Глава Странности жизни

Анатолий Лютенко ( из романа Миллиард на двоих)
Когда ты один, твое странное поведение вовсе не кажется странным.
Стивен Кинг.

– Это она! – кричал Николай на всю палату.
– Кто она? – волновалась сестра, подходя к больному, у которого, чувствовалось, явно не всё в порядке с головой. Он сначала часами слушал радио, а потом вдруг стал просить сообщить европейской миллиардерше, что он лежит здесь, в военном госпитале.
Медсестра привычно со всем соглашалась и ставила пациенту укол. И Николай засыпал. Но когда действие лекарства заканчивалось, то снова просил всех сообщить о его местонахождении неизвестной женщине, чей голос он якобы слышал по радио.
Никто не обращал внимания на его больные бредни. Да и всё становилось понятно: после таких-то ожогов, когда от человека осталась одна головёшка вместо головы! К тому же шансов на благоприятный исход у Николая практически не имелось. Его изнутри съедал неизвестный вирус, прозванный среди узких специалистов в медицинском сообществе «афганским гриппом».
Но однажды при обходе главврач, профессор Одоевский, услышал его крики.
– И часто пациент так изводит себя? – спросил он дежурную медсестру, когда вышел из палаты больного.
– Постоянно. Он уже всех утомил подобным бредом. Всё про какую-то женщину: просит сообщить ей, где он сейчас находится.
Несмотря на занятость, главврач вернулся в палату, взял стул и поставил его возле кровати больного.
– Ну, как вы себя чувствуете? – спросил он Николая.
– Как обычно, доктор.
– То есть неважно? Так…
– Да вы лучше меня всё знаете. Пересаженная кожа что-то плохо приживается. И эти жуткие боли… Я просто уже не могу их терпеть!
Одоевский приподнял бинты на лице Николая. Кожа была красного цвета, что говорило о том, что воспалительный процесс продолжается: процесс идёт с осложнениями. Недавно прошла уже двадцатая операция по пересадке кожи на лицо Николаю – ничего удивительного, что нервная система пациента просто не выдерживает такого давления.
– Может есть какие-нибудь просьбы? – дипломатично осведомился главврач.
– Нет просьб… – потухшим голосом произнёс Николай. Он говорил, почти не открывая рта. Что не мудрено, так как губы полностью выгорели. Имелся лишь страшный оскал, а в нескольких местах виднелись кости оголённой челюсти, обтянутые тонкой красной плёнкой.
– А что тогда медсестра рассказывает, что вы всё время спрашиваете про какую-то женщину?
Николай молчал.
– Так что?
 – Мне никто не верит… Не думаю, что вы поверите.
– А вы попробуйте, расскажите: я и не такое за многолетнюю практику слышал и видел.
Чувствовалось, что Николай сомневается. Но немного помедлив, он наконец произнёс.
– Я узнал её голос по радио!
– Чей голос? – переспросил Одоевский пациента.
– Алёны Гончаровой. Но сейчас у неё другая фамилия! И имя… Она теперь Мария Диалло. Значит, всё-таки вышла замуж за своего Пьера!
– А можете попробуете всё сначала? И поподробнее.
– Будет долго, доктор…
– Ничего, расскажите всё по порядку. Вдруг поможет нашему лечению? Иногда на выздоровление влияют совсем невероятные вещи. И потом: залог выздоровления – когда больной сам хочет выздороветь. А в вашем случае даже этого мало: нужно ещё, чтобы захотелось жить любой ценой! Начинайте, я весь во внимании.
…За окнами уже стоял глубокий вечер. А Николай всё говорил и говорил. Рассказал про Марию Лопес, про Пьера, про их поход в оперу. Потом про ужин в «Астории» и поездку в Дом культуры – где они с Алёной нашли картину, где под слоем поздней краски скрывался шедевр кисти Рафаэля Санди.
К концу он сильно устал, но всё же довёл рассказ до логического конца.
– Если вы найдёте возможность сообщить ей, что я здесь… И в таком положении – она, я уверен, должна откликнуться. Но главное – мои дети, что сейчас находятся в сибирском интернате. Хочу попросить, чтобы о них позаботилась…
Николай отвернулся к стене. Мысли о детях рвали его и так порядком истерзанную душу на клочья.
Если бы он мог – то заплакал. Только одного глаза не было совсем, а у другого полностью сгорело веко – он торчал, лишённый способности закрываться…
– Хорошо, сейчас позову сестру и вам поставят укол. Хорошо бы вам немного поспать.
Одоевский встал со стула и нажал кнопку вызова дежурной медсестры…
Уже стоя у окна в своем кабинете, он размышлял: «Конечно, у больного очевидные психические отклонения – как результат той драмы, что он пережил. Смерть жены и постоянные мысли о судьбе детей. А вдруг хотя бы часть из того, что он рассказывает – правда?»
Одоевский подошёл к рабочему столу и посмотрел календарь, где записывал операции и необходимые встречи.
«Первое, что надо узнать: в каком из интернатов находятся дети пациента. И существуют ли они в реальности? Если да, то и всё остальное, несмотря на всю невероятность сказанного, хотя бы частично сможет помочь несчастному человеку в его положении!» – решил доктор.
…Лунный свет струился сквозь стекло больничного окна и тонкой полоской разделял палату на две равные части.
«Сколько может вынести человек?!» – думал Николай, наблюдая оставшимся глазом за борьбой света и тьмы. Сколько времени он вот так лежит –прикованный к больничной кровати? А на его руках, обтянутых красной пленкой ожогов, проступают взбухшие синие вены, в которые уже просто некуда колоть иглы. Но это необходимо делать: вкачивать в его несчастное тело всё новые и новые дозы лекарств.
«Боже, если ты есть! А я верю: ты есть! Помоги моим детям!» – крутилась назойливая мысль в голове Николая. И зачем он только поддался на уговоры и поехал в этот трижды проклятый Афганистан? Что он там искал? Разрушил семью, не уберёг жену Ольгу. А дети? Почему страдают они?!
Мрак свинцовой тяжестью наваливался на тело и разум, а огромная звенящая пустота (страшным чёрным зверем, с ощерившейся огненной пастью и кроваво горящими глазами) смотрела на него из каждого угла палаты. Лишь только эта струйка лунного света давала слабую надежду.
Хотя на что ему теперь надеяться? Лучше бы он погиб сразу – в тех чужих горах. Тогда он бы избегнул всех этих нечеловеческих мучений и страданий. Была бы жива жена. И, может быть, она встретила другого хорошего человека, а не рвала себе сердце, так переживая за него.
Николаю стало невыносимо душно: начинались ломки, когда организм настойчиво требует сильнодействующих обезболивающих препаратов, без которых он просто уже не может жить…
Через полчаса в палату войдёт дежурная медсестра, включит тусклый ночник и станет мучительно искать на его вене хотя бы миллиметр чистого пространства, чтобы поставить внутривенный укол. Так, чтобы мозг Николая перестал – хоть на какое-то время! – истязать самого себя.
Но укол не получится с первого раза. Она будет пытаться нащупать вену на другой руке. (Тоже обгорелой, со скрюченными сухожилиями, отчего руки лишены возможности нормально двигаться, а пальцы – даже способности держать ложку. Поэтому и кормят его через трубочку – бульонами и перетёртыми кашицами, лишёнными всякого вкуса и запаха).
Но до «отключки» ещё есть полчаса. Он старается вызвать в себе воспоминания другой, давно умершей жизни – с ещё живой Ольгой. Вот они вместе идут вдоль реки, а звёзды отражаются в слюдянистых зеркалах на шумящем перекате. И он ощущает запах её волос.
«Господи! – горячо зашептал он. – Хочу умереть и снова встретиться со своей любовью. Я хочу к Ольге! Но помоги моим несчастным малышкам! Господи, помоги: мне некого просить кроме тебя!»
И тут пришло совсем невероятное решение: «Я сам напишу письмо!» Той, другой Алёне, которую он не так хорошо и узнал за время её знакомства. Но которую чувствовал всем сердцем, что не могло его подвести. Данная мысль казалась настолько простой, ясной и очевидной, что Николай даже ощутил жар. 
«Я попрошу доктора, чтобы он поручил кому-нибудь записать то, что я продиктую. А дойдёт письмо или нет – всё в руках Божьих. Но я должен это сделать! Есть же в жизни какая-то высшая справедливость!»
Так выглядела последняя надежда измученного болезнью человека… Стоящего буквально на самом краю пропасти, где ещё всего полшага – и зловещая чёрная тьма накроет тело и разум. И почувствовав её приближение, он спешил: понимая и предчувствуя неизбежное…
Духота нарастала. Страшная боль, как ртуть, постепенно растекалась по всему телу. Начинались ломки!
Скрипнула дверь палаты, на тумбочке включился ночник, и женщина в белом халате склонилась над Николаем – держа шприц и стараясь нащупать вену на его руке…
Когда на утро главврачу Одоевскому передали просьбу Николая, доктор пожал плечами. Исполнение подобного горячего пожелания – самое малое, что можно легко исполнить для пациента, хоть как-то смягчив его страдания.
К вечеру Николай надиктовал письмо к мадам Марии Диалло, к которой он почему-то обращался как к Алёне Гончаровой. Но тут – уже его личная тайна.
«Дорогая Алёна! Если данное письмо покажется тебе неучтивым или ты посчитаешь его некорректным, то заранее прошу прощения. Я случайно услышал твое интервью по радио и сразу узнал твой голос. У меня нет никаких сомнений, что та знаменитая Мария Диалло – и есть ты. Но я умоляю тебя: помоги моим двум дочерям, одну из которых ты учила рисованию. Помнишь светлую глазастую девочку, которая не отходила от тебя и постоянно рисовала принцесс, срисовывая их с тебя? Я прошу не о себе, а о них. Моя несчастная жена Ольга трагически погибла в Ленинграде. Как и что – я не знаю, мне подробностей не сказали. А я сам лежу в Ленинградском военном госпитале, после ранения в Афганистане, где работал с партией геологов. Но там со мной случилась беда – и теперь я прикован к кровати на много лет. Скорее всего – навсегда. А мои несчастные девочки находятся в интернате, как сироты – там в Сибири. Как узнал наш главный врач, старшая дочь будет через несколько месяцев переведена в другой интернат, где учатся дети других возрастов. А младшую пока оставят в старом. Но потом тоже переведут, куда-нибудь в другой город. Их разлучат, что станет для них большой трагедией: они очень привязаны друг к другу. Я, находясь в беспомощном положении, ничем не могу им помочь. Мне всего не говорят, но со мной происходят странные вещи, из-за которых я, скорей всего, проживу ещё не так уж и долго. Все документы на опекунство я оформил – спасибо доктору Одоевскому, что очень добр и принимает прямое участие в моей судьбе. При нашей последней встрече (здесь, в Ленинграде), когда мы сидели в кафе с той картиной – помнишь? Ты сказала, что я «не мужчина твоей мечты». Но ты сейчас – богиня моей мечты, что послал в мою жизнь Господь Бог. Ты моя последняя надежда в жизни! И я умоляю тебя, заклинаю: помоги девочкам, что скоро станут полными сиротами! Хотя они сироты и сейчас – при том положении, в котором находится их отец!»
Внизу стояла царапина: Николай провёл ногтём по бумаге…
Старшая медсестра закончила старательно записывать текст, что он продиктовал, и спросила: «Теперь всё?»
Николай молчал: он ощущал опустошение – и физическое, и моральное. Медсестра собрала исписанные листы бумаг, отложила их в сторону, поправила угол одеяла, что сползло с кровати на пол. Николай лежал молча и смотря в потолок. О чём он думал?
Может, впервые в жизни так остро ощутил, как прекрасна жизнь? Но он всегда любил и ценил жизнь – здесь что-то другое. Он понял, что сделал всё, что мог, находясь в столь беспомощном положении. И теперь готов умереть…
Он вдруг настолько остро это ощутил, что почувствовал удивительную лёгкость – впервые за время своих страданий. После десятков перенесённых пластических операций, что кроме новых мучений ничего не приносили. И смерть сейчас выглядела тем единственным средством, что освобождало от невыносимых физических и моральных страданий.
Почему он вдруг почувствовал, что его письмо достигнет адресата? Бывают явления свыше – выше нас и нашего понимания. Он ясно увидел лицо Алёны, но не то молодое и наивное, а совсем другое – уже взрослой женщины с проседью в волосах. Но главное: она молча смотрела на него – не видя его, а как бы насквозь, вдаль! – как смотрят с вековых полотен мадонны Рафаэля спустя столетия.
Он всё понял. И внезапно ощутил присутствие Бога – но не злого, с деревянных икон, а того, что живёт внутри человека. Всё выглядело так странно и удивительно, что Николай успокоился. Он смотрел на ту же белую стену палаты, но это уже была совсем другая стена: с бегающими солнечными зайчиками, с небольшими подтёками от краски в углах, где стены переходят в потолок.
Пахло лекарствами и цветами, что он только сейчас заметил (медсестра принесла их и поставила на тумбочку, рядом с его кроватью, в литровой стеклянной банке, наполненной до середины водой).
…Женщина в белом халате, уже почти собравшаяся уходить, держала листы исписанной бумаги в руках. И вдруг обернулась, стала растерянно смотреть по сторонам: не понимая, что происходит в такой вроде бы привычной больничной палате. Ей передалось состояние необъяснимой радости и лёгкого волнения, что исходило откуда-то сверху. На миг показалось, что ощутила лёгкое прикосновение невидимой руки к макушке…
Подобное показалось довольно странным! Она много лет ухаживала за больными, но такое испытывала впервые.
«Показалось!» – успокоила себя женщина. И махнув рукой у глаз, стараясь отогнать необъяснимое видение, решительно шагнула к двери: ждали другие страдальцы и связанные с ними заботы.


I.
Я вижу холст,
в нём скрыта
бесконечность,
он девственен,
от красок и кистей:
не принял он
художника
как личность –
он белизной
пока ещё сильней…
И вдруг рука
удар наносит точный,
кнутом из кисти
гонит лошадей –
встаёт из пепла
памятник античный,
и крик людской
с восточных площадей.

II.
Судьба худая, тощая как мрачность,
повеса с флейтой белой молодой,
да небосвода синяя прозрачность
в фонтанах бьёт искристою водой.
Конструкция качнулась эротичней –
парижских дам бессовестных наглей…
И глаз Дали, любых ключей замочней,
тот взор – чем шар земной круглей…


Продолжение следует…