Катарсис

До того дня я бывал лишь в любительском театре, где невозможно без слёз глядеть на игру невыдающихся, не окончивших и первого курса училища. Они безбожно то переигравали, то недоигрывали и смотрелись жалко, словно потерянные дети на оживлённой улице, полной безликих незнакомцев.
Переехав в Северную Столицу, первым делом приобрёл билет в театральной кассе на современную постановку "Медеи" известного режиссёра из большого театра, где играли знаменитые актёры, которых в небольшом городке возможно увидеть лишь по телевизору. Тем днём я весь извёлся, разглаживая потными ладонями невидимые складки на твидовом пиджаке с потёртыми локтями и пёстрой ниткой наспех пришитой пуговицы.
Пришёл практически на час раньше, до того как начали запускать внутрь, и неловко топтался в предбаннике, смотря на уставших людей, пришедших на Чехова - в Большом зале пьесы начинались раньше и длились несколько часов с неподолжительным антрактом, где зрителям предлагали посетить буфет с завышенными ценами на обветрившиеся бутерброды. Печальными глазами смотрел то на бездушную рамку металлоискателя, то на билетёршу, напоминающую незлобливую черносливину, которая с наигранным сочувствием глядела на меня усталыми глазами.
Я мял в руках театральный билет на место в первом ряду и видел, как неспешно пустеет гардероб, прозвенел второй звонок для зрителей Большого зала, встреченный лёгкой паникой и зевком престарелой гардеробщицы.
Вскоре начали запускать. Я был первым. Дрожа от нетерпения протянул потрёпанное пальто хранительнице театральных вешалок, практически вырвал из старческих рук потёртый номерок и вбежал на третий этаж. Устав стоять, сел на стул времён Советов, но не мог перестать ёрзать.
 Холл наполнялся, неспеша заходили студенты, обсуждая виденные ранее постановки. Они называли незнакомые названия и имена, бурно жестикулировали и выглядели живо и уместно в этой театральной обстановке. Пятна на пиджаках, растрёпанные волосы и следы краски на пальцах.
Прозвенел второй звонок. Хмурая женщина отодвинула застиранную шторку, отделявшую холл от зала камерной сцены. Стены были чёрными, пол был чёрным, как и кресла, и всё вокруг. Лишь посреди помещения сияла непреступной белизной массивная декорация, напоминавшая шкаф-купе на платформе. Все расселись, пошуршали сумками и телефонами, студентики заняли места на холодных угольных ступенях.
Третий звонок.
Всё смолкло. Погас тусклый свет.
На декорацию проэктором вывели изображение бушующего океана, зазвучало море. Я деревянными пальцами вцепился в подлокотники кресла и весь затрясся. Картинка погасла. Зал поглотила тьма.
Зашумела грубая музыка, настолько громкая, что у меня заложило уши. Свет то загорался новой звездой, то вновь тух. Всё гремело, билось и скрежетало. Закружилась голова.
Всё стихло. Дверца шкафа открылась и показалась женщина, облачённая в чёрную мантию. Я задержал дыхание, думая о том, что вот он, настоящий столичный театр перед моими глазами.
 Она начала монолог с ужасным псевдоварварским акцентом. Я с силой закусил губу и надеялся, что это ненадолго. Но женщина всё продолжала и продолжала. Люди начали уходить после пятой минуты. В груди зажигалось разочарование и неясная обида, то ли на актрису, то ли на театр в целом.
От её монотонного голоса я начал засыпать, но был наглым образом разбужен грохотом и громом той музыки, что и начинала спектакль. Сжал побелевшими пальцами переносицу, шумно выдохнул. В зале было жарко и душно. Прошла лишь треть, оставалось вдвое больше.
В какой-то момент, словно солнце после полярной ночи, появился Прометей-Ясон. Он говорил чётко, грязно, но стройный ряд обычных слов заставил меня вновь задержать дыхание, но монологу подошёл конец и затянула заунывную песнь женщина в чёрном.
Дождавшись конца я подскочил и первым выскочил из этого душного тёмного зала, не дожидаясь финального поклона. Разочарование горчило на языке. Я на манер футляра завернулся в своё пальто и вышел на свежий загазованный воздух под моросящий дождик.
Студентики прошли мимо меня, обсуждая значение символа и то, насколько Чабан был хорош.
"Хтоническое безумие! Прекрасно, прекрасно!"
Скривился и отвернулся.
Я зарёкся не ходить больше в театр и был верен своему слову до тех пор, пока мой хороший знакомый не затащил меня волоком в Александринку. Он говорил что-то о громкой премьере и легендарном режиссёре, о том, что потратил на билеты последние деньги и исторической достоверности.
Я был настроен скептически, но всё же решил пойти. В глубине души надеялся увидеть настоящий театр, о котором грезил в детстве. Мы пришли со вторым звонком, пулей влетели по лестнице к гардеробу и забежали в зал за минуту до того, как погасили свет. Я не успел ничего рассмотреть, так как всю дорогу пытался отдышаться. Лишь после подумал насколько растрёпанным выглядел, занимая одно из самых лучших мест, на первом ряду прямо возле центрального прохода.
Я обмяк , когда потушили свет, думая проспать все полтора часа. Запахло ладаном и я открыл один глаз, затем второй.
Послышались первые реплики, от которых у меня перехватило дыхание. Я приоткрыл рот и вцепился непослушными пальцами в подлокотники, выпрямляя спину.
Смотрел на сцену и видел актёров, декорации. Всё обыденно и обыкновенно, практически как в провинциальном городке, откуда я родом, но в то же время кардинально отличается. Передо мной, словно живой, выросли Коба Джугашвилли, Камо, Ольга, в то время как в провинции они бы остались плоскими картонками, что театрально открывают рты, исторгая из себя патетические речи, заумные настолько, что не поддаются пониманию.
На сцене пели и танцевали, я был с ними, среди них, то мой дух желал слиться с историей, стать частью театрального действа. Смена декораций, клубы дыма - всё составляло прекрасную картину вечного театра.
Завороженный, без движения просидел весь спектакль и очнулся лишь после того, как опустился занавес и подняли огромную статую Сталина, что резко опустилась в оркестровую яму. Во время поклона я подскочил и аплодировал громче всех.
В душе моей поселилось что-то тёплое, разгорелось так сильно, согревая. Лишь в тот момент я понял, что всё это время мёрз от пустоты в душе, что раньше занимала жгучая вера в магию театра, рождённая после просмотра телевизионной постановки Грибоедова, увиденной в раннем детстве.
Я вышел поражённый, окрылённый. И вновь увидел тех студентиков в заляпанных краской пиджаках, что экспрессивно делились впечатлениями, локтями задевая случайных прохожих.
"Это катарсис, Долохов! Настоящий катарсис!"
Я был с ними абсолютно согласен.