Стройбат, ага. 8. Чушки и незачуханные

Цикл рассказов историй и баек

Внимание! 18+!

Часть восьмая
ЧУШКИ И НЕЗАЧУХАННЫЕ

Где мораль, а где – психиатрия

    Стройбат, как правило, никого не ломает. Ломаются обычно сами. Кто – по глупости, кто – по жадности, кто – как. Уязвимых зон и слабых мест в душе у каждого – только поискать. И возможности учиться на чужих ошибках было предостаточно. Кто хотел – учились.
       Во многом показательной была история, приключившаяся с Дрюней. Когда-то его звали Андрей.  Но он сам потерял это имя, вместе с уважением сослуживцев, а главное – себя самого. До поры он и не выделялся ничем особенным. Нормальный, вроде, был пацан. Однажды этот пацан увидел незакрытую  дверь ящика-шкафчика в подсобке. Там солдаты переодевались в сменную одежду. Какая безответственная оплошность хозяина! Такие ящики-шкафчики были во всех подсобках, такие же – в раздевалках спортзалов. Там были шкафчики и солдат из других взводов и смен. В таких хранят не только грязные тряпки для переодевания, но и что-нибудь ещё, что надо бы припрятать. И ещё. Шкафчики обычно были – один на двоих. Дрюня взял, да и соблазнился, приоткрыл и заглянул в этот Ящик Пандоры. А там – новенькие сапоги! Обычные, кирзовые, солдатские. Сами в руки просятся!.. Ну, он и переложил их, как нечего делать, куда следует, то есть – в свой ящичек. Делов-то! А хозяину – привет, не будь растяпой, ага!
       А в конце смены начался шухер. Все искали пропажу. И – крысу. Воровать у своих – это крысятничество, весьма недостойное и осуждаемое поведение. Кто-то предложил: если, мол, мне скрывать нечего, то с меня и начинайте. И давайте осмотрим все шкафчики! Плохо дело. Дрюня свою «находку» спешно взял, да и подкинул кому-то, даже не запомнив, под чей там шкафчик, как бы снизу приткнув. Тем ещё больше обозначив, что крыса – рядом, из своих, точно. И, тем более, сделав это не особо осторожно: а то ведь - вдруг, да заметили? Вот именно! И вдруг, и заметили. Просто не сразу поняли, что к чему.
       Процессом руководил сержант, чеченец Иса. Прапоров и офицеров тогда рядом не было. Иса чуть не сел в самом начале службы «за неуставные отношения», пытаясь однажды применить данную ему от природы силу. А он ей обладал, ещё как! Большого роста, атлетического телосложения, да с характером борца, уж не говоря о генах. Приехали тогда родственники: ротный, как ему и положено, проводил доследование. Имел право. Чего вся история стоила этим родственникам – уже их семейная тайна, но ротный тогда был очень доволен, даже и не скрывал того. Челюстёнка его так и ходила ходуном. А с Исой родные провели работу. Он, может, и раньше хотел, но после того захотел очень-очень – вернуться из армии как минимум сержантом, а лучше – старшиной. И с такой характеристикой, чтобы поступить на службу в милицию. Он стал службистом. Но именно службистом, а не служакой! То есть служить предельно честно. Чтобы - ни от командиров, ни от своих, солдат, ни одна сволочь не смогла бы ему предъявить, что он где-то был неправ или поступил непорядочно.  Это было сложнее, чем просто выслуживаться перед начальством. И это, несомненно, дорогого  стоит. Именно Иса повлиял однажды на повышение авторитета Джумы. Тогда случился конфликт между кирпичниками и солдатами из другого взвода. Содержание того конфликта давно забыли. Не в этом дело. От них Иса один пришёл к кирпичникам и предложил говорить по-мужски. Пока на долю секунды остальные замешкали, Джума начал говорить, спокойно и аргументированно, без визгов, наездов и нервов. Иса сказал, улыбнувшись:
      - Такой маленький, а такой отважный! И всё растолковал. Молодец! – и протянул Джуме руку. Иса ведь привык уже, что его многие откровенно боялись, трепетали перед ним, как бандерлоги перед удавом Каа в мультике про Маугли. А Джума оказался непуганым, да ещё и честным…
      Сейчас Иса быстро оценил ситуацию и понял, что от него может зависеть, как пройдёт самосуд. А он будет – без сомнений. Крысу найти – поискать только. Он мог своим авторитетом, если надо – и силой, повлиять на степень неизбежной экзекуции: чтобы без беспредела. Экзекуции, как и тому, что сапоги найдутся вместе с крысой – уже не избежать.
      Когда подошли к ТОМУ САМОМУ  шкафчику и нашлись сапоги, буквально торчащие снизу, хозяина шкафчика вывели в центр. Иса тихо сказал:
     - Построились.
     Тишина. Такая, что не дай бог! Ошалевший от неожиданности хозяин шкафчика только глупо улыбался, до конца не понимая, что происходит. И тут стали высказываться.
      - Я же его в начале смены видел. Смотрите: он и не переодевался сегодня!
      - А кто с ним второй?
      - Рустам.
      - А когда сапоги пропали?
      - Не раньше, чем вчера.
      - А Рустам на губе уже третий день!
      - Да ясен пень - сапоги  подбросили!
       У юристов это называется «алиби». И для отсутствующего Рустама, и для ошалевшего его напарника. И тут появились вопросы к Дрюне. Это зачем же он метнулся к тому шкафчику-то, а? И тут настала его очередь оказаться перед строем. А ответить-то ему и нечем… И ситуация оказалась гораздо-гораздо хуже: не просто скрысятничал, а ещё и своего же подставить попытался!
       Никаких обвинительных речей. Никаких дополнительных вопросов. Жёсткая, жестокая, беспощадная тишина. Иса держал паузу. Неважно, сам к этому пришёл, или научили. Но пауза, которую он организовал, была более эффектной – и для провинившегося, и для всех остальных. Даже если бы крысу отмутузили, офаршмачили и обоссали, было бы не столь жутко. Кладбищенская тишина. И все в ней пребывали, как на похоронах.  Молча прощались с товарищем. Вот он, здесь, а его больше нет. Плакал только один – сам Дрюня. Плакал молча. Не просил пощады. И уже не сдерживал себя. Понимал прекрасно, что вообще что-либо говорить - уже бесполезно. Он сам оказался там, откуда не возвращаются. Даже в зале суда так не плачут. Там – приговор на годы. А здесь – на всю жизнь! Он же был из того Степного края, что и  Джума, Серёга, Васька. Из рабочего городка ништяков. Ништяк – это не просто слово, означающее «хорошо», «пойдёт», «нормально». Ништяк – это человек такой: убеждённый носитель определённых моральных принципов. Субкультура такая. Было много баек и анекдотов по поводу их требований к внешнему виду. Сейчас – не об этом. Ништяки, говорят, создали свой, особый набор моральных принципов неспроста. Там было немало из уголовных понятий, ведь в том городке - их, зэков, было очень много после войны, в 50-60-е. Город строился. Но на мораль настоящего ништяка повлияли и казаки, и раскулаченные, коих ссылали туда ещё во времена коллективизации, и работяги-ремесленники, и фронтовики, вернувшиеся с войны, и энтузиасты-целинники. Были среди настоящих ништяков в его городе не только уголовники, но и инженеры, архитекторы и даже главные врачи. И трагедия Дрюни была в том, что он  сейчас понимал: ему в его родной город уже лучше не возвращаться. За какие-то сапоги проклятые он себе сам враз подписал такой приговор…
      И да неужели всё прямо вот  так - фатально и трагично, а? Что, правда-правда – «клеймо на всю жизнь», честно-пречестно – «оттуда не возвращаются», а? Что, эти самые ништяки в его Степном городке такие жестокие – правда, убили бы? Да ведь вряд ли! Неужели ничего нельзя было исправить?! Льзя! Можно было. И в роте его особо не били потом, не унижали. Всего лишь презирали. Если бы пытался – может постепенно и  простили бы, забыли. Шансы – были! Трудно, очень трудно было бы для него вернуть Уважение – и сослуживцев, и земляков-ништяков. НО ВЕДЬ ШАНСЫ-ТО БЫЛИ! Но Дрюня сдался. Дрюня сдулся. Дрюня сломался, сник и опустился. Потухли глаза, повисли плечи, стал апатичным, пассивным и нелюдимым. Постепенно – стал ещё и неряшливым, грязным. Ему стало всё равно… Он стал таким же, как и те, что были в каждой роте. Боящиеся всего и всех. Униженные и оскорблённые. Опущенные и сломленные. Несчастные, которых до слёз жалко мамочкам и сентиментальным обывателям. Он стал одним из тех, у которых в глазах всегда либо - пустота, либо - страх и вина. У которых как бы даже на лбу написано: «Я – Жертва! Извините, что попался вам на глаза…Кто ещё не надавал мне тумаков?». По-настоящему их били и унижали немногие. Но им этого хватало – более, чем. Они – не только удобный материал для самоутверждения дурней-недорослей. Что не менее значимо, они – готовая рабочая сила для любой параши, любой грязной работы. И им эта самая грязная работа была иногда даже во спасение. Потому что пока они в деле – меньше шансов, что обидят, меньше вероятности, что побьют. И то, что «дедовщины нет» - это легенда для начальства, им, таким вот, уже всё равно, как это называется: дедовщина ли, или просто неуставщина - не до этого им. Они – из переставших жить своей жизнью и пустившие происходящее на самотёк. Приняв роль Жертвы, они перестали быть хозяевами себе, перестали быть собой.
        Не сказать, что такие несчастные – только лишь из числа определённых национальностей, или призванные из определённых регионов. Хотя тенденции есть, конечно. Не секрет, что среди «столичных» таких было больше. Но ведь среди этих же «столичных» было немало и таких, которым палец в рот не клади! Совсем! Даже не пытайся! Всё же главное здесь – собственная позиция. Не хочешь быть Жертвой – так и не будь ею, всего делов-то! Ан, нет: сказать – легко, а вот…
      Серёга ушёл в армию, не окончив третьего курса. Психиатрию изучают на пятом. Но она ему была интересна ещё с первого курса. Он посещал научный кружок кафедры психиатрии, слушал доклады, читал кое-что, кое в чём уже начинал разбираться.
      – Это же реактивная депрессия! Таких же лечить надо! – недоумевал Серёга, вспоминая  историю Дрюни.
      - Чем? Озверином? Мамиными пирожками?  Свои варианты есть? – отвечали ему…
      А в учебнике психиатрии так всё понятно, вроде, было! Вот именно, что вроде…


Сказочный Ослик

       А ещё, когда Серёга стал санинструктором, он с ещё большим интересом читал книги по медицине, что были на полке, в лазарете. Такие полки или целые шкафы есть в любой врачебной ординаторской. В том числе и у военных врачей. И его снова интересовала психиатрия, как когда-то, ещё на первом курсе. Сколько раз он встречал там термин «олигофрения…». Он видел, насколько часто среди пациентов лазарета были те, кому можно было смело писать такой диагноз. Не «имбецильность», не «идиотия», а именно «дебильность», то есть самая лёгкая степень слабоумия, что и означает термин «олигофрения»… Да ведь таких в армию не берут! Оказывается, берут, ещё как берут! Олигофрения – это не шизофрения, не эпилепсия.  И психопатам служить нельзя, а олигофренам в лёгкой степени дебильности – нате вам, можно!.. Работать в нестроевых войсках – судя по всему, можно. И ведь если кто-то не выдерживал стрессов и ломался, как Дрюня, то вот те, что с «олигофренией»  -  изначально  имели гораздо меньше шансов полноценно адаптироваться к общению в казарме и перенесению тягот военной службы…
      Иные ведь, не зная языка, понаехав из самых глухих аулов, если было желание, осваивали его и очень даже быстро. Иные, даже неожиданно сами для себя, обнаруживали, что у них есть зубы. Не только – в смысле их потери, когда по мордасам получали, но и когда смогли их обнажить, показать, на что способны. Не в первый раз уже, про зубы-то? А как иначе? Без зубов в стройбате – никак!
      Иные, будучи слабыми от природы, худыми и неумелыми в общении, тем более – таком, такое бывает в казарме, начинали собой заниматься. Уходили на дембель накаченными, спортивными, возмужавшими. Было бы желание! Здесь ведь даже запреты – только стимулировали и подзадоривали. Но это всё – для тех, у кого был какой-никакой потенциал. А тем бедолагам, которым бог не дал, да и природа не одарила способностями, им-то как? Как тем, кому не дано быстро учиться и быстро приспосабливаться?  Ведь «олигофрения» - это лишь для недорослей глупых повод поупражняться в остроумии.  На самом деле – это не только клеймо, это беда, это проклятие. Чьё? За что?  Как так-то, а?..  - А вот так: участь у них такая, судьба…
      - Те, кто это устроили и допустили, чтобы «олигофренов – в армию», хоть и не в строевые части, сами они – нет, не дебилы. Они – сволочи! – думал Серёга.
      Поначалу он, видя это, пытался вновь и вновь говорить с офицерами-врачами:
      -  Их же, таких, лечить надо! Это же сплошь - психиатрия!
      - Экий ты добренький, Серёга! И на сколько же сотен коек прикажешь открыть психиатрическое отделение – прямо здесь, а?  Ты думаешь, один такой добрый и грамотный? А работать-то кто будет? А если лечить, таких, например, как твой «Дрюня» – то, как в учебнике: транквилизаторами? Ох, как будут благодарны все токсикоманы и ханыги! Ведь реланиум и сибазон для них – самые желанные витаминки! Они будут балдеть и на жизнь жаловаться, а мы  их – лечить и  лечить. А на реланиуме им будет так хорошо, что при первом же возвращении в строй они вновь заболеют  тем же неврозом. Почитайте, коллега, если Вы грамотный такой, про «вторичную выгоду» при неврозах, у нас там есть, на полке…  Проблема серьёзная, безусловно. Но безусловно и то, что показаний для госпитализации  в психиатрическое отделение в каждом из таких случаев, типа твоего Дрюни, недостаточно. А с олигофренами – тем более всё ясно: «к нестроевой годен» - и всё тут! И почитайте ещё, если соизволите, коллега: олигофрения  - не болезнь, а состояние, это не лечится. А посему – пусть так горюют, до самого дембеля.
      Ну как же так, а? – А так вот, ага…
      Позже Серёга, присматриваясь и вникая, обнаружил, что многие из тех самых недорослей и дурней, что глумились и издевались, сами были не слишком большого ума. И это – не метафора. Просто они были более сильные физически и чуть более адаптированные социально ещё до армии. Потому и вели себя так – тупо, брутально жестоко и безжалостно.
      Ходила в солдатском народе, будучи писанной-переписанной на разный лад, такая сказочка. Жил-был Ослик. Не тот, который Иа, что из мультика. Тот – зануда и бездельник. Другой. И жил он среди Коней. Самый Главный Конюх так приказал. Целых два года жил. Некогда ему было грустить и вздыхать, работал он. Работал самую тяжёлую и грязную работу, какая могла быть среди Коней. Те его унижали и били. Кто – копытом, а кто – так укусит. Коней выгуливали, выводили на парад, устраивали среди них скачки, даже в атаку и в разведку на них ходили. А Ослик в это время работал. Он всегда работал. Не брали в разведку, не пускали на парад. Но на минное поле – он первый. Это тоже было его работой. Работа была иногда его спасением. Пока работал – реже кусали, лягали и били. Так – два года. И было это главной тяготой его Ослиной Службы, его Испытанием, его Подвигом: выжить среди Коней.
      - Всё?..
      - Всё.
      - А в чём мораль-то? В сказке, как и в басне, должна же быть мораль, как без неё? «Сказка ложь, да в ней намёк, добрым молодцам -…».
      - Какая у Коней мораль? Откуда?.. Хотя… Пусть и не будет потом любить вспоминать Ослик эти два года, но уже никто и никогда не докажет ему, что он – не Боевой Конь! Никто и никогда. Так-то!


Берут таких в армию, ещё как берут!..

     Особая каста среди грязных и неуважаемых многими, тем более начальством - это неумеющие себе отказать в соблазне выпивки. Уж непонятно как они прошли отбор в военкомате, но диагноз «алкоголизм», а то и что похлеще – у них даже на лицах порой был написан. Были среди них и побывавшие в «крытке». Они постоянно попадали «под раздачу», у них было несметное количество «нарядов вне очереди», они были завсегдатаями гауптвахты – и своей, и даже – гарнизонной. Они не раз – да кто же ещё, как не они, бывали в роли боксёрских груш в ротных канцеляриях. Но таких воспитывать – всё равно, что уговаривать больного туберкулёзом не кашлять. Пообещать-то они могли, и даже сами могли в это верить, но на то она и психиатрия с наркологией… И поди, разберись, кто из них уже пришёл  в стройбат таким, а кто – спился за два года.  Просто у всех у них за спиной уже был опыт, а в стройбате он просто набрал обороты. Такие наверняка вылетали бы и были бы комиссованы из других каких войск, а в стройбате – их терпели, ими пользовались. Они же трудились порой – так же запойно, как и бухали! И если пресловутую «ломовуху», или просто одеколон, большинство в стройбате - просто лишь пробовали. А потом - больше ни-ни! Так этим - оно было в привычку! Они тоже не следили за собой, тоже бывали битыми чаще многих. Но в отличие от тех несчастных, что сломались и ушли в уныние, от обиженных богом и  матушкой природой, эти - смотрели в глаза, не стесняясь. Своими масляными и пьяными - когда в употреблении, а если бывали трезвыми – чистыми и открытыми. Они сами могли оказывать дружескую поддержку и помощь, многое знали  и во многом разбирались. Как уже отмечено, они нередко были мастерами своего дела, а то и  - на все руки. Пока трезвые, ага…
       Вася Дуб был каптёром при старшине роты. Не той роты, где служили кирпичники, и даже не того отряда. Но Васю знал весь строй-городок, да что там, даже добрая часть Города. Ведь Город – населения-то, всего каких-то полмиллиона…Вася прибыл с тем самым эшелоном, что с Севера. Вася, в его двадцать пять, хотя на вид – и все сорок, посидел, там же где сидел – поседел и полысел. За что? – За грехи, естественно! Те самые, что по пьянке. Не самые тяжкие, иначе в армию не призвали бы.  В каптёрке Вася был, как рыба в воде, как Харламов на льду, как Табаков на сцене! Он был там, как бог. Он не просто всё знал про каждый гвоздик, у него каждая портянка собственное имя могла иметь, свой характер и свои особенности. Его ротный так не знал своих солдат, как Вася знал про их вещи, что хранились в каптёрке. А ещё Вася Руки имел. Не в том деле, что синие все от наколотых перстней,  а в том, что этими Руками он мог и железо гнуть, и с деревяшками, как с пластилином: даже без лобзика, чудесные штучки из них выделывать. Бытовые премудрости и сувениры памятные, не говоря уж о починке разной техники, - всё ему удавалось. И при том, что среди многих солдат была устойчивой привычка всё стараться делать собственными руками, в особых случаях обращались к Васе. И офицеры нередко. И даже те, особые самовольщики, которые встречались на территории строй-городка: проникающие по какой-то своей надобности жители Города, из гражданских. Потому что надо было! Обращались к нему и Агранович с Васькой. Уж тёзке-то Вася был особо рад и точно не отказывал. Да Вася вообще никому не отказывал, соглашался на  выполнение любого заказа, который всегда был эксклюзивным. Когда он всё это делал? Как? Чем? – На то он и мастер! Все знали, что Вася денег за работу не просил. Солдат и деньги? Да мигом бы подловили – и опять на зону. Не брал он денег. И все знали, что  Васе не стоило давать магарыч. По части выпивки он был слаб. Совсем слаб. А как отблагодарить-то за мастерскую эксклюзивную работу? – Поголовный паралич фантазии. Каждый думал, что его пузырь «андроповки» Вася обязательно заначит до самого дембеля. Он же обещал!.. И в который раз его ротный, вместе со старшиной, тяжело вздыхая, принимались за неблагодарный труд перевоспитателей… В который раз каптёрка для Васи превращалась из мастерской в персональную гауптвахту, лазарет и вытрезвитель одновременно… В это время и гвозди корчились вместе с Васей от боли, и портянки становились платочками, мокрыми от слёз. Нет, не Васиных, а недоделанных произведений Васиного искусства. Потому как во хмелю он забывал, что нужно было сотворить из данной железяки или деревяшки. Во хмелю он всё равно делал из них Чудо, только просто забывал, для кого заказ, и что хотел заказчик. Люди приходили и не узнавали среди шедевров своё. Во хмелю Вася был абсолютно свободен в своём творчестве. Вот ведь оно как!..
   

Коготок

       Опытный глаз вполне мог бы различить среди «чушков» и «зачуханных» тех, кто «уже там», но не соглашается быть Жертвой, не сдаётся, карабкается и пытается сопротивляться.
        Когтев – из «столичных», что уже для кого-то из придурков и садистов – повод «докопаться». «Эй, ты, сюда иди, да?» - ну, и так далее, по классической, накатанной схеме, известной с давних времён и повсеместно… Вдобавок, он имел такую внешность, что вне армии мог бы считаться красавчиком для женщин. Особенно – желающих поиграть роль «мамочки». На таких, как он, именно они и западают. Потому что симпатичен, строен и смазлив, но – как юноша, как мальчик, как кукла мужского рода. А вот внешней грубой силы и мужественности в нём было маловато. А любителям самоутверждаться за чужой счёт это – в самый раз!
      - Ой, а кто это  у нас тут такой симпатичный? Тебя как зовут, девочка? Как? Ты – не девочка? Уже?
      - Ха-ха-ха!..Гы-ы-ы!
      Били. Заставляли за себя работать, мыть пол, чистить сапоги, подшивать воротнички. И опять били. Он не жаловался. Но и не давал отпор. И не соглашался стать «круглым», не отвечал на предложения типа «дашь?», «возьмёшь?», «да ладно, один раз – не водолаз, мы никому не скажем… хи-хи-хи». За отказ – снова били. Другой раз могли бы и насильно сделать то, что предлагали. Но придурки – они ведь ссыкливые, понимали, что за побои можно огрести. Но одно дело – огрести «за неуставные отношения», если спалят, другое – «за изнасилование». Это и «андроповским червонцем» пахнет, и статья такая, что не дай бог. Потому и добивались согласия. Не потому, что правда хотели гомосеческого секса, а «чисто поприкалываться», то есть – поглумиться, ощутить себя сильнее.  Про «изнасилование шваброй», если и не практиковался откровенный гомосексуальный контакт, надо отметить особо: для такой экзекуции  нужны основания. Ведь  и свои же могут к ответу призвать! А к Когтеву привязаться было не за что, повода не давал и особых «заслуг», то есть, грубых косяков, за ним не числилось. Не стучал, к тому же, и не крысятничал.
      Когтев умудрялся, при всех таких делах, всё же находить силы и время на внешний вид и гигиену, оставаясь чистым во всех смыслах.
      Как-то корень своей фамилии – «коготь», он всё же проявил. Этим своим коготком он никого не ранил, не травмировал, не убил. Он им просто зацепился за ВОЗМОЖНОСТЬ, найдя её интуитивно. Потому как искал!  Как-то он оказался в такой обстановке, что бывало редко, но бывало: спокойно и  негромко разговаривали перед отбоем. Он поделился, что знаком лично с Зайцем, клавишником из «Машины Времени». «Ну, тем, который заменил Подгородецкого…». То ли одноклассник тот ему, то ли с одного района – теперь не важно. Но ведь интересно! Прислушались…
      Так Когтев «купил» свою безопасность, хотя бы временно. Оказывается, он многих и многое знает – и о столичных рокерах, и о известных спортсменах. Что-то – от знакомых по тусовке,  а чему-то  был личным свидетелем или даже участником. Может, и врёт, кто же его проверит-то… Но если и врёт, то всё равно интересно!
     -  А расскажи ещё, а?
     Бить стали реже. Потом – совсем перестали. Несолидно же – он Зайца из «Машины» знает! Это – всё равно, что «он Ленина видел!»…
     Так Когтев стал в роте не менее популярен, чем узбек Коха. Но – не как конкурент! Нечего было им делить – ведь у каждого своя ниша: Коха – про исторические события, про берсерков, про Брюса Ли, про ташкентскую мафию, а Когтев – про такую диковинку: рокеров, поющих по-нашему!
      Позже, когда Серёгу перевели в другой отряд санинструктором, он приносил в родную роту доставаемые им кассеты с записями наших, отечественных рок-групп, Когтев многое комментировал. Тем и доказал, что не врал, не сочинял ничего  с самого начала. Тем и окончательно укрепил свой авторитет. На дембель так и ушёл: уважаемым, никто и не вспомнил, что он «в чушках» ходил. И не потому, что знаком с «Зайцем из Машины», а потому, что не сдавался! Так-то!