Часть II - Перековка портофлотом

  Прошёл месяц. Всё стало на свои новые места. На ходу
буксирного катера БК-1 я тусуюсь в машине, рубке, на палу-
бе. Когда стоим на Красной пристани в ожидании работы, за-
нимаю диванчик напротив штурвала. Случается, и сплю на нём собачьим
калачиком. Капитан или сменный помощник предпочитают
храпеть внизу, выставив меня чутким дозором.
Главное – услышать крик, адресованный нам из динами-
ка на углу конторы, и разбудить своё начальство. Некоторые
команды катеров вырубаются основательно. Охрипший и злой
диспетчер выскакивает из двухэтажной деревяшки, перебега-
ет причал и колотит спецпалкой по палубе. Конечно, грохот
чаще бывает ночью. Днём, если не в разгоне, по большей час-
ти торчишь на палубе. На ней всегда найдётся занятие, а то
и пощурюсь на речную гладь, суматошных чаек и морских
гигантов на городском рейде.
По причалу, кроме своих, никто не ходил, так как рядом
досчатые склады, обнесённые забором. Вход заслоняла будка
с вахтёрами.
Картину немного оживляли задворки старого морского
вокзала и ресторана «Север», из окон которого вечерами до-
носилась невесть какая музыка.
Спасибо Пьеру и мастеру Киселёву: меня по-прежнему ок-
ружало многочисленное училищное братство. За вахтенные
сутки сколько раз, словно после десятка лет, обрадуешься всё
тем же лицам. Излеченный Дудулатов, с заочно поставленны-
ми тройками, ходил, пожалуй, на самом престижном разъезд-
ном белом катере, по вечерам доставлявшем иностранных
моряков к Интерклубу. Теперь, бесспорно, классному парню
ничего не стоило вытащить из кармана пачку шикарных сига-
рет, нисколько не жалея, что её вмиг расстреляют. (Памятно-
му особняку на Поморской, не лишённому привлекательнос-
ти старины, не повезло. Не вписавшийся из-за комчванства
«чего бы ещё cнести?» – он не дотянул до наших дней, несмот-
ря на свои почти крепостные стены.)
Боря Урпин, Корельский и Полянский ходили на сравни-
тельно больших катерах «ярославцах», очень не нравившихся
своим чадным выхлопом в воду.
Счастливцу Полянскому часто ассистировала симпатич-
ная, мальчишеского склада девушка-студентка. К зависти на-
шей, бравшая его под ручку, как только осенний призывник
сходил на берег. Все мы очень уважительно относились к их
молодой любви, свободной от житейских расчётов и ожида-
ний тряпочных наград.
Ах, если бы Любочка была такой! И я боялся додумывать о
её жестоком, испорченном рассудком сердце.
Кольке Карелину досталась несамоходная баржа, имевшая,
впрочем, какую-то развалившуюся от времени динамку для
освещения шкиперской будки и сигнальных огней. Старший
на ней – рыжий шепелявый матерщинник любил часто посе-
щать капитанов самостоятельных плавсредств. Год за годом и
день за днём, долбя главной своей фразой:
«Вот ведь што опять... пошлали шейшаш механика. А он
шелезок шинить не мошет. И шему их ушат...»
Великому приколисту Сане Лыскову в сравнении с нами
повезло больше. Его грузопассажирский «Мудьюг», принадле-
жащий пароходству, ходил в прибрежные беломорские дерев-
ни. Не проходило и трёх суток, как во всём заграничном, ми-
лостью старшего брата, Санёк сходил на берег. Ему нравилось
испытывать наш преувеличенный, но искренний восторг от
вида бывалого моремана.
Основным занятием нашего БК-1 было таскание несамо-
ходного «Водолея». Прижавши его к борту жаждущего и подо-
ждав, когда водяной Сеня разнесёт швартовые концы, глуши-
ли надолго двигатель. С баржи подавался шланг, и начиналось
глухое тарахтение мотопомпы. Если в такой портовой услуге
нуждался иностранец, то за компанию брался солдат-погра-
ничник. Это поднимало значимость нашей работы.
Чужеземные шипы делились на разительно непохожих по
виду. «Греки» – сущее старьё, насквозь ржавые, с деревянны-
ми лючинами трюмов. Не суда, а позорники, сменившие де-
сятки хозяев, названий и портов приписки. Лишь красивый
флаг под тельняшку с крестом вызывал уважение.
Западники – в основном фээргэшные «немцы», казалось,
только сошли со стапелей. Несмотря на это, они вечно шкря-
бились, красились, уподобляясь фатам, не выходящим из па-
рикмахерской. На корме у них стояло несколько бочек под от-
ходы. Большие чайки любили там поживиться. Иные, взлетая,
удерживали в клювах куски сыра размером с оладину. Доволь-
ство демонстрировалось с тех бортов косвенно и явно.
Так ведут себя желающие исторически отыграться. Пока
по-махонькому. Что будет на самом деле? – не ведали ни мы,
ни они. Вот бы все попадали, узнав: новых Бисмарков-объ-
единителей зовут Мишей и Борей. Выражаясь по-русски: ни
хрена себе!!!
В непереводимую подначку разглядывающим нас иногда,
дурачась, распевал:

У высоких берегов Амура
Часовые Родины стоят…

И звучно захлопывал за собой дверь рубки.
Бодрствовал с пограничником лишь Сеня, чтоб вовремя
заметить критический подъём своей посудины. Подписав бу-
маги, отводили опекаемого к стенке Красной пристани, где
он пополнялся самотёком от городского водопровода. Сами
же предпочитали швартоваться у свободного места причала.
Предосторожность была не лишней. Под утро баржа со спя-
щим водяным вполне могла стать подводной лодкой.
Раз приключился конфуз. Забыл дядька Семён перевести
помпу с кингстонного клапана на приём откуда нужно. С вы-
сокого борта нашего теплохода опозорили:
– Три часа качаете, а баржа всё притоплена. Откуда воду
берёте?!
Горе-сервис чудаков из портофлота, признаться, иногда
стоил хохота.
Так, с отличным от берегового во всём, жилось и работа-
лось. Полторы сотни лошадиных силёнок чёрно-жёлтого «бэ-
кашки» честно тянули восходящий по кривой план.


  Весёлые, в меру спокойные вахты доставались не всегда.
Как-то нас поднял ночью своим «будильником» диспетчер.
Идите, мол, в Уйму к станции размагничивания. Там заведё-
те концы «Печоралес» на швартовые бочки. При этом хитрец
опытно сделал вид, что заданий проще не бывает.
Погода, испортившаяся ещё вчера, на реке вовсе выглядела
отвратной. Свежий ветер поднял чувствительную волну,
то и дело растрясая дождевые тучи. Нос БК упрямо заковырял
пенные кочки на пути к неблизкой Уйме. Почти у места нас
обогнал «клиент», идущий малым ходом в балласте. Тогда и
началось моё настоящее речное крещение.
Сменный помощник – пожилой медлительный Потапыч
осторожно подошёл к борту газотурбохода для принятия
кормового конца. Пока матросы опускали к нам начальные
десятки метров троса, муфта реверс-редуктора находилась в
нейтральном положении.
Зашедший с носа порыв ветра единым мигом бросил катер
под кормовой подзор. Не совсем спасительно Потапыч дал
полный передний. Верхний край рубки противно заскреже-
тал, завальцовываясь от бортовой обшивки шеститысячника.
Нашу мачтёнку каюк постиг ещё раньше.
Вот гаша длиннющего толстого конца у меня в руках. На-
брасываю её на буксирный гак, и мы направляемся к пляшу-
щей красной бочке. Что надо сделать мне дальше, жутко пред-
ставить. Пытаюсь глубже загнать чувство подступившего
страха. Мучают вопросы. Смогу ли на скользком наклонном
круге швартовой бочки, выкидывающей пьяную присядку,
удержаться? Удастся ли, отдав рымный болт, сунуть гашу в зев
скобы, затем вставить открученный и прогнать по резьбе? По
технике безопасности на мне должен красоваться спасатель-
ный жилет, но в портофлоте таких причуд ещё не водилось.
Потапыч заходит к красной плясунье под ветер и замирает
в одной точке, чутко подрабатывая винтом.
  Трусь не трусь – мой выход. Наматываю несколько восьмёрок
на кормовые кнехты провисающей слабины конца, надеваю гашу
на локоть правой руки и прыгаю с низкого фальшборта. Сразу
нахожу, что стоять на коленях всего удобней, а приваренной
П-образной ручке можно доверить жизнь. Успокоенный, пригибаюсь
ниже, продеваю руку с петлёй гаши под стальную П. Теперь
пальцами, сведённой в локте правой, вцепляюсь в кругляк ог-
ромной скобы. Левой рукой начинаю отдавать её болт. Застав-
ляю себя посмотреть на разгулявшийся двинской простор,
спящую на высоком угоре деревню, на испорченную хмурыми
тучами белую июльскую ночь. Через усилие улыбаюсь бледно-
му, в берете 20-летнего ношения, сменному помощнику. Вижу
впившийся в меня его взгляд из открытой двери рубки.
Наконец болт, напоминающий по весу мои неудачные ган-
тели, свободен. Требуются новые действия. Не сразу решаюсь
выдернуть правую из надёжного захвата. С колотящимся серд-
цем освобождаю руку с чувством казачонка на норовистом
коне без узды и стремян. Сую гашу в скобу и вставляю болт,
стараясь сразу попасть в резьбу. Зудящий страх опять загнан.
Теперь у меня снова есть захват, и сбывается уже половина
дела. Держась как можно будничней, являюсь в рубку.
Бежим к «Печоре» за носовым концом. На этот раз благо-
получно отваливаем от борта. Ободрённый первым опытом,
на носовой бочке веду себя нахальнее, чем сглаживаю волне-
ние моего единственного на вахте командира.
    – Всё, слава Богу, – произносим мы неосознанно одновре-
менно, когда я заношу ногу через комингс рубочной двери.
Двигатель, переведённый на полные обороты, успокоительно
действует на нас ровным звуком. Растянутая на швартовых
концах «Печора» пропадает за кормой. Ещё раньше теряется
из виду деревянный серый военный тральщик, что колдует
там над невидимой защитой кораблей. Случись война – к их
бортам не притянутся магнитные мины. Быть причастным к
такому приятно.
    После пережитого Потапыч костит мозговые способности
диспетчера, разогнавшего невесть по какой нужде все букси-
ры. Хорошо у него выходило про сякого, кто бросил нас на
несвойственное для «бэкашки» дело с одним матросом-мото-
ристом. На хлябистой дороге встречаем бегущий с Бакарицы
новенький мощный буксир-кантовщик «Север». Словесный
огонь переносится на него и длится до родной стенки.
Утром позволяет себе ругаться лишь пришедший на вахту
капитан Новосёлов. Мы уже не герои прошедшей ночи. Стоим
дубовыми дуралеями, потому что нет оправдания поломав-
шим мачту и замявшим верх рубки. Выходило: плевал он на
наш риск не по своей воле. Слал и слал ни диспетчера,
а нас к такой-то матери.
Мысленно даю себе зарок никогда не бухтеть, потому что
ругань не бывает полностью справедливой.


  На душе легко от простой работы речника. Сдержал обе-
щанное бичующему Вовке Медведкову. Теперь он не без гор-
дости слоняется по палубе парового буксира «Молотобоец»
из серии долгожителей, прозванных «рюриками». Работают
они довольно редко, уступив всё важное новым дизельным
утюгам. Сами перебиваются чем придётся: таскают шаланды
с песком или отволокут случайную баржонку. В основном же
скрипят старыми автопокрышками по бортам о стенку при-
чала. Эти могикане не удел выглядели впечатляюще благода-
ря классической трубе со штагами, рубке с деревянными на-
личниками, верхним ходовым мостиком и всему придающему
их силуэту неповторимость доброй старины.
Симпатии наши нуждаются в действии. Решился-таки по-
просить в конторе направить меня на «рюрика». Подобные
вопросы и посложней решала там единственная женщина.
Когда-то Калласта Ивановна воевала, оттого внушала сразу
уважение. Приходило в голову сравнить её с горьковской Вас-
сой Железновой. Да и двинской портофлот можно с натяжкой
признать пароходной компанией. Твёрдая властность кадро-
вых решений Ивановны была зрима и несомненна. От второго
появления у неё в кабинете я вышел с подарком исполненной
мечты. На бумажке значилось: «...направляется котельным
машинистом на буксир "Рудокоп”».
Что в действительности кроется за сложным названием в
судовой роли, мне представлялось смутно. Но что это из на-
стоящих мужских дел, верилось стопудово. В первую вахту
в котельном отделении, почувствовав дикий жар топок, по-
колебался в правильности выбора. Да не далось ни срока, ни
духа заявиться снова к Вассе – Калласте.
Как говорится: «Ко всему привыкает человек – привык и
Герасим». Теперь я хозяин и слуга двух котлов, форсунок, па-
ровой донки. У котельного машиниста честный хлеб потому,
что пар – движение мотылей – и свет, и тепло. Он сравним по
важности с самой жизнью, без которой всё изящество форм и
содержания одна бренная оболочка.
Со второй вахты тесное пространство между фронтом кот-
лов и переборкой машинного отделения знал обстоятельно.
Сменяя коллегу, научился вечному кочегарскому порядку:
продувке водомерных стёкол. Манипуляции с приводами про-
бок их арматуры не так просты. Поначалу не удавалось сохра-
нять бывалый вид, когда требовалась быстрота и правильная
очерёдность в действиях.
Автоматики, понятно, никакой. Всё держалось на
неусыпности контроля. Скоро скупым и точным движениям
рук доверял больше, чем голове. Она вовсе ни к чему, если бы
не располагались на ней два моргающие предмета информа-
ции. Собственные приборы говорили мне о срочной подпитке
котла, о давлении пара и о пополнении тёплого ящика.
Праздничный пот хода я и сейчас не отдал бы никому.
В прилипшей майке непонятного цвета нервно черчу ногами
диагонали в жаркой своей теснотище. Вздрагивают чуткие
стрелки манометров, колеблются столбики уровней, гудят
языки пламени через контрольные глазки. Всё делается почти
не прерывая косого хождения. Лишь на одном пятачке застре-
ваю подольше. Макушка и голые плечи чувствуют, как хорош
и прохладен пойманный раструбом естественного вентиля-
тора речной ветер. Рядом болтается привешенный на крюк
чайник, к носику которого почти ритуально прикладываюсь,
втягивая спасительную водичку. Сделанный прочь от кайфо-
вого пятачка шаг заставляет разом усиленно почувствовать
котельную Африку.
Паровая машина, отделённая от меня переборкой, совсем
не слышна, и то, что задаётся на мостике и репетируется меха-
ником, представляю по звяканью машинного телеграфа. Ха-
рактерное «стоп» и «отбой» одновременно веселит и огорчает
меня. Заглядываю через дверь в переборке в удивительно сра-
зу пустую машину. Ловкие мужики уже унеслись по трапам
наверх. Иногда всё же успеваю разглядеть мелькнувшую по-
дошву башмака машиниста.
Остаётся пустяк: подпитать котлы, нагнать давление, оста-
новить топливный насос, перекрыть трубопровод к форсун-
кам, выключить котельную воздуходувку.
Теперь и я свободен на несколько бездельных часов в су-
точной вахте. Подгоняемый желанием прохлады, грохочу по
трапам. Любое новое место стоянки рассматривается как бла-
гожелательная новость. Когда же вновь зазвякает машинный
телеграф, не знает никто.


  Лето сгорало быстро, поделённое отдыхом и работой на
равные части. Людей при социализме не хватало, и потому
экипажи работали сутки через сутки. От такого прессования
увеличивалась зарплата, а подаваемые капитанами табеля
множили беззаботные дни зимнего отдыха.
Хорошо, а если в общем – хреново. Наступали последние
недели былой курсантской вольницы. Удивительное чувство –
мальчишеская привязанность друг к другу, проверенная Пье-
ром и общей двухлетней судьбой. Нам страшно не хотелось
терять её, словно знали, что потом будет не так. Случайные
встречи уже не обожгут душу волной восторженной приязни.
Заменится улыбчивой стеснённостью давнишняя открытость
сердец. Какие-то скомканные разговоры о прожитом. При-
помним, кого из наших видели и что про них коротенько зна-
ем. А потом и вовсе не встретишь никого. Так-то...
Парни собирались в армию. Им полагался ещё короткий
отдых перед ней. Со мной на зиму и новое лето оставался
Боря Урпин со своей непрошедшей условкой. Завис и Колька
Корельский, такой же весёлый, безалаберный от вложенного
свыше дара, не вошедший в положенные лета.
В один из свободных вечеров, когда мне особенно грустно
сиделось на диване, вошёл в комнату странный человек. Я не-
вольно мысленно срисовал его. Высокий, худощавый. Бледное
нервное лицо с заточенными до остроты чертами. Пальцы рук
длинные, тонкие. В них чувствовалась большая цепкая сила.
Весь его облик заставлял внутренне подобраться и выслушать
каждое слово незнакомца. Но всё, что он сказал, звучало при-
ветливо и просто.
– Здравствуйте, меня Клавдия Николаевна со двора приве-
ла. Попросила гитару настроить.
И подал нам с отцом действительно крепко жмущую руку.
Тут затараторила мать, внеся во всё ясность. Оказывается,
Николай Алексеевич Двинин – наш сосед из второго подъез-
да. К стыду, небывалому прежде, мы даже не знали, с кем ря-
дом живём.
Стесняясь и дичась на проявление речи, вытащил из-под
кровати в запылённом чехле дешёвую cемиструнную гитару,
с год как купленную. За это время она не раз бралась мной в
руки и огорчительно пряталась обратно. Сумбур извлекаемых
звуков заставлял верить в медведя, наступившего на ухо. По-
чему-то тогда мерещился ухмыляющийся Пьер, да ещё обло-
котившийся на этажерку.
Вначале произведший необычное впечатление взял не-
сколько аккордов и принялся крутить колки. Потом те же ак-
корды зазвучали приятно и волнующе. Лукаво посмотрев на
нас, он вдруг заиграл тотчас узнаваемый романс «Я встретил
Вас». Полились такие трепетные, рвущие сердце звуки, с та-
кой безнадёжной, сладкой печалью, что наш четырёхуголь-
ник с будничной жизнью и сам разновеликий мир перестал
суще-ствовать. Жили только созвучия, слетавшие со струн
– чистые, ясные, нежные. Когда маэстро кончил играть, мы
принялись неловко наперебой хвалить. А тот, очевидно, тоже
слегка смутившись, отложил гитару и принялся расспраши-
вать отца:
– С какого года?
– Откуда родиной?
– На каком фронте воевал? и т. д.
Словом, начался разговор двух мужчин, у которых главным
воспоминанием жизни была война.
С того и узнали: Николай Алексеевич родился в поморской
деревне Лопшеньге.
Оттуда и призвали. Догуливал свои молодые годы уже по-
сле 45-го. Зубов, сплюнутых от жестокой цинги, лишился, ког-
да их бригада морской пехоты держалась мёртвой хваткой за
скалистый хребет Муста-Тунтури. Чёрные бушлаты – особая
метка, по которой ни их, ни они в плен не брали. Заставили
морпехи немецких горных егерей самих ничком за камни уце-
питься.
В 42-м бригаду перебросили в самое пекло Сталинграда.
И каждую минуту кому-то из них доставались орёл или про-
дырявленная решка. Ему досталось только не увечное ране-
ние. С победным исходом битвы у Волги оставшихся герой-
ских братишек снова доставили в Мурманск. Войну закончил
в норвежском Киркенесе.
Тут Алексеевич, как человек большого жизненного такта,
стал прощаться, обещав когда-нибудь зайти. Долго мы после
делились впечатлениями о нём…
Мучает до сих пор труднообъяснимое. Почему наше обще-
ние стало кренящейся бедой, поторопившей яркую жизнь и
талант? С того ли надо начать, что появились у нас поначалу
казавшиеся лишними двести моих рублей. Быт же и издержки
на прожитьё сохранились, как раньше.
Лучше бы мать кинулась покупать входивший в моду аля-
поватый хрусталь или что ни попадя. Правда, я приобрёл в
военторге щегольскую, с каракулем, кепи, какие носят ка-
питаны первого ранга. На толкучке купил приличную зелё-
ную куртку не совсем моего размера и остался совершенно
доволен основательностью своего гардероба. Но новые две
сотни каждый месяц при магазинной пустоте – испытание
чересчур.
Охватила ли тоска по прежней курсантской жизни, ска-
зались ли ранние стопочки или требовалась отдушина для
души? Верней всего, искался повод для общения с редкостным
человеком? В общем, эти причины опавшими осенними ли-
стьями разом обсыпали мою легко поддающуюся настроению
головушку.
Во второй раз он пришёл по моему настойчиво-вежливому
приглашению и засиделся дотемна. Водка сделала своё дело,
исключив разом стеснение, неловкость пауз в разговоре и
саму действительность. Теперь мы даже пели под заразитель-
но отточенный аккомпанемент военные: «Прощайте, скалис-
тые горы», «Редко, друзья, нам встречаться приходится». По
особой папашиной заявке некрасовское «Средь высоких хле-
бов затерялося». Когда выводили нестройно, но искренне

          ...Меж двумя невысокими ивами
            Успокоился бедный стрелок... –

голос отца давал слезливую осечку. Нам казалось: именно мы,
сострадая, выбрали лучшее место несчастному бродяге.
После частого опрокидывания, без гримасы от горькости,
цепляло нас с батей ухарство.  Само собой под ограниченно-знаменитую
 песню северных морпехов, здорово разбавленных заключёнными.
За острым недостатком «правильного пополнения», командущий СФ
на такое решился. Жалеть ни НКВД, ни ему не пришлось. Возник
 чудовищный сплав грубых и отчаянных. Сыскался заводной шлягер,
с которым подымались они в штыковые.
   Ах, какая София Павловна зажигала в нём! И какими шашнями
 сводила с ума пылкого поклонника! А братишек Софочка враз
отсылала на отлёт в мужские чувства.
                …Полжизни я готов отдать,
                За то, чтоб Соньку …
Со словами о грешной пышечке представлялось легко помереть и тем
 более вогнать в чужого трёхгранный русский штык.
  Даже сейчас, проборматывая куплеты, отчего-то завожусь и тоже отлетаю.
   Удивительно, что и у белых была своя подобная отдушина со словами:
                Я гимназистка шестого класса…
   В ней только гораздо сложней изнанка чувств. Жгуче кипят под сердцем
несмываемые оскорбления. На своей же Родине стать без вины приговорёнными
к отнятию чести. Свыкнуться со смертушкой по произволу каких-то упырей.
Тут поневоле взбесишься. Русские ведь душою! 
Бестолковое, радушное прощание. Прошу, краснея, научить
чуть-чуть перебирать струны.
Так и повелось. Наши встречи начинались короткими трез-
выми уроками игры с нот полюбившихся романсов. Он сам
определил, что хулиганское не для меня. Хотя и хотелось овла-
деть заводным, воле его перечить не стал. Оригинальный мой
учитель хвалил лишь за пальцовку. Больше отметить было не
за что. Играл вроде правильно, да только ангел не коснулся.
Без такого таинства – всё любительство чистого разлива. По-
том следовало долгое застолье с песнями, помогающее с при-
ятностью тратить бесценное время.


  Порядочно возмужав таким образом, пошёл с прежней
компанией в десятый класс. Увидел на первом уроке, как бес-
покойно ёрзает похорошевшая Танечка, занявшая парту по
траверзу со мной. Но сердечные делишки и всё прочее, что
отдавало сентиментальностью, уже перестало волновать. На-
стоящие мужские дела открылись мне и начинали диктовать
свои поступки чести.
В получки и авансы отпетые «дети рока» не расставались,
а шествовали в близкий угловой магазин. Последнее свидание
с портофлотовской кассой уходящих в армию решили отме-
тить по-особому и как следует. Тот день выпал свободным от
вахты. Я сорвался в контору, пообещав дотемна вернуться.
Только намерения подправились старым запалом 6-й, 7-й мо-
торной.
Мы пили, если занять у Высоцкого, «из горлышка с устатку
и не евши». К тому же – сильно расчувствовавшись от причи-
ны ералаша. Толкались на Поморской во всех трёх магазинах с
«нашими» отделами. К полуночи, по причине морозца, общей
обалделости от криков, поцелуев и сбивчивых, горячих речей,
кое-как сели в разные трамваи...
Трещит башка. С удивлением рассматриваю сначала бата-
рею отопления, площадку, выложенную кафелем, сбег и подъ-
ём лестниц. Лежачий осмотр озадачил, заставив подняться на
ноги. Из окна площадки смутно проглядывало дворовое не-
знакомье.
Ревизия себя была минусовой. Не стало капитанки и клё-
вой курточки с новой подкладкой в шотландскую клетку. Ис-
следование пустых карманов вовсе оказалось напрасным за-
нятием.
Мысль, что меня ждали и ждут в расстройстве отец и мать,
заставляет пружинкой вылететь из дверей тёплого подъезда
во двор. Там зябкость непрошедшей ночи. Гоняет снежная
позёмка. Определяю место случайной похмельной гавани.
Оно оказывается приличным домом на набережной, где по-
том почтят память об одном актёре.
С пришедшим поздним благоразумием решаю не искушать
судьбу и дождаться часа первого трамвая. Предчувствуя вели-
кий стыд появления в общипанном виде, плетусь к знакомой
батарее. Благо никаких замков на дверях тогда не ставили.
Сам к себе, кроме противности, ничего не имею. Ругать по-
трошителей как-то неловко. Дышал ли я сейчас на снегу без их
участия, пусть и одетым и при деньгах? Вопрос интересный.
Прибытие блудного сына произошло не так лирично, как
у Рембрандта. Мать сорвалась на крик и слёзы. Отец же, доб-
рый, терпеливый страдалец, неловко замахнулся стёганым зи-
пуном и похромал на кухню. Он, оказывается, ездил на мои
поиски, вернувшись чуть позже меня.
Ко второй половине дня, поевши и попивши чаю, все не-
сколько успокоились. Но, так как денег и вещей было матери
жаль, командирша настояла на заявлении в милицию.
В отделении адресовали к майору, с подсказкой таблички
в коридоре: «Уголовный розыск». Одолев изложенное на двух
листках, хозяин кабинета долго рассматривал потерпевшего.
До прочтения морали опускаться не стал или пожалел своё
время.
Видел он сопляка, одетого в рабочую фуфайку и курсант-
скую шапку с оттиском снятой кокарды. Ни дать ни взять –
кандидат в колонисты на стенде с кричащей надписью: «Они
позорят наш город!»
– Ну что ж, – сказал майор устало, – будем искать.
Тихо прикрыл я грозные двери с чувством исполненного
наказа маменьки.
Понятное дело: сыскарь тотчас бросил клочки заявления
в корзину. Я же наученно перестал покупать щегольские об-
новы.
В те далёкие дни меня часто навещал Виктор Чурносов.
В обаятельном Филе уживалось сразу несколько человек. Пер-
вый – видимый, словно герой из сказки, в которого не стыдно
влюбиться и царевне. Поступки, мысли и нрав тёзки домысли-
вались в торчащем на поверхности ключе понимания. Второй,
открытый лишь немногим, в домашнем употреблении грубил,
не уважал и на копейку старость собственной бабки. Третий
перечёркивал напрочь означенных и открывал лицо милого
шалуна, удачливого любовника и талантливого рисовальщи-
ка. Обладая прощаемыми, часто встречающимися в жизни
недостатками и несомненными редкими достоинствами, он
носил ещё одну беду.
Давным-давно оная описана в блестящей русской литерату-
ре. Болела и маялась ею целая галерея типов, прозванных «лиш-
ними» людьми. Странно, что увековеченные закончили своё
пополнение на книжных полках. Однако до сих пор рождаются
те, каким отчаянно скучно. Найдутся среди них и жалующиеся
на жизнь вообще, и дотошные искатели смысла бытия.
Бедный Виктор был подвержен удручающему расхожде-
нию собственного томящегося «я» и тем, что могла предло-
жить противопоказанная подобным соцэпоха.
Потому, как больной в лекарствах, нуждался он в рассеи-
вании, проделках и симпатиях красивых девчонок. Для это-
го полагается иметь дружка, способного подыграть, сострить
или разделить поровну ответственность за проделки. Каюсь,
и меня мучил классический недуг, оттого мы легко и чётко по-
дошли друг другу.
Наши встречи протекали беззаботно. Мы просто прыскали
от смеха. Бронёй от жизненных несовершенств и огорчений
служил всё тот же спасающий юмор.
Витёк окончил училище с завидной для некоторых визой.
На этом везение закончилось. Направили его на «рысак» «Буг-
рино», отходивший своё по загранкам. И коню будённовско-
му ясно, что таковский не понравился стармеху сталинского
притира.
С дурным отзывом – куда ещё? Только на каботажные рей-
сы. Супергигант «Полоцк», бегавший летом на голубой линии
Архангельск – Дудинка, очень подходил. Пережив две таких
ходки, окончательно оморячившись в тамошнем развесёлом
«Алдене», попал под священный закон о воинской повин-
ности. В неписаных традициях удалых рекрутов, пользовал-
ся Филя свободой на полную катушку. Всё искрилось: вино,
проказы, удачные шутки. Главное – обреталась в нас видимая
всем настоящая дружба.
Отлично помню вечер прощания. Сидели в гостях у общего
приятеля в двухэтажной деревяшке, где жила новая звёздоч-
ка. Заочно знакомая по прекрасному карандашному портре-
тику, висевшему в комнате Витька. Мордашка её не поражала
оригинальностью, но вполне взяла от духа времени: здорова
и красиво плакатна.
Вольдемар и его несчастная одинокая мать потчевали нас.
Мы нахваливали хозяйку – симпатичную, рано увядшую жен-
щину с поразительно синими, видать, много поплакавшими
глазами. Теперь она безропотно сносила куражи сильно попи-
вающего сына. Ему тоже на завтра предстояло начало армей-
ской жизни. Пьяный, дурашливый, выбегал он прощаться с
соседями по соломбальской коммуналке. В очередное его про-
падание несчастная поведала, что прекрасный сыночек при-
грозил избить её, если пойдёт провожать. Сказала, словно про
обычное, никак не выражая обиды. Поначалу такое даже до
сознания не достучалось. Уж очень походило на несусветное.
Чувство неприязни к стриженной под ноль балде Вольдемара
скверно бы кончилось для него. Скорый приход комсомолис-
той отроковицы удержал нас.
Долгожданная скромненько отведала винца, хлопая по-ку-
кольному длинными ресницами. На наши развлекательные
старания отвечала двумя-тремя словечками, не отпуская с
лица приклеенного выражения. Не просекалось никак: дейст-
вительно скромность или испуг предстать дурёхой держали её
за язычок. Когда всем стало особенно хорошо от припасённо-
го и дотащенного на последние деньги, она предложила спеть
«С чего начинается Родина». И хоть честного патриотизма нам
было не занимать, мы как-то разом стали прощаться.
Назавтра холодным ноябрьским утром от сборного пунк-
та на Попова припаялся к нестройной колонне призывников.
Видок их поражал бедностью и старым рваньём, что пускает-
ся на ветошь за порогом казармы. Вместе шли провожающие
мамаши, папаши и несколько заплаканных девчонок. Меня
шагавшего, очень похожего на эту зелёную молодёжь, давило
чувство стыда осознавать себя героем на час. Не желая играть
с уязвлённой душой в одного из них, вышел прочь из рядов.
С внутренним усилием напоследок махнул Виктору рукой,
стараясь сохранить прощальную ободряющую улыбку. Они
все прошли, как мне показалось, очень быстро, и улица опус-
тела...


  Как наказание за молодецкие гулянья, пришлось впервые
познать прелести котлочистки на ставшем совсем не нуж-
ным к исходу навигации «Рудокопе». Котлы, где недавно выло
подбадриваемое мощным ветрогоном двухъязыкое пламя, за
какие-то сутки стали гулким холодным металлом. В некогда
нестерпимо жаркой кочегарке мог бы мёрзнуть в валенках и
тулупе сам Дед Мороз. Вся малочисленная, часто меняющаяся
машинная команда со страшащимися, по пословице, глазами
приступила к тяжёлой, чёрной работе.
За снятыми прогарными щитами показались испаритель-
ные трубки пароводяных коллекторов. Пошла гулять, сыпать-
ся на нас снимаемая скребками и стальными щётками нагар-
ная сажа. Когда же добрались до внутренностей, основательно
заросших крепко вцепившейся накипью, вовсе превратились
в чертенят в не спасающих ни от чего марлевых намордниках.
Великим счастьем воспринимался в конце работы горячий
душ на стоящем рядом ещё под парами таком же старичке
буксире.
По привычным, весело проходившим обедам и ужинам,
горячему чайку осознанно загрустилось. Жили мы очень де-
мократично. Подолгу засиживались в столовой команды, где
мог рядом с салажонком хлебать щи капитан. Нечего было и
думать, чтоб укрыться ему от трёпа и не принимать подкалы-
вающие всевозможные от всех советы. Неудобства разрушен-
ного быта лучше всего подгоняли нас. Свет переносок уже по-
казывал не серо-бурую накипь, а чёрный пористый металл с
серебристыми точками от кирок и шкрябков.
Пришёл конец работы. «Рудокоп», удачно пришвартован-
ный между собратьями, дремал ко всему безразличным своим
стальным существом. Последний раз на его палубе, пройдя
чистилище, нахлобучиваю верную курсантскую шапку и пря-
чу руки в карманы нелепого после шинели дешёвого штат-
ского пальто. Впереди долгая цепь бездельных дней отпуска,
отгулов, дотягивающая почти до апреля.
– Ну что, – кричит пожилой машинист кэпу, – рубку-то за-
колотил, гляди, сопрут матюгальник!
Тот привычно, с достоинством парирует:
– Вчера домой унёс. При кухонных конфликтах жёнку буду
перекрикивать.
Под смех легче расстаёмся с почти родным «рюриком».
   Недавно довелось узнать, что жив наш курилка с незабвенной
трубой. Оказывается,  в 1993 году продали его ловким дельцам.
После марафета в Польше под винтаж богатой яхты стиля ретро,
 он не перестал быть узнаваемым. Самое разящее отличие - на
трубе со штагами  канадский кленовый лист. Кормовая палуба
 лишилась барбетки кочегарского и матроского кубрика.
Солнцезащитный тент над ней во всю длину смотрится
(лично для меня) умопомрачительно. Именуется звучно, как
 встарь: «Рудокоп». И для западного уха это звучит двумя аккордами
 Вагнера. В порту Барселоны, якобы, часто его можно видеть.
  Во, даёт старина!


  Теперь я только ученик ШРМ. Волен ходить туда днём, во-
лен – привычным вечером. Учиться, сказать по правде, уже
нет настроения. Побудительный мотив совершенствоваться
во имя любви сгорел дотла. Законченной этой историей владе-
ет лишь благодарная память. Но отступить, не проявив харак-
тера, считаю не подходящим к своей чести. Достаточно и без
того неважно выгляжу средь родственного древа, на котором
сын Клавдии – общий стыд. Разве им объяснишь, что учас-
тившийся водочный грех исходит от желания вновь и вновь
испытать страсть гитарного волшебства.
Побывать будто в другом мире, щедро оставленном зо-
лотым и серебряным русским веком. Послушать фронтовые
рассказы и совсем сбросить условности с души. Пусть нагая
попоёт раскованных песен. Насухую, по причине природной
стеснительности, Николай Алексеевич общаться, и тем более
играть, просто не мог. Настрой не знаемого людьми маэстро
нуждался в бутылочном детонаторе. И я тоже, презирая себя,
попал в чертовскую зависимость.
Насколько удавалось, тщательно скрывал свой порок, уве-
личил усердие на уроках и в домашних заданиях. Завелась ещё
одна причина прилежания, в которой возможно сознаться
только через годы. Причина выглядела впечатляющей блон-
динкой с никогда не изменяющим ей приподнятым настрое-
нием. Звали притягательную Ольга Николаевна, и вела она
уроки химии. Парни, так или иначе задетые, теперь все 45 ми-
нут таращились на доску, опыты, охотно вызываясь проста-
вить валентность.
Заданной манеры полулежания на парте я не изменил. Толь-
ко с обострённым вниманием наблюдал весь этот химический
бум. Как коварный византиец, не выдавая своего интереса,
надоумил Кольку Ворошилова узнать её года. Не искушённый
в «культурке», нахальный спросил напрямую.
– Двадцать семь, – ответила она, комично изобразив ха-
рактерность взрослого ответа на детский вопрос. Разница
лет оказалась удручающе велика для всех, и юношеская часть
класса стушевалась.
Самые лучшие заготовленные шутки и экспромты дари-
лись мной на тех уроках. Ничем не выказывая чувство пажа
к прекрасной королеве, продолжал грустно возлежать на луч-
шей, теперь ожидаемой химии.
Очевидно, в тайных наших симпатиях существует угадан-
ная другим сердцем створка. Иначе не объяснить, что педа-
гогически правильная во всём Ольга остановилась рядом, не-
спешно проходя между колонками парт. Я вдруг почувствовал
нежную ладонь и ласковые пальчики на моей причёске под Го-
голя. Чуть растрепав, пригладила, как это могут лишь редкие
женщины, что любят и жалеют нас.
Среди немногих собранных в жизни богатств лежит в од-
ной папке карандашный портретик. На нём легкими полу-
тонами постарался передать Ольгину светлость, счастливую
тайну красоты и обаяния. Кажется, удалось, потому что, как
тогда на уроке, приходит сладкая боль…


  Однажды поздним вечером раздался дверной звонок. От-
крывать пошла мама. Слышу из маленького нашего коридор-
чика её удивленное, сказанное нараспев:
– Батюшки, Виктор!
Со старого венского стула слетаю, как с электрического.
У дверей с незнакомой неловкостью стоит и виновато-груст-
но улыбается друг. Солдатская форма, сапоги с расчётом на
портянки не создавали бравого вида. Смотрится только всег-
да сказочное лицо, но отчего-то он плохо владеет им.
Нежданный армеец говорит сразу всё объясняющее:
– У меня умерла мама. Прошу, поедем сейчас со мной.
Клавдия Николаевна всплескивает руками и совсем некста-
ти предлагает чайку.
Выходим в зимнюю, бесполезно разрываемую редкими фо-
нарями густую темень.
– Знаешь, – роняет Виктор, – пойдём пешком, не могу я
ехать туда на колёсах.
И мы, испуганные неожиданным жестоким выбором, кос-
нувшимся нас средь частых чужих смертей, идём почти молча.
С Кузнечевского моста тяжесть появления в скромном част-
ном домике Банного переулка передаётся и мне. Ноги, что на-
зывается, не идут.
С порога сразу вижу заплаканную бабку, миловидную, с
припухшими веками сестрёнку Тонечку и потерянного отца,
умеющего скупо плакать только одним глазом. Другой, встав-
ленный во фронтовом госпитале, равнодушной пуговицей
смотрит на всех. Разговор родных с Виктором со вздохами и
вновь вызванными слезами тяжёл и путан.
Тихая маленькая женщина-аптекарь буквально ушла из
жизни по ледовой дороге, направляясь к родственникам на
Хабарку. Сделав на середине скованного двинского русла по-
следний шаг с остановившимся сердцем.
Назавтра должна прийти машина с анатомки. Будет не-
сколько часов домашнего прощания в надежде на то, что успе-
ет застать мать старший сын, дослуживавший последний год
на Северном флоте.
Попили чай с малиновым вареньем, организованный То-
нечкой, и подавленно постарались быстро уснуть на приго-
товленном нам диване.
Поутру, как с того света, подкатил невзрачный синенький
автобус. Покойницу внесли в дом, наполненный пожилыми и
старыми соседками ближайшей округи. В комнатках беспре-
рывно ширкалось, хлопало входными дверьми, сдавленно-пе-
чально гудело от причитаний и голосов. Время приближалось
к трём, а старший ещё где-то в дороге.
Ослабленный переживаниями глава семейства поднялся,
держась за краешек стола, рядом с изголовьем жёнушки.
– Пора, видно, придётся без него.
Простые с виду слова вызвали новую волну плача. Многие
стали натягивать пальто, собираясь в скорбную дорогу. Вдруг
одна из старушек сказала нечто, отчего невольно похолодела
мурашками спина:
– Стойте, подождите немного. У неё пальцы ещё гнутся.
Она сына ждёт.
Тут наступила тишина, похожая на оцепенение от испуга.
Минут через двадцать хлопает калитка. Сильные быстрые
шаги под окнами взвинчивают всех. Женщины слабо ахают,
увидев на пороге статного моряка со сбившимся дыханием.
Кто-то берёт у него шапку, кто-то облезлый чемоданишко.
И он, в застёгнутой наглухо шинели, пробегает к маме.
Не в силах видеть этого, выхожу на крыльцо. Подобно по-
граничнику, пристально рассматриваю вытоптанный за день
дворовый снег. Одолев душевную слабость, направляюсь в дом,
минуя большие сени. Навстречу с гулким ударом открывается
наотмашь дверь, и какой-то доскональный знаток кричит:
– Эй, кто там?! Не стойте впереди, сейчас будем выносить.
Я же без воли к спасению прижимаюсь к стенке. Мимо поч-
ти тотчас проплывает заказанный всем нам под конец, оби-
тый дешёвой тканью человеческий ящик. Какая-то проходя-
щая женщина посердобольствовала:
– Эх, молодой человек, разве вы не знаете: впереди гроба
нельзя оказаться.
Остатки слёз на её щеках мысленно приписываю на свой
счёт, присоединяясь к братьям и бедной Тонечке.
Когда всё было кончено и последние комья мёрзлой зем-
ли траурно зачернели средь пышного кладбищенского снега,
понуро побрели восвояси. Зимний свет трогательно догорал
в окнах церкви Святого Мартина. Всем прочим уже обладали
пока робкие синеватые сумерки. Пошли тихими окраинными
улочками Соломбалы. От старых домишек, переживших не
одно поколение, веяло примиряющим, незнакомым ещё душе
чувством Бога.
Вышли к знаменитому некогда ларьку, прозванному «Ти-
шиной». От него – к оставшемуся без хозяйки дворику. Перед
калиткой стояло несколько женщин. Одна из них голосила
навзрыд, тогда как у всех слёзы были выплаканы без остат-
ка. Плакальщица, обессилевая, в полупоклоне держась одной
рукой за столбик забора, со спустившимся к плечам платком
показалась мне знакомой.
Да это те же пронзительно синие глаза, окинувшие корот-
ким мигом всех нас, подошедших. По бабьей почте, очевидно,
узнала, подумалось мне. И вместе с тем странным показался
такой одуряющий рёв. В нём было что-то театральное. Я ус-
тыдился умствования, как кощунственного скрытого занятия.
(Через некоторое время выяснится ненапрасность запомнив-
шегося плача.)
Водка и поминальные пироги отдалили переживания. За
сдвинутыми столами уже только родственники. За окошками
новая ночь.
С трудом контролируя себя, стал прощаться. Не сказать
бы неподходящего. Подав руку вдовцу и братьям, встречаюсь
глазами с Тонечкой. Вижу, как бледно её нежное личико, как
неровно дыхание, выдаваемое узким тёмным платьицем. Она
тоже смотрит на меня, желая каких-то слов лишь ей одной.
Давным-давно приметил, что нравлюсь славной Тоне, по-
хожей на страдающую гимназистку. Но мне казалась смеш-
ной и ненужной такая полудетская любовь. И хоть держался
с ней приязненно и всячески подыгрывал, ставил от чувств
защиту.
В ту самую минуту, участливо кивнув, заставил себя взгля-
дом передать надежду. Девчоночка вспыхнула. Мы поняли
друг друга.
Через два дня проводили Виктора обратно. Оба – совсем не
прежние...

  Привычно потекла жизнь. Казавшиеся многочисленными
отгулы растаяли к весне. Наступил такой день, когда пришлось
вытащить робу и припомнить имя с отчеством начальницы
кадров. Заявившись к ней, обескураженно получил направле-
ние мотористом на плавкран № 6. Данное чудище стояло на
ремонте в «Красной кузнице».
За навигацию я иногда видел его со стороны. Очень низкий
от воды прямоугольный корпус-платформа. Надстройка – су-
щая коробка, приподнятая в носу и совсем далёкая от мор-
ского вида стрела 15-тонного крана. Всё это вкупе с другими
техническими нагромождениями не нравилось мне. Жаркий
«Рудокоп» выглядел в сравнении с ним лондонским стилягой,
в прикиде из лучших магазинов на Оксфорд-стрит, запомнив-
шихся из книжек.
Чувству первого взгляда всегда даёт фору выстраданное.
Это и случилось. Главное, проникся приязнью к людям на его
уже не казавшемся нелепым борту.
Со мной попал на «шестёру» и Николай Корельский, не
нашедший ещё стези к большой сцене, но имевший несколь-
ко поклонниц. Определённо искра Божия, которая иначе на-
зывается талантом, в Кольке жила. Раскрепощённым лицом,
умеющим в секунду многое выразить и наиграть, обладал.
Сладкого греха собственных стихов, однажды доверенных
мне, не избежал. Значит – ясно горела душа. Всё топили и пе-
речёркивали его же поступки и вера в удачу.
Мальчишки моего поколения часто страдали от прекрас-
нодушия. Мало кто заметил рождение новой жёсткой исти-
ны. В голом и даже приодетом виде она никак не подходила
к бедовым пацанам. Вокруг ещё существовала куча примеров
счастливых судеб, оттолкнувшихся от случайности иль везе-
ния. (Понятно почему из нашей горькой, кровавой истории.)
Вдруг такое перестало срабатывать. Редкие допёрли: на ду-
рика ничего не получишь. Изволь потратить лучшие годы на
учёбу. Лишь на бумажных коняжках дипломов скачут к сцене,
к чтимым должностям, вообще ко всякому успеху. Могла под-
тащить к нему и «волосатая рука». Да это подленькое исклю-
чение писано не про нас.
Тогдашние – всего мы знать не могли. В нас плескался ис-
точник непосредственности и азарта. Посему незряшно было
поступить в распоряжение сумрачного механика – старика
Панфиловича. В своём роде очень примечательного.
В рабочем коричневом берете, натянутом горшком, в на-
глухо застёгнутой серой спецовке, высокий, кряжистый, яв-
лялся он в машину. Неизменно спокойный, словно с крыльца
к завалинке шествует.
В те дни Панфилович вёл регулировку масляных зазоров
мотылёвых подшипников на правом двигателе Буккау-Вульф.
Постановка и снимание свинцовых выжимок, «говорящих» по
замеру микрометром действительный зазор, – дело кропотли-
вое и долгое. Добросовестный старик священнодействовал на
коленках, подложив объявленный личным плетённый из ка-
болок матик. Мы обходились по простоте. Потому роба наша
лоснилась, как отвороты фрачных лацканов.
Колька пребывал часто под впечатлением прошедшего
вечера, где он царил на любительской сцене Соломбальско-
го ДК. Там ставились никому не известным ещё Пановым
крошки-спектакли, на которые мало кто заявлялся по неза-
манчивости названий пьес. Гордился Николай и ведением
кружка тощих театралок, будущих словесниц в педе. Туда он
хаживал на правах Станиславского. Мог припоминать взгля-
ды какой-нибудь пионервожатой, вдохновлявшей артиста с
пустого ряда.
От тех первопричин ронялись в картер гайки и шплинты
мотылёвых болтов. Того хуже: рвалась в рассеянных пальцах
свинцовая выжимка, едва Панфилович с достоинством и со-
пением подводил к ней торцы мерительной скобы.
Только я, не искушённый богемной жизнью, являл пример
аккуратной исполнительности. Сам того не желая, был при-
ближен авторитетным стариком до роли вечного напарника.
Колюшка, получив отлучение, обрадованно филонил на раз-
ных неконкретных работах.
Когда окончилась установка зазоров, подошла притирка
клапанов цилиндровых крышек. Наступило для нас торжест-
во общения. Подтащили по перевёрнутой крышке, уселись на
бруски, и дело пошло. Из-за никудышной притирочной пасты
желанный матовый поясок появлялся постепенно. Раковин-
ки с трудом сводились на нет. Сдаточные крышки проходили
проверку Панфиловича на карандаш. Если поперечные риски
стирались от полуоборота клапана, получали добро на сбор-
ку. Занятые руки не мешали общению часами.
О чём только не переговорили мы с ним! Желая ему удачи,
не зная сам толком, всё же пробовал наставить лицедея. Чтоб
это выглядело деликатно, пришлось самому сыграть. И как он
не заметил превращения моего в довольного неудачника, про-
читавшего от нечего делать немалую часть библиотеки?
В перегруженном мозгу без пристрастий почти каждой
знаменитости можно противопоставить другую. Одни факты
сцепить с другими. После чего хоть схватись за голову от ужа-
са, удобного понимания истории и известных жизней уже не
будет.
Добивался я широкого для Николая горизонта. Оттолкнув-
шись от моего, пошёл бы к своему. Ведь люди в передаче ум-
ных артистов – те же многоликие повествования.
Очевидно, шестнадцати крышек обоих дизелей оказалось
недостаточно. И всё же Николая теперь больше тянуло на ос-
мысление, чем просто на гримасы. Проблематично выглядело,
как ему потратить три зимы после армии на вечернюю школу.
Потом махнуть, чем чёрт не шутит, в театральный или ВГИК,
а там будь что будет. Не сомневаясь, я вскидывал на товарища
восхищённые глаза, ободряя уверовать в счастливую звезду.
Как бы мне хотелось сейчас шикарно и просто написать: он
стал знаменитым!
Но дружок по юности умрёт в подвале. За день до этого по-
просит одного из наших провести ему там свет. Кроме бездом-
ного котишки, ничто в жизни уже не держало. Палёная водка
доконала его. Сколько талантов загубилось на Руси! Может,
оттого, что их у неё щедро много?! Или ещё более чудовищно
полно равнодушных?


  Словно разрыв снаряда, с которого начинаются войны,
зимние события на далёком амурском острове Даманском.
Общенациональные дни потрясения от маоистского Китая.
Нам твердили: «Братья по социализму – вечные друзья».
А они повторили все гнусности былых врагов.
Убедились генералы, что солдатскими жизнями остров не
отстоять, решились дать залп из «градов». Смели саранчу, к
такой-то матери.
Везде проходили митинги. Народ готовили к худшему ва-
рианту, то есть к войне.
Наш плавкран посетил подкованный в политике партии
обкомовский работник. Политинформация имела волнитель-
ный вывод: возможно всё. На тот раз обошлось...
Удивительное дело, как наши верховные умеют превращать
победы в поражения.
Начались переговоры. Остров тихохонько отдали. Китайцы
протоку засыпали. Теперь он приращённый их берег.
Не отступая от правды: начались дарения с Хрущёва. По явной
дурости Порт-Артур и Дальний им влёгкую вернул. Брежнев
Даманским отделался. Горбачёв с Ельциным Дальневосточную
русскую землю уступать продолжили. Процесс тот не ржавеет.
Восточные окраины по тихой воде заселяют. Добром это не
кончится. Ведь мы по отношению к Поднебесной такие же,
как малюсенькая Эстония к нам.
Мир строится на системе противовесов. В 1900 году невесть
какой, но всё же начальник Генерального штаба Куропаткин
несложно вычислил: в начале следующего столетия русских
будет 450–470 миллионов.
Революция и то, что с народом нашим сделали, уподобив
его хворосту для марксистской кочегарки, арифметику пере-
черкнуло. Может, часы до великой беды затикали? Если так,
сколько их осталось? Никому не ведомо. Большую часть ро-
ковые стрелки, сдаётся, преодолели. Господи, спаси Россию!
Воинству православному дай прежнее мужество защитить
Отечество...
Перед самой навигацией призвали на службу Корельского.
Его не увезли, как прочих, в общих вагонах из Архангельска.
Народного таланта оставили при городском Доме офицеров.
Все два года Николай пел в ансамбле бравые строевые песни
с хорошо поданным молодецким видом. Для души, как гово-
рится, свой ВИА организовали. Там он не только смотрелся с
электрогитарой, но и по-музыкантски играл. Рядом с Нико-
лаем не добирали в симпатиях зала другие парни. Только их
солистка Наталия Горушкина могла разделить с ним концерт-
ный успех. В ней таился не сразу видимый шарм. Как и в про-
стенькой фамилии, пряталась ласка и защита.
Я не избежал её обаяния. Признаюсь ещё в одной сердечной
неудаче, потому что прелесть Горушкина училась в параллель-
ном классе. Подойти разговориться так и не решился, словно
она была не простой девчонкой, а Мэрилин Монро...
На плавкране занялись делом, которое часто выпадало
«шестёре». Только схлынул паводок, на своих дизелях при-
были под Гневышево. В стороне от фарватера принялись чер-
пать грейфером песок. Шаланды под него подавали не часто.
Это- то и считалось курортной жизнью. Каково было увидеть,
как на третьей из них, притащенной «Сталеваром», стоял Боря
Урпин и пропаще улыбался. Когда он пришвартовал утлую,
битую посудину, имевшую в корме жилой отсек, похожий на
камеру, обнялись пушкинскими лицеистами.
Сказанное Бобом «Мы дети ФЗО – мы дети рока» претво-
рилось в жизнь.
Какие чудесные вечера выдавались на Двине! Прекрасно
виднелся с палубы почти макетный строй домов набереж-
ной. Один из них на траверзе с нами: величественный, с ко-
лоннами поражал воображение давностью служения. Ведь
подле в 1819 году несли караул усачи гвардейцы. Сам госу-
дарь Алекcандр I c визитом пожаловал. Архивные доки до
сих пор спорят: тот ли дом или несохранившийся соседний
купеческий? Так ли, иначе ли – всё равно благородная ста-
рина. И гвардейцы стояли подлинные. Точь-в-точь для об-
ращения:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спалённая пожаром,
Французу отдана...

Над водной гладью, подобно огромным мотылькам, сколь-
зили, ловя ветер, паруса яхт. Стояла оберегаемая тишина бе-
лых ночей со свежестью воздуха от почти сплошь зелёного
левобережья. Панорамная картина завораживала и, наверное,
даже лечила старика Панфилыча.
Когда же притаскивали шаланду, полусонный матрос рас-
талкивал в первую очередь меня. Затем шёл «брать» электро-
механика. Тот спускался в машину уже при набравшем оборо-
ты «Букка», работающем на генератор. Сделав переключения
на ГРЩ, он прощально взмахивал мне рукой и уходил досы-
пать. Матрос к тому времени поднимал крановщика. Шаланда
начинала ухать и вздрагивать своим железом от первых тяжё-
лых, мокрых шлепков песка.
Не проходило и часа, как её притопленную отволакивал
кто-нибудь из «рюриков». Подкачав компрессором пусковые
баллоны, постепенно и всё же спеша, ставил топливную ручку
на «стоп». Надёжный «Букка», прочихавшись индикаторны-
ми клапанами, замирал. Сонное безволие не овладевало мной.
Подолгу стоял на палубе, отходя от машинного грохота на
речной тишине.
Думалось, мечталось...
К восьми утра подваливал рейдовый катер со сменой. От-
вахтившие при параде на ходу передавали налаженное за зим-
ний ремонт хозяйство.
В навигацию работали сутки через двое, что участило му-
зыкальные занятия и пропадание зарплаты в винном отделе
«Сполохов». Ободрённый умением играть по нотам с деся-
ток романсов и полонез Огинского, над тем не печалился.
Ровно на третьи сутки являлся к катеру счастливым чело-
веком.
Потребности в речном песке были меньше наших возмож-
ностей. Потому паузы между работой крана каждый заполнял
на свой вкус. Уверенный в дизелях Панфилович предпочитал
покой и лежание в каюте после обеда всем другим способам
борьбы со временем.
Обеды у нас отличались весьма аппетитным свойствами,
благодаря молоденькой поварихе Тамаре – стройной брюне-
точке. Все мы благоволили ей чисто по-товарищески. Тама-
рочка была из тех девчонок, от каких не получишь повода для
пошлых приставаний. Не договариваясь даже, все ревниво
соблюдали её особый статус. После обеда она сразу варила
ужин и весёлой нарядной птичкой вспархивала на разъездной
«ярославец».
Молодёжь предпочитала обитать на диванах в столовой
команды. Крановщик Стасик Гайкин – улыбчивый проказ-
ник брал в руки судовую гитару, садясь к распахнутой двери
в коридор. Почти напротив, следуя бдительной морской при-
вычке, в открытой своей каюте сладко всхрапывал Панфилыч.
Его прошлое – лист безупречный: служил на Балтике, плавал
в тралфлоте, воевал артиллеристом, снова ходил за рыбкой,
вербовался дважды на Шпицберген. С заработанных там де-
нег построил домик за убогим Урицким. Имел трёх умниц до-
черей, окончивших институты. Словом, жизнь до краёв. Геро-
ического ветерана теперь тянуло ко сну и покою.
Подмигнув нам, Стас начинал спецподборку из Высоцкого,
стараясь сбренчать как можно громче. Голос тоже ставил на
фортиссимо.

А у дельфина вспорото брюхо винтом.
Выстрела в спину не ожидает никто.
На ба-та-рее не-ту сна-ря-дов уже,
Надо быстрее на ви-ра-же-е-е!!!

Растягивая последнюю строчку, срывался на вопль дикого
отчаяния напрасно гибнущих пушкарей.
Дрожащий всеми морщинами Панфилович, как последний
из них, забегал в столовую и грохал по столу крепким кулачи-
щем, прочувствованно требуя прекратить концерт...
  Потом с песка нас сняли, и мы часто рассекали синь реки
тупым носом от Экономии до Бакарицы. У правого «Букка»
тогда стоял Панфилович, у левого я. И без руля «шестёра»
удачно маневрировала от двух своих дизелей. Почти оглушён-
ные ещё и ходовой динамой (до берушей тогда не додумались),
мы с обезьяньей ловкостью выдавали заданные каждому из
нас хода.
Выпал исключительно жаркий июльский день. В ожи-
дании катера закупили в угловом магазине под каменными
округлыми сводами полдюжины бутылок рубинового крю-
шона. Прибыв на вахту, поставили экзотическую, бесценную
влагу в холодильник. К обеду капитан, ровесник артиллерис-
та, называемый в обиходе просто Фёдорович, разрешил спус-
тить на воду рассохшегося «тузика». Панфилович тоже дал
своё добро.
Компанией отгребли порядком от раскалённого нашего
борта. Какой это весёлый испуг – броситься со шлюпочки в
воду! В речную толщу, которая подымала почти десяток мор-
ских судов у причала Бакарицы. Ощутить не только ласковую
прохладу, но и почувствовать сознанием, даже кожей, опас-
ную значимость глубины. И всё равно хохотать. Да как иначе
выразить пик удовольствия, риска и надежды от лучших, не-
прожитых лет.
После остроты купания угощали и сами пили моментально
запотевающими полными стаканами райский напиток. При-
калывались и продолжали западать на смех. Тогда и узнал,
сколько надо добавок для мига счастья.
Как-то там же под вечер, закончив работу краном, отпра-
вились в короткий шлюпочный поход на остров Краснофлот-
ский. Электромеханик Сергей, такой же неудачник, закон-
чивший ЛАУ, но вместо загранок попавший в Архангельский
портофлот, возглавил приятное дело. Поддались мы на него
по просьбе Тамары. Замечалось, что она украдкой посмат-
ривала на видного парня. Хотя все знали про ожидающую в
Липецке невесту. Да и сам Серёга держался неискусимо, как
старый монах.
На обращённой к порту кайме острова буйно росла ива. На
небольших лужках, отвоёванных у зарослей, стояла по колено
сочная трава с пахучими полевыми цветами. Росный, низко
виснувший туман вносил в картину последние прекрасные
штрихи. Просто не верилось, что за нашими спинами нахо-
дился огромный портовый район. Беспрестанно что-то там
вирали и майнали в трюмы многочисленные его краны «Ган-
сы». Катились по рельсам маневровые тепловозы с товарными
вагонами. Вырастали за одни сутки почти фараоновские пи-
рамиды грузов и так же быстро исчезали.
Охотно гуляя по идиллии, подтрунивали над ахами спут-
ницы, находя в душе те же восклицания, только хорошо нами
спрятанные. Возвращаясь к «тузику», нарочно прошли мимо
трофейного военного тральщика, на всю длину корпуса под-
мявшего прибрежный песок. Ожидал он тут единственного,
что могло ещё с ним случиться, – разрезки. В ржавых формах
корабля осталось хищное и вражье. Казалось, понимая об-
речённость, с креном на правый борт, сумрачно смотрел он
выбитыми узкими глазницами рубки.
Вздумалось посмешить компанию, подошёл к бортовым
листам напротив машинного отделения.
– Что, в Гамбург хочется? – и ударил по борту случайной
железякой.
Тотчас приложили к тому месту по уху. И там, в почти пус-
том его нутре, слабо раздался похожий на слёзный всхлип от-
вет. Впечатлительная Тома побледнела.
Посетил того фашиста и наш Фёдорович с боцманом в на-
дежде поживиться чем-нибудь. У прежних старых служак лю-
бовь к родному судну выражалась не иначе, как волочь на него
всякую заваль. «Немец» был давно обобран другими абордаж-
никами так основательно, что старателю досталась лишь часть
переговорной латунной трубки.
Она долго никчёмно валялась на палубе. Гайкин, завидя
вышедшего из надстройки поблагодушествовать с кружкой
чайка Фёдоровича, притворно спрашивал у других:
– Не знаете, какой мудак эту дрянь притащил?
Рачительный кэп, отчаявшись навалить трубку механикам,
в сердцах «положил её рядом с бортом».
  Вскоре, на нашу беду, отозвали Тамару. На одном из но-
вых буксиров решили создать комсомольско-молодёжный
экипаж. Попрощались с кормилицей, пожелали, намного за-
бегая во времени, богатого жениха. Характерных примет на
подобных не существовало. Тома настояла на разъяснении.
Пришлось с усилиями обрисовать словесно объект желаний.
Суженый смахивал на Панфилыча, имел домишко с забором,
курятник и моторку. Про личный автомобиль ни у кого фан-
тазия не сработала. Девчонка прыснула смешком, но у трапа
сделала нам грустно ручкой.
Замена оказалась пожилой одинокой женщиной со вздор-
ным характером. Готовить и она умела. Начало было гладким.
Уж не знаю почему, вздумала она произвести впечатление на
вдовца капитана. На амур тот не пошёл. В отместку она при
всех обвинила его в пропаже продуктов.
Фёдорович иногда излишне гоношил, где-то резок, но к
команде относился по-отцовски. Кроме нас, шалопаев, лю-
бить и заботиться было ему не о ком. В своём древнем глухом
кителе на худощавого, с живым, сохранившим симпатичность
лицом, пришёлся он не по зубам бабьей лжи. Оскорблённый
старик смог прийти в себя лишь с новой заменой на камбузе.
Я же, мучимый всегда проникновением и оправданием,
жалел по-своему несчастную. Однажды, когда снова работали
на песке, пригласил к ужину только что пришвартовавшего
шаланду Борю Урпина. На столе заманчиво скучала селёдка с
картошкой. Истинный помор отказать такому деликатесу не
может. Но, едва он потянулся за поблёскивающим тёмно-се-
ребристым бочком, украшенным кольцами лука, скандалист-
ка с криком оттянула тарелку на другой край стола. Ничего
пошлее ещё пережить не доводилось. Подобно Фёдоровичу,
долго вылезал жалостливым из ямы настроения...


  И в домашней жизни без чего-то новенького не бывает.
Появился на нашем первом этаже сосед Аркаша. Фатальный
случай – не иначе. Сын заметного в масштабах Архангельска
старого большевика. Проживал с родителями в прекрасной
квартире в одном из домов, прозванных «дворянским гнез-
дом». Когда по непреложному закону жизни остался один,
принялся расслабляться по чуть-чуть. Потом немного больше
и совсем меру потерял. На этом и подловила его одна дошлая
 женщина, с коей мы соседствовали. Перевезла его, а сама
с дочерью въехала в партийные хоромы.
Тихий, интеллигентный неудачник, по его словам, за грехи
отца страдал. К той поре сделался инвалидом, ходил с палоч-
кой. Лицо его, очевидно от матери, имело приятную тонкость
черт. Владел казавшейся отсталой правильной русской ре-
чью.
Потом открылось, любил и помнил многое из запоздало
разрешённого Вертинского. Рассказывал с нескрываемым
восторгом, как замирал от счастья на его единственном
концерте в Архангельске в пятидесятых годах. Как поразила
публика, собравшаяся в зале. Сколько прямо-таки чеховских
и блоковских виделось в нём людей. И это в городе, пережив-
шем зачистки Кедрова (Цедербаума), гэпэушников, без блока-
ды вымиравшем в войну?!
Как вышли многие на улицу в слезах. Плакал и он. Стран-
ным показалось ему – все будто минутою пропали. Не с того
же света и вновь туда?!
Аркадий совсем не интересовался политикой. Стало быть,
нормальный человек, при нехарактерном для него большин-
стве. Обретался такой врачом-рентгенологом в захудалой
сульфатской поликлинике. На работу по причине болезни или
после вчерашнего удавалось ходить нечасто. Потому и отту-
да уволили вчистую. Жалким стал он в своей незащищенно-
сти, но и стоек. Пограничное его состояние имело два выбора:
умереть по слабости здоровья или бултыхнуться в пьянь. Ни
то, ни другое не перевешивало. Иногда судьба просто любит
домучить.
Примечал я, что к нему никто не ходил. Каково же было
моё удивление, когда на нашей площадке однажды столкнул-
ся, и с кем! Писатель, знакомый по портрету из очень зани-
мательной книжки «Детство в Соломбале», вживую нажимал
кнопку звонка бедолаги.
Несмотря на мой полушпанистый видок, счёл нужным
объясниться.
– Вот приятеля пришёл навестить.
И как-то извинительно рассмотрел меня с головы до пят,
смутив тем самым до онемения.
Нечего и говорить, что вскоре они стали похаживать к нам.
Сначала из хитрости, где б закусить, потом по простодушию.
Компания составилась весьма приличная. Гостям нравился
мой батя. Многие его ценили за мягкость характера и дар рас-
сказчика. Даже по тем временам явного чудака, готового в со-
тый раз перечесть Пушкина и Гоголя с Некрасовым.
Посиживали мы за бутылочкой, вели приятные беседы. Мо-
жет, со стороны несколько комично, а для нас в самую тему.
Чем обязательно надо и должно дорожить.
Проникая в давнее, вижу сердцем – у писателя болела душа.
Тайно, в себе, он очень страдал. По памяти лицо его напоми-
нает поздних, чрезвычайно известных французских дворян.
Их как бы красивую некрасивость. Такая выделяла и Евгения
Степановича. Природа словно сказала: «Всё лучшее по праву
отдала сокровенному». Грустная застенчивость шла ему. Он
мягко и тонко шутил. Домашние, видно, не любили его похо-
ды по приятелям и прятали иногда шарф. Не надеть который,
по причине отменных манер, он не мог. На этот случай сходи-
ло вафельное полотенце. Контрманёвр назывался: «Врагу не
сдаётся наш гордый ”Варяг”»!
Сочинительство – деликатное дело, нуждающееся в под-
держке собственной души. Свои лучшие книги он, разумеет-
ся, ещё собирался написать. Богатая на впечатления жизнь
давала на это право. Но то, что раньше представлялось не-
сомненно справедливым, засвидетельствованным искренне, в
конце 60-х не годилось. Понятия изолгались и перевернулись.
Упрощённо случилось вот что.
Суперспектакль отечественной истории направлялся не-
сколькими режиссёрами. Каждый имел своё прочтение пье-
сы, написанной в жанре околонаучной сказки. После смерти
самого колоритного постановщика беспрерывный прогон на-
черно достался Хрущёву. Страхуясь от провала и по другим
причинам, выплеснул тот жёсткую правду о первых десяти-
летиях режима. У неподготовленных мутилось сознание от
политического садизма и миллионных жертв.
Поднятые те волны топили превосходного романтика и че-
ловека. Он пробовал наверняка другие – честные сюжеты. От
него же ждали привычной детской узкоколейки. Надеяться
издать иное при соццензуре – как буксовать на болоте.
Нежное сердце тоже маялось. В минуту обманчивого пово-
рота к радости, преподносимой алкоголем, он освобождался от
пут системы. Устремляясь будто в небесный полёт, восклицал:
– Хочу любить женщину!
Потомок старинного поморского рода, наверняка, знал,
что есть якорь чудесного спасения – Вера Православная.
Помнил ту набожность, которую застал ребёнком в почти
каждом соломбальце. Для него остался в чудесной каменной
мощи Морской Преображенский собор. Грела душу, даже по
памяти, намоленость старинных икон. Живые огонёчки лам-
падок и множество поминальных свечей всплывали карти-
ной. Вновь будто стоял под белыми строгими сводами. Вспо-
минался двоюродный брат Виктор – священник. В лагерях и
то не отрёкся!
Тут же шла перебивка. Ниоткуда возникающий дьяволь-
ский свист отрицания и разрушения. Воочию видел он со-
творённое с Россией зло. Надеждами жил. Вот-вот начнётся
выкупленная полуистреблённым русским народом эпоха ми-
лосердия и обустройства.
Обещанное снести до основания, а затем построить свет-
лое и справедливое сбылось лишь в первой части...
Не теряя чести, не мог уже развернуться, подобно кораб-
лю с заклинившим рулём. Он же был порядочным человеком!
Для таких всё сложнее...
Хранится у меня книжка писателя, подаренная после кар-
навала в пионерском лагере. Выпачканный печной сажей, за-
работал её сверхтяжко на летнем зное, изображая угнетённого
Дядей Сэмом. Прочитанная взахлёб, произвела на меня тогда
сильное впечатление. Ведь ребятню загнали в тесноту хрущё-
вок, заботливо законопатив мозги почти от всего.
Однажды на третьей странице округлым почерком возник-
ли слова:

Виктору
– с добрыми чувствами –
Автор
Евг. Коковин
Праздник Октября
1970.

Писать, стыдно поведать, дали творившие страну под себя.
Что и говорить, умели большевики привязать всякое дарова-
ние. Пусть-ка потрудятся ради никогда не существовавшего.
Пытливым юным умам необходимо нужное чтение.
Для более взрослого народа сходил лозунг: «Железной рукой
 загоним человечество в счастье». Тот же, весьма уместно,
 красовался на совецких лагерных воротах.
Благословил Евгения литературный иезуит – Аркадий Гай-
дар. Знать о таком только положительное значит не знать ни-
чего. И ныне за замками, что друг детей руководил дичайшими
расстрелами в сибирской Хакасии. На грани помешательства
чекистский беcпредельщик перешёл c наганной работы на
лёгкий жанр. Правда, сложные люди в схемы не укладывают-
ся. Когда война загрохотала, он не при газетах окопался. На-
стоящим мужчиной с оружием в руках погиб.
Знаменитая повесть «Детство в Соломбале» писалась труд-
но. Последняя точка поставлена в 1941-м. В этом признак со-
противления его совестливой души.
Не странно ли, почему бывшим гимназистам Юркам Орли-
ковым нет места на своей Родине? Негодяйским иль прилич-
ным, всё равно, за редким исключением, под руки и «в рас-
пыл». (По взаимности,  гимназистам «симпатизировал»
любимчик Ленина пресловутый Кедров. В Ярославле целую
кампанию провёл по их уничтожению. Когда же те догадались
 снять  фуражки, несчастных выявляли по характерному
рубчику оставшемуся на причёске).   
Вопрос  этот пусть хромой, но безответно-тупиковый.
Тем не менее повесть читается легко. В ней обаяние инте-
ресного местечка России, к тому же нашего. В настрое строк
звучала манящая тема моря, кладов, благородных авантюр.
В юности именно это надо позарез, хотя бы в мечтаниях.
Вот только Костя Чижов не детски рубит по-партийному.
Ну да ладно.
Теперь-то представляем присмотр Системы и установку за-
дачи: «Даёшь соединение романтики приключений с пафосом
революционной борьбы!»
Значит, сила таланта писателя, раскройся она не поднадзор-
но, дерзнула бы на нечто большее. Как знать, может, вершины
классики остались без одной своей сестры?! Жизнь без Бога
(по Косте Че) отравила душу, отняла и творчество...
Так теперь грустно понимается мне. Поговорить бы! Поси-
деть бы вновь той прекрасной компанией за столом. Да нет ни-
кого. После других жильцов из нашей однокомнатной сделали
агентство по недвижимости. К нему даже прилепили фасонное,
с колоннами, крыльцо. Можно подумать, так было всегда.
Жестоко завершилась жизнь бедного Аркадия. Он поис-
тине искупил тяжкие грехи большевика-родителя. Однажды
наполнил ванну горячей водой. Сдаётся, сознательно, а не по
пьяной лавочке лёг в неё. И оборвал свои мучения на этом
свете...


  С прошлой зимы наш почтовый ящик не обходил почталь-
он. Конверты с номерами полевой почты будоражили живой
памятью о друзьях-товарищах. Писали Дудулатов, Лысков,
Чурносов, Димок и Зеленин. Не откладывая ни на день, от-
вечал им. Эпистолярный жанр располагает к доверчивости.
Желание выговориться тому, кто обязательно поймёт, рас-
крывало парней заново. Они подбадривали меня и постоянно
спрашивали о новом на гражданке.
В частых опытах с бумагой так поднаторел, что меньше
двух тетрадных страниц письмо не получалось. Каждое пред-
ставлялось мне встречей и разделённой радостью.
Дудулатов служил на Северном флоте, как и Шестаков.
В солдатушках были остальные. На маленьких фотографиях,
приходивших с письмами, все выглядели молодцами. Наш
предводитель остался бесподобно верен себе и там. На фотке
он сидел на фоне корабельных рундуков по-индусски обна-
жённым, замотав полотенце чалмой. Молитвенно закатанные
глаза и руки, сошедшиеся ладонями к подбородку, ничего не
объясняли. На обороте мелкий почерк раскрывал:
«О, скорее приди наша избавительница – матушка демоби-
лизация!»
Очевидно, это был крик души, замаскированный под смех.
Ведь впереди маячили почти три года без вольного берега.
Родовые раскованные манеры не могли терпеть придуркова-
тости подчинения, но приходилось. За этим честь и любовь
к Родине, только упрятанные в душе, как особо личное. Чу-
довищная несправедливость, что таких-то от её лица чаще и
губят. Тому в нашей истории примеров тьма.
Саша Лысков поведал мне ужасную соломбальскую исто-
рию. Молодая мать Владимира задавилась, когда он осмыслен-
ным мальчуганом уже бегал по своему и соседским дворам.
Толкнувшее её на это должно быть чудовищно, чего нельзя
вынести. И всё же дурно оставить на добрых людей ребёнка.
Отец с компанией спивающихся механиков стал ему и за мать.
В прокуренной комнате, где ругали всякое начальство и выно-
сили сетками пустые бутылки, научиться можно лишь пере-
кошенному взгляду на жизнь. Всё впиталось в нервы и кровь.
Честность и редкая способность к обходящемуся дорого
благородству привились невесть как к нему. Такие качества не
зависят от воспитания. Странно приобретаются они на смут-
но прослеживаемых путях душ.
«Плохую лошадь вор не уведёт», – сказано справедливо од-
ним надломленным талантом. Тать, тот имеет намыленный
ворот. Не ухватишь его, не рассмотришь подробно. Но что он
вхож в тайну судеб, – точно.
Беда отверженных вопит к кажущимся себе справедливы-
ми чиновным особам. В жизни друга от училища до послед-
ней конторы были они сообщниками того скользкого, скучно
одинаковыми, незрячими, глухими. Стрельба по своим, увы,
по-прежнему любима в нашем Отечестве.
Отчего так? Искал ответа долгие годы, пока случайно не
наткнулся на книгу Льва Гумилёва «От Руси к России». По его
блистательному учению, выходит, что живём мы в фазе об-
скурации. «Везде господствуют люди вялые и эгоистичные,
руководствуясь потребительской психологией. Они стремят-
ся уничтожить не только пассионариев, но и трудолюбивых
гармоничных. А после того, как субпассионарии проедят и
пропьют всё ценное, сохранившееся с героических времён...»
Дальше цитировать страшно. Как никогда ещё в русской ис-
тории, нам нужен героический (пассионарный) толчок. В нём
спасение, без него – тихая гибель нации…
  На реке от сгоревшего лета ничего не остаётся. Осень лишь
вытягивает туманом последнее из воды тепло. Начинают сби-
ваться в поля ледяные крошки шуги. Первыми «завязывают
трубы» все мало приспособленные к плаваниям технические
создания. «Шестёру» решили разоружать из них последней.
Только увидев ледок, озаботились дать шабашное задание.
Выпало такое на нашу вахту.
Где-то около Чижовки сняли краном несколько бакенов
и доставили на берег, приткнувшись к причалу лесобиржи
16–17. Далее стали пробиваться под чётко вписывающее в
шум дизелей шуршание ледовых кромок о низкие борта. Вот
прозвонили машинные телеграфы «стоп». Родной Банков-
ский ковш. Здесь и будет зимняя стоянка.
Ещё с одной навигацией покончено, но чувствам свежая
новость ничего не говорит. Куча этаких финишей может
ждать меня впереди. Тогда, как для Панфиловича, всё вели-
колепие любимого труда состоялось в последний раз. Краем
глаза, стыдясь, подсматриваю. Вижу медленно идущего вдоль
своего «правого» механика. Идёт и поглаживает, похлопыва-
ет мощной ладошкой с посеревшими узловатыми пальцами
замасленный тёплый дизель. Потом стаскивает свой вечный,
 якобы коричневый берет. Отворачивается и проводит им по лицу.
Мужественный, чудный старик. На подобных держава поко-
ится...


  Одиннадцатая школьная зима сокращалась для меня уди-
вительно быстро. Снежинками под фонарём запомнились от-
дельные денёчки. С настроем приятной заслуженной лени, с
открытыми для себя блоковскими стихами жилось как никог-
да хорошо. Часто повторяемые Глафирой слова о неотврати-
мости выпускных экзаменов не воспринимались. Наоборот,
многие заметно поглупели. У каждого проблемы, далёкие от
стен бывшего Соловецкого подворья, где разместили школу.
(Крушение части Псковского проспекта, а заодно и части Тро-
ицкого началось. Дебилизм местных партайгеноссе гулял го-
лым прилюдно.)
Опять вошёл в интересы класса, которые следовало разло-
жить по полочкам. Например, Ворошилов стал мучиться от
яркой внешности, доставшейся ему от родителей. Дёрнуло же
меня, не забывшего другого Николая, брякнуть о несомнен-
ном праве попробовать себя в искусстве. И что ВГИК в самый
раз.
Нельзя сказать, что он, выслушав, не стал прилагать усилий.
Нет, Колька начал репетировать, исподволь ища запрятанный
дар. Группка девчонок – швей, поварих, продавщиц – рдела и
бледнела, как цветомузыка, при встрече с шоколадными его
глазами. Изволит им улыбаться – и они напоминают моло-
деньких кошечек, которых чешут за ушком.
Одноклассницы кокетливо жмурились, погружаясь в меч-
тательный, захватывающий мир с цветами и пирожным. Да
кто, кроме них, знает ещё с чем?! Кумир отворачивался и хму-
рился. Тотчас их постигало уныние, словно личики покрылись
морщинками, одолели болезни. И где он, любимый? И был ли
он вообще?
Вот только с Ольгой Николаевной дар совсем не проявлял-
ся. От пустого взгляда нарцисса химичка оставалась такой же
естественно прекрасной, не выходя из своего предмета ни на
секунду. Тогда Колька, выдавая свою задетость, рассматривал
её хорошенькие ножки. Быть может, с чувством римского раба
обворожительной патрицианки. Несостоявшийся герой-лю-
бовник подаваться в артисты одумался.
Вовка Медведков склонялся к поприщу адвоката, всерьёз
полагая, что говорливость и контактность – два перста ука-
зующие. И я из лучших побуждений, от которых несло горь-
ковским Лукой, подтвердил реальность надежд с его-то вы-
пирающими задатками. Будущие лавры судейской карьеры
требовали всё новых обсуждений и новых словесных авансов
с моей стороны. Невольно доведший беднягу до умопомрачи-
тельного нетерпения, сам подорвался на той же мине.
Припомнились свои же мечтания: приятные коллеги, чьи- то
судьбы, взывающие к закону, плачущие в надушенные платоч-
ки интеллигентные женщины. Я и раньше подумывал о юри-
дическом институте, как о чём-то достойном. Теперь втайне
от Вовки переходчиво «заболел». И, что типично для русского
человека, не ударил и пальцем в сторону приличной учёбы.
Все интересные и не очень девочки класса мечтали о ско-
ром замужестве. Тем огорчали мучениц-предметниц, понима-
ющих, что ветряшки сидят на облаках фантазий чаще, чем за
партой. Та, что звалась Татьяной, жила в том же подворье и
водила к себе ближайший круг подружек. Как-то предложи-
ла невзначай домашний пирожок. Смекнул – румяненький не
просто угощение, а последний сердечный подход. Поблагода-
рил и... не взял. Танечка убедилась окончательно в моём чур-
банстве.
Отметил верное жизненное наблюдение. Оно гласило: кто
нравится, тому редко подходим мы, а кто тянется к нам – не
вызывает в нас ответа. Жизнь, будто боясь, что забуду, всё
подтверждала и подтверждала грустную сентенцию...
Подобно внезапному фейерверку, стряслось событие,
взволновавшее родню. Вадим, наконец-то, определил избран-
ницу. Радость счастливой находки обязывала закатить сва-
дебное гулянье никак не меньше трёх дней. Истаскавшегося
с ним гуляку, то бишь меня, почтил он в первую очередь весё-
лым приглашением.
О, свадьба, свадьба – звучит волшебно, едва ли не по-мар-
сиански для впервые званного. Мой единственный чёрный
костюм безупречно наглажен маменькой. Найден галстук к
белой нейлоновой рубахе. (Её я с благоглупости выменял на
верный велик «Кама»). К ней для важности наделась никог-
да не носимая жилетка. Торчащий платочек, отполированные
ботинки, тщательно причёсанные волосы под битлов сделали
из меня другого человека.
Со скромным подарком в шестом часу вечера появился на
Быку в частном домике покойной бабушки. Жених, рассер-
женный моей запоздалостью, выглядел устало задёрганным.
Ну вовсе не похожим на счастливого. Зато невеста свежо хо-
роша, приветлива. Веснушки на тоненьком, маленьком носике
очень кстати подчёркивали её задорность. У радиолы, играв-
шей модное про шарманщика старого Карла и его дочку, де-
журила девушка. Поставит пластинку и почему-то посмотрит
на меня со значением.
Всюду толкалась родня известная и почти что нет. Занима-
емая собой, она галдела и улыбалась с предвкушением скорой
посадки за стол. Не нашедший манеру держаться средь музы-
ки и толкотни, отошёл в сторонку, стараясь сохранить на лице
приличествующее случаю выражение.
Многие согласятся, что почти всё приятное и неприятное в
нашей жизни происходит только вдруг. И точно – из раскры-
той двери в просторнейшую кухню выпорхнул яркий образ.
Шатенка – до удивительности стройная, с личиком не менее
удивительной строгой красоты. Княжна, княгиня – сразу не-
вольно произносится в сердце и в голове без всяких сорти-
ровок. Взгляд подруги невесты мимолётно останавливается
на мне. Снова титулы, никогда не извлекаемые из словарного
запаса, прокалывают меня окончательно.
Зовут к столу. Так получается – мы оказываемся рядом.
Ужас! Что у меня с лицом? Куда деть руки? Позорный тупик
по этикету пустячных услуг.
Мужчины предпочли начать сразу с водочки. Выручает
бывалость: пить, проклятую, красиво. Не фыркая, не мор-
щась. Преуспевший в сомнительном, я ничуть не отставал.
Манерно не закусывал под «Горько!», словно в рюмки нали-
вался лимонад. Куда-то знакомо пропала неловкость. Княжна
уже не один раз закатисто смеялась над отпускаемыми мной
шуточками. Объявили танцы. Девушка у пластинок более не
посматривала с надеждой в мою сторону. Ладонь левой руки
чувствовала волшебную гибкость талии партнёрши. От со-
вершенно товарищеского «ты» пролегла располагающая к
друг другу приязнь.
Снова сели за стол. От серии новых частых тостов стал
съезжать с ясности в туман. Зная наперёд: когда змий выбьет
предохранители, я наговорю с три короба. Завтра, к стыду,
все посмотрят на меня любопытными глазами. Сумасшествие
пьяного бесшабашия захватило целиком, странно высветлило
мозг и задёрнуло память...
Осознание себя пришло на крыльце под ночными звёзда-
ми и не замечаемым морозным ветром. С каких-то рыжиков
в распахнутой жилетке. Рядом стоит Вадим и несколько не в
пример стойких. Вернувшись в дом, почти сразу был уложен
спать. Раздели, как маленького, открыв помимо прочих воль-
нодумствий за вечер и ношение крестика на белом шнурочке.
Надел я его недавно из чистого фрондёрства и сомнения
во всём. Из последних сил полузабытья миссионерство-
вал. Призывал к просветлению душ и возрождению света
Христова над роднёй, нашей окрестностью и вообще повсе-
местно.
Сразу с пробуждением пришло чувство большой вины и
чего-то непоправимо сотворённого. Опохмелившись с мужи-
ками, понемногу успокоился. Выведал к тому же, что молодые
спали в другом доме. Теперь за ними ушли, взяв лучшие та-
релки для звонкого битья в опочивальне. Вскоре явились мо-
лодые с сопровождением, среди них – княжна, с участливым
интересом на меня посмотревшая.
– Значит, не всё потеряно, – приободрился.
Гости с помятыми лицами расселись. Застолье с танцами
проигралось снова, на удивление, ещё быстрее вчерашнего.
К вечеру меня растолкали. У порога стояла мать. Это означа-
ло одно: скорую смену якорной стоянки. Смущённый, вино-
ватым взглядом встречаюсь с нисколько не осуждающими,
сожалеющими глазами. В немногие секунды прощания дохо-
дит, как глупо распорядился временем. Потому и теряю, едва
познакомившись, прекрасную девушку. Никогда не увидеть её
больше, и это «никогда» точно не прощу себе.
Дома стало хуже. Ай-яй-яй – опять подорвался. От душев-
ного разлада сочинились стихи, имевшие для меня некоторые
последствия.
Название выдумывать не пришлось – диктовала сама жизнь.

Свадьба. 7-е ноября

Вы совершенная княгиня.
Я даже медный поясок
На вашем платье, не стыдите,
За золотой почесть бы мог.

В вас очень много от породы.
В собаках, лучших лошадях
Встречал. Но, как подарок Бога,
Такую вижу первый раз.

Мне ваша холодность восторгом,
Целуя душу, обожжёт.
Всё кончится похмельным моргом,
Как этот Вадькин день пройдёт.

– На брудершафт?!
– Нет, грех великий.
– Блаженен я. Мы вспомним старь.
За юнкеров в бушлатном вихре!
Представьте, мальчиков ведь жаль...

Вы пьёте капли, пьёте малость.
Уже сказали всем за что.
Лишь я проваливаюсь в жалость.
Соседа голос: «Спился, всё».

Под вечер, как свели со свадьбы
С моей ли точно головой?
Такого сударя проклясть бы,
Что так предстал перед княжной.

  Через долгие годы порой доходят до нас известия из про-
шлого. Алла в начале девяностых оказалась замужней немкой.
 Стала невольно доказывать, как все слинявшие, свою пригодность.
 (Такое вроде напрасных потуг на истощение). Родила. Вскоре прицепилась
к ней неизлечимая болезнь. Одно дело жить пусть и «не ихней», 
теша себя тем, что не поносила когда-то. Другое дело помирать.
Поверьте, средь вежливо тебя презирающих, то гораздо тяжелей.
Просто пытка.
В 93-м неожиданный рейс в Бремен выпал. Уже по загранич-
ным городам ходили в одиночку. Вот и я тихониным шагом от-
правился. Набил рот шоколадом, заглушая в себе неприязнь к
Германии. Странное предчувствие: встретиться и разминуть-
ся, не узнав, не покидало меня. А это она, голубушка, маясь ду-
шою и болью, вспоминала о лучших днях на Родине).
  Замечательная наша Антонина ушла преподавать в рыбац-
кий техникум. У другой словесницы царила окостенелая ма-
ята. Скучать нравилось, и всё бы катилось гладко, если бы не
одно сданное мной сочинение. Тема конкретно ничего не зна-
чила, а вилась около восторгов от литературы, посвящённой
Великому Октябрю.
Cии убогие заказные творения позабыты. Но тогда-то поль-
зовались календарями 1969 года!
Вывелось совсем не ожидаемое, да ещё с вождём, втайне не-
навидевшим русский народ. Прямо от немцев прибывшим с
такими же идейными. Чемоданов с деньгами хватило с избыт-
ком, чтоб залить низы и фронты печатной кислотой разложе-
ния. Броневичок с тех же иудиных напрокат у Финляндского
вокзала взяли. И многое другое себе позволили. Демократия,
знаете ли, штука повадная...
Закончил сочинение без всякой связи, фразой, словно улов-
ленной в космосе:

Тех юнкеров в бушлатном вихре,
Представьте, мальчиков ведь жаль.

Строчки взял в кавычки, словно процитированные. С тем
и сдал тетрадку.
На следующий день над моей головой прогремел гром
расплаты за содеянное. В учительской я был объявлен сумас-
шедшим и, как подобная персона, пользовался всеми знака-
ми осторожного внимания педагогов. Лишь милая Ольга
Николаевна так же улыбчиво смотрела на меня. В свою оче-
редь благодарно старался не забывать её любимые формулы
реакций.
По размышлении решил не разуверять в придурковатости,
а напротив, вдоволь насладиться новым качеством восприя-
тия мира. Так как я был кроток и вежлив, выяснения решили
оставить на потом. Теперь мог подолгу рассматривать невиди-
мое на потолке, улыбаться в неподходящие моменты и сомне-
ваться в истинах. Впрочем, в споры не влезал, раз выяснилось,
что запутался беспросветно.
– Было бы чудо, если Красильников сдаст выпускной экза-
мен на три. Задействование всяких измышлений производит
абсурд в голове, лишая возможности видеть магистральное
направление истории, – предрекла, смягчая диагноз, предмет-
ница с сорокалетним стажем.
Приходилось спасительно смотреть в пол. Ведь тихие пси-
хи не обижаются.
Но не это огорчало, а сидевшее занозой в душе. Грустил, что
княжна, проводив подругу в семейную жизнь, уехала в род-
ные лермонтовские места, недалеко от Тархан. И что-то она
вспоминает о тех днях? И как мне стыдно – никогда не узнает.
Забудет вовсе пьянчугу. Поделом.
– Вот возьму и брошу пить! Возьму вот...
– А слабо не окажется? – вопрошал, должно быть, чёртик.

  После опасного крена душевное равновесие восстанови-
лось одним странным днём. Почта доставила казённую от-
крытку. Блёклым текстом печатной машинки значилось при-
глашение в родную контору. Больше от исполнительности,
чем из любопытства, переступил её порог и попал на чество-
вание передовиков портофлота. Среди достойных, оказывает-
ся, к удивлению, и я. После речей начальства раздали подарки.
Мне достались шахматы, во что век не играл. Не менее озада-
ченными стояли матёрые речники, оторопело сжимая в руках
теннисные ракетки, никелированные чайники и идейные кни-
ги Политиздата в прочных переплётах.
Привыкший лишь к порицаниям, собираюсь уходить. Да
не тут-то было. Конторская бойкая девица властно взяла за
локоть хваткой дружинника.
– Красильников, куда ты?
– Домой, игру осваивать.
– Зайди-ка на второй этаж в комитет комсомола, разговор
будет.
Конфузливо позвякивая фигурами в сложенной шахмат-
ной доске, направился, куда указано. На лестнице вспомни-
лось, что уже два года с комсой ничто не связывает. Учётная
карточка, отданная после училища, порвана мной и валяется
антиком дома. Что сам себя освободил от взносов и собраний.
И как сражался за добровольный выбор.
По причине отказа встать на учёт имел уже возможность
хорошо изучить большую комнату, прямоугольный стол, кры-
тый зелёным сукном. За ним сидели тогда осуждающие члены
комитета. Страстности за своё дело в них не просматривалось,
скорее угадывалось желание расправиться с отступником. Го-
ворили упрёки бестолково, украдкой смотря на часы. Самым
сильным доводом одного я был поставлен в тупик. Потому
что ссылка на погибших или мёртвых всегда деликатна и про-
изводит впечатление. Пороки казённого и бездушного при-
крывались памятью и словами о прошлой войне. У святого её
горя жилось иным недурно, многое оправдывалось и удачно
объяснялось.
– Знаешь ли ты, что такие вот ребята шли в бой с комсо-
мольскими билетами в нагрудном кармане? Велика была честь
погибнуть за Родину комсомольцем. Ты позоришь их память.
Я отпустил глаза, почувствовав несправедливую тяжесть
укора. С нашим поколением избито разговаривать было уже оп-
рометчиво. Заряженные Высоцким, мы могли и ответить не сво-
им, так авторским. Позволил себе извлечь мастерские строки:

Ну что же, на кресты пилите лес.
В бой идут штрафные батальоны.

И уже от себя:
– А вот с этими как? Кого гнали помрачительным счётом, а
за их спинами с пулемётами на всякий случай прилаживались
обладатели билетов.
В таких боях кому приписать героизм? Кто матерно лез на-
пролом или тем из заградотрядов?
Завёлся. Решил стоять до конца. Комитетчики перегляну-
лись. Неотлаженная разборка ломала схему. Я им, наверное,
напоминал волчонка, который ни за что не подожмёт хвост.
– Ставим на голосование об исключении Виктора Красиль-
никова из рядов ВЛКСМ, – проявился секретарь.
Правые руки отрепетированно взметнулись. Смазливень-
кая протоколистка облегчённо поджала губки...
После того почётного выгона стол, портреты кого нужно,
графин и прокуренные цветочки были те же. Но встреча от-
личалась подходом похитрее.
– А, это ты, – сыграл в простодушие вечно занятый с виду,
освобождённый от работы секретарь. Свою прямую профес-
сию забыл он по ненадобности.
– Что ж не заглядываешь? Слыхал, в передовиках ходишь.
Да ты садись.
Неловко присаживаюсь на краешек стула. Шахматы явно
мешают мне, заставляя глуповато улыбаться.
– Такой хороший парень и вне комсомола?! Куда это годит-
ся? Подавай-ка ты, брат, заявление о вторичном приёме.
Видя моё ёрзание и растерянность, закрепил впечатление.
– Вообще-то я враг формализма. Можешь только взносы
заплатить.
Такой оборот совсем сбивает меня. Шахматы опять звякну-
ли фигурками, и я соглашаюсь, неожиданно для себя на мат в
два хода. Пусть и ему будет сегодня приятно...

  Когда быстрые денёчки добежали до марта, кончился от-
пуск с отгулами. Калласта Ивановна в очередной раз про-
шлась чернилами по судьбе. Проставился родной команде и
очутился на таком же гэдээровском плавкране. Льстило, что
в портофлоте работа с Панфиловичем создавала репутацию.
Стало быть, меня перевели в порядке равновесия. «Четвёра» –
сущий близнец, если не считать подробности: она перестала
быть самоходной. Начальство на частое таскание её буксира-
ми смотрело, как на могучее средство экономии.
Включившись в привычный ремонт, ловил себя на мысли,
что в нём нет характерной основательности. По состоянию
техники и подбора экипажа наша «шестёра», помилуйте, поч-
ти флагман. Тайно этим гордился, замечая, как признанный
авторитет счастливой цифры распространяется и на меня.
Только прикипать к новой палубе и людям было уж неког-
да. Весенний воздух наполняли слышимые лишь душою звуки
кавалерийских труб, приглашающих испытать удачу. Сереб-
ряные гортани подмывали на восхитительные перемены или
падения с сёдел задорного максимализма юности.
Распределение «по справедливости» уже успело заруб-
цеваться. Властительный Пьер? Да это же старый, мольный
анекдот!
К весне школа переехала опять. На этот раз близко от угла
Псковского проспекта и Поморской, в двухэтажное каменное
здание. Пообвыкли – и пожалуйста: долгожданные от нетер-
пения и совсем нежданные по подготовке выпускные экзаме-
ны. Прошли они гладко, по ставшему и для меня стандарт-
ному баллу «три». На экзамене по химии, вытаскивая билет,
сказал, желая быть тайно понятым:
– Пусть повезёт другому.
Милая Ольга Николаевна подарила мне один из лучших
своих взглядов.
Значит, поняла!
Девчонки удивляли учителей превосходной подготовкой
на месте перед ответом. Ларчик открывался просто. Трудные
для запоминания формулы хитрушки писали выше коленок,
стриптизно оголяясь до нужной. Личики при этом делали чест-
ны и смиренны. На последних днях заметил только, как хоро-
ша девица Истомина. И другие, и Татьянка. Впрямь пришла их
пора – они зацвели.
При толкучке у классных дверей появился наш директор.
Полный мужчина, с действительно учительским от природы
лицом. Ни к кому не обращаясь, обрушил на наши головушки
новость:
– Сейчас слышал по радио – в Америке умер бывший глава
временного правительства Керенский.
В известии удивительным выпирало то, что такое случи-
лось только сейчас, когда политики тех времён давно опочили.
У нас это вызвало улыбки. Много позже узнал, как пожива-
лось ему среди чужих.
«Столп русской демократии» жил там на скромный зара-
боток университетского библиотекаря. Как-то его посетили
журналисты. Средь прочих вопросов задали:
– Что бы вы хотели сейчас, Александр Фёдорович?
– Подышать воздухом России, – ответил облезший ма-
монт.
Блестящий оратор и, как всякий земной «спаситель», –
лжец, погубивший генерала Крымова из-за сиюминутной
выгоды, исторически жалок. Отнял пугливый пескарь по-
следний шанс не дать выпустить из России моря человече-
ской крови.
– Мучает ли вас совесть? – платные перья, к сожалению, его
не спросили...
Прихлопываю победно ладошкой по карману, ощущая
твёрдость корочек аттестата. В школе выпускной вечер. На-
меренно на нём не появлюсь и больше многих не увижу. Меня
тогдашнего достают всякие комплексы, хоть в душе благодар-
ная грусть. Жестокость эту к себе не пойму никогда...


  Две недели, как «четвёра» методично углубляет подход к
причалу нового морского-речного вокзала. Нет уж деревян-
ного настила, по которому бойко протопали мы, возвращаясь
с картошки. Вольно уноситься мыслям.
– Где вы и что сейчас поделываете, други?
По письмам знаю почти о каждом. Шлю нуждающимся си-
гареты. Бодрюсь в ответах и отвожу парней от уныния. Мы
ещё очень привязаны к друг другу. Боря Урпин попал в строй-
бат. Я остался одинёшенек на всю Северную Двину.
Краснобай Вовка Медведков получил вместо аттестата
обескураживающую переэкзаменовку. Ворошилов совсем
передумал ехать к славе, перебиваясь успехом у девушек до
осеннего призыва.
По-прежнему брал уроки у Николая Алексеевича. Только
что не качаясь, виртуоз уходил домой, а я напоминал пороч-
ного юношу, обитателя блоковских чердаков. И с такой вот
подготовкой отнёс документы для поступления на юрфак Ле-
нинградского университета. Благо в Архангельске открыли
консультативный пункт и взялись организовать вступитель-
ные экзамены.
В купленных по случаю заграничных замшевых полубо-
тинках с узким носком и от этого чувствуя праздничную лёг-
кость тела, явился на первый экзамен по истории. Хотелось
проверить, что важнее: магистральное направление или пере-
плетающиеся противоречивые факты, которые вместо схемы
со стрелками представляют мозаику.
Начитанный разных книг, подбирал на память разлетевши-
еся кусочки истории не как предмета, а пережитой многоли-
кой жизни. Очень дорожа подобной копилкой, отказывался
променять её на скучные невразумительные толкования, све-
ренные по известной линии учебников. Сколько раз выходи-
ло это боком, но я упорно держался за собранное по крупицам
своё богатство.
Вытягивая билет, боялся только отсутствия умных вопро-
сов.
О сладкий миг удачи! Попался один стоящий «сломанных
стульев»: «Крымская война 1853–1855 годов». Раскрыв при-
чинность, будто с горки, съехал на батальных страстях. Как
мог, втиснул и ночные вылазки вольных команд лейтенан-
та Бирюлёва, простоту мужества на батарейных бастионах,
буквально забрасываемых ядрами. А чего стоит легенда о
непобедимости в штыковом бою, внушавшаяся русскому и
шотландскому солдату! Знаменитую атаку конницы Скарле-
та. О талантливом остряке князе Меньшикове, у которого на
вершине блестящей карьеры заколодило и всё фатально обра-
щалось в неудачи.
Ну и о сравнимом по обличью с дворцовыми гренадерами
императоре Николае I, мучимом поздно открывшимся видом
политической игры, где было столько возможностей оттащить
Наполеона III от коварных англичан. Наверное, даже точно,
он выбрал смерть сознательно, презрев мольбы лейб-медика и
хватание за поводья коня. Понёсся в морозный день в лёгкой
шинели на смотр гвардейских полков, уже будучи сильно про-
стуженным. Это был поступок государя против всего нераз-
решимого и оскорбительного для чести, как он её понимал.
Разве решились бы враги пережить вторую зиму, не сделай
французы коварную молчаливую атаку в обеденный час, ког-
да все взялись за ложки. В восьми уцелевших пушках окажись
бы заряды картечи, а не фугасные ядра. Замок всей обороны –
Малахов курган в минуты был заполонён из близких траншей.
Тут-то и вскипели батальные страсти. Отбивать его сходились
яростно, исступлённо. Но проломиться обратно в круговой
тотлебеновский редут не давалось, как нечто безумное.
Командующему Пелисье изменило бычье упрямство – по-
считал за лучшее отходить. На что другой генерал Мак-Магон
заявил: «Я здесь нахожусь, здесь и останусь».
Храбрец не стеснялся просить подкреплений. Гвардейские
зуавы, венсенские стрелки, элитный отбор жаждущих славы
 всё выпирал через гребень кургана.  Другие посягательства на
наши бастионы и батареи были многократно отбиты.
Нежданно для союзников вывел князь Горчаков по сцеп-
ленным плотам грозные остатки защитников, оставив город,
но отнюдь не войну, хоть за весь Крым! Поколебались захват-
чики, измученные беспримерной обороной, обескровленные
штурмами, потеряв лучших генералов. Удовлетворились тем,
что досталось, – разрушенным Севастополем. И смолкли
пушки.
Как дипломат, иной Горчаков с графом Орловым ловко сы-
грали на противоречиях у не терпящих друг друга союзников,
почти перессорили их на переговорах.
Спускаясь с облаков патетики на грубый учрежденческий
стул, перешёл на причины поражения.
И тут я боднулся, усомнившись в тёртых историках, что
твердят: «отсталость, отсталость». А гальванические мины
академика Якоби?! А артиллерия, не уступавшая вражеской?!
Здравый военный скажет: «Переиграли в тактике». Вот-вот,
в самую точку. Коварством взяли.
(И теперь на том стою. Странная похожесть прилипает ко
многим ужасным по последствиям историческим русским да-
там. Разве не она, меняя окрас, переползла за октябрь 1917 го-
да? Удобно и прочно устраивалась при вождях, генсеках, пре-
зидентах. Периодически шумно обличаемые, злосчастные
провалы сохранились и доселе, как нечто бессмертное).
Последний, истинно советский, вопрос изложил кратко и
сухо, без действительной жизни за произносимыми словами.
Затем замолчал, не зная, куда спрятать неловкость от недавне-
го пыла.
Интеллигентного вида пожилой экзаменатор, по старой
учительской привычке кивавший головой, встал и подошёл
ко окну. Он видел провинциальный набор: памятник Ленину,
театр, похожий на бассейн, чахлый сквер. Грустные его глаза
при этом жили как бы в себе, не давались быстрой разгадке.
Тут показалось мне, что нечто утаил.
– Раньше там пятиглавый кафедральный собор стоял, а
здесь контора его с хозяйственными службами помещалась.
Местное, извините, примечание.
Теперь он смотрел только на отстрелявшегося, изучая меня,
как некий предмет. Чувствовать это было волнительно и не-
ловко.
– А знаешь, ты молодец, большой молодец, – сказал он щу-
рясь, выводя оценку «пять» прописью и расписываясь в экза-
менационном листке. – Рад буду тебя встретить у нас в Ленин-
граде. Счастливо в остальном.
Чувствуя вернувшуюся праздничную лёгкость, вылетаю из
последних дверей на Павлиновку. Весело звякнул трамвай, ве-
село бежали куда-то машины. Хотелось с кем-то поделиться
победой россыпей над направлениями, пусть и магистраль-
ными. Впрочем, к чертям и это, пусть будет только радость.
– Только радость, – выговаривали каблуки сверхпижон-
ских замшевых «колёс».
Дома с объявлением новости произошло приятное смя-
тение. Отец и мать как-то по-новому поглядывали на меня.
В простые их души вошла гордость за единственного сына,
которого дворовые хроникёры поспешили записать в разряд
пропащих. Теперь убедительно брала наша, и я, уже поскуч-
невший, мешал их чувствам.


  Назавтра следовало сочинение. Идя к новому барьеру,
пожалуй, был так же уверен в себе и неосторожно улыбчив.
Из трёх предложенных тем выбрал Льва Толстого, что-то из
«Войны и мира». Для начала просто посидел, а затем, поймав
толстовский обстоятельно-тягучий настрой фраз, медленно
 вывел первое предложение. Убедившись в его узнаваемой
тональности, уже почти не отрывал кончик подаренного Саней
 Лысковым биговского пастика от тетрадных листов.
В передаче толкований любого искусства должно присут-
ствовать наваждение сотворённой и признанной красоты. Не-
льзя говорить о нём жалкими словами испуганного ученика.
Чувствуя это требовательное «нельзя», едва остановился на
девяти страницах, исписанных беглым, неряшливым почер-
ком. Они только что прошли через сердце, воспринимались
как единый строй и потому не поддавались дотошной провер-
ке букв и запятых. Предложения звучали все разом и стреми-
тельно шли одно за другим. Неостывшее чувство магии ли-
тературы всеохватно владело усталой головушкой. Проверять
было бесполезно. Отрешённо подымаюсь, сдаю работу и вы-
хожу. Первое, что кольнуло, как много осталось там сопящих
не от разгона строчек, а кропающих упрощения, ищущих за-
щиты от чиркающих красных чернил.
«Интересно, сколько ошибок наделал в запале?» – думается
мне как-то безразлично. Всё равно бы по-иному не получи-
лось.
Мысль проваливается сама собой до завтрашнего выяснения.

  В коридоре толчея около вывешенных приёмной комис-
сией листов. Там должны висеть и результаты сочинений.
С характерным предчувствием протискиваюсь к ним. Точно.
За моей фамилией следует чётко выбитая машинкой цифиря
«два». Отхожу к свободной стенке. Самое время прислонить-
ся, испытывая противный вкус провала.
Вижу, как отваливают с благополучными улыбочками
не зря сопевшие. Зная цену правильности белых их листов,
не завидую и даже чуть презираю. «Делать нечего, порт-
вейн он проспорил», –  всплывают залихватские строчки в
бестолковке, непременно желающей хоть воробьиного, но
полёта.
Вместо того, чтобы отправиться к выходу, открываю дверь,
за которой покоится мой «горелый блин». Вежливо интере-
суюсь количеством ошибок у той женщины, что проводила
сочинение. Она, со свойственной редким врождённой дели-
катностью, почти извинительно, словно сама их и наделала,
назвала в аккурат достаточное для двойки число. Стало быть,
две промашки в орфографии и три в синтаксисе лишили меня
блестящего поприща. Пятясь из комнаты, сохраняя лицо, ус-
певаю услышать, что мной интересовался историк и очень
жалел о подобном и что сама с большим удовольствием пере-
читала потом такую двоичную работу. Взаимное улыбчивое:
«До свидания».
Дома ждали с готовыми поздравлениями. Неприятный мо-
мент подачи правды очень огорчил стариков, но не настолько,
чтобы мать забыла о вкусности супа. Не касаясь досадного,
говорили на пустячные темы. Порядочно взвинченному и рас-
тёртому этим днём, послеобеденное расслабление не далось.
Уязвлённая душа требовала сатисфакции. Мечтательный мой
ум подсовывал спасительные яркие картинки сдачи экзаме-
нов на следующий год. Вот завтра же куплю учебник русского
языка, научусь писать без прокола в любом, даже горячечном
состоянии.
Успокоенный подобным образом наполовину, беру за та-
лию неизменную подругу тех лет, да и вообще всей жизни, –
гитару.
Пальцы левой руки, согласуясь с настроением, выбирают
сладко-печальное лермонтовское «Выхожу один я на дорогу».
Мелодия и слова отключают незадачливую мою предводитель-
ницу. И только память пальцев скользит по струнам и ладам,
отдающим примиряющее, вечное. За этим следуют другие
романсы. Совсем забывшись, перескакиваю на «Очи чёрные».
Где-то уже в другом столетии гусарствую, обольщаюсь роко-
вым праздником жизни.
Да, надо сказать Медведкову, что отёсываться в адвокаты
не стоит. И сам более не сунусь. Просто осторожные не нра-
вятся. С ними осточертительно скучно. В моря бы! Подальше
от выпаривающих сиднем карьеру. Вот и всё объяснение.
Так хорошо ни до, ни после не игралось...

  Работы для нас находилось немного. Шустрая «шестёра»,
благодаря двум винтам, казалось, поспевала всюду. От таких
её успехов нам доставался причал на Красной пристани, ок-
рещённый «простойным». На виду портофлотовского началь-
ства внушительные размеры крановой части, рулевая рубка,
надстройка и палуба, по мнению капитана, должны создавать
вид эсминца, вот-вот отходящего в дозор. Потому малочис-
ленная вахта хлопала дверьми, маячила и мельтешила в сколь
можно охватываемых местах. Подкрашивалось крашеное и
подмазывалось смазанное, машинные капы были открыты, и
через них тарахтела стояночная динамка.
Снесённый к тому времени забор не мешал гуляющим горо-
жанам любоваться рекой. Из общей картины не мог выпасть се-
рый наш мастодонт с достойно поднятым серповидным гаком.
Из новой команды интересным по виду и судьбе был один
шестнадцатилетний Сашка. Свои года он превосходил рос-
том, плотно накачанной фигурой. Умом взял не столь, жил
одним днём. При этом нагл, весел и ясен постоянно симпатич-
ным круглым лицом.
По его словам, махнул рукой на ставшую чужой мать с её
новым мужем. Впрочем, ничуть их этим не огорчая. Сумел-
таки прикатиться безбилетным из Курска в Архангельск, зная
одно – там море. Бродяжить тогда никому не позволялось.
Дома от него отказались, а для приютных домов всеми ста-
тьями не подходил. Милиция ведала, куда таких пристроить.
Пришлось отделу кадров изобрести новую должность: ученик
матроса-моториста, к полному, счастливому его удовлетво-
рению. После камбузного питания парень посвежел. Быстрее
азов профессии усвоил весь непечатный её жаргон в ужасной
смеси с ранее приобретённым. В затасканном подаренном
тельнике этот уже басящий ребёнок поднимал одним своим
видом настроение. Большего мы с Сашка и не спрашивали.
Вскоре он сошёлся пылкой дружбою с одним обормотис-
тым матросиком. Удачно устроенная жизнь дала опасную не-
видимую трещину. Некоторыми вечерами стал ученик пропа-
дать и возвращаться, когда светало. Общая матросская каюта
наполнилась всевозможными предметами из разряда сара-
юшного хлама. Владелец сидел средь разбросанного ещё яс-
нее прежнего, брякая на игрушечном облупленном пианино
узнаваемое попурри.
Не дожидаясь появления в его руках вещицы, тянущей
года на три, я прижал матроса Генку к переборке коридора
надстройки. Окончательно струхнувшего «рогатого» пота-
щил в машинное подземелье. Освещение его за ненадобно-
стью выключалось. Дневной свет падал через капы ровным
прямоугольником, переходя в почти ночные сумерки в углах
огромной стальной коробки. Убедившись, что эффектов для
дознания больше чем достаточно, приступил к следствию.
– Скажи-ка, откуда у Саньки вещички?
Генка, не сыграв для приличия простодушного удивления,
сразу раскололся:
– Так, от скуки несколько сараек проверили у куркулей.
Это отдавало правдой, потому что тащить умели и любили
разные хозяйственные мужички. Представителей целого яв-
ления в политсистеме прозвали несунами.
Злость на беспутного, жалкого сейчас Генку прошла. Ком-
кая нашу беседу, поправил воротник его куртки, развернул,
поддав под зад «фавориту луны». Пока он искал трап наверх,
хватило времени и для напутственных слов.
С тех пор Сашок ни на моих, ни на других суточных вахтах
не пропадал. В десятом часу вечера заваливался в койку, со-
храняя и спящим всё то же удовольствие от жизни.
Вот такая вышла услуга правопорядку среди прошедших
мечтаний ему служить.

  В сыреющем осеннем воздухе означились вдруг для меня
перемены. Кто б мог подумать, что мне предложат подать до-
кументы на визу?! Хотя, если порассуждать, мотористов в сте-
нах училища готовили лишь для пароходства. Прижало с кад-
рами (флот рос бурно) – вспомнили о растерянном выпуске,
который единственно представлял я. Пока собранные бумаги
проходили долгий срок рассмотрения, подошла пора прико-
ла, то бишь зимней стоянки. Флагман с счастливой цифрой на
рубке ушёл на ремонт в «Красную кузницу». Мы же остались
у привычного причала.
Начиналось тоскливое отстойное прозябание. Камбуз свер-
нули, марафет был отставлен. Всё приобрело реальные черты
зимовки. Из двигателей и системы охлаждения спустили воду.
Началась борьба за скупое тепло в промерзавшем насквозь
корпусе плавкрана. Вахты неслись теперь у котелка. При ров-
ном, тихом гудении пламени хорошо думалось и грустилось.
Другим нравилось погрустить иначе, особенно в ближай-
шие дни после получек. Благо угловой магазин на улице 
 второго Карла  – торговал питейным товаром порока до самого
закрытия.
По уставу, оставленному Петром Великим, предписывалось
«моряку не буйствовать в кабаке, якшаясь со всякой сволочью,
а взять бутылку и идти на корабль, чтоб распить оную со това-
рищами». Давно уж подобное наставление было заменено дру-
гим: «Проносить на борт и распивать спиртные напитки ка-
тегорически запрещается». Но Петрово слово крепко довлело
через века. Я же, приняв на твёрдую веру всё, что было сказано
на уроках незабвенным Михаилом Васильевичем, отказывался
от искушения. Стоял вахту, как им заповедовалось: на ногах.
Посвящённый мной в несложные тонкости обслуживания
котла, гордый доверием, Сашка теперь бдил у него. Понимая
состояние юной души, я редко являлся с проверкой, пропадая в
нашей шумной столовой команды. Само собой, по трезвянке.
Вот как-то вечером открылась входная дверь, и вместе с мо-
розным воздухом по коридору несколько испуганно прошла
стройная девушка в сопровождении старпома. Этот человек
был неприятен. Бегающие глаза, начинающаяся лысина сами
не могли портить, но к ним прибавлялись какие-то блудли-
вые, наверное, липкие, мокрые губы. Явно чем-то порченым
отдавало от его лица.
Посторонний женский пол стал появляться с приходом
сладострастника на несчастной «четвёре». Он сносил прямые
насмешки над собой с хитрым равнодушием, поглаживая бе-
лый топ макушки. Словом, тот ещё гусь.
Через несколько минут, заглянув в наше обиталище, он
позвал меня в каюту. Начальство есть начальство, и, кроме
того, «мимолётное видение» обдало меня редким чувством уз-
наваемости близкого, такого же, как сам, создания. Девушка
сидела, не раздев пальтишка, на диване и не казалась стесни-
тельной от непривычной обстановки. Напротив, в ней была
волнующая раскованность красивой девчонки, которая знала
в жизни нечто большее, чем полагалось в её лета. С клоун-
ской простотой гостья рассматривала меня, тогда как старпом
просил сходить, не в службу, а в дружбу, до известного угла за
коньячком. Я не отказался только потому, что она опередила,
сказав с обезоруживающей логикой:
– Хочу пойти по такому интересному делу с ним. Хочу! –
И как-то легко, артистично встала на свои точёные ножки в
коричневых сапожках.
Теперь я не принадлежал себе, ибо коснулась меня тайна
сближения человеческих душ. Мигом спустился в каюту, пе-
реоделся и, поднимаясь в надстройку, увидел её ожидающей.
Вышли на палубу и по сходне вступили на мглистую, пус-
тынную к этому часу набережную. Как она угадала во мне
джентльмена? – не знаю. Я почувствовал её преображение по
тому, как расспрашивала и говорила. Да, точно совсем отлича-
ющаяся от той, сидящей на диване, пусть и с незащищённой
бедовой судьбой. Короткий путь мимо здания – памятника
хрущёвским совнархозам. Переход через отшлифованную ма-
шинами до скользкости Павлиновку, где бережно взял её под
локоток – и мы у цели.
В коньячном выборе нет недостатка. Намеренно разоряю
пославшего на самую дорогую бутылку. В ярко освещённом
купеческом зальце Иринка кажется мечтой поэта, не тающей
снежинкой, залетевшей бог весть зачем. Наверное, и ей самой
хочется сейчас выглядеть так. Поправляя выбившуюся из-под
простенькой шапочки каштановую прядь, она глядится в зер-
кало конфетной витрины и улыбается, поняв: ей всё удаётся.
На обратном пути забываем, что только не прошедшим
часом знаем друг друга. Нам так прекрасно неспешно шагать
вдвоём. Видеть белое чудотворство снега, волнующую огром-
ность звёздного неба. Вдыхать свежайший морозный воздух.
С пассажирского лайнера, превращаемого по зимам в гости-
ницу, вдруг доносится и овладевает пространством музыка:
весь блеск и порыв «Дорогой длинною».
Моя странная спутница осторожно прижимается ко мне
плечом, очевидно, воспринимая это сильнее и ярче.
Не удерживаюсь и говорю, что такой романс играю по но-
там на гитаре, правда, не так шлягерно быстро. Она смотрит
восторженными, готовыми смеяться и плакать глазами. Про-
износит, относя ко мне или к вечеру:
– Как хорошо всё это, Виктор, как замечательно хорошо!
На сходне, на палубе, у двери мы ещё не понимаем, что на-
чнём чувствовать через пару минут. И даже потом, за новым
днём. Неопытная душа незнакома с тем, что чаще всего бы-
вает по Чехову: «Изваляет жизнь мечту в грязи и бросит, как
кость собаке». Многое ещё не знаем сами и не умеем поэтому
постоять за себя.
Отпустив Сашку, прислоняюсь к котельной переборке
и боюсь собственных мыслей. Они лезут – бесконтрольны,
навязчивы, неотделимы. Мне до слёз жаль красивую, тонко
чувствующую Иринку в запертой сейчас каюте.
Мысль-вопрос: «Как можно дать так запутать, так пошло
распорядиться собой?»
Мысль-оправдание: «Я тоже пьющий жалкий неудачник,
кропающий упаднические стишки. Как могу быть ей судьёй?»
Новое рассуждение перечёркивает старое. За ним теснятся
другие. Нервно исхаживаю кругами машинные плиты. Только
к утру довожу себя до полного безразличного отупения.
Сдав суточную вахту, в конце восьмого часа иду тем же
путём до трамвая. Равнодушно и оскорблённо молчит душа.
Утренний свет пуст, тот вечер безвозвратен...
Двое суток отдыха проходят с книжками, где правда жизни
искусно спрятана, где конфликты разрешимы, в них торжест-
вует добро. Славное чтение. Хорош частый тёмно-бархатного
цвета чаёк. Хороши обычные разговоры, и вообще неплохо
жить на свете не думая. Больно мне думать.
На третье утро заступаю на вахту. Всё на «четвёре» так и
не так. Почему? Знаю. Опять же не хочу это выразить. Про-
тивно.
Подходит Сашик. При всей его знакомой ясности в нём
что- то есть иное. Держать про себя, дипломатничать он не
умеет.
– Знаешь, – говорит он и прячет глаза, – та девушка, ну с
которой вы ходили, утром хотела записку тебе писать, потом
раздумала, заплакала и ушла.
Мне не нужно Санькино сочувствие. Отхожу, теряюсь в
делах. Я благодарен Ире. Сам такой же виноватый, если даже
не хуже. Значит, прекрасное всё-таки было. Просто родные
одиночества встретились. Кто знает для чего? Но явно не для
укора…


  Днём Калласта Ивановна приглашает к себе. Пересекаю
причал – и уже в конторе.
– Что ж, Красильников, поздравляю тебя. Выдержал мы-
тарства. Теперь не держу.
Даже такая похвала из её уст дорогого стоит. Волевое лицо
дамы, бывавшей в пилотке у рейхстага, смягчается. В вырази-
тельных глазах проступает материнская несчастность. У началь-
ницы кадров никого нет. В этом страшная подлость войны...
Так та вахта оказалась последней. Меня отпускали, даря
шутливые напутствия. Приходилось подыгрывать, заставляя
себя улыбаться.
Получаю полный расчёт с отпускными и отгульными. Вот
только свободушки – каких-то десять дней. Мама купила ве-
ликолепный чёрный болгарский чемодан. Он стоит в углу
комнаты и напоминает о скорой разлуке.
Вернулся из армии Виктор Чурносов. То-то была радость!
Витёк прямо с поезда заскочил к нам. Снимает, конфузясь, ар-
мейскую шинель скромненько, боком. Неловко разворачива-
ется. Мы столбенеем. На мундире вместо дембельских значков
сияет одиноко Звезда Героя Советского Союза. Потрясший
виновато разводит руками и с таким же оттенком растягивает
губы. Мол, понятное дело: рассказывать нельзя.
Перевожу глаза на батю. Вижу, что верит. Верит мать. Ещё
раньше уверовал я. Какой друг молодец! Слава его не портит.
Посидели бы, да он спешит к сестрёнке Тонечке, брату и отцу.
То-то порадует их! На прощание с робостью жму руку кава-
леру высшей награды Родины. Ладошка у него твёрдая, мозо-
листая, как от слесарной пьеровской практики. А ведь Филя
вторым был после Димки в аккуратности изделий, припоми-
нается мне.
Стыдясь своей обыкновенности, одеваюсь, чтоб прово-
дить до трамвая. Виктор едет к новой радостной встрече. Я с
не меньшей радостью за него лечу домой. Все мои попытки
восторга не имеют отклика, какого бы хотелось. Чутьё отца-
фронтовика упирается во что-то.
– Ну, разыграл. Кто на самом деле смертушке козырнул, у
того взгляд другой.
Вскоре герой покаялся и просил снисхождения. Достаточ-
но-де сам себя наказал. Ох, намучился, пока не получилась не
отличимая на вид. Как было не простить двойного молодца?!
Ну и как следует провели последний наш гитарный урок
с Николаем Алексеевичем. Непризнанный по неизвестности
маэстро был растроган. Непутёвый его ученик ещё больше.
Выслушал множество заказов привезти кому что. Самый
экзотический – от кузины Татьяны. Обязала неслыханно –
раздобыть накладные ресницы! Как там объясниться и про-
чее, её не колыхало.
Николаю Алексеевичу и Аркаше решил втайне присмот-
реть, что бы им самим понравилось. Разве такие скажут за
себя. Совсем не те – редкие люди.
Расслабился. Мечтательно сижу на диване. Рядом мурлы-
чет развалившийся любимчик Васька-чемпион. Проживал он
в другом доме на нашей улице, не подозревая, что потребуется
место для партийной спецбольницы. Срочно жильцов рассе-
лили, деревяшку, чтоб не разбирать, просто сожгли. Про кота
то ли забыли, то ли он прятался в шоке у пепелища. В конце
концов, отощав, пришёл по странному выбору к нашим две-
рям с видом погорельца. Запущенный в квартиру, покормлен-
ный стал считать нас за хозяев. Средних кошачьих лет, бога-
тырских для породы размеров, степенен и, как кажется, мудр.
(Старый наш котейка погиб на живодёрне. Один прыщавый
подросток-армянин выловил и снёс. Теперь он богатый, «упа-
кованный», человек и поди забыл происхождение первых сво-
их копеек).
Васька отрывается от дремоты и смотрит на меня гипноти-
ческими философскими зрачками. Постарался перевести на
слова. Получилось: «И на кой тебе перемены. Дома-то завсегда
хорошо. Мур».
На настенном календаре листок с 28-м декабрьским днём
1970 года. Через несколько часов со мной начнётся небывалое.
Я глажу бархатную серенькую шёрстку, чувствуя, как обвола-
кивает сердце тревожная грусть прощания.

  Провожала мама. С ней доехали до конечной городского
трамвая. Постояли недолго под светом фонаря средь безлюд-
ной близости ночи. Лицо моей голубушки помолодело. На нём
читалось нежелание доверить сына судьбе.
Никогда в том матерей не разубедишь. Берусь за поручень
вагона маймаксанского маршрута. Ещё несколько мгновений,
и старое железное существо начинает погромыхивать. На пет-
ле поворота раскачивает трамвайчик, что увозит меня, зачех-
лённую гитару и замечательный чемодан. Преддверие неизве-
данного баюкает чувства.
Судно (это был теплоход «Якутсклес») стояло на 2-й лесо-
бирже под погрузкой баланов. Срок отхода жёсткий: к нулю.
Попажа оказалась нелёгким делом. У 14-го лесозавода сошёл и
побрёл почти впотьмах к переправе. Совсем недавно серёдку
русла освежил ледокол. Битое крошево едва успело сцепить-
ся морозом. На него, как грех на душу, положили несколько
обледенелых досок. На другом берегу сменил направление к
месту стоянки у дальних причалов. Повезло спросить дорогу,
плутая между домов посёлка. Не без оснований нарёк какой-
то весёлый чудак его Тайванем.
Стужа и ветер между тем так разогрели лицо, что оно на-
ходило удовольствие уже не ощущать прикосновение мороз-
ных игл. Вдруг по-сказочному показались контуры теплохода.
В ночной мгле, сияющий огнями надстройки и мачтовых ко-
лонок, словно недавно выкрашенный, он вырастал желанным
чудом. Однако трапа на «чуде» не оказалось. Пришлось пере-
махнуть за фальшборт, одолев маленький крутой мосток из
грубо сколоченных досок. Тяжело гружённое судно село так
низко, что лишь это плотницкое творение могло помочь по-
падающим и сходящим.
На меня уставились сразу две фигуры, закутанные в тулупы.
Один из них, пограничник с автоматом, остался стоять, дру-
гой же, вахтенный матрос, поинтересовался: «Зачем возник?»
Довольный ответом и тем, что побывает в тепле, препроводил
в столовую команды. Заметно поздно несколько моряков при-
канчивали ужин. Остальные попадали под выражение: «Куда
денешься с подводной лодки?» И, как все крепко выпившие
люди, неуклюже шутили.
Ко мне подошёл второй механик, попросил взглянуть на
документы. Видно было: устраивают. Аттестат известного со-
ломбальского заведения окончательно успокоил. На его памя-
ти сколько с этаким явилось салаг.
– Вахту будешь стоять со мной, – только и сказал он.
Время её как раз и приспело. Пока не в ходу, рассматривал
машинное отделение. Залитое светом трубчатых ламп, оно ка-
залось огромнейшим. Даже осуществлённым взлётом техни-
ческой мысли. Про меня вспомнили, когда удивительно быст-
ро мелькнули наши часы.
Третий механик со своими молодцами сменил нас.
Помню своё восторженное щенячье состояние: тронулись!
Увижу моря, никогда не виданные мной. Через неделю Англия!
 Во рту, должно быть от волнения, пересохло. Набрал графин воды
 и с удовольствием её пил, часто высовывая голову в иллюминатор.
 За бортом хрустели и ломались молодые сахарные льдины.
Луна светила интригующе необычно.
Всё же больше было тёмного мрака и холодного ветра.
Успокоенно мурлычится: поплыли, поплыли. Знал, что
складываю не по-моремански. Так получалось само собой, да
и ходил по воде лишь Христос…

  Вахту во главе с механиком стояли два моториста: перво-
го и второго класса. Разумеется, я классом ниже. Поэтому-то
трудней. Хоть с любой смотри стороны. На мою головушку,
помимо авторитета секонд-инженера, имелся и маленький
старшой Василий. Коренастый парень, лет двадцати восьми,
отслуживший в ВМФ, женатый, серьёзно-собранный и совсем
не расположенный к потачкам.
Собачьи вахты отмечены сочувствием на всех флотах
мира. И, капля в каплю, самые проверочные. Я прокололся с
неожиданной стороны. Точнее сказать, всё вытеснили другие
ощущения. О них подозревал и слышал, но сомневался, что
подобное может случиться со мной.
Заштормило не на шутку, едва только вышли на чистую
воду. С Норвежского моря начался настоящий дикий разгул
волн и ветра. Он играючи обломал часть стензелей, ослабил
найтовые на караване. Разбойной стихии забавны человече-
ские старания. Что ей обтянутые, казалось, намертво при по-
мощи талрепов стальные тросы, держащие палубный груз?!
Измотала стремительным креном бортов и, почитай, отпра-
вила во всесветное плавание большую часть одномерных ко-
ротышек.
«Якутск» проваливался и взбирался на пенистые кручи со-
вершенной игрушкой. Наш механик Василенко стоял, не вы-
пуская из левой руки топливную ручку «Бурмейстера». И, как
только корма шла на взлёт, тянул, как посох, к себе. Главный
двигатель, словно не ощутив отсечки топлива, резко прибав-
лял в оборотах. Тут с лязгом тюремных засовов срабатывала
защита «Вудворда».
Через несколько секунд картина менялась. Очередной рос-
кошный гребень поднимал бак. Василенко двигал ручку от
себя. Моложавое, с лукавинкой, его лицо никак не мирилось
с ролью автомата. Он оборачивался к журнальному столику,
машинально смотрел на часы и тетрадный листок, приколо-
тый под ними. На оном были написаны ежедневные десять
новых английских слов. Выкрикнув одно, снова включался
караулить обороты. К середине вахты менял методу, стара-
ясь просто вспомнить. Если какой «вёд» западал, пристёгивал
приговорное «лузер».
У кого повезло быть под началом не англоманил, не сходил
с катушек. Сам раскрылся, что хочет получать за знание
языка надбавку. Десять процентов – нечто пустяковое. Всё ж
сколько можно накупить коньячка?! Почувствовать себя эта-
ким николаевским офицером. Вот только на актрис не хватит.
Василий благоговел от его учёности, стараясь приискать
мне работу погрязней. Обижаться глупо. Только свет просве-
щения давал право сохраняться чистым.
На пятую ночь подобного везения, когда, сдав вахту, мы
сидели за чаем, умудряясь держать кружки, чайники, шайбы
с кильками и себя, вошёл капитан. Загадочный для меня чело-
век, с неснятым биноклем, при фуражке, очевидно, нуж-
давшийся в общении и поддержке. Ещё минуту назад в рубке
неодобрительно рассматривал он шторм воочию.
Подобные явления среди ночи чрезвычайно редки. Вторые,
Васька и матрос, вопросительно смотрели на мастера. А тот
то ли обрадовался прозаическому нашему занятию, то ли, ви-
дя оцепенение «собачников», заулыбался человеком без чинов.
– Осталось только столкнуться и застрелиться, – комич-
но проговорил он, сливая уже слабую заварку в поданную
кружку.
Капитан Адуальт Малышев был полноват, благообразен,
допустимо интеллигентен и непрост. К тому же истый пи-
терец. Он умел быстро расположить к себе, но, если что, на-
раз оттолкнуть. Как часто бывает с первыми лицами, кроме
служебных отношений, ничего не допускал. Впрочем, иногда
снисходил до барственной шутки или похвалы, почитаемой за
награду. Даст ровно минуту на расслабление и вновь держит
дистанцию.
Море в такие дни сближало. Все ведь в одном ковчеге.
У всех мог быть общий последний день. Про это не говорится,
да отлично понимается. Подобревший от чая, кэптэн надёжно
раскрепил себя, грузно облокотившись на стол. Начал мечта-
тельно:
– Хорошо бы сейчас пропустить на твёрдой Англии бокаль-
чик-другой пива. И лучше чёрного, как эта ночь за иллюмина-
торными стёклами.
– Гиниса! – воскликнули знатоки, нарушая монополию сло-
вес мастера.
В этот момент «Якутск» стал задирать нос.
– Ф-фыр, – неосознанно откомментировал Малышев.
Это «ф-фыр» так смачно, здорово вышло, что всем захоте-
лось именно чёрного пивка на островной тверди. Миллиона
земных прочих удовольствий для нас не существовало. Все за-
циклились на озвученной мечте о пиве, как психи. Тут мастер
достал «Мальборо», и наши вторые, чувствуя себя школьни-
ками, которым уже всё можно, взяли по сигаретке. Потянулся
с пристойной к случаю паузой Василий и матрос.
– Ну а ты что же?
Глаза Малышева с ироничной снисходительностью изуча-
ли салагу. Почувствовал, как мне, бледному и укачанному, та-
кое обращение моментально раскрасило лицо.
– Десять лет как бросил, – нашёлся я.
Под общий хохот, довольный разрядкой в компании, капи-
тан удалился.
Старшие встали и, приноравливаясь к моментам крена, по-
дались до кают. От нашей вахты помогаю собрать чайники и
кружки. Жаль, что ни на минуту невозможно забыться, пока
море так отчаянно колотится в борта. И с какой удачей бьёт по
форштевню! Так, что судно, теряя ход, паралично сотрясается
от рубки до льял. Последнее убежище для отдыха – сон. Только,
прежде чем заснуть, ездишь по койке. Обессилевший, равно-
душно засыпаешь, чувствуя сквозь дрёму то же самое мучение.

  Полдвенадцатого, не особо церемонясь, каютную дверь
распахивала дневальная. Чёрненькая, бойкая дивчина, давно
оморяченная. Чувствуя превосходство перед единственным
травящим позорником, намеренно вытягивала на гласных без
того тошное слово:
– Обе-е-да-а-ать!
Чтобы начать всё по новой, требовалось не останавливать
мысли на своих ощущениях, исхитриться думать о посторон-
нем – лучше о жизни на суше. На себя можно лишь посмот-
реть в зеркало над умывальником. Попытаться установить
выражение не своего, а какого-то покойницкого лица. Дальше
следовала пытка, из которой во что бы то ни стало надо вый-
ти, как появился в столовой команды.
Буркнув традиционное: «Приятного аппетита», – усажи-
ваюсь за стол, накрытый мокрой простынёй. Материя хранит
запахи и пятна от пролитых супов и компотов ещё недельной
давности. Что она смочена, конечно, удобно. Экономит тарел-
ки и кружки, липнущие к ней. Только прежний поросячий на-
бор запахов явственно густ, а пятна так наглядны, что дурно-
та подкатывает к горлу. Предательски подло останавливается
где-то под самым кадыком.
«Назвался груздем – полезай в кузов». Рука чисто подража-
тельно хватается за поварёшку. Волевой Василий уже метелит
второе, вскользь испытующе поглядывая на меня.
– Хорош борщ, вроде мамкиного, – бормочу я и изо всех
сил изображаю удовольствие. А сам до потемнения в глазах
желаю швырнуть тарелку. Зато проблема гуляша решается
легче. Густой компот пью, чтоб чуть похранить.
У шкафов с робой бравирую перед матросом второго штур-
мана. Василий направляется к дверям в машину. Хвостом иду
следом. Внутреннее адское устройство сработает где-то через
15–20 минут. Отточенного актёрства хватит на приёмку вахты
и выслушать Леонида Петровича.
Улыбчивый круглолицый добряк вряд ли обманывается
этим. Радуюсь, что опять выпала понравившаяся работа: мой-
ка войлочных топливных фильтров главного двигателя. Сей-
час самое время ненадолго исчезнуть. «Ныкалка» облюбована
за компрессором, с удобным лючком в рифлёной плите.
Морская болезнь выскакивает из меня с тряской головы
и навернувшимися непроизвольно слезами. Опустошаемый,
становлюсь себе противен. Жду последнего позыва. И уже не
гуляш и суповая картошка, а зелёная горькая вода, знакомая
по мукам похмелья, выливается в льяла. Она тут же уносится
микроштормом, который бушует там в такт настоящему мор-
скому. Собрание всевозможных протечек, отпотин, сальнико-
вых пропусков и моих обедов ждёт ночной откачки. Захлопы-
ваю вырез, обтирая рожицу изнанкой куртки. Прохожу перед
секондом, как ни в чём не бывало. Теперь, без притворства, я
настоящий.
– О, дайте, дайте мне работу!
На нижних плитах машинного отделения качка ощущает-
ся слабее. Это подбадривает. Не такое простое дело – мойка
фильтров на ходу. Время вахты скрадывается незаметно. Вы-
ходящий иногда за торец «Бурмейстера» Василенко, чувству-
ется, доволен шаровцем. В большей степени служакой Васи-
лием, умудряющимся в погодное остервенение готовить и
опрессовывать форсунки.
Для нашего офицера, не будь шторма и зубрёжки, времечко
потянулось бы куда медленней. Бесконечно шаркай по одной
и той же площадке вдоль двигателя. И ничего тут не подела-
ешь. Жизнь раздала каждому свою роль. Кто на что учился,
видно по нам, хотя все трое одеты в одинаковую робу.
Ну вот промыты войлочные кружки последней, третьей,
секции. Теперь их закладываю в стакан винтового пресса. Бе-
русь за триумфаторскую его ручку. Чувствую себя при этом
весёлым древним греком, обращающим виноград в молодое
вино. Солярка стекает похоже и внезапно иссякает. Готово.
Кручу в обратную до полного схода с резьбы. Вынимаю уди-
вительно белые и мягкие кольца войлока. Остаётся только
нанизать их на пенал фильтра, обжать, вставить в секцию.
Пройтись кувалдочкой по накинутому ключу на гайки, при-
жимающие крышку. Приотдаю винт для спуска воздуха. Ос-
торожно «страгиваю» клапана. Струйка без пузырей означает
готовность фильтра.
После восстановления порядка прямо выхожу на секонда.
Петрович благодушно решается на поощрение, показывая взглядом
перепад в 0,3 на манометрах приборной доски. Чтоб оценка
была весомей, поднимает большой палец, сжав другие в кулак.
При этом наши крестьянские лица копируют улыбку людей,
забравшихся от непогоды в надёжный домище.
До начала приборки перед сдачей вахты, хочу взглянуть на «улицу».
Поднимаюсь наверх к утилю*, что находится в фальштрубе, и
распахиваю её низкую стальную дверь.
За кромками борта неистовствует серая, жуткая хлябь. Бе-
лые гребни волн и впадины у их подножья слиты, как в танце.
Ветер поднял и носит водяную пыль, которая, кажется, вы-
теснила воздух. А то, что от него осталось, пропиталось про-
тивным гнилостным запахом сырости. Всё, сколь захватыва-
ют глаза, подчинено великой силище шторма. И он, зная свою
власть, не чувствуя узды и укора, ревёт тысячью пьяных гло-
ток. Картина мирового сумасшествия потрясает.
Несколько минут захватывающего любования – и в меня
_____________
* Утилькотёл – судовой котёл, в котором используется теплота отработавших
газов главного двигателя.

вновь впрыгивает болезнь, заставляя испуганно шарахнуть-
ся вниз по трапам. Пора браться за ветошные тряпки, уныло
думая о не том выборе судьбы. Что это была ошибка, уверил-
ся так же, как в знании собственного имени. Даже котеюшка
внушал: каково-то без дома. Выходит, я сухопутный, необуча-
емый дуралей. А выпендривался...
Ход мыслей перескакивает на чудесность берегового жи-
тья. Не подозревая, в чреде странных мыслей додумываюсь
до чужого. Краду желание такого же салаги из не прочитанно-
го ещё Вилиса Лациса. Бедному пареньку представляется пре-
красным жить на не подверженной качке земле и, непремен-
но, работать в лавке при пекарне. Место средь булок и буханок
ржаного кажется единственно достойным.
Как я восхотел стать продавцом! Только тем хлебным, ни-
кем более.
Разделённые десятками лет, думаем с ним об одном. Пусть
незнакомы, но как понимаем друг друга. Ещё бы! Мы едва не
отдаём моментами концы.
Чувствую: пора искать знакомый лючок. Впрочем, поздно.
Та же зелёная вода, или желудочные соки, пружинисто вы-
скакивают из слабого замка губ. И я с навернувшимися сле-
зами дёргаю головой. Это видит Василий, который трёт свою
часть двигателя. Он явно не одобряет гадящего, будто глу-
пого котёнка, помощничка. Срам. Провальный срам. Конец
вахты.

  Наскоро попив чайку на той же ароматной скатерти, пле-
тусь враскачку в каюту. Там бедлам куда хуже. Опрокинутый
стул, зубная щётка предпочитает валяться с выкатившимся
сором. Там же сдохшие тараканы, а живые деятельно бегают,
как в тульской избе. Каютный запах на свежий нос кажется
тяжёлым наказанием. Равнодушный ко всему теперь бытию,
падаю на койку. Некоторое время смотрю на раскреплённую
между диваном и коротышкой-столом так и не расчехлённую
гитару.
Вспоминается несказанно удобная, прекрасная наша ма-
ленькая квартирка. Вспоминаются мама, отец, котяра, гитар-
ные уроки.
Милый, талантливый Николай Алексеевич, если бы знали,
как мучится ваш юный друг, как расстроены струны его души.
Какой тряпкой он растянулся сейчас на казённом матрасе. Нет
ни сил, ни воли что-нибудь сделать. Выданное буфетчицей
бельё так и лежит обвалившейся стопочкой на верхней пус-
тующей койке. Уже не стыдно за себя, совсем не стыдно. Тупо
ворочаются тупые мысли. Будет ли какой-нибудь сему конец?
В самую крайность упадка кто-то пару раз стукнул в дверь.
В раскрытом прямоугольнике вместе с ярким коридорным
светом стоял Василий.
– Гостей принимаешь?
– Заходи, – ответил я, конфузясь убогости и беспорядка
жилища.
По виду старшого догадался: он желает держаться как част-
ное лицо и не будет напирать. Голубые, почти бабьи, его глаза
не вводили в заблуждение. Кто не знает про неотделимость на-
туры от привычек? Да и беспорядок был явно разительным,
чтоб Василий мог удержаться.
– Дверь держи всегда на штормовке, вот так. Воздух будет
приятней.
Довольный первым поучением, поставил стул и, воссев, за-
стыл. Прямо-таки памятник Чапаю на коне. Охватив жалост-
ливым, обманчивым взглядом всё разом, скомандовал:
– Поднимись и заправь бельишко, и вообще.
Что значило последнее, слов не приискал. Сразу стал рас-
сказывать о недавней своей женитьбе. Далеко, в Казахстане.
Видно, суматоха тех дней занимала его до сих пор. Выход из
неё был один – рассказать другому. Попутно хотелось забыть-
ся от бьющего в борта моря. Уйти от неразберихи собственных
чувств, несмотря на всю свою рассудительную аккуратность.
Долго морочил мне голову и даже сбегал к себе в каюту за фо-
тографией жены. С карточки смотрело некрасивое, серьёзное
созданьице, какие впечатляют совсем правильных парней.
Однако я похвалил его вкус, чем подтвердил его главную уда-
чу. Пришлось выслушивать и Васькину мечту о домике, тихой
достойной жизни с жёнушкой в нём. Правда, денег хватает
сейчас только на будущее крыльцо.
– Придётся поплавать годика два – и завязываю трубу.
Зная нашу зарплату, позволяю мягко предположить: не
много доведётся за это время прибавить к трём ступенькам.
– А мохер на что?! – весело возражает он, взбодрённый са-
мим произношением неизвестного для меня слова. – Сейчас
идёт мохер. Слушай и считай. Покупаю я в Англии два пакета
по десять мотков. В Союзе отсылаю подруге. И та продаёт, как
экзотику, каждый по 50 рэ. Сколько это будет?
– Тысяча.
– А если рейсов десять до отпуска и в каждом так-то?
– Ого! Выбьешь десять тысяч.
Глаза его добреют, допытываясь о произведённом впечат-
лении. Наигрываю, как получается, восхищённость. Сам же
остаюсь равнодушен к заманке цифр. Меня мутит, довери-
тельная беседа тягостна. Уже через силу поддакиваю ему.
Нет, он не всадник, а клещ амбарный. К досаде, честного пути
заработать не существует.
(Теперь, когда то время откатило назад, мне жаль, что по-
строился домик-мечта на чужой земле, у загордившегося, всем
обязанного России народа. И что там дальше вышло? Можно
лишь грустно представить).
Наконец-то спасительный шелест шагов дневальной. Поче-
му-то на этот раз Томка не растягивает гласных.
– Ужинать, – тускло выкрикивает она за дверью и так же
обиженно повторяет за следующей. Тут Васька встаёт и ко-
мандует:
– За мной.

  В столовой команды всё то же. Резко отличаются только
едоки. За матросским столом чавканье, шуточки, завидно здо-
ровые рожи. Лицами их назвать трудно от того, что задубели
на жестоком ветру.
Капитан пытается спасти оставшуюся часть каравана, и
матросикам достаётся. Сказать честнее, рискуя, они могут ис-
калечиться или быть смытыми без возврата. Жёсткое к своим
же людям отношение за той властью водилось всегда. Ей по-
стоянно требовались герои и героини, что-то спасающие.
На тот раз за всем этим торчали ушки валютной прибыли.
За нашим же столом сидели бледнолицые, довольно пожи-
лые мотористы и держали заранее оговорённую себе цену.
Маленький столик (окрещённый мной кондукторским) слу-
жил вообще авторитетам: боцману, токарю, старшему элект-
рику и плотнику. Особы важничали, брюзжа на мастера, не
желающего к ужину повернуть на волну.
Палубные полосатики, расправившись с едой, весело гого-
тали до фильма в близкой курилке. Похоже, они радовались
каждому пустяку, как бы это делал любой, вернувшись со
скользких, разбегающихся брёвнышек в человеческое оби-
талище. Вытянутый с закрутки экран, раскачиваясь, западал
сразу на два угла.
Кое-как через силу поел. Совсем не хочется в каюту и там
предоставиться в одиночку болтанке, тоске. На людях веселее.
Молодой, шустрый электрик уже выпустил из будки стрёкот
перемотки киноленты. Соблазнительная возможность за-
быться заставляет топтаться на месте, хотя Василий мудро
«отбыл в станок».
Вахтенный третий штурман с нотками зависти по трансля-
ции объявляет фильм. Отдаю ему должное, ведь в высоко за-
дранной рубке качка размашистей. Мы с ним пришли в один
день. «Якутск» – наш первый морской гигант, и что он «волк»
на нём, я не сомневаюсь. В то же время жалею другого, кто
должен быть сейчас в темноте ходового мостика.
Печальную историю знаю в пересказе, а кое-что домыслил...
    Тот рейс тоже достал. Штивало разве что скромней. Доб-
рая старая Англия с доступными ценами на пенни-базарах
сострадательно оставила несколько шиллингов, которые не
годились для радости подарка или модного шарфа. Не подхо-
дили и на претворение знаменитой формулы «деньги – товар –
деньги» вынужденным хитрецам. Ну и коллекционировать те
монеты глупо, накладно.
Тут-то на юрком «форде» подкатил к трапу исполнитель
роли лукавого. Чертячьего и неприятного в его облике не за-
мечалось ничего. Уверенная улыбчивость располагала всяко-
го, кто попадался ему до старпомовской каюты. Вскоре он вы-
шел. Одарил гудбаем маявшегося у трапа моряка. Машинка,
даже не чихнувшая, умчала шипчандера.
Кроме выписанных немногих продуктов для камбуза, пред-
лагались огромным списком: шоколад, ананасы, конфеты,
бисквиты, разнородное и разноценное спиртное. Искушать
последним так же беcпроигрышно, как задавать самому себе
загадки, наперёд зная ответ. Крупные монеты спустили на
строчку «ром „Три колокола”». Дешёвейший! Самый чипест.
Привезённые бутылки тёмно-кровавой влаги были снесе-
ны в винную кладовку, опечатаны и до поры забыты. Ни с ка-
кой стороны не подкопаешься. Так поступали с времён, когда
ходили от империи до империи.
После изматывающих дней перехода «Якутск», казавшийся
в балласте видным гордецом, бросил якорь у погранично-та-
моженной тогда Чижовки. Прошёл досмотр. Старпом власт-
ным укротителем исполненных правил сорвал пломбу. «Коло-
кола» потихонечку начали звенеть в каютах у нетерпеливых.
Потом у всех.
По кому действительно звонили, сражался с кошмаром не-
видной работы. Той самой, что сваливают на крайнего из верх-
ней службы. А до того он зяб на баке при долгой швартовке.
И первое стояночное дежурство досталось ему. Сдав бдение
с сине-белой повязкой, почти до вечера оставался на борту.
Выдавал зарплату, корректировал карты, печатал срочняки
на машинке. Часам к пяти позволил себе расслабиться с при-
ятным чувством отбившегося достойно человека. Принимая
рюмку, подосадовал: до сих пор – и первая.
Сменились вахтенные. Дневная суета отошла. Ром отпуза-
тился у некоторых вовсе. Угощённые угощали сами. Весело,
коротко, по-морскому. И пошли они вместе гурьбой по мо-
розу, уже к ним никак не относящемуся. В густых сумерках,
какие, не сверяясь со временем, можно назвать ночными,
преодолевали ледянку Маймаксанского русла. Ветер, зайдя с
востока, крутил снег наподобие пробной вьюги. У «четырки»
вступили на берег. Дальше кто на чём: скуповатые и семейные
через посёлок на трамвай, романтики надеялись на случайные
колёса. Он, конечно, был из них. Но каким тут авто взяться?!
Довольно смешно.
«Чипест» ром имеет игривое свойство заволакивать созна-
ние, цепляться за ноги, клонить ко сну. Штурман, и без того
бесконечно уставший, ждущий домашнего тепла и ласки, не-
много приотстал. На тёмных путаных улочках почти все стали
одиночками.
Смерть подошла к избранному с приятной деликатностью.
Для начала усадила в мягкий сугроб получше всякого барско-
го кресла. Звёздный открывшийся полог, на котором он знал
многие звёзды, заворожил вечным. Сознание цеплялось за
жизнь. Отбиваться только ничто не помогало. Лесозаводская
округа сама погружалась в отключку. Мирно вился сизый ды-
мок из труб деревянных домишек. Жёлтым спокойным све-
том выделялись маленькие окна и гасли одно за другим. Дрёма
опустила безвольно ему руки, смежила веки. Жизнь, данная
на много лет, ещё бы состоялась, да никто более там не шёл.
Последним умер мозг, призванный природой утешить нас
на дальнюю, без возвращения, дорогу. Если верить медикам,
иногда вытаскивающим с того света, для парня крутился рос-
кошный ролик. Невесомым и отрешённым вдруг посмотрел
на себя со стороны. Откуда-то взялся тоннель. Теперь он летел
по нему. Одолев короткий мрак, очень удивился – встречают!
Бабушка, похороненная на Вологодском, участливо подошла.
Такая же славная, как помнил. Жизнь после смерти оказалась
ничуть не страшной. А дальше стена. Всё Понимающий, всё
Могущий простить стоял в шаге от него.
– Я вообще-то комсомолец. Мы из Англии со штормами
шли. И выпил немного, – начал штурман неловкое покаяние,
да осёкся, поняв: для Господа слова жалкие – лишние.
Так успокоилась душа...
Какой-то мужичок, сразу забыв, зачем и выскочил в рань,
шарахнулся от ближнего к тропе сугроба. Приехавшим мен-
там не составило труда определить типичный случай.
Даже они вздохнули. Моряк был очень молод, хорош со-
бой. Сидел не кренясь, раскованно, откинув голову, и кому-то
виновато улыбался.
Обалдевшие экипажники, как водится, поминально пили
водку, таясь по каютам. Жалели, кляли нелепость и снова на-
ливали...
(В моём познании красочного бражничанья образовалась
короста. Так и не зажила).

...Творящееся на экране уводит куда-то, отвлекает на вре-
мя. Мы почти что перевоплотились. У нас в башках полная
подмена реального. Пусть по-киношному «к правде жизни
припутан обман» – обманываться мы рады. Все, чувствуется,
отупели в штормовых ночах и днях. И хоть пляшет экран – на
нём идёт обаятельная земная жизнь. Там тешатся от избытка
приятных впечатлений, не замечаемых ни ими, ни зрителями
на берегу. У нас всё наоборот: каждый делает только то, что
сдиктовано судовой ролью. Если и живёт чем-то волнующим,
так в своих маленьких мечтах. Мы грубы. Нас терзает шторм.
Нам не хватает самого простого – берега.
К 22.00 фильм кончается. Снова каюта, из которой хочется
бежать, едва войдя. Ставлю дверь по Васькиной выучке. Засы-
паю за полчаса перед тем, как моторист четвёртого механика
будит «собачников».
Сонные, недовольные выходим в трусах, прозванных «два-
дцать лет советского футбола», к шкафчикам с робой. Вяло
приветствуем друг друга. Василий бывалым котом ведёт меня
к портомойке, куда опущены заварные чайники. Наскоро
пьём, слив – какой уж достался. Бодримся. Теперь изучаем
колобашку морских часов. Стрелки упёрлись без семи ноль.
Полторы минуты ещё наши. Старшой рассеянно чешет живот,
зыркает на валяющиеся стулья осуждающими бабьими глаза-
ми и командует:
– За мной!
Так-то дошли. Вместо недели почти за две. К Ла-Маншу
лишь стихло. По назначению в Бристольский залив подверну-
ли и упёрлись в портишко Барри.
Откуда что взялось? Настроение – будто с картошки былой
приехал. Аппетит Сашки с «четвёры». Будоражит ожидание
модных заманок, которые себе позволю. Ну кто ещё с такими
козырями, как не моряки?!
Баланчики наши стали живо выгружать. Полюбопытство-
вал, складывая, как детские кубики, чужие слова:
– Вот фо ду ю нид?
Оказалось, в шахты нужны – раскреплять своды. Непо-
далёку район шахтёрский с известным кардиффским уголь-
ком. Жалко стало русского, подобного свечечкам, спиленного
молодого ельника. Передаваемой тоской он прощально пах
сгубленным лесом. Впервые устыдился за державу, ведущую
аборигенную торговлю. Одно могло порадовать, если бы в бу-
дущее заглянул. В нём никому ещё не известная железная леди
грохнет те шахты. Более от нас на гибель в штольнях ничего
не понадобится.
Первый выход в буржуазный город помнится с ларька. По-
мимо всякой красивенькой мелочовки витринилось столько
разной жвачки! Из десятка видов выбрал клубничную. Надо-
рвал пачечку, вынул пластиночку, благоговейно в рот сунул.
Ощущение редкостное. Решил приятность усилить и остав-
шиеся туда же отправить.
Идём по улицам. Двухэтажные каменные, немного фасон-
ные дома. Из кондитерских запах корицы и прочих прянос-
тей, слюну вызывающих. А у меня пятизарядная ягодная ре-
зиновой гадостью обернулась, рот забила. Мучился, пока урну
не увидел.
– Тьфу, – и покончил с перерисовкой чужого скотства.
Идём тройкой далее. Сплошные магазинчики. В одном ору-
жие настоящее! Коллекционное! Времён, примерно, Англо-
бурской войны. Особенно «Смит & Вессон» впечатлил. Какая
шикарность! Я бы его дома под подушкой хранил. Отходя ко
сну, мечтательно от врагов России отбивался.
Бесспорно, свобода выбора джентльменов брала верх. Но
надо же и покупки делать. Вот маме, наперёд зная, что понра-
вится, зимний мохеровый платок. В шляпной лавке усмотрел
зелёное кепи. Уж больно видок мой для тамошних не с родни.
Будто грёб по Поморской колхозником из деревни Чёлмохты, и
всем в глаза бросался.
Клюнул на стильное дополнение к голове. Одно велико,
другое тесновато, а впору нет. Постеснялся, что время у хозя-
ина отнял и расстался с фунтом. Вовке Медведкову наверняка
подойдёт.
Старший группы, третий механик Юрий Журавлёв, загран-
щик настоящий, снисходительный, опросил, кому что хочет-
ся. Так и повёл. Вскоре на горькое оскорбление напоролись.
Заходим в шопчик. В одиночестве пожилой мордастый анг-
личанин от малой нужности своего товара дуреет. Смекнул
примерно, кто мы такие.
– Хэв ю мани?
Моментально подводный борт вопроса проявился: нищие
советские бродяги, мой-де магазин приличный, провали-
вайте.
Мы вышли. Да-а. Культурная нация и оскорбляет культур-
но. Только у нас язык богаче. Обмочить бы его на чисто рус-
ском. Обиды бы не осталось.
Больше судьбу от встреч с хамами испытывать не стали.
Подались в супермаркет.
– Если разбредёмся, то ждать у выхода, – дал установку
предводитель.
Действительно, как-то незаметно потерялись в огромных
залах. Чего там только не водилось! Казалось, опять спросят:
– Имеешь ли ты, такой-сякой, деньги?
В одном отделе десятки статуэток, посвящённых переселен-
цам-пионерам в Америку. Коняжки и крытые повозки вроде в
движении. Запряжённые парой – дороже. Романтику впари-
ваемую протестно не оценил. Подмывало врезать:
– Кончай, сэры, щёки надувать. Кто за скальпы индейские,
даже детей, доллары платил? Чумные одеяла с умерших чинга-
чгукам, признайтесь, подбрасывали? Не ваши ли бизонов на-
меренно перестреляли, чтобы целые племена голодной смерти
предать? Вот так и пионерили. Я ещё навалом гадостей в этом
роде знаю.
Заклеймив молча, занялся сугубо важным: накладными
ресницами кузине. На дамскую часть зала зашёл и растерял-
ся. Поиск, конечно, изряден. Всё ж избавит в объяснения пус-
каться. Изысков тьма, только похожего на заказ нет. Начал
продавщицу «грузить». Та своими хлопает – понять не может.
Наконец её осенило. Подаёт коробочку-слюдяшку. В ней оные
красуются. Правда, синего цвета. Да уж какие есть. Отдал по-
следние четыре фунта из семи полученных. Уф, справился!
(Паунд по-ихнему тогда на 2,8 инвалютного рубля тянул. Мо-
торист второго класса 56 тех копеек в день получал. Стало
быть, за 35 суток выданного, половину надо ещё отработать).
Сунул пустячок в карман, подался к выходу.
Не кося мохер, плавать не имело смысла. Мне же как раз
балбесное подходит. И учитель в кителе – Михаил Василье-
вич – предпочитал море до конца. В нас служение по чести
заложил. Жизнью своей доказал: выбирать – так по совести, в
согласии с душой. Значит, делаю как он – и будь что будет.
На втором плане мелькнула мысль о стране нашей. Неле-
по шифруемый СССР странно расточителен в проталкивании
идеи, которую ненавистники подсунули. Одновременно гого-
левской Коробочкой скряжничающий на собственном наро-
де. «Дешёвые» моряки были, «по-евонному».
– Вот-вот, батенька, – как бы подбил параличный первый
её вождь. Другое у него уже не выговаривалось...
На углу какой-то стрит стоял слепой. В одной руке трость,
в другой несколько простых биговских ручек. Из сострадания
даю оставшуюся мелочь. Человек ощупал её и просит доба-
вить. Тут доходит до меня, что несчастный отвергает милос-
тыню, как занятие недостойное. Мне стыдно, но пяти пенсов
нет. Погодя обернулся. Он всё ждал их, протягивая товар на
выбор. Да. В такой нации разобраться на редкость сложно.
Засмотрелся и опасно сблизился с модной мисской в розо-
вых штанах. Оба желали учтиво выглядеть. Она вправо, и я
в точности. Я влево, и она туда же. Пришлось улыбками при
удачном манёвре обменяться.
Амба! Идём пить пиво. Именно то, о котором мечтал кэп-
тэн в штормовую ночь.
Журавлёв из соломбальских, военной поры мальчишек. Ис-
пытал и голод, и хождение в заплатах. В 45-м освоил трофей-
ную губную гармошку. К тому же признанный судовой поэт.
С этакой донельзя приличной характеристикой он по-офи-
церски щедро угощает. Почли за честь проследовать гуськом
через прокуренную дверь «под парами».
Заведение, сознаюсь, понравилось. Длинная деревян-
ная стойка. Фигуристые стеклянные ёмкости с краниками.
На втором плане бутылочное разноцветье. Налитые нам
высокие стаканы с броской геральдикой ставим на картон-
ные квадратики. С них читается: «What s  a Guinness between
friends?»  Ниже, крупно ответ для тупых: «Relaxing!»
Красуется и та счастливая парочка. Понятно, им хорошо. Они
прижались друг к другу. Угадывается балдёжный вечерок,
созданное настроеньице.
Оно у нас примерно такое же. Да только мы, осушив по
единственному, выйдем в серую январскую хмурь. С порто-
вого причала поднимемся по трапу на наш «Якутск». Начнём
нести вахты. И это здорово! Мы допущены в закрытый для
многих на Родине мир. Оттого нам даже завидуют. Мы творим
впечатления и сами жадны до них.
Моряк – законный стиляга. Нам втайне нравится бродяжни-
чать. За всех, конечно, не поручусь. Лишь почти за всю коман-
ду и себя. Нытику береговому предложил бы испытанное:
– Высунься-ка из фальштрубы, окинь, сколь хватает глаз,
удаль стихии – замрёт от восторга сердце. Ударься-ка при этом
башкой до боли в ребро выреза низковатой её двери. Может, и
тебе придут на память строки:

От морей и от гор веет свежестью, веет простором.
Раз увидишь – поверишь, что вечно, ребята, живём...

  Все ждали рейс-задание. Той острой, необходимой припра-
вы судовых дней.
Что Архангельска не увидим до лета, никто не сомневался.
Однако куда направят, вдруг приобрело значение сверхважности.
Наконец радист принял: «Следовать в Антверпен под
кварцевый песок. Выгрузка – Порто-Маргера, Италия».
– Значит, и в Венеции наследим, – не преминули блеснуть
знатоки географии.
Новость обсудили чуть ли не по пятому разу. Многие на
лавки польских эмигрантов в «Антрепкине» настроились
весьма. «Маклаки», «барыги» – звучало скребуще для панской
чести. Но раз так обзывались, значит, неспроста.
Заметил: Василий вдохновился. Не иначе к крыльцу прири-
совывал первую стену.
В меня вдолбилась уверенность: травить не буду. Ни за что!
Докеры к тому времени сделали трюма гулкими и пустыми.
На борт поднялся лоцман. Явление скорого отхода засвиде-
тельствовали флагом. Буксирчик подвалил. Недаром «ship»
по-английски женского рода. Словно девицу на танцах, отта-
щил «Якутск» от стенки, предлагая томный медляк. С осто-
рожного «переднего малого» повернули на выход.
Все свободные глазели с палубы. Барри стал сжиматься, те-
ряя свой горбатый облик. Совсем пропал неинтересным, как
за занавесом, расписанным иначе. К тому же занудил обще-
известный их дождь.
Седой, статный мэн в достойном пальто с капюшоном и за-
стёжками, как у гусарских доломанов, подошёл к штормтрапу.
Лицо пайлота ржавело традиционным выражением: «Я своё
исполнил, бывайте».
Катер королевской службы чётко прильнул у последних ба-
лясин. Так заканчивалось первое британское знакомство.
Впереди, чувствовалось душою, столько всего заманчиво-
го, закрученного и вообще крутого. Если на момент предста-
вить даже десятую часть – захлебнёшься от счастья. Может, и
мечты о любви сбудутся.
Здравое сомнение покрутило пальцем у воображаемого
виска. Ладно, утешусь: «Пусть повезёт другому».
Вспомнился сердечный взгляд, почти талисман, понявшей меня ...
Жизнь, что ни говори, увлекательнейшая до бесподобности штука!

                2010 г.