Салман Рушди. На аукционе рубиновых туфелек

Salman Rushdie. At the Auction of The Ruby Slippers
[from ‘East, West’ collection / из сборника «Восток, Запад»]
© Salman Rushdie, 1994
© Александр Андреев, 2020, перевод



Покупатели, собравшиеся на аукцион ради волшебных туфелек, мало напоминают обычную толпу торговых залов. Аукционисты широко разрекламировали событие и готовы к наплыву посетителей. Народ сейчас редко выбирается наружу; но Аукционисты решили, и справедливо, что такой приз выманит нас из наших нор. Ожидаются возвышенные чувства. Соответственно, в дополнение к стандартным удобствам, обеспечивающим уют и безопасность самых видных персон, в туалетах и вестибюлях установлены бронзовые плевательницы увеличенных размеров для испытывающих физическую тошноту; для помощи тем, кого тошнит душевно, в стратегически важных точках расставлены неоготические будки-исповедальни с укрытыми в них командами психиатров различной специализации.



Почти всех нас нынче тошнит.



Священников здесь нет. Аукционисты провели черту. Священники находятся в других, близлежащих зданиях, хорошо им знакомых, и надеются справиться с любыми психическими расстройствами или всплесками безумия.

Бригады акушеров и оперативные группы полицейских в шлемах укрылись в соседних переулках на случай, если чрезмерное возбуждение вызовет неожиданные роды или смерти. Подготовлены списки ближайших родственников с номерами телефонов. Под рукой запас смирительных рубашек.



Смотрите: за пуленепробиваемым стеклом сверкают рубиновые туфельки. Мы не знаем границ их возможностей. Не исключено, что таких границ просто нет.



Кинозвёзды в глянцевых аурах с блёстками тоже в торговом зале, среди покупателей. Ауры кинозвёзд, созданные совместно с мастерами Прикладной Психологии, платиновые, золотые, серебряные, бронзовые. Некоторых характерных актёров, специализирующихся на амплуа негодяев, окружают ауры зла – яростно-зелёные, горчично-жёлтые, чернильно-красные. Когда один из нас задевает бесценную (и хрупкую) ауру звезды, безопасники тут же сбивают его или её с ног и волокут в ожидающий автозак. Подобные инциденты чуточку уменьшают толкучку в Большом торговом зале.



Охочие до атрибутики киноманы предсказуемо многочисленны, и вот с утиным кивком головы одна из них прикасается жаждущими губами к прозрачному боксу с туфельками, приводя в действие новейшую систему защиты, которую программисты забыли обучить сравнительной безвредности таких жестов обожания. Система пропускает сто тысяч вольт электричества через коллагеновые губы, целующие стекло, и на этом интерес их обладательницы к происходящему заканчивается.

Повисает неприятный запах гари, но он не может удержать второго aficionado от такого же самоубийственного акта поклонения. А узнав, что этот кретин был любовником первой жертвы, мы удивляемся загадкам любви и снова тянемся за надушенными платочками.



Культ рубиновых туфелек достиг пика. Костюмированная вечеринка в самом разгаре. Налицо обилие Волшебников, Львов и Страшил. Они сварливо сражаются за место, оттаптывая друг другу ноги. Нехватка Железных Дровосеков объясняется особым неудобством костюма. Волшебницы ждут своего часа на балконах и галереях Большого торгового зала, живые горгульи с высоким, во многих случаях, уровнем кредитоспособности. Один угол полностью занят Тотошками, и некоторые уже с энтузиазмом спариваются, вынуждая дежурного в резиновых перчатках разводить их, дабы предотвратить оскорбление общественной нравственности. Он выполняет свои обязанности с исключительной деликатностью и тактом.



Нам, публике, легко нанести смертельное оскорбление. Мы уже считаем, что быть оскорблённым – одно из неотъемлемых прав человека. Мало что мы ценим выше нашего гнева, который поднимает нас, по нашему мнению, на недосягаемую моральную высоту. С этой высоты мы можем стрелять вниз по нашим врагам и наносить им тяжелые ранения. Мы гордимся своей вспыльчивостью. Наша ярость устремляется ввысь, выходит за пределы.



Вокруг – назовём это так – алтаря туфелек в рубиновых блёстках образуются лужи слюны. У некоторых из нас недостаточный самоконтроль и повышенное слюноотделение. Между нами движется уборщик-латинос в комбинезоне, ведро в одной руке и швабра с губкой в другой. Мы восхищены и благодарны ему за умение быть незаметным. Он стирает с пола жидкие выделения из наших ртов так, чтобы мы не теряли лица.



Возможности встретиться с чем-то поистине чудесным в нашей ницшеанской, релятивистской вселенной крайне ограничены. Вокруг волшебных башмачков толпятся философы-бихевиористы и специалисты по квантовой физике. Они делают совершенно неразборчивые записи.



Изгнанники, перемещённые лица всех видов, даже бездомные бродяги пришли взглянуть на отблеск невозможного. Они повыползали из подземных ям, бравируя базуками, вооружённые «узи» банды на кокаине или героине или марках, торговцы наркотой, опустошители домов. Бомжи в вонючих джутовых пончо шумно харкают в огромные горшки с юккой. Они пригоршнями сгребают канапе с подносов, разносимых на восхитительных ладонях официантами высшей категории. Суши они поедают с впечатляющими количествами соуса васаби, к чьей воспламеняющей способности внутренности шаромыжников кажутся невосприимчивыми. Вызывают оперативные группы, и после короткой схватки с применением резиновых пуль и успокаивающих дротиков забитых до потери сознания бродяг устраняют и вывозят. Их разместят на некотором удалении от границ города, на окружённых огромными рекламными щитами дымных пустырях, куда мы уже не суёмся. Вокруг них будут собираться готовые перекусить дикие собаки. Времена стоят суровые.



На аукционе присутствуют политические беженцы: заговорщики, низложенные монархи, побеждённые фракции, поэты, главари банд. Такие персонажи больше не носят ни чёрных беретов, ни очков с толстыми линзами, ни старомодных шинелей, но производят ошеломляющее впечатление шёлковыми куртками с капюшоном и модными японскими панталонами с завышенной талией. Женщины щеголяют в обтягивающих кофтах с украшенными блёстками принтами великих произведений искусства. Одна из красавиц выгуливает на спине «Гернику», на некоторых других сверкают сцены из цикла «Бедствия войны» Франсиско Гойи.

Но сколь бы ослепительны ни были политические беженки в костюмах из огоньков, они неспособны затмить рубиновые туфельки, а потому толкутся с коллегами-мужчинами небольшими шипящими группками, то и дело бросаясь через зал в конкурирующие кучки ;migr;s проклятиями, каплями чернил, шариками из промокашек и бумажными самолётиками. Охранники у выходов лениво щёлкают кнутами, и политиканы берут себя в руки.



Мы чтим рубиновые туфельки, поскольку верим, что они могут сделать нас неуязвимыми для ведовства (а нас нынче преследует огромное количество ведьм); поскольку они способны на обратную метаморфозу, утверждая утраченное состояние нормальности, в которое мы уже почти перестали верить, а туфельки обещают нас к нему вернуть; и поскольку они сияют, словно обувь богов.



Суровой критике подвергают фетишизацию туфелек религиозные фундаменталисты, получившие разрешение войти только благодаря чрезмерному либерализму некоторых Аукционистов, утверждающих, что цивилизованный торговый зал должен быть широкой церковью, открытой, терпимой. Фундаменталисты открыто заявили, что заинтересованы в покупке волшебной обуви с единственной целью сжечь её, и такая программа, с точки зрения либеральных Аукционистов, не является достойной осуждения. Чего стоит терпимость, если не терпеть нетерпимых? «Деньги требуют демократии, – настаивают либеральные Аукционисты. – Любая наличность одинаково хороша». Фундаменталисты мечут громы и молнии с ящиков, изготовленных из специально освящённой древесины. Их игнорируют, но некоторые важные персоны что-то зловеще твердят про первый шаг.



Прибывают сироты в надежде, что рубиновые туфельки перенесут их назад во времени так же, как и в пространстве (ибо, как доказывают наши уравнения, любая пространственная машина является также машиной времени): они надеются благодаря знаменитым башмачкам воссоединиться с умершими родителями.

Присутствуют сомнительные мужчины и женщины – неприкасаемые, парии. Со многими из них силы безопасности обходятся грубо.



«Дом» стал слишком размытой, испорченной, непостоянной концепцией в нашей повседневности. Так много стало, к чему стремиться. Так мало осталось радуг. Сколь кропотливой работы можем мы ожидать даже от пары волшебных башмачков? Они обещают перенести нас домой, но доступно ли им понятие домашнего уюта, допустимы ли абстракции? Они сторонники буквального толкования, или нам позволят дать новое определение благословенному слову?

Или мы слишком многого просим, слишком сильно надеемся?

И когда наши бесчисленные желания вылезут из своих укрытий и прижмутся к наэлектризованному стеклу, не потеряют ли башмачки, как встарь золотая рыбка, терпение к нашим постоянно растущим требованиям и не вернут ли нас в землянки нашего недовольства?



Присутствие в Торговом зале вымышленных существ может стать последней каплей. Здесь дети с полотен австралийских художников девятнадцатого века, ноющие из своих витиеватых позолоченных рам, как они затеряны в безлюдных просторах. В синих пиджачках и гетрах, они вглядываются во влажные леса и в красные пустыни и дрожат.

Литературный персонаж, приговорённый вечно читать Диккенса вооружённому безумцу в джунглях, прислал письменную заявку.

На телевизионном экране я различаю хрупкую фигуру инопланетянина с освещённой подушечкой пальца.

Такое проникновение вымышленного мира в реальный является симптомом морального упадка нашей культуры постмиллениума. Герои сходят с киноэкранов и вступают в брак со зрителями. Придёт ли этому конец? Не лучше ли ужесточить контроль? Возможно, Государство недостаточно применяет насилие? Мы часто обсуждаем подобные темы. Едва ли можно сомневаться в том, что в большинстве своём мы возражаем против свободной, неограниченной миграции вымышленных существ в уже повреждённую реальность, чьи ресурсы уменьшаются с каждым днём. В конце концов, немногие из нас выбрали бы путешествие в обратном направлении (хотя есть убедительные доклады о наметившемся росте числа таких миграций).

Мне пора отложить эти споры. Аукцион вот-вот начнётся.



Я должен рассказать о своей кузине Гейл и её привычке громко стонать, занимаясь любовью. Честно скажу: кузина Гейл была и остаётся любовью всей моей жизни, и даже сейчас, когда мы расстались, одно воспоминание об её эротической громогласности возбуждает меня. Спешу добавить, что кроме этой многоречивости в наших соитиях не было ничего ненормального, ничего, если можно так сказать, литературного. Но она доставляла мне глубокое, глубокое удовлетворение, особенно когда начинала кричать в момент проникновения: «Домой, мой мальчик! Домой, малыш, да – ты уже дома!»

Грустно рассказывать, как однажды, вернувшись домой, застал её в объятиях волосатого беглеца из фильма о пещерном человеке. В тот же день я съехал от неё и рыдал всю дорогу с портретом Гейл в образе смерча в руках и своей коллекцией старых пластинок Пэта Буна (78 оборотов) в рюкзаке за спиной.

Это было много лет назад.

Когда Гейл меня кинула, я какое-то время испытывал горечь и рассказывал в нашем кругу, что она потеряла девственность в возрасте четырнадцати лет в инциденте с участием неисправного сиденья-трости; но мстительность утешала меня недолго.

После этого я посвятил себя её памяти. Я сделался свечой в её храме.

Понимаю, что после всех этих лет порознь, без общения, обожаемая мною Гейл не вполне настоящая. Настоящая Гейл запуталась в моих попытках придумать её заново, в моей личной проработке нашей продолжающейся совместной жизни в альтернативной вселенной, избавленной от людей-обезьян. Настоящая Гейл может быть уже недосягаемой, невыразимой.



Недавно я видел её мельком. Она стояла в дальнем углу длинного, тёмного подземного бара под охраной вольнонаёмных командос с ядерным оружием поля боя в руках. На стойке виднелись полинезийские закуски и краны для розлива тихоокеанского пива: кирин, цзиньтао, сван.

В то время многие телеканалы посвящали свой эфир печальной истории астронавта, брошенного на Марсе без надежды на спасение, с иссякающими запасами еды и воздуха. Официальные лица приводили веские доводы в пользу немедленного обнуления бюджета на исследования космоса. Аргументы казались нам убедительными; влиятельные голоса жаловались на чрезмерную сентиментальность образа умирающего астронавта. Несмотря на это, камеры внутри его покинутого корабля продолжали посылать нам мучительные изображения его медленного погружения в отчаяние, его низко гравитационной, легковесной смерти.

Я смотрел на кузину Гейл, смотрящую телевизор в баре. Она не видела, как я на неё смотрю, не знала, что стала моей избранной телепрограммой.

Приговорённый на другой планете – приговорённый на телеэкране – начал напевать скрипучее попурри из полузабытых песенок. Мне вспомнился умирающий компьютер, Гал, из старого фильма «2001 год: Космическая одиссея». Гал пел «Дэйзи, Дэйзи», когда его отключали.

Марсианин – поскольку он был уже постоянным жителем данной планеты – выдал нам свои улётные версии «Свани», «Покажи мне дорогу домой» и нескольких номеров из «Волшебника страны Оз», и плечи Гейл начали вздрагивать. Она зарыдала.

Я не подошёл её утешить.



Об Аукционе, на котором выставят рубиновые туфельки, я впервые услышал аккурат на следующее утро и тут же решил купить их за любые деньги. Мой план был прост: смиренно преподнести чудесные туфельки Гейл. Если хочешь, сказал бы я, можешь благодаря им слетать на Марс и вернуть астронавта на Землю.

Возможно, я мог бы даже сам трижды щёлкнуть каблучками и вернуть её сердце, прошептав мягким напоминанием нашей утраченной любви «В гостях хорошо, а дома лучше».



Вы смеётесь над моим безрассудством. Ха! Скажите-ка утопающему, чтобы не хватался за соломинку. Попросите умирающего астронавта не петь. Идите сюда и влезьте в мою шкуру. Как там сказал Трусливый Лев? Руки вверх. Руки ввввверх! Буду драться с вами одной левой. Буду драться с закрытыми глазами.

Страшно, а? Страшно?



Большой торговый зал Аукциона – бьющееся сердце земли. Если стоять здесь долго, перед тобой пройдут все чудеса света. За последние годы в Большом зале на торги выставляли Тадж-Махал, статую Свободы, Альпы, Сфинкса. Мы видели, как продают жён и покупают мужей. Здесь открыто продавали государственные тайны предложившим наивысшую цену. В одном совершенно исключительном случае Аукционисты руководили продажей перегретой многоконфессиональной кучке тлеющих красным чертей широкого спектра человеческих душ всех классов, качеств, возрастов, рас и вероисповеданий.

Всё на продажу; и под твёрдым, но в основном благожелательным присмотром Аукционистов, их сторожевых псов и оперативных групп, мы вступаем в битву умов и кошельков, в войну нервов.

Наши действия здесь чисты, в них есть эстетически приятная разность потенциалов между бесконечной сложностью жизни, которая появляется упакованной в лоты и идёт под молоток, и столь же бесконечной простотой нашего способа обращаться с жизнью.

Мы объявляем цену, Аукционист стучит молотком, мы движемся дальше.



Перед справедливостью молотка все равны: уличный художник и Микеланджело, девочка-рабыня и Королева.

Здесь зал суда требований.



Начинаются торги по туфелькам. Цены поднимаются, поднимается и комок в моём горле. Паника охватывает меня, придавливает, затопляет. Я думаю о Гейл – котёнок мой! – и преодолеваю страх, объявляю цену.



Однажды вдовец всемирно знаменитой и обожаемой поп-певицы попросил меня поучаствовать в аукционе принадлежавших рок-звёздам вещей от его имени. Он был единственным попечителем её имущества, оценивавшегося в десятки миллионов. Я относился к нему с уважением.

«Мне нужен только один лот, – сказал он. – Заплатите столько, сколько потребуется».

Это был предмет одежды, съедобные трусики из рисовой бумаги с мятным запахом, купленные давным-давно в магазинчике на (кажется) Родео-драйв. Сценическое действо покойной жены моего нанимателя включало в себя их публичное снятие и поедание несколько раз за вечер. Ещё несколько трусиков с различными ароматизаторами – шоколадная крошка, слава, сыр с фруктами – певица бросала в толпу. Их тут же пожирали среди всеобщего возбуждения концерта: счастливые ловцы слишком увлекались, чтобы подумать о будущей стоимости пойманного. Поэтому белья, которое действительно носила леди, сохранилось немного, и спрос на него был велик.

Предложения на том аукционе принимали по видеосвязи из Токио, Лос-Анджелеса, Парижа и Милана, и росли они так быстро и так резко, что я струсил. Но когда я позвонил нанимателю и признался в провале, он остался невозмутимым, его интересовала только окончательная цена. Я назвал пятизначную сумму, и он рассмеялся. Впервые со дня смерти его жены я слышал от него такой радостный чистый смех.

«Тогда всё хорошо, – сказал он. – У меня таких три сотни тысяч».

—

Мы идём к Аукционистам, чтобы узнать истинную цену нашего прошлого, нашего будущего, нашей жизни.

Цена рубиновых туфелек всё растёт. Многие участники действуют по доверенности, как я сам в тот день трусиков; и как бываю слишком часто, самыми разными способами.

Сегодня, однако, я делаю предложение для себя – и, возможно буквально, за себя.

Снаружи на улице раздаётся взрыв. Мы слышим топот ног, сирены, вскрики. Подобное становится привычным. Мы стоим, где стояли, поглощённые более высокой драмой.

Плевательницы работают с полной нагрузкой. Волшебницы причитают, кинозвёзды с потускневшими аурами бросаются прочь. Перед будками психиатров растут очереди безутешных. Хватает работы и охранникам с дубинками, а вот акушерки пока свободны. Порядок поддерживается. Я единственный в Торговом зале продолжаю торговаться. Мои конкуренты – головы без тел на видеоэкранах и неслышные голоса на телефонных линиях. Я сражаюсь с незримым миром демонов и призраков, а наградой должна стать рука моей леди.



На пике аукциона, когда деньги становятся всего лишь средством вести счёт, происходит событие, которое я признаю с неохотой: я отрываюсь от земли.

Происходят: потеря силы тяжести, уменьшение веса, всплытие в капсуле борьбы. Конечная цель пересекает границу бреда. Достижение цели и наше собственное выживание становятся – да! – вымыслом.

А вымыслы, как я уже почти предположил ранее, опасны.

В плену у вымысла, мы можем заложить свой дом, продать своих детей, лишь бы завладеть объектом желания. Или, наоборот, можем уплыть по зловонному океану вдаль от своих желаний и увидеть их заново с большого расстояния, так что они покажутся невесомыми, банальными. Мы отпускаем их. Как замерзающие в пургу, ложимся в снег отдохнуть.



Вот так же и моя кузина Гейл выпускает меня из своих рук в тигле аукциона. Вот так я прекращаю торговаться, иду домой и засыпаю.

Проснувшись, я чувствую себя посвежевшим и свободным.



На следующей неделе пройдёт новый аукцион. С молотка пойдут фамильные древа, гербы, королевские династии, и во всё это любой может вставить выбранное имя, своё или любимого человека. На продажу будут выставлены также собачьи и кошачьи родословные: эльзасцы, бирманцы, салюки, сиамцы, керн-терьеры.

Благодаря бесконечной щедрости Аукционистов каждый из нас, кот, пёс, мужчина, женщина, ребёнок, может обрести голубую кровь; и может стать – как мы стремимся быть; и как, съёживаясь в своих пристанищах, боимся, что так и не станем – кем-то.

*