Сережа, его беда и одиночка

Сережа. Или же Одиночка.
Так его звали, и так его все называли. Не знаю почему так, но все называли его именно же Сережа. И ведь же не Сергей какой ни будь там Иваныч, или Сергей Петрович, Палыч, нет…  Хотя было ему уже далековато, пожалуй, за «середину». По крайней мере так он тогда выглядел. Это был обычный и ничем особенным не отличающийся от остальных человек, невысокий, сухой, даже как бы немного сморщенный и как бы, скорей всего таки старикашка. Вот только от него веяло. Не знаю чем, но чем-то веяло, и это чувствовалось.
Говорил Сережа этот крайне мало и лишь в исключительно редких случаях.  Смеялся и того реже, еще точней – вообще никогда. Да что не смеялся, его и с улыбкой-то никто из нас никогда не видал даже. Тело Сережи было тщательнейшим образом окутано наколками. – Купола на основных демонстрационных местах, в других местах разные мелочи, сделанные качественно, но во множестве нам тогда не понятные.
С Сережей почти никто не разговаривал. Его сторонились. По всей видимости он не был каким-то супер-авторитетом, но скорей всего все супер-авторитеты так же и уважали его, и сторонились что ли… - Так, по крайней мере, мы думали тогда… И так же нам тогда и говорили об этом. – Что, мол, вот так вота…
Дело было не в Шагонаре даже, а в Новом Шагонаре, Тувинской тогда АэСэСэР. – Это был город такой небольшой, новизной своей и ярким образом, по всей видимости, от города Шагонара отличающийся. Потому и был таки Новым он. Хотя ничего ни нового, ни особенного мы в нем тогда не заметили. – Дыра, или «тьма-тараканья» - таково было истинное его положение (включая географическое), но названия такие в те времена, видать, малость стеснялись присваивать таким дырам коммунистические строители будущего.
Был этот град тем и хорош и известен, что градообразующим его предприятием, или объектом была колония-поселение для условно освободившихся ЗЭКов. Это тех, кто почти отмотали свои срока. И тех из них, что уже это сделали здесь же, и здесь же и решили остаться, но уже по эту сторону того же забора. Спешиться, то есть с очень ретивого мустанга жизни джентльмена удачи, или соскочить с пути своего и лихого и очень извилистого. А некоторые из таковых становились здесь просто героями.
Благо и работа в этом месте какая-то да была, хотя и не хитрая. Одной из них таковых было возведение дома отчего, для своего же товарища и собрата - зоны особенного какого-то режима, чем мы, будучи студентами и стройотрядовцами отчасти и занимались.
Сережа работал в составе бригады лауреата Чернаты. Черната же слыл как раз таки тем самым героем. Места же не столь отдаленные, Сережа стал посещать еще с самого со своего детства. Посещал их ритмично, настойчиво, как по долгу, так и регулярно.
Черната – это фамилия бывшего ЗЕКа, бывшего же досрочно или условно-освобожденного, и оставшегося здесь же, после освобождения полноценного, на полноценное уже ПМЖ. Черната был лауреатом какой-то очень-очень сильной государственной премии по части строительства, в те времена – социалистического. Черната этот был очень хорошим каменщиком. И он был лауреатом этой, тогда очень почетной премии. Тогда такие премии не давали кому и как ни попало, или за деньги, как теперь, например, звания «артиста народного». А тогда для этого все же было необходимо очень и очень старательно, если не сказать доблестно потрудиться, или таки - заслужить. И вот тот, этот Черната был лауреатом. И его тогда  все так и называли, не то лауреат, не то же просто Черната. И его побаивались. Хотя, сказать если по правде, то его очень даже не слабо побаивались все, особенно же те, кто с ним в его бригаде работал. Лишь на Сережу это совсем не распространялось. И он и Черната были как две большие горы, расположенные на разных полюсах друг от друга и казалось, что они вообще друг друга не то не замечают, не то и вовсе не знают даже о существовании противоположной горы. – Такие вот замечательные и необычные производственные отношения. Но, в целом всё тогда и всех устраивало, никто из перечисленных ни с кем не ссорился, все было и устойчиво, и нормально. Или, говоря языком производства, - понимание полное, или взаимное. Особенно же, если Черната не выходил из себя, и не догонял кого ни будь, а выходил он чтобы догнать частенько.
Всё в бригаде было хорошо, а многое хорошо аж очень. Бригада завсегда занимала какие ни будь передовые позиции в соц. соревнованиях, и гребла рубль длинный, нет же длиннющий…,  в буквальном смысле лопатою… такой это… - и большой и совковой.
С самим же Чернатой редко кто мог работать в непосредственной близости. Особенно же долго, - на протяжении времени более трех-четырех дней подряд; Еще трудней было выдержать  больше недели, максимум – двух (это был абсолютный рекорд). - До того же был этот Черната человеком ответственным и настойчивым. И если вдруг чего-то как-то не так, то мог Черната очень обидно и ярко вспылить, а то и испортить чьё либо отражение в зеркале. И то всё ничего бы, но ведь же мог  и очень сильно испортить, и к этому всегда и стремился. Поэтому небольшая такая, как бы наэлектризованность вокруг него все же имелась, и это тоже и даже издалека было заметно.
Коша. Это студента нашего звали так – Коша. Это был Костя Лукьяненко, - наш студент из дружественной тогда нам республики к нам приехавший. В дружественную же и красивейшую УССР. Из города славного из Душанбе, а стало быть из ажно самой из Туркмении. Коша был обычным студентом, хотя он и не был туркменом. Зато он был аккуратен, и он вполне нормально учился, и в каких либо негодяйствах и недоразумениях задействован особенно не был, включая мелкие. – Он был вполне нормальным студентом, - простым, обычным, веселым. И жил он с душманами – парнями, приехавшими из примерно таких же очень солнечных и теплых мест нашей, тогда огромной страны. И Коша был, видимо, аккуратен. И он любил по горам лазать. И вот все эти качества, взыгравшие в нем одновременно, как во взятой отдельно личности, позволили ему добиться неимоверного расположения у самого у Чернаты.
Черната всегда орал, предпочитая именно эту форму торжественного общения с людом. Предпочитал он так же слова преимущественно не цензурные, хотя и громкие и ужасные. Стоило любому из действий выбиться хоть бы на чуть из предусмотренного им сценария, - тут же ззатевалось и бурное общение с допустившим это недоразумение, иногда, но все же частенько перерастающее в рукоприкладство. Поэтому все в бригаде Чернаты очень хорошо не только работали, но и бегали. Только же и Черната все же очень не плохо кидал… в смысле метал…, в смысле швырять любил всё, что только могло под рукой оказаться. Что еще хуже – швырял все же достаточно метко. За что уважение к нему слегка все же микшировалось, перемешивалось то есть с каким-то иным отношением, а иной раз и вовсе перерастало в ответные и тоже зверские чувства.
Раз как-то, его работник, его РБУ (растворо-бетонного узла) не то не просеял песок, не то просеял песок да все же не так как того требовалось, очень был глубоко вознагражден очень пронзительными криками своего бригадира, когда в результате кирпичной кладки последнему в составе раствора попался камушек. Такой, знаете ли, небольшой совсем, обычный камушек… типа горошины. Который не позволяет, однако, «посадить» кирпич так как того хочется обычно каменщику. И тот вынужден в этой связи снимать этот кирпич и выковыривать камушек, а то и сменить весь раствор, выложенный под этот кирпич, ибо последний уже успел потерять свою пластичность. А это выбивало каменщика из его трудового и привычного ритма и этого терпеть, Черната по крайней мере, ну совершенно же никак не мог. Особенно же если случались эти недоразумения более чем один раз за смену.
В тот день, по словам Коши, при том еще до обеда только, камушек был уже вторым, а  не то и аж третьим. Черната был аж чёрен от негодования… он не поленился, и он не пожалел себя; - Он  громоподобным, нецензурным трехстопным ямбом из перекошенного несмываемым горем своего лица, орал на всю стройку, если не на весь Новый Шагонар  город. Одновременно с этим буквально коршуном слетал со стены второго этажа строящегося здания, невзирая на полное отсутствие ступенек, перемещаясь в основном прыжками и перелетами промеж расставленных тут и там лесов и подмостков. И ведь далеко не на переговоры он так торопился тогда… в руках его крепких все же был  не то кирпич  тот же, не то и кирпичи, и лопата, которой Костя Лукьяненко ему в этот тот день благополучный помогал и старался. Работнику в этот раз повезло необычайно, - он таки успел улизнуть пока тот подлетал. Черната же, вместе с негодованием и плевками обильными, замесил таки в РБУ вместо товарища того лишь его шляпу, слетевшую с того во время его очень низкого и быстрого старта и пиджачишко его, висевший тут же, неподалеко. И еще в сердцах переломал об этот же РБУ всю лопату, не то Кошину, не то работника этого, во множественных аж местах – Таким эпизодом запомнились нам очень бурные производственные традиции бригады лауреата какой-то там государственной премии, бригадира бригады Чернаты, - Чернаты, собственно.
Кошу же, Черната взлюбил неимоверно. Не верилось ему даже, что можно таки, проработать с ним аж целый месяц и не то чтобы не схлопотать в морду, но и не дать повода даже для разговору с его обычной на то эмоцией. – А, и чего тебе твой институт этот?! – говорил тогда Коше Черната, - айда вон валяй к нам в бригаду, мы будем работать, и ты будешь зарабатывать не менее тыщщи рублей в ежемесячно… А то и больше.  – Сие предложение, хотя и выглядело смешным ажно во многих местах, но все же в цифровом его тогдашнем эквиваленте было более чем наидостойнейшим… Ведь зарплата по окончании нашего ВУЗа не сулила нам ничего даже и близко подобного. Но, Коша наш все же не сдался, и он не откликнулся на сие положительно. И Коша длины того рубля тогда не выбрал. И он, пожалуй, совершенно правильно сделал тогда. Коша тогда вполне нормально учился, не был уличен в негодяйствах, любил лазить в горы, фотографировать. И вот еще разве – любил слушать Гребенщикова, что выделяло его из почти ровного слоя студентов обычных. Именно Коша и приобщим меня лично к этому действию. «И, - спасибо тебе, Коша», - говорю я ему и теперь, здесь. Еще Коша очень любил читать книги. И еще Коша тогда очень демонстративно, видимо, завидовал всем сидельцам, особенно же тем, что сидеть имели возможность в отдельной для этого дела камере.
Так частенько «поскуливал» Коша о таком своем как бы желании - использовать бы, дескать, такие возможности!!! И я бы…. Я бы всего Чехова прочитал бы тогда…. И всего не Чехова перечитал бы тогда я…,  бы я в этой камере…. бы… И я бы всего там бы Пушкина выучил…  бы…. и тому подобное… и наизусть.
А Сережа он всегда всяк здесь же, он же в бригаде Чернаты работал. Вот он говорил только очень не часто, и он никогда не смеялся, и он улыбался-то и то крайне редко… а то и не делал и этого.
А Коша был очень аккуратен в работе. И никак не мог нарадоваться Черната, что такой у него появился в бригаде очень способный подсобник. И он уже давно не говорил Коше как и чего тому следует делать. Где брать раствор, как и куда подавать этот раствор, куда как и зачем класть кирпичи, под какую из его рук… - Коша схватывал эту не хитрую науку прям на лету. Ведь он же и был аккуратен, и он любил горы… и Гребенщикова… и книги. И мечтал еще как бы малость, в одиночке прочесть всего Чехова, а то и не только Чехова… А только читал бы, читал и читал бы тот, этот наш Коша… - И так он про это, частенько тогда и говорил…. И словно бы даже завидовал.
Однажды пришел с работы Коша в крайне эмоционально наполненном воодушевлении. – Сережа, - рассказывал он, - проговорился. Сережа всегда по жизни был и молчалив, и очень-очень спокоен. И от него веяло. И это чувствовалось. И это, и нам даже понятно было, - ну, что не может работать человек в тех кругах уважаемый. Но, вот этот Сережа почему-то работал… И от него очень веяло. И его сторонились, его уважали и сторонились одновременно. Хотя ничего необычного, - такой совершенно обыкновенный Сережа, каких не мало, сухой такой и пожилой тип…. Даже такой, как бы слегка что ли сморщенный, вялый. И синий весь от татуировок множественных, но аккуратных, и качественных.
И вот, значит, на этот раз, Сережу вдруг и почему-то прорвало. – Таки задел, видать, Коша в душе его самые горячие и нежные струны. И он, с такой, не характерной для человека труда пеной у рта, объяснил тогда Коше…. – Что одиночка – это совсем не то, что только могло прийти в его, тогда светлую, голову… в любую голову…, да к кому угодно.
Одиночка – это труба… - не очень громко, но очень доходчиво и проникновенно изрыгал огни огромного своего внутреннего и очень опасного пламени, Сережа. - Это ты только… и больше никто. Ты, и только твоя и злоба, и ярость. Ты один…. И темнота вокруг. И никуда от этого не уйти, и никогда…  и больше нет ничего.
 И именно этого тогда очень много, - это и есть всё, и оно твоё. – Ты первый день «одиночки» меряешь эту камеру. Ты занимаешься, и ты занят этим. Ты занят, и ты как-бы этому и рад. Что ты хоть чем-то да занят.
Читать Чехова там, видимо, таки не дают (хотя и зря очень). И ты занимаешься этим еще и еще…. И еще и еще…И потом тоже еще и еще… и так всегда…  И через неделю ты уже знаешь эту камеру как не свои пять, а как один свой палец, полпальца… Ты уже всю её и во всём её знаешь. И ты измерил и знаешь размеры этой, чертовой уже, одиночки и в ладонях, и в ногтях, и в пальцах больших и в указательных пальцах, в мизинцах, в локтях, в руках, стопах, ногах, ногтях… и в чем только это возможно. А через месяц уже ты просто взрываешься. И это хорошо еще если таки хотя б через месяц. Обычно разрыв начинается раньше.
- Всё развлечение в одиночке, оно же – праздник – это поход в душ. – Великий праздник!  И это еженедельно. И это, например, в субботу. И ты уже знаешь в какое время, какая за окном будет освещенность, какой у тебя будет настрой, какой конвоир у тебя… (и ты его, как и свою камеру уже знаешь… его шаги, его тембр голоса, его запах, его эмоции, его внутреннюю жизнь, словом – всё) и какой у него.  – У того, которого удастся встретить, ведомого уже из душа, навстречу. Ведомого другим конвоиром, а  их ты еще не знаешь так, как ты знаешь всё что ты тут уже успел узнать так полно и плотно… И вот эта, наконец, встреча торжественная, - собственно же – торжество: Тебя вжимают лбом в стену, а они, встречные проходят за твоей спиной, точней – за тобой, согнутым напополам И того, встречного, тоже ведут напополам согнутого. И тебя тоже водят всегда только напополам согнутого. Затем твой лоб таки отделяют от стены, такой же стены, как и внутри твоей камеры, и тебя, согнутого напополам, ведут дальше, в душ. - И это праздник! Ты радуешься, этому…,  нет, - ты просто ликуешь…., как больной, а ты и есть больной, если только ты еще не сумасшедший. И ты ждешь, ты как дурак опять ждешь, ждешь, ждешь, ждешь… этого праздника, ибо других ни праздников, ни развлечений для такого люда как этот не предусмотрено. Сережа в  одной из своих ходок отбыл в одиночке более года, не то и аж двух лет. - А затем, - говорил он, - меня перевели таки в двушку. – А там уже таки все же аж два заключенных находятся. И оба из одиночек, и оба ни чуть не лучше волков. И это, опять таки, говорил он, - праздник аж неимоверный. Но, ты из одиночки. И он – тоже из одиночки. И говорить уже особенно не о чем, да и не очень уж хочется. А через день ты уже и вовсе наговорился. Ведь ты уже в чертовой одиночке этой отвык от всего человеческого.  А через неделю ты уже готов разорвать его, как и он тебя, что вполне очевидно. Ведь ты уже знаешь его, и как он дышит, и как он не дышит… и даже, видимо, как растут или выпадают из него его волосы… Ты уже чувствуешь его…. Всего… и всем самим собой ты чувствуешь всё…. И уже готов, словом, готов ко всему, если что… - И «если что» это – уже всегда с тобой, - так, видимо. Сережа очень красноречиво и эмоционально, хотя и не так многословно, и в цензурном ключе обрисовал Коше всю кажущуюся ему радужной и привлекательной, перспективу. Коша, а после и мы, остались очень довольными таким задушевным и очень внятным повествованием. Затем и пониманием.
Сережа, впоследствии, как и ранее, снова выказывал лишь несокрушимое спокойствие во всех его проявлениях. Черната орал на всех подряд благим матом, и лишь нашему Коше вновь и вновь предлагал, заманчивую по тем временам в ключе финансовом, перспективу. Но, Коша любил Гребенщикова, и жил с душманами тогда, и любил горы и в никаких негодяйствах тогда уличен не был, включая мелкие. И он не поддался. И он остался вместе с нами, учиться.
И главное в этом, как и в вообще всём подряд – это, конечно же, слово «Любил». Чего у Сережи, по всему видимо жизненному пути его, так недоставало. И сие скорей таки беда его, но не вина.

26,06,20