Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 10

      Глава 10


      — А, вон они идут, — глазастый Гарпал узрел прекрасную пару. — Давай-ка на всякий случай за телегой схоронимся, — и отошёл со своего пункта наблюдения за подводу — это было излишней предосторожностью, потому что и Александра, и Аминторида предстоявшее объяснение с родителями занимало больше околачивавшихся бездельников, которых на дворцовой площади у резиденции Филиппа в любой день толклось немало, и даже оно отходило на второй план, ибо главнее было то, что родилось и росло у них в сердцах с момента встречи.

      — Жаль, что не видно, хмурится царь или нет. Взгрел бы Александра сейчас! — размечтался Филота, когда наследник с Гефестионом прошли во двор. — А что? Если без спроса ушёл, подзатыльники заслужил. Надо было нам ещё Кассандра позвать: трое свидетелей лучше двоих.

      — Нет, — разочарованно оценил настроение царя Гарпал, когда владыка Македонии круче развернулся к вошедшим — и сыну Махаты удалось разглядеть его эмоции: — Не привесит Филипп сыночку ничего — наоборот, улыбается.

      — Это он из-за сына Аминтора. А почему у них волосы влажные? Они что, ванну принимали? — ревниво поинтересовался Филота.

      Гарпал догадку приятеля принял скептически:

      — Ну как — в баню, что ли, болтались? Просто в Пелле наплескались. Принимали бы ванну — на Александре чистый хитон был бы, а он извозил его где-то…

      — Это они не любовью занимались? — Зелёные глаза Парменида потемнели от нехорошего подозрения.

      — Как это тебя трогает! Успокойся: если бы они на траве валялись, хитоны бы зелёным заляпали, а тут… — Гарпал присмотрелся. — Это их животы с вишней любовью занимались. Надо было бы на базаре и ею запастись — не ждали бы так томительно… Вон, прощаются уже…

      — Неужели Филипп даже пары затрещин Александру не отвесит? — возмутился Филота. — Смотри, смотри, царевич вырвался — испугался и хочет удрать.

      Но Филота вновь ошибся: царевич подбежал к Гефестиону и что-то зашептал ему в ухо.

      — Свидание назначает, — определил Гарпал. — Погляди, как страстно!

      — Нет, это ни на что не похоже! — прорвалось, уже в который раз за этот день, негодование Парменида. — Как льнёт, как навязывается, как целоваться лезет! Никакого царского достоинства!

      — Это любовь, — вывел сын Махаты.

      — Это грязная похоть и желание ещё раз пожрать за чужой счёт! А афинянин принимает это за чистую монету! Как только появится завтра на пиру, сразу раскрою ему глаза.

      — Ты думаешь? — засомневался Гарпал. — Глянь, похоже, царевич сыну Аминтора приглянулся: оборачивается грек, рукой машет…

      — Это Александр его запутал, а наш долг — помочь заблудшему во всём разобраться.

      — Хорошо, это всё равно не сегодня. Лучше давай за ними пристроимся и послушаем, как отец сына величать будет. Хоть бы обругал за то, что он потратился на царевича! Если они и лепёшки, и вишню, и неизвестно что ещё лопали…

      Но Аминтор с Гефестионом, выйдя со двора, разговаривали мирно, отец сына не порицал, ни ворчания, ни нотаций Гарпал с Филотой не услышали и, что было хуже всего, не услышали они и имени Гефестиона.

      Когда дверь постоялого двора за афинянами закрылась, сын Махаты разочарованно вздохнул:

      — Теперь мы знаем, где они остановились, но имя по-прежнему неизвестно. Надо было догадаться: если двое друг с другом разговаривают, один только к другому может обращаться — зачем ему соседа по имени называть?

      Мысли Филоты текли в другом направлении:

      — «Сияющий» у него царевич, «сияющий»! Чему там сиять, кроме глупости?

      — Ты неправ, — возразил Гарпал. — Я видел: как царевич на афинянина посмотрит, так и засветится — вот и получается, что сияет.

      — Лыбится как медный таз! — изложил своё определение Парменид.

      — Ты сегодня так часто возмущаешься… — насмешливо протянул Гарпал.

      — Потому что это несправедливо! Александр — уже наследник — пусть сидит и ждёт наследства. А он хватает своими загребущими руками то, что ему не принадлежит. Умный очень!

      — Он жадный, — согласился Гарпал. — Он всё хочет заиметь, как отец.

      — Отец воюет, а сын к красавчикам липнет!

      — Ну на пирах Филипп совсем не воюет, — оценил сын Махаты.

      Филота подумал, что так сильно негодовать ему не стоит, а то Гарпалу может прийти в голову, что Парменид боится соперничества, — надо было перевести тему:

      — Может быть, у трактирщика спросить, как сына Аминтора зовут?

      — Так он может не знать, дашь пройдохе два обола — а он ляпнет что угодно. Как узнать, правда или нет?

      — Да, рискованно. Ещё соврёт, а мы этим воспользуемся, не тем именем грека назовём — потом стыду не оберёшься. А вот что: я у отца спрошу, как новенького зовут. Он был во дворце — он должен знать. Тем более если Аминтор давно известен: ты же говорил, что он легко во дворец вошёл, без всякого ожидания.

      — Это мысль! — обрадовался Гарпал.

      — Тогда я домой, только на рынок забегу: обещал мелюзге лепёшки — надо купить.

      — Давай! Вечером встречаемся?

      — Да. И Кассандра с Эригием надо захватить — мы все должны знать об афинянине.


      Через четверть часа сын Пармениона уже вернулся домой и незаметно проскользнул в гинекей: младшие братья ещё не достигли семи лет, которые позволяли бы им оставить женское царство и переселиться в мегарон.

      — Так долго! — закричали в один голос Никанор и Гектор. — Принёс?

      — Принёс, принёс. Вы никому ничего не болтали?

      — Нет!

      — Ну тогда лопайте! Только осторожно, здесь мёд. Кто измажется, тот свинюшка. — И Филота вручил братьям лепёшки.

      Детские ручонки сразу ухватили свёрнутые рулетиками сладости, Филота осмотрелся и вздохнул: он сам так недавно жил на этой половине и мечтал о том, как поскорее вырастет и переселится к настоящим мужчинам! Его мечта наконец свершилась, но иногда всё же скучно было засыпать, не повозившись в постели с малявками, не накидавшись друг в друга на сон грядущий подушками и не потрепав мелюзгу по белобрысым макушкам. Филота подсел к Гектору сзади, обнял его, потёрся щекой о мягкие волосики и чмокнул в щёку.

      — Меня тоже! — потребовал Никанор.

      — А ты не измазался?

      — Нет, смотри! — зелёные, как и у братьев, глаза хлопнули ресницами и скосили взгляд на нос, на котором было совсем немного мёду.

      Гектор захихикал:

      — Я смотрю!

      Никанор привёл в порядок свой нос пальцем и аккуратно его обсосал.

      «И вовсе я не вспоминаю наглые ухватки царевича», — подумал про себя Филота и обнял Никанора.

      — А в щекотушки будем? — спросил Гектор.

      — Нет, позже. Вы доедайте быстрее, а то сейчас кормилица придёт и будет вас укладывать.

      — А она уйдёт — ты потом приходи!

      — И ещё порисовать! — добавил Никанор.

      — Сколько вы хотите! Тогда храните секрет и не говорите, что я здесь был, — сегодня всё успеем, но только вечером. Вы маленькие ещё, а у меня дела!

      — А какие дела?

      — Разные, важные и взрослые! Вот вы сейчас заснёте, вырастете быстрей и всё узнаете!

      Филота ещё немного посидел с братьями, дождался, пока они прикончат лепёшки, вытер им мордочки и руки и, заслышав шаги кормилицы, сиганул в окно, чтобы зайти со двора в мегарон, как и подобает мужчинам: негоже, если кто-то узнает, что восьмилетний мальчик ещё наведывается в гинекей.


      Парменион недавно возвратился от Филиппа и, как и царь, оценивал ситуацию в Афинах в свете тех известий, которые Аминтор поведал македонскому владыке. В кабинет полководца тихо поскреблись.

      — Кто там? Входи… А, это ты… Чего тебе, Филота?

      — Папа… — Мальчик притворил за собой дверь. — Скажи, а Аминтор за Македонию?

      Парменион улыбнулся:

      — Углядели-таки, глазастые. До чего младое племя любознательное… За Македонию, сынок, за Македонию.

      — Значит, наш — я так и знал, — выдохнул Филота. — А его сын… тоже?

      — Ну разумеется. Все разумные люди сейчас за Македонию.

      — И сын Аминтора разумный?

      — У него в Афинах хороший учитель, я слышал о нём много лестного.

      — Но… теперь они будут жить здесь?

      — Скорее всего, но кричать о том, что Аминтор с семьёй сюда переселился, на всю улицу не стоит. Его переезд не секрет, но он не хочет придавать ему показательное значение.

      Филота насупился.

      — Царевич очень даже показательно с сыном разгуливает, и царь его за это не ругает… А сына как зовут?

      — А тебе зачем? А, шустрый?

      — Если он наш, мы примем его в свою компанию. Как будто, кроме царевича, тут никого нет… — И мальчик снова насупил бровки, чем вызвал очередную усмешку отца: ревность ребёнка к успехам и друзьям наследника Парменион хорошо знал.

      — Гефестион его зовут.

      «Ура! — возликовал Филота про себя. — Удалось! Знаю!»

      — Гефестион… Маленький Гефест… А завтра он будет на пиру с отцом?

      — Не могу сказать точно, Аминтор здесь пока мало кого знает. Может быть, придёт, может быть, захочет сначала завязать побольше знакомств.

      — Аа, — протянул Филота. — Папа, скажи, конница в бою важнее пехоты?

      — Она, конечно, главная наступательная сила, но… что я тебе говорил?

      — Что важно всё вместе, и в согласии, и по единому плану, и при отличном снаряжении, и с грамотным обеспечением до и после боя… Папа, я, когда вырасту, конницей командовать буду. Только не говори, что для этого сначала надо Фукидида слушаться и все его задания выполнять, — я это знаю.

      Парменион рассмеялся.

      — Самое главное — делать, не только знать, — и поднялся с ложа. — Однако, что там с обедом? Наверное, уже пора.

      — Есть подвоз припасов, я засёк! — отрапортовал сын и отправился с отцом на трапезу.


      Вечером военный совет с участием Гарпала, Кассандра и Эригия под предводительством Парменида постановил красавца сына Аминтора принять в свою компанию и заодно при первой же возможности намекнуть царевичу, что Гефестион на общение с друзьями имеет не меньшее право, чем на постоянное пребывание исключительно с наследником.

      Пару часов спустя Филота, поиграв на сон грядущий с братьями, весь в радужных мечтах отправился в свою постельку. То, что он не первый, а второй в Македонии (исключая, разумеется, старших) узнал имя Гефестиона, его волновало мало: узнал вторым, а станет в жизни — уже не афинянина, а македонянина — первым. А царевич пусть обжирает других. Гефестион должен узнать, что внутри в голове у Александра такая же солома, как и снаружи. «Или опилки? Надо спросить у Фукидида, что обиднее». И Филота благополучно отбыл в царство Морфея, представляя себя на завтрашнем пиру в своём великолепном голубом хитоне в обнимку с Гефестионом.



      …И вот настал вечер следующего дня.

      Филота крутился перед зеркалом и был недоволен только тем, что отполированная бронза не во всём великолепии отражает его несравненную красу. До чего же хорош его голубой хитон! А фибулы — серебряные, в виде жучков с вкрапленными в их спинки маленькими сапфирами! Как они подходят этому хитону! А до чего прекрасен и изящен сам Филота! Какие у него стройные ножки, обутые в сандалии тёмно-коричневой кожи с высокой, по римской моде, шнуровкой, охватывающей голень! И руки у Филоты красивы, и весь он, с головы до пят — высокий, тонкий, гибкий! Его льняные волосы стократ шелковистее и гуще той жухлой соломы, которая растёт на голове у царевича, его зелёные глаза в тысячу раз выразительнее и чудеснее заурядных голубых Александровых гляделок! Да, только таким должен быть друг прекрасного мальчика из Афин, и только прекрасный мальчик из Афин должен быть другом такого великолепного Филоты!

      Только вчера этот мальчик был для Парменида таинственным иноземцем, лишь прекрасным ликом, но теперь Филота знает его имя — Гефестион, Филота знает город, откуда Гефестион приехал, — недаром сегодня утром столько расспрашивал на занятиях Фукидида! Почтенный учитель — тоже афинянин, он много рассказал ученику о великом городе, о его истории, знаменитых храмах, широких улицах — разве царевич может всё это знать, когда его Леонид — какой-то спартанец, с самого юга, из самого захолустья Пелопоннеса, а ведь известно: чем дальше страна от Македонии, тем она глуше, дремучее и слабее! У царевича перед Филотой одно преимущество: он знает, какого цвета у Гефестиона глаза, но это преимущество сомнительно; во-первых, Филоте ещё предстоит сделать увлекательное открытие — и предвкушение только дополнительно раззадоривает, а во-вторых, разве такая бука, как Александр, может оценить изысканную афинскую красу? — да ни за что! Солома на голове — солома и внутри!

      И тут Филота вспомнил, что забыл спросить у Фукидида, что обиднее — солома или опилки, но даже это радужного настроения не испортило. «Вспомнил, что забыл, вспомнил, что забыл, — ха-ха! — думал мальчик. — Теперь надо будет у Фукидида спросить: такой оборот в греческом или македонском как-нибудь называется? Вспомню завтра или забуду? Ха-ха!» И Филота гордо повёл прекрасной головой с льняными шёлковыми волнами, колыхнувшимися вслед за её движением.

      В коридоре послышалась возня.

      — Дай, это моя лошадка! — кричал Гектор Никанору.

      — Я её у тебя завоевал! — не соглашался средний брат.

      — Я папе скажу! — И мальчишки кубарем вкатились в комнату, где любовался своим отражением Филота.

      — Ой какой ты красивый! — Никанор коварно отвлёк Гектора от потерянной игрушки.

      — Конечно, красивый! А вы осторожно: свалились тут — ещё измажете мой хитон подошвами! — обеспокоился Филота за своё великолепие.

      — А я знаю, ты на пир идёшь! Я тоже хочу!

      — Я тоже, возьми и меня тоже! — добавил вслед за Никанором Гектор, прекрасный образ брата заставил его на время забыть о лошадке.

      — Ага, разбежались! Вы сначала писать научитесь, до семи лет доживите и в мегарон перейдите — тогда вас позовут.

      — Я уже учусь и мне уже седьмой, — заявил Никанор.

      — А я уже выучился и мне уже девятый, — обозначил разницу Филота. — Ладно, не тужите! Я вам обо всём, что на пиру будет, расскажу.

      — И о царе? — поинтересовался Гектор.

      — И об акробатах? — Никанора искусства интересовали больше царя.

      — И о царе, и об акробатах, и о танцорах, и о музыкантах, и о всяких заморских персиках-абрикосах, — расширил список Филота. — И о гостях… афинских.

      — А лепёшки там будут? — афинским гостям Гектор внимания не оказал.

      — Нет, там будут яства изысканнее.

      — А что такое «изысканнее»? — спросил Никанор.

      — Значит тоньше и вкуснее.

      — Там будут не лепёшки, а что-то тоньше? Это же невкусно! — не отставал младший.

      — «Тоньше» — это значит по вкусу сложнее и ароматнее… более мудрёные, — выразил Филота своё толкование изысканности.

      — А что такое «яства»?

      — Вкусные блюда значит! Соображай, если мы о еде говорим! — И Никанор влепил Гектору щелчок по лбу.

      — Зараза! Отдай мою лошадку! — в горячем сердце мигом заклокотали ещё свежие обиды.

      — Не отдам, я её захватил честно! Ты сам предложил играть в войну!

      — Филота, поколоти его!

      — Аид вас побери! — озвучил старший из младших Парменидов помин властелина подземного царства, часто употребляемый отцом. — В войну играли?

      — Играли, — плаксиво признался Гектор.

      — На войне трофеи есть?

      — Есть.

      — Выиграл — значит, выиграл.

      — Выиграл нечестно!

      — На войне всё честно! Не реви! Хочешь, я тебе гоплита дам?

      — Хочу! — Слёзы Гектора тут же высохли. — Двоих: гоплит медленнее лошадки!

      — Одного: у тебя ведь лошадка без всадника была!

      — Мне тоже дай гоплита! — потребовал Никанор.

      — А мне двоих! — продолжал настаивать Гектор.

      — Так на вас никакой армии не напасёшься! — рассердился Филота. — Гектору дам, потому что у меня с ним союз.

      — Какой союз? — спросил Никанор.

      — Союз — это когда слабый, чтобы сильный его не завоевал, объединяется с самым сильным.

      — Я тоже хочу союз! — решил Никанор.

      — У тебя и без союза лошадка.

      На счастье Филоты, в комнату вошёл действительно самый сильный — отец — и водворил порядок, приказав Никанору и Гектору образовать союз против персов и сложить воедино свои ресурсы — к своему спокойствию и авторитету, как любил это делать и царь.

      Усмирённых мальчиков отправили в гинекей, Парменион оглядел старшего.

      — Готов, красавец? Ну пойдём.

      Филота радостно вздохнул, сердце заколотилось сильнее, ярче заблестели зелёные глаза. Вот уже совсем скоро!