Английские рассказы 1. Чужбина

Мусечка идет по набережной. По правую руку — Ла Манш, серо-зеленая вода механически колышется вперед-назад, шурша галькой. По левую руку — гостиницы, ровной линией, подвесные цветочные корзины у входов покачиваются на ветру. На набережной, как обычно, полно народа — юркие детки с самокатами, веселые собачки с мячиками, бодрые старички парами, шумные подростки группками.

Мусечка, как всегда, идет-бредет сама собой и никто из ЭТИХ ей не нужен. Иногда она тихонечко сама с собой разговаривает, если кто-то или что-то ей в глаза бросится. Например очень толстый мужчина — «Ишь, как отъелся дядька». Или пожилая броско одетая дама — «Старая тетка, а разоделась, как попугаиха, и не стыдно ей?». Глаза у Мусечки острые, не стесняясь смотрят в упор в проходящие лица. Ей можно. Она не отсюда, и до ЭТИХ ей дела нет.

Мусечка стара, очень стара. Собственно, Мусечкой она была очень и очень давно, в прошлом веке, в его первой половине. Так звали ее родители, младшая сестренка Ляля и подружки. Потом — всю взрослую серьезную жизнь свою звалась посторонними — Милена Сергеевна, домашними, включая покойного мужа — мама, мамуля. С годами «мамуля» незаметно как-то сменилась на «бабуля». Все, кто знал ее Мусечкой, остались в том, прошлом веке. И там же осталась Россия.

В страшных голодных 90-х, овдовев, перебралась она к дочке, в маленький курортный город на берегу Ла Манша. Ехала в гости, да как-то закрутилась, осталась надолго. Ах, как завидовали ей старые одинокие питерские соседки — вот ведь повезло вам, Милена Сергеевна, дочка живет за границей, замужем за иностранцем, и вас к себе забирает. И не было у нее ни тени сомнения — и вправду повезло!

Дом у дочки не большой и не маленький, каждому по спаленке, да прочие необходимые для жизни комнаты. Дворик-садик. В садике скамейка-качалка для бабули. Бабулина спальня окном на дворик-садик, в любую погоду есть на что смотреть — то соседская кошка забежит в их дворик поохотиться за трясогузкой, то бакланы налетят с крыши, если им булки накидать. Кормить бакланов вообще-то нельзя, но старенькой бабуле-то кто ж запретит.

Часам к четырем приходил из школы внук, и Мусечке надо было его кормить обедом. Собственно, внук мог и сам поесть — обед дочка готовила с вечера и оставляла в холодильнике, и всего делов было его разогреть да после сложить грязные тарелки-чашки в посудомоечную машину. И все. Но так, как это была единственная домашняя забота, которую Мусечка взяла на себя, то отдавалась она этому занятию целиком и считала своим долгом сидеть с внуком за столом, расспрашивать его о школьных делах и как бы между делом следить за тем, как и сколько он ест. Это ежедневное общение с внуком было исключительно важно для Мусечки — во-первых, внук понимал и даже неплохо, хотя и с акцентом, говорил по-русски. Во-вторых, он был единственный в ее нынешней жизни слушатель, которому она могла высказать без утайки все, что наболело на душе — о том, как здесь, в гостях, хорошо, а дома, в России, лучше. И зима здесь не зима, снега нет вообще, и вода здесь не та, и врачи местные хоть и приветливые, но явно не такие опытные, как наши, отечественные. Внук вежливо слушал, ел, говорил спасибо и уходил к себе.

Вечером, около семи, когда дочка возвращалась с работы, Мусечка ей обстоятельно рассказывала, как и чем «ребенок» сегодня обедал. Переходила на причитание, если внук, не дай бог, не доел первое или второе. Дочка отмахивалась, говорила, что она устала на работе, а парень уже взрослый и ей не важно, как он обедал, и такое ее безразличие к здоровью «ребенка» очень сердило Мусечку, и тогда она звонила троюродной племяннице в Россию (других близких родственников там не осталось) и горестно сетовала на то, что мать совершенно не уделяет времени сыну, и только благодаря ей, Мусечке, «ребенок» ежедневно получает полноценный горячий обед. Троюродная племянница сочувствовала, но все время куда-то спешила и долго разговаривать, к сожалению, не могла, хотя и очень хотела.

Так шла себе жизнь Милены Сергеевны, год за годом. Утром, после завтрака, прогулка по променаду, потом в окно посмотреть на дворик да на соседские окна в доме напротив, потом внука обедом покормить. Затем начинались занятия вечерние — книжку почитать, вздремнуть, посмотреть телевизор — российский канал, конечно. Ей местные новости, фильмы и всякие передачи неинтересны. После просмотра и обдумывания вечерних новостей, глядишь, и спать пора.

Скучновато, конечно, жилось. Язык учить Мусечка с самого начала не захотела — «Я, мол, скоро умру, ты ведь знаешь, какое у меня больное сердце, зачем мне еще перед смертью учить чужой язык», — и хотя уже пошло второе десятилетие ее пребывания на чужбине, Мусечка свято верила в то, что она здесь гостит временно. А потому и подавать на местное гражданство отказалась наотрез. Во-первых, экзамен по языку сдавать надо, а во-вторых, мы — русские люди и чужие гражданства нам ни к чему. Кстати, русская кровь, как таковая, в Мусечкиных жилах-то не текла, но, будучи коренной ленинградкой, она была истинной и истовой приверженницей советской культуры, которая в ее сознании и являлась истинной русской культурой. По причине отсутствия общего языка (зять так и не соизволил выучить русский), разговоры с зятем сводились к минимуму и выражались языком жестов. С дочкой говорить было некогда — ее и дома-то почти не бывает, а когда она дома, то или за компьютером сидит, или что-то там по хозяйству делает. Мусечка и раньше, в России, не очень-то любила «по хозяйству», а уж в положении гостьи чужие домашние хлопоты ей были совсем ни к чему, да и здоровье надо беречь. С местными старушками Мусечка знакомиться не стала, говорить ей с ними не о чем, да и некогда, она с утра до вечера занята, не то, что они.

Потихоньку, исподволь, начались у Мусечки странности. Болезнь Альцгеймера, как сказал дочке ласковый врач психиатр. Вот тогда-то и начала она называть себя Мусечкой. Утром проснется, одежду, что возле кровати сложена, наденет, спустится в столовую и скажет дочке: «Доброе утро! Это я — Мусечка». Завтрак уже на столе, ждет Мусечку, она неприхотлива — что дадут, то и съест. Чайку с булочкой попила, из-за стола прыг, и на променад, гулять. И тут, на променаде, начинает мучить ее мысль о Родине. Там она, далеко, за серым морем, за черными тучами. На Родине всегда хорошо. Там или лето и солнце, и молодая Мусечка с подружками бегает по золотым полям, собирает чернику в лесах, песни поет. Или зима, снег, и высокие румяные сибирские крестьяне выходят босиком на пушистый снег, снегом растираются, а потом в баньке парятся да здоровую пищу едят. Собственно, в Сибири Мусечка никогда не бывала, а про здоровый образ жизни русских крестьян знала из не так давно присланных из России книг. Сама Мусечка никогда босиком по снегу не ходила, но это неважно — вот если бы она сейчас оказалась в Сибири, то, несомненно, пошла-побежала бы босиком по снегу. И, конечно, окунулась бы в прорубь. Мы, русские люди, обязательно зимой купаемся в проруби. Здесь, на Ла Манше, нет снега, проруби и здоровой пищи. Мусечка презрительно смотрит на сидящих за столиками кафе, не НАШИХ людей. Она уже и слово для них вспомнила подходящее — буржуи. Сытые, расслабленные буржуи-буржуины, всегда в отглаженной одежде и в чистой обуви. Сразу видно, им никогда не приходится работать по-настоящему. Мусечка тоже, конечно, руками-то не работала, она в прошлой жизни была инженер, но большую часть рабочего дня проводила в месткоме. Однако, сравнивая себя с ЭТИМИ, она всегда представлялась себе в рядах рабочего класса, и даже в его первом ряду — достойной представительницей советского — НАШЕГО — человека женского пола.

Придет Мусечка домой, сядет обедать, ест, да кривится — эта еда мертвая, не НАША это еда. НАША еда настоящая, без химии — хлебушек-каравай, окрошечка, селедочка, картошечка, квасок. Бродят эти мысли в голове у Мусечки, а поделиться не с кем, — внук закончил школу и уехал в другой город учиться в университете.

И другие мысли завелись у Мусечки — тяжелые, нехорошие мысли. Зачем она здесь? Почему не на Родине, в любимом Ленинграде? Как-то забылось с годами, что он теперь Санкт-Петербург называется. Эта чужая страна ей даром не нужна, она и ехала-то сюда в гости, на время, так почему же ее не пускают домой? Почему не купят ей билет и не отправят туда, к троюродной племяннице? Уж она бы наверняка была рада Мусечке, все-таки родная кровь, да и Мусечке много не нужно — только кроватку, где спать, да кусочек хлебца. С троюродной племянницей Мусечка общалась не так давно на Новый Год в скайпе — оплывшая женщина за пятьдесят, кисло улыбаясь, поздравляла ее с праздником. Себя в мыслях о Ленинграде Мусечка почему-то видела, как на школьной фотографии тридцатых годов — худенькой девочкой-подростком с хвостиками. Заикнулась было Мусечка дочке, что вот надо бы ей поехать в Ленинград, навестить родные могилки, по Невскому пройтись да с родными повидаться — а та ни в какую. Нету у меня, говорит, времени тебя за границу возить, а одна ты поехать уже не можешь, да и не к кому тебе ехать. Это Родина-то для нее — заграница! И поняла тут Мусечка с ужасом — дочка, которую она растила-поила, жизнь ей отдала, Родину ради нее оставила, дочка — она теперь НЕ НАША. Не советский она человек больше. И паспорт у нее не советский. Вот Мусечка — ни за что Родину не предаст. Там она родилась, там она и умрет.

А раз так — бежать надо Мусечке отсюда, бежать назад, к СВОИМ, в Советский Союз. Но как? И Мусечка начала копить деньги. Идет она по променаду, увидит монетку, и в карман, а дома в копилку переложит. Копилка — большая жестяная коробка из-под печенья, занимающая почти полподоконника. За ней лежат надкусанный кусочек хлебца, завернутый в салфетку, и недоеденная шоколадка «на черный день», а в копилке, кроме денег, хранятся и другие Мусечкины богатства, найденные на променаде, — брелок от ключей, несколько бусин, яркая детская соска, почти целая створка раковины. Там же потертая иконка, из России (нет-нет, Мусечка совсем не религиозна, но все-таки, на всякий случай...). И еще скрепки, пластмассовые, разноцветные, блестящие — у дочки на столе лежала их целая коробка, явно никому не нужная.

Дочку Мусечка в свои планы, конечно же, не посвящала — зачем? Только иногда, когда та уж слишком наезжала на Мусечку, например, вдруг требовала все бросить и немедленно идти мыться («да, эти мокрые штаны на полу — мои, но ведь я уже переоделась в сухое, что же мне каждый раз после этого в душ?»), в такие вот моменты Мусечка не выдерживала и оскорбленно бросала: «Раз ты ТАК со мной обращаешься, я от тебя уеду домой в Ленинград». В душ, однако же, шла.

Мусечке и без дочки всегда есть с кем поговорить, посоветоваться. Уединившись в своей комнате, достает она большой семейный альбом с фотографиями, открывает его на первой странице — там фотографии ее мамы и папы, — и начинается беседа. Говорит сама Мусечка, на три голоса. Сначала, тоненьким детским голоском и плача: «Мамочка, папочка, как же мне быть? Одна я здесь, на чужбине, совсем одна, и не пускают меня домой, к вашим могилкам». Затем нараспев грудным маминым голосом: «Потерпи, Мусечка, потерпи, доченька. Скоро, скоро ты поедешь в Ленинград, увидишь наши могилки». Затем совсем низко, папиным голосом «Не плачь, Мусечка. Терпи». Иногда эти беседы продолжаются далеко за полночь. И даже когда Мусечка выключает свет, перед глазами все стоят мамочка и папочка. Они гладят ее по головке, улыбаются, обещают ей, доченьке своей любимой, что скоро она с ними встретится и уже не расстанется с ними никогда. И тогда легко становится у Мусечки на душе, и она засыпает, улыбаясь.

Иногда же Мусечка листает альбом дальше и рассматривает свои школьные и институтские фотографии. Там, на фотографиях, ее подружки — молодые, веселые, красивые, как она сама. Как они дружили! Как верили в будущее! Как вместе мечтали! И пели! И Мусечка начинает петь — тихонько так, для себя. Вот фотография с демонстрации 7 ноября — и Мусечка поет «Вихри враждебные». А вот она с подружками на летней институтской практике — тут надо петь что-нибудь лирическое — «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина». А вот муж Миша, молодой фронтовик, кудрявый красавец и отличник — «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?». Мусечка поет и плачет. «Умерли, они все уже умерли. Только бедная Мусечка, заброшенная судьбой на чужбину, никак не может умереть». Здесь, весьма кстати, вспоминаются эмигранты из фильма «Бег», которые тоже были НАШИ люди, волею случая заброшенные на чужбину, совсем как Мусечка. Хорошие были артисты. Мысли плавно переходят на любимые фильмы, и хотя слезы еще не просохли, на лице у Мусечки появляется улыбка. Хорошие были фильмы. А какие делали комедии, сейчас такие смешные комедии не снимают, не умеют. Вот, например, Вицын, Никулин и Моргунов. Хорошие были артисты, и фильмы были хорошие. Мусечка вспоминает эпизоды из фильмов и начинает смеяться, хохотать, громко, до слез. Хохот гремит по гулкому ночному дому, будит соседа за стеной и соседскую собаку, которая начинает испуганно лаять. Но Мусечка не слышит собаки, и, смеясь и хохоча, засыпает.

На улице весна, шестнадцатая весна на чужбине. Мусечка медленно, мелкими старческими шажками, бредет по набережной, тихо бормоча: «Уеду домой, в Ленинград, к своим, вот денег на билет наберу и уеду». И ищет монетки.