Печальная повесть о дяде Володе

         



               
               



       1. Вступление


        Дядя Володя. Чем дальше уходит от нас 1997 год, тем чаще возвращаюсь я памятью к тебе и понимаю всё боле, насколько был ты для меня дорог! Маленький мальчик ссыльнопоселенец, без прав и статуса. Свидетельство о рождении есть, но даже с записью в нём данных твоего родителя, ты можешь быть безотцовщиной. Потому что его рук, глаз, голоса и главное, того, что отличает отца от постороннего дяди — его к тебе внимание и интерес — вот этого нет…
        И твой дядя — высокий и сильный, ещё совсем молодой юноша, родившийся в 1942 году, в самый разгар ненависти! Мы с дядей были очень дружны, если не сказать большего. Мы были будто родные братья, словно отец и сын! Мы спали в избушке на русской печи, его оставляли за мною следить, чтоб не проказил. Ему хотелось по своим делам — там девки ждали, а тут я…. Если он пытался обмануть меня и уйти, я поднимал ор ужасный. Тогда Володя прибегал к последнему средству влияния. Надевал на голову ведро, обматывался простынёй и рычал по-звериному. От страха ни кричать, ни говорить я уже не мог. Забивался в самый дальний угол и оттуда тихонько скулил, дрожа от страха, пока не приходила бабушка.
        Володю рано стал мучить сердечный недуг. В кардиологический корпус 20-й городской больницы, где он периодически лечился, я привозил новые, только из магазина, книги — он обожал читать книги и именно новые. С наслаждением вдыхал запах свежих переплётов. Он всегда читал книгу первым — так мы условились, аккуратно разбирая склеенные типографской краской листы. Мы подолгу беседовали, найдя укромный уголок в тупичке 4 этажа. Однажды я спросил у него:
        — Не представляю свою жизнь без тебя, Володя! — Он тогда сильно болел.
        — Ничего, племяш, прорвёмся! — Ответил дядя.
        «Откуда он берёт оптимизм?» — Подумал я тогда, ведь надежды оставалось всё меньше.
        Надо немного вернуться в 90-е годы и вспомнить, что тогда творилось в больницах. Родные сами доставали лекарства для своих родственников, не было капельниц, шприцов, даже перевязочного материала. Люди после удачно сделанных операций, умирали от недостатка антибиотиков.
                Однажды я приехал в стационар, Володя спал на кушетке в переполненной больными палате. Минут двадцать я не решался его будить. Мне хотелось, чтобы он хотя бы несколько минут побыл без сердечных болей и телесных страданий. Я сидел у его ног и наблюдал за дорогим мне лицом, слушал хриплое, прерывистое и со свистом дыхание дяди и вспоминал, прожитые нами дни и годы в ссыльной избушке. Где я, что греха таить, иногда и подмачивал ему бок, когда на печи спали. Вспоминал, как спас он меня однажды от взбесившейся нашей коровы Розы, которая носила меня на своих рогах, пытаясь стряхнуть и втоптать в межу огородную.
        — Дяденьки, тётеньки спасите! Меня корова носит! Помогите миленькие….
        Было мне 4 года. Тогда Володя, вовремя пришедший из школы, спас меня! Неожиданно проснувшись, дядя стал на меня ворчать:
        — Почему не разбудил? Хоть бы поболтали подольше. Скоро вахту внизу закроют….
        Но потом дяде Володе сделалось плохо! Ставили ему какие-то уколы, а после выкачивали из лёгких жидкость…. Долго тогда с ним врачи отваживались. Уехал домой я в тот день совсем поздно и с тяжёлым сердцем.

       2. На санках в школу

        В 1961 году пошёл я в первый класс. Зима в том году была суровая на морозы и снежная на метели. Школа от нашего барака в километрах 3-4 была, тащил меня до места на санках дядя Володя, и каждое посещение занятий было для меня и дяди моего событием экстремальным. Жили мы на самой окраине города, добираться по ухабам, сугробам и заносам снежным было нелегко.
        Кутались в одежды как могли. На Володе — пальто с высоко поднятым воротом, папаха натянутая до самых глаз, ватные штаны, валенки, меховые рукавицы. Я же вид имел совсем юморной. Не было видно лица, голова поверх шапки была по-бабьи закутана  пуховым платком и старенькой бабушкиной шалью. Затем углы шали были подтянуты мне под мышки и завязаны узлом на спине. Зато я не шёл пешком — я ехал! Семь лет мне было в ту пору, и росточком я был совсем маленький. Мало кто теперь помнит сани той поры. Тогда ведь аллюминиевых не было. Из металлического кругляка или трубы с завёрнутыми спереди спирально рогами, на каркасе дощатый настил. На него что-нибудь тёплое накрывали — одеялко или матрасик, сшитый специально заботливыми руками хозяек. Вообще-то транспорт этот для подвозки дров и угля назначен был — весь район печами топился, но и для такого дела сани годились тоже.
        Гена, старший братишка мой, часто подтрунивал надо мной:
        — Опять сноп в школу повезли….
        Дорога, прямо сказать, была не из лёгких. Санки на рытвинах и ямах бывало опрокидывались, и я лежал лицом в снегу, ожидая своего спасителя — дядьку. Он подходил, переворачивал меня на спину, отряхивал от снега, и кидал, словно пшеничный сноп, в сани. Володе в ту пору 19 лет было, наверное, он тогда мог что-нибудь говорить при этом, но за давностью лет я тех слов и не упомню. Иногда дядя и сам падал, поскользнувшись, и растянув свои длинные ноги поперёк дороги. Тогда сани со мною катились по инерции, пока не упирались в его тело и не останавливались. Сам я был до того укутан заботливой своей бабушкой, что ни одного движения самостоятельно сделать не мог. Да… это был не тот, что теперь, город, и погоды в ту пору стояли суровые.
        Странно, я могу лишь прикрыть глаза и увидеть отчётливо, будто в щель бабушкиной шали, как, утопая в сугробах, вразвалочку, упрямо понурив голову ветру, тянет меня на саночках мой молодой дядя, заменивший мне отца! Вся спина его полупальто покрывалась коркой инея, огибал шею белый парок дыхания, а мне нестерпимо хотелось плакать…. Как захотелось сейчас, именно сейчас, когда невозможно тебя увидеть, услышать твой голос и прерывистое надсадное дыхание твоё на той дороге….
        Однажды Володя не смог забрать меня из школы. Всю дорогу до нашего барака я шёл пешком и плакал. Тогда я потерял варежки, обморозил руки, нос и щёки и мне было очень больно….
        Хорошо, что в этой школе проучился я всего один год. Дальше — в школе-интернате меня «пообтесали». Эта же, первая моя школа, просто не знала, что со мной делать. В ссыльной деревне, если меня не на кого было оставить, за шкалик водки и шмат сала со мною соглашался побыть «гувернёром» старенький дед Талкин. Этот дед не знал ни счёта ни письма, но помнил сотни матерных частушек и прибауток и исправно обучал меня тому, что сам хорошо знал. Помню, мама не хотела ходить на родительские собрания: большую часть времени там говорили обо мне. Она посылала дядю Володю, тот приглашал своего друга Зыкова, они садились за последнюю парту и хихикали над рассказами о моих проделках.

       03. Трикотажные брюки

        Ты тогда будто ждал меня. Стоял у нашего окна на 4 этаже стационара. Я увидел тебя издали — белое лицо сквозь не совсем чистое стекло и реденькие завитки волос на высоком лбу. Ты не удержался, спустился на несколько лестничных маршей мне навстречу. Обнялись. Ты тяжело и хрипло дышал, будто взволнован чем.
        — Валера, племяш, выручай! На тебе под брюками трикотажка есть?
        — Есть. На улице не жарко. — Ответил я.
        — Слушай, оставь мне, а? Эти штаны — они меня добьют! И в трусах ходить неудобно как-то!
        — Какой разговор! Мужик мужика всегда выручит. — Отвечал я, с придыхом стягивая с себя в туалетной комнате брюки и трикотажку.
        Дело было в том, что когда дядю из дома забирала «скорая», он впопыхах надел спортивный костюм из эластика. Эти красивые на вид костюмы, в которые в 90-х годах нас стали энергично одевать китайцы, были сделаны из чистого эластика, не имея никакой натуральной матерчатой основы. Быстро наэлектризовываясь от человеческого тела, костюм начинал и стреляться, и щипаться, и сыпать настоящими огненными искрами  весь день, пока человек его носил. Мало того, дотрагиваясь до металлических предметов — кровати, умывальника, холодильника, батареи отопления, — ты получал сильный щелчок с искрами и удар статического электричества, как от электрошокера.
        — Ты представляешь, в каком напряжении держит меня этот пыточный костюм уже двое суток? — Моя (это он о жене) раньше чем через два дня не подъедет — к выходным только. — Говорил Володя, нервно подёргивая губами и прикартавливая. — Что мне нужна одежда, она узнает только здесь. Тогда она должна будет ехать к нам домой, чтобы взять моё милое советское чёрное трико. Потом везти через полгорода штаны в больницу. Но здесь она жить не будет, значит надо опять возвращаться….(Здесь читатель не первый раз наверняка задумался об удобстве сотовой связи!)
        — Стоп! — Остановил я Володину тираду. Толи он зачастил словами от излишнего электричества, толи входил в свой нормальный шутливый тон, — в любом случае это меня порадовало.
        — Я твой должник, команданте. No pasaran!! — Сказал мне тогда дядя бодрым голосом, натягивая мою трикотажку
        — Pasaremos! Мы пройдем! — Ответил я.
       
        Этот случай считал я не очень серьёзным до той поры, пока сам не столкнулся с сердечным недугом. Удобная и комфортная одежда для такого рода больного значит очень немало. Когда-то я очень любил лёгкие футболки — не надо возиться с пуговицами, теперь мне кажется, они мне давят горло, мешают дышать. Не могу после инфаркта носить футболки и всё тут! Беру рубашки простые клетчатые и застёгиваю пуговицы до самого низа. Со спортивными брюками та же история, что и с Володей тогда приключилась. Носить могу только из простых натуральных материалов, хоть и колени пузыриться будут. Болезнь свои коррективы вносит, не до моды порой. Статическое электричество, даже малый разряд, разрывается во мне как граната.               


        4. Поезд в Новосибирск

        Есть у меня замечательный старший брат — Гена! Писал о нём и буду ещё, наверняка, писать. В эти воспоминания о дяде Володе брат мой вписывается образом удивительным. Как ему приходилось бороться с железной дорогой и её представителями, не написать невозможно. Хотя, конечно, и меня там не было рядом, и времени много ушло. По рассказам урывками, Гена — человек не очень разговорчивый. И вот, включая авторскую свою фантазию, я, пожалуй, начну, тем более сам я по профессии железнодорожник и могу представить, что творилось тогда в пути.
        В 90-е годы в Красноярске не было ни специалистов по сердечным болезням, ни аппаратуры соответствующей. Зато бешеными темпами, едва ли не в центре города, росло кладбище «Бадалык». Володе в то время было совсем плохо. Помочь могла только операция на открытом сердце с подключением всей нужной для этого аппаратуры: искусственной почки, вентиляцией лёгких, замена сердечных клапанов на японские искусственные. Всё будто бы из области фантастики! Короче говоря, Володю нужно было везти на поезде в Новосибирск — в институт сердечнососудистой хирургии. Договорились о приёме и даже вызов сделали. Но ехать надо 13 часов, во время. большей частью ночное, и больному через каждые два часа требовалась внутривенная инъекция.
        В вагоне была проводница — добрая женщина, которая старалась помочь как могла. Остановки небольшие, и если врач не поспевал к вагону вовремя, она красным сигналом фонаря задерживала отправление. Это поступок, потому что за задержку поезда могли снять с работы. Но подходило время следующей станции, и лекаря не могли нигде найти: или он где-то спал, или отсутствовал. Прошлись по поезду, но медицинского работника среди пассажиров не нашлось.
        Понимая, что если сейчас, на этой станции не сделать укол, до следующей остановки Володя может просто не дожить, Гена срывал стоп-кран поезда и требовал немедленной медицинской помощи для своего умирающего дяди. Вы можете представить себе, что такое вынужденная остановка поезда в ночное время? Сюда сбегались представители станции, милиция, начальник поезда, и все набрасывались на одного человека — Гену! Он был во всём виноват. У брата на руках была заверенная ВТЭК бумага, там описывались какие процедуры требовались больному для поддержания жизни. Но кого у нас волнует человеческая жизнь? Медик на небольших станциях в это время обычно спит, попробуй его найти в здании вокзала за несколько минут. Брата пытались ссадить с поезда, но он кричал:
        — Никуда я не сойду! А за смерть больного кто из вас ответит? — Он подставлял свою бумагу для подписи начальникам, что стояли поблизости. Но никто не решался подписывать.
        А состав стоял, пока из какого-нибудь вокзального закутка не появлялся медик с чемоданчиком и, сделав своё дело, отпускал поезд. Говорят, за время поездки такие остановки случались несколько раз.
        — Вам отправление важно? — Спрашивал. — А мне нужен дядя живой! — И Гена снова срывал стоп-кран. Никто тогда не подал свой голос за брата. Он стоял одиноко, вцепившись в трубу тормозной магистрали, а вокруг кокарды, петлицы, погоны….А в глубине вагонного плацкартного места, приподняв заострившийся подбородок и судорожно согнув худые свои коленки, из последних сил боролся за жизнь Володя.
        Каким-то героическим образом, Гена довёз тогда дядю до клиники. Он жил с нами ещё восемь лет после операции. Жил полноценной почти жизнью. Низкий поклон брату за ту поездку! Второй раз дядя был настолько слаб, что его уже ничего не спасло бы…               


        5. Шинное озеро

        Да, не всегда он был таким больным наш Володя! Балагур, гармонист лихой, шутник,  да и выпить «не дурак», когда здоровье позволяло. На озере «Шинном», где мы с ним выпивали и неспешные беседы вели, глубина была — дна не достать! Плавать я не умел и в воду — ни ногой. На улице жара. Володя, меня дразня, несколько раз искупался и, с наслаждением фыркая, делает на воде стойку — будто ему в этом месте воды по пояс. Стоит в пяти метрах от берега и приманивает:
        — Валерка, заходи не бойся! Тут мелко совсем, вода — просто класс!
        — Ну, змей-искуситель, — ныряю!
        Прямо у самого берега меня скрыло с головой и я, будто свинцовое грузило, продолжал свой путь в быстро темнеющую преисподнюю. Дна не было. Тут я почувствовал сильное тело у своего бока и, накрепко захваченные кистью руки, собственные волосы. Это был Володя. Через полминуты мы с дядей, как ни в чём не бывало, лежали на нашем месте. Только он улыбался, весело искря, голубыми своими глазами. Я же, губами синюшными, не мог произнести ни одного слова и, словно окунь, выброшенный на берег, только открывал и закрывал рот, чем ещё более приводил дядю в благодушно-весёлое настроение. Потом, когда отошёл от ступора, я матерился и гонялся за Володей по берегу, норовя поддеть его носком босой ноги, или комом земли достать. Но разве его догонишь? Там росту под метр девяносто.
        Случай на озере я неспроста вспомнил. Это не была хмельная бездумная шалость со стороны дяди. Сейчас часто говорят о том, как мельчает мужское сословие, на глазах теряя мускулы, гордость и честь защитника-воина, и превращаясь в офисный планктон — «толи баба, толи нет». С пирсингом, серьгой и пучком волос, стянутым розовой резинкой на затылке. Почаще нужно тем, кто отвечает за воспитание молодёжи, смотреть фильмы и книги читать, чтобы хорошо себе представляли они, как ведут себя завоеватели, хозяйничая на твоей земле! Из века в век одно и то же, неужто слаба настолько наша генная память?
        Ведь, кажется, закрой глаза и представь — народ твой избитый, увязанный путами, с головами опущенными, ведут под хлёсткими ударами плетей. Угоняют скот, жгут посевы, висят на виселицах сыновья и отцы! Насилуют ваших жён, матерей, дочерей! А мы всё спим — авось пронесёт! Вот о чём говорил со своим племянником дядя Володя. Он был настоящим мужчиной. Занимался в секциях бокса и вольной борьбы. Он был неравнодушен к тому, что творится вокруг. Дядя никогда не прошёл бы мимо чужой беды. Рождённый в ссылке, с исковерканной властями судьбой — убитыми отцом, братом и сестрой — сам не носил в сердце злобы. Место ссылки стало для него его Родиной. Здесь, в Шарыповском районе Сибири, на Большом озере он и выучился плавать, как рыба. Если бы не биография, и офицером мог стать. Стольких ребят воспитал бы!
        Володя рассказывал мне потом, что то место, где он мне стойкой глубину до пояса на Шинном озере показывал, когда-то было карьерной выработкой. Дна там достать и хорошему пловцу не под силу — не хватит воздуха! Но что так глубоко у самого берега, он не знал и просил у меня прощение за то купание.

        Заснеженные стволы тополей под окном — больничный пейзаж уныл. Голуби ходят по оцинкованному сливу окна и в палату мою сквозь стекло глядят. «Чего, мол, хлебных крошек не накидаешь?». Даже, кажется, с укоризною смотрят. Кинул птицам хлеба и продолжаю смотреть на больничный двор. Чуть дальше кирпичная коробочка пищеблока, совсем в конце больничной аллеи «мертвецкая». Там и дядя мой побывал на цементном полу, лишённый иллюзий. Он почему-то до конца считал, что его спасут.
        Глаза мои невольно поднимаются на четвёртый этаж к окну тупичка наших, Володя,с тобой бесед. Повесть эта горькая. Хочу, чтоб она была похожа на реквием тебе от моего израненного сердца, от измученной и стонущей души моей. Я уверен, что так подробно, как здесь не смогу о тебе написать никогда, Володя! Не то, чтобы силы мои уж совсем на исходе, чувствую стремительное течение времени и боюсь не успеть. Не успеть оставить память о тебе в таком виде, как я её вижу и чувствую. Я специально разволновал и растревожил свою о тебе память, чтобы не забыть ничего, не упустить чего-то дорогого и очень близкого. И ещё, я хочу объясниться тебе в сыновней любви! Понятно, что при жизни нашей — глаза в глаза — я никогда, наверное, не осмелился это сделать!
        Я не осмелился признаться тебе в любви, когда ты спасал меня от смерти, снимая с рогов взбесившейся животины, когда ты учил меня быть мужчиной, когда шпана плевала мне в лицо, а ты чуть тогда не раздавил их на своём ГАЗоне! Я любил тебя  и тогда, когда ты отправлял меня, пятилетнего, стрельнуть папироску у к/т Радуга, и даже тогда, когда ты кричал «Уберите его!» А я хотел петь и плясать, как Гаврош, на крыльце нашего барака, гордясь, что на гармошке играет мой любимый дядя.
        Кажется, сказал то главное, что хотел. Сказал, словно выдохнул.
        В России очень опасно заболеть серьёзно в новогодние каникулы. В стране на половину месяца останавливается жизнь. А меня вот угораздило.
        Сюда, в кардиологию 20-й больницы привезли меня 31 декабря 2013 года. Да-да, под самый Новый год. Нисколько не огорчился я, что не буду участником на этом, когда-то любимом мною празднике. Я хотел, чтобы меня «вытащили», а в Новогоднюю ночь это могут сделать только у них. Уверен, здесь меня починят, как это делали уже не один десяток раз. Расцеловал бы им ручки — этим сестричкам, которые, как и больные, забывают о праздниках, будто они на посту часовые.
        Тихий солнечный закат над больничным комплексом. В несколько минут здания снизу вверх окрашиваются золотистой солнечной краской и скрываются во мгле. Как-то не очень хочется Миру с нами дружить…. Кто мы для него? Но уж только не хозяева! Мы способны оценить его красоту и изменчивость, но не более. Однако он с нами не церемонится и неохотно делится знаниями, а наоборот всё запутывает. Чем дольше живём в Мире, тем больше он ставит перед нами вопросов. Оживлённые и интересные беседы вели мы с дядей о странной ЕГО недосягаемости. Это могло продолжаться ещё долго, но Мир, не посчитавшись ни с чем, забрал одного из нас — лучшего! Забрал насовсем, не оставив и намёка на ответы таких живых и интересных вопросов.
        Мне оставил только боль утраты и, наверное, указал где оно, моё место. Желание ставить какие-нибудь вопросы, хотя бы себе самому, давно пропало во мне. Чёрный и Белый Мир и — кто кого? Крутятся, крутятся огромные диски жерновов, а мы, ещё оставшиеся на них, пляшем — сбросят, не сбросят…. Неумолимое время всё быстрее жернова раскручивает — кто раньше свалится, кто позже. Разница меж ними — мгновения, а дальше — тлен. Прости, Володя, убили во мне мечтателя, давно убили!
        Эх, вот только бы хоть на один денёк вернуться нам на бережок Шинного озера! И под бутылку литровую водки поведать друг другу кто чего видел за эти годы разлуки. Закат красивый увидеть…. Проститься по-человечески…. Боюсь только, Хозяин не разрешит. Белый или Чёрный — неведомо! Меж ними, похоже, согласие невозможно. Прощай, Володя!


       6. Последний трамвай

         


        Однажды, я забирал из больницы дядю Володю. Это было в последний раз, когда его выписывали из стационара живого. Мы ехали в полупустом городском трамвае. На последнем спаренном сидении. На улице весенней оттепелью кипела жизнь: ручейки талого снега искрились на солнце, гомонили радостно птицы, шагали нарядные люди…
        — Везу тебе новые книжки, Володя! Приключения, как ты любишь. — Я старался говорить бодро, какое-то гнетущее молчание наваливалось на нас свинцовой тяжестью.
        — Ты будешь отдыхать на лоджии, в своём любимом кресле, уноситься в мир приключений и станешь забывать свои болячки. — Я осёкся. Взгляд дяди, обычно любознательный и жизнелюбивый, не выражал ничего. Глаза его, как-то безразлично устремлены были на трубный изгиб стоящего перед нами сиденья. Я положил свою ладонь на бледную как мел его руку. От неё веяло ледяным холодом. «Боже мой,—  подумал я тогда — они выписали его совершенно больным!» Ничего его не радует: Ни весна, ни книги, ни солнце.
        Как всё же тяжкий недуг быстро уносит жизненные наши радости, лишает интереса к некогда любимым вещам и занятиям. Коварна и переменчива ты, жизнь бренного тела нашего. Я никогда не питал иллюзий, что возможно нас ждёт где-то другая, лучшая жизнь! А значит то, что происходит с нами здесь и сейчас, — изощрённый эксперимент! Мы должны родиться в муках, затем всю жизнь выплывать и карабкаться, чтобы занять здесь какую-то нишу, не поскользнуться, не разбиться, не скатиться вниз. Сколько же сил требует жизнь от нас? А потом ждать коварной болезни или несчастного случая, которые вмиг могут превратить тебя в растение….
        Только не говорите мне о мужестве, твёрдости и стойкости духа! Я видел, что делает с людьми боль. У моей знакомой защемило нерв в позвоночнике. Она не могла шевелиться, а только кричала. Слава Богу, если вы не знаете, как терпеть такие муки хоть один час! Но обезболивающие средства в наших лечебницах надо «выхаживать» 3-6 дней. «Если бы была возможность, — признавалась моя знакомая, — то тогда выбросилась бы из окна 4 этажа, чтобы покончить со всем этим»
        Мы — мученики. Рождаемся на свет и производим себе подобных…. Пятилетнюю девочку колотит истерика у кабинета стоматолога. А нам уже 20 лет рассказывают, как легко для нервов и психики это делают в Европе. Значит, кто-то зарабатывает на детской и на нашей боли? Кто, на каких весах отпускал нам этот товар — муки и боль? Решал, много это нам или мало, а может добавить ещё? И не слишком ли был он жесток и немилосерден? И в чём же мы так провинились? Я хочу знать ответы на эти вопросы! Либо — я просто пыль под чьими-то ногами. Но хотя бы скажите КТО Я?
        Поднимаю глаза, виден тупичок 4 этажа, где мы с Володей живыми общались. Поворот коридора, лестница на 4 этаж и…. Нет, не могу — ком в горле душит, глаза щиплет. Там нет его, НЕТ! Его теперь совсем нигде нет!
        Трамвайная остановка прямо у Володиного дома. Мы медленно и молча поднялись к его квартире. Я передал дядьку его семье и быстро вышел на весеннюю улицу. Обернулся на их кухонное окно и увидел Володин силуэт. Бледное в стекле лицо, левый кулак сжат и приподнят в приветствии товарища Че. Я помахал рукой в ответ и прыгнул на подножку трамвая. Больше я живого дядю Володю не видел никогда. На следующий день неотложка увезла его в реанимацию, а потом в морг.
        Зачем это мне? Спрашиваю я себя. Почему мне так важно написать о тебе, Володя? У меня самого больное сердце, а ты бередишь мне душу. А может это долг мой перед тобой неоплатный? Кто ещё о тебе напишет дядя Володя, дорогой мой? Прощай!
        Ничего не стану о небесах писать — глухи они и слепы! И только память, верю, имеет живую силу…. и ещё сны. Я редко вижу сны, но если вижу, они тебя не забывают, Володя!


       7. Эпилог

        1997 год. Мы, родственники надеялись на какое-то новое дефицитное лекарство, а по сути на чудо! Но чуда не произошло. О смерти Володи я узнал на рабочем месте в пересменок железнодорожных бригад. Я упал грудью на пульт дежурного по станции, рыдал и выл по-звериному, а слезы бежали на кнопки и тумблеры. В диспетчерской было полно народу, но я никого не видел…..
        Давно закончились наши беседы с тобой, Володя. Я пишу эти строчки в той же кардиологии, только двумя этажами ниже нашего с тобой закутка. Сюда я ложусь подлечиться ежегодно уже 13 лет. Раза два делал попытки подняться на два этажа к нашему месту. Чем поднимаешься выше, тем сильнее болит в груди, словно старая рана! Поднимался в волнении, а когда пришёл, понял — нет здесь тебя, а значит, и места нашего нет. Будить воспоминания искусственно не в моих правилах. И больше я сюда не приходил за все эти годы ни разу.
        Первое время, когда тебя не стало, мне так не хватало какой-нибудь твоей вещи, которой ты долго пользовался. Я наивно считал, что имея такую вещь, смогу в какой-то мере восстановить диалог наш. Твой сын, зная нашу непростую с тобой биографию  дружбы, привёз мне тогда твои часы. Я был очень благодарен ему за этот поступок. Он снял их с твоей уже неживой руки и они ещё «тикали». Это был настоящий памятный подарок для меня….
        А место —  твой дом, в котором ты долгие годы с семьёй жил, без тебя словно пуст, и вынули из него душу. После твоих похорон я посетил этот дом только один раз. И не потому, что меня теперь туда просто не приглашают. Володя плюс его дом — это было что-то целое и, как я считал, неделимое. Никогда и никто нам не сможет заменить ушедшего. Душа будет болеть и ныть, и рыдать с хрипом, как у меня в тот день, когда возвращался я от твоего, такого для меня пустого, дома. Путь лежал через железную дорогу, и мне приходилось часто промаргивать слезы в глазах. В то время я понял, что оборвалась какая-то важная часть моей жизни и к ней возврата уже не будет. И в дом этот, где жил Володя, я не зайду никогда больше.

Валерий Зиновьев