Семейное самопожертвование тёти Маруси

Дорогие родные и близкие! Уважаемые друзья и коллеги, читатели этого рассказа!


Вспоминая о войне (не могу сказать «О той далёкой войне», она неразлучно во мне рядом), о погибших на фронте и о вернувшихся после войны, всегда вспоминаю и тех, кто прошёл эту войну на оккупированной территории, наших мам и родственников, соседей и нас, малышей довоенного образца.


Среди тех, которые так близки в Памяти, вслед за родной мамой, есть замечательный человек, дорогая женщина, которую в течение многих десятков лет называю «мамой». Не могу рассказывать о ней в прошедшем времени, видимо, по причине завершения моей молодости. Так, помнится, маршал Ворошилов, перешагнув своё 70-летие, не мог отвечать без слёз на смущающие его вопросы.


А сейчас я вынужден рассмотреть период жизни, обозначаемый как тире (« - ») между двумя датами - рождения и смерти: «Ридченко Мария Фёдоровна  (19.03.1919 – 03.07.2012)», по некоторым эпизодам из её и нашей с сестричкой жизни. Фрагментарно, будто 17 мгновений Жизни.


1.
Место рождения – село Леськи в 15 км от живописного и тихого тогда приднепровского районного центра Черкассы, да и само село пролегало в ложбине вдоль заводи величественного Днепра, у самой воды. У каждого двора была своя копанка, заполненная речной водой, где летом можно было производить стирку белья, вымачивать коноплю для изготовления рушников, одеял и дорожек, детям окунаться в воду, а зимой кататься на коньках или, что чаще, на подошвах обуви, на которую скопили родители. Село большое: 2 церкви, по записям в которых в областном архиве можно уточнить сейчас даты рождения; водяная мельница; школа. Жаль, что приходится говорить об этом в прошедшем времени и со слов юной очевидицы: сейчас там дно Кременчугского моря, а село Новые Леськи построено на холме без мельницы, без церквей. Трудом заключённых перенесены на гору, в коллективную могилу, останки умерших и погибших из сельского кладбища. И взирает с высокой кручи на морскую зыбь единственный безымянный обелиск.


2.
А вместе со старым сельским кладбищем опустился занавес над трагической историей села и всей округи, когда в 1932 – 33 годах вымирали с голода целые семьи. И переполнилось кладбище, и закапывали в огородах и садах всех, кого привезли на арбе (на повозке) нанятые сельсоветом за корку хлеба мужики, у которых ещё оставались силы держать лопату. Верю рассказам юной тогда девочки Маруси, что подбирали они на арбу не только умерших, но и ещё живых, опухших, малоподвижных, обречённых, просящих об отсрочке попасть в могилу селян, лишь бы на завтра не приезжать к этим хатам и не копать лишней могилы. Не созерцателем была Маруся, а участником трагедии.

Не прошла беда и мимо их двора. Да и как справиться было их маме Евфимии Петровне, если кормильца, если папу Фёдора Фёдоровича, работавшего ранее на заводе под Черкассами, унёс свирепствующий там тиф за 11 лет до голодовки. А в хате старший сын Семён с простуженными ногами, взрослеющая дочь Татьяна, активный мальчуган Андриан, да совсем ещё дети Мусий и Маруся. Перезимовали. Таня в другом селе пристроена домработницей - за хозяйскими детками ухаживать, Семён не мог передвигаться, а другие сыночки помогали, как могли.

Сметали на чердаках хаты и сарая старую полову (остатки от обмолота снопов после отсева зёрен) для выпаривания в пищу. Меняли что-либо, если где можно было, на хлеб. Весной корни, зелень, трава, затем лепеха из заводи, цветки акации.

«Весна, так не хочется умирать. Берегите Марусю», - сказала мама Евфимия и затихла навсегда. Это я так пишу, а Маруся никогда не обращалась к маме на «ты». И через десятки лет о ней говорила на «Вы». Так что мама умерли. Умер старший брат. А два других брата – Андриан и Мусий – выжили. Выжили в голодовку, так как им предстояло встретить смерть позже, в Великую Отечественную.


3.
Из эпизодов той жуткой поры никто из слушателей не переносит без эмоций следующий живой рассказ Марии Фёдоровны.

После того, как мама померли, снарядили родственники сынишку Мусия в дальний путь, в южную Херсонскую область к брату мамы Евфимии, чтоб хоть на один рот было в семье меньше.  Сказывали, что прожить там легче.
Написали и прицепили ему на шею записку, кто такой и откуда куда едет, указали путь на поезд, да и отпустили с богом. Чем питался он в дороге, неизвестно, да только добрался он до херсонской степи и шёл, пока не упал. Хорошо, что упал он на пшеничном поле. Урожай в тех краях зреет рано. Размял Мусий непослушными пальцами один колос и возрадовался, что он, наконец, не без хлеба. Это уже в наши годы об этом со слов Марии Фёдоровны внучка её Лариса Васильевна, библиотекарь Ильинской школы на Херсонщине, напишет: «В хлебе без хлеба помирал». А тогда он просто забылся и долго ли так лежал, никто не знает. И вдруг лошади заржали! Заржали и вздыбились, аж косилка подпрыгнула. Что такое? Смотрят косари, а парень опухший на жниве лежит, и вроде живой. Лёжа, тот смог сказать, что он к дяде добирается. «А как зовут дядю?». «Плюшко Василий Петрович».
Так это же на поле Плюшко косари урожай убирают! И понеслось: один из косарей — Митя, сын Василия Петровича, верхом на коне помчался с вестями к отцу, другой приладил мальчугана на косилку и тоже туда же. Дядько Плюшко послал за врачом, дядина за горшок с борщом и бежать навстречу. А дядько кричит: «Не дай ему поесть, а то умрёт!». А голодающий совсем занемог: врач оглядел, а у того и ядрышки опухли. И рассказал племянник дяде о трагедии на Черкащине.


4.
Поставил дядько Плюшко на ноги сына родной сестры своей, погибшей с голоду мучительной смертью. Благодаря этому, Мусий смог через несколько лет противостоять упитанному немцу. Их, по рассказам, нашли в окопе бездыханными, после рукопашной, кровавой и удушающей схватки. Видно, что немец воспользовался ножом, прибережённым за голенищем, а Мусий выдюжил мёртвую хватку голыми руками. Сейчас по документам известно, что Мусий был ещё жив, но в медсанбате спасти его не успели, так и схоронили в далёком Белграде, где участвовал он в освобождении Югославии.


5.
А могли ли мама Евфимия собраться со всеми ещё осенью или зимой и уехать к брату? Нет, не могли: жалко было оставлять дорогой ценой давшееся дворище, дом (хату) и сарай, на который спялись они с мужем, пока тот был жив и зарабатывал на заводе. Хату берегли, пока живы были. Весной 33-го все разбрелись: Андриан на заработки, Маруся к тёте Гапке воробьёв с подсолнечников сгонять, а Мусий, как уже упоминалось, к дяде Василию. Раньше дядько Плюшко тоже жил в Леськах, крепкий мужик был, и вся семья работящая. Ну, кто ж его умным назвал бы, коли он послушался версии незрячего ворожбита, изредка невесть откуда появлявшегося на дороге к Черкассам, который возьми и скажи мужику Василию: «Хороший ты хозяин, и дом у тебя о пяти стенах, да только если не покинешь его, то всё пропадёт». Наверное, это было к началу коллективизации, года за три до голодовки во многих областях Украины, да и во многих частях света. И всё же он воспринял такое пророчество всерьёз, и вскоре собрал своё добро на повозки и уехал со всей семьёй в низовья Днепра на Херсонщину. И как он такому поверил? И как он угадал хлебное место?


6.
А вот маленькая Маруся только посмеялась над ворожбитом. Это же надо такое ляпнуть, мол, будет у тебя, девочка, двое детей, да не твои. Двое детей – вроде понятно, но чтоб «не твои»? Не до смеха только было, когда в 1944-м, после избиения немцами, оставила старшая сестра Таня, сельская учительница Татьяна Фёдоровна, на руках незамужней 25-летней, прятавшейся от угона в Германию, младшей сестры Маруси двух деток: Инессу и Вадима, - Инночку и Вадика, 9 и 6 лет. Было это в селе Валява, соседнего с Черкасским Городищенского района, в 70 км от Лесьок, где с 1934 года, после окончания Корсунь-Шевченковского педагогического техникума учительствовала Татьяна Фёдоровна. Это ей благодарны десятки селян, коих научила она грамоте по советской программе «ликбез» - ликвидации безграмотности.

Недаром в памяти Маруси остались добрые, сказанные в адрес учительницы, слова одной хуторянки: «Твоя сестра научила нас читать и писать, мы теперь сами «Кобзаря» Тараса Шевченко читаем». Наизусть прочитала она «Катерину» и передала сестриным деткам масло и яички. Татьяна Фёдоровна отказалась бы, а Маруся – нет: у сельских учителей не было земли, им не начисляли трудодней, и до войны интеллигенция домашней скотины и живности не держала.


7.
Не знаю, когда сама Маруся учила стихи, но, к моему удивлению и восхищению, ветеран войны и труда Мария Фёдоровна, находясь в гостях и на лечении, вдохновенно наизусть читала стихи о горе и нищете сестёр Шевченко праправнуку и другим деткам, пришедшим с учительницей Ильинской школы в Ново-Асканийских степях, той же Херсонской области, поздравить её с последним, как оказалось, днём рождения.


8.
Мама Маруся не участник боевых действий, а участник войны. Я считаю все её медали действительно заслуженными. И дело не только в том, что все сведения, которые Маруся получала от подруги, работавшей переводчицей в администрации села, она передавала старшей сестре, а та по каким-то каналам -  партизанам в соседний лес. Я свидетель её благородного, даже героического, поступка. При этом, прошу извинить, я всегда начинаю повторять рассказ о себе. Дело было в феврале 1944-го. Ещё волосы на голове моей оставались слипшимися от собственной крови – результат избиения нашей семьи фашистскими оккупантами. Избили, ворвавшись в хату ночью, только меня, сестричку Инночку и родную маму – учительницу.

О чём-то замышляемом нехорошем я маму предупредил, так как ещё днём со своего наблюдательного пункта – со стола у окна с видом на въездную в село дорогу – я заметил, как соседка Бурьянка показывает рукой немцу на нашу хату: то ли что девушку можно угнать в Германию, то ли что отец семьи в Красной Армии, то ли что учительница, то ли о возможной связи с партизанами. Так или иначе, но Маруся ушла прятаться в погреб.


Да только нагрянувшие, выбив стёкла в окне, с нами не церемонились, меня, лежавшего на печке на спине и закрывшего лицо ручонками, бил детина, пока голова моя не окуталась тёплой пеленой. Впоследствии волосы отрастали и потихоньку отмывались от крови, а мама за это время счахла и летом умерла.

Позже я узнал, что мы были в аду Корсунь-Шевченковской битвы: «Сталинграда на Днепре». От Валявы до Корсуня всего 12 км. Наши войска сжимали в кольце более десяти фашистских моторизованных дивизий.


9.
Продолжу о тёте Марусе. Мы оказались на краю этого сжимающегося кольца. Сначала наши передовые подразделения выдавили врага с половины села, но потом временно отступили на окраину. Ну, а мы за ними!  Мы – это три семьи учителей (без мужчин, конечно). Заперли хаты и пристройки, и бежать! Стреляют от центра с церкви немцы за нашими спинами (в спину), стреляют наши с двух ветряных мельниц, мимо которых пробегали мы. А мы – полем в направлении хат на гарду, на юго-западном краю села. Заревели гулко моторами самолёты, низко пролетая над головами. Глядь: под крыльями зловещие чёрные кресты. Присели мы. Оглянулись,- а село уже горит. Горят хаты на нашей улице!
- Не могу! – закричала мама Таня. – У нас козы заперты, (в войну пришлось завести, чтобы выжить), ведь могут живём сгореть! Побегу, выпущу!
- Нет, у тебя дети, побегу я! – тут же среагировала Маруся.
Не знаю, почему никто из группы не высказал альтернативы: не возвращаться никому, всё равно не успеть. Да только Маруся быстро побежала назад, снова мимо мельниц.

А наша группа разделилась: Дзюбинская с двумя дочерьми побежала правей, на дальний хутор, подальше от линии боя, а мы левей, до крайней хаты на гарду. Там хозяйка спокойно пряла пряжу: «Как же, наши пришли!». У окна боец сидит, картошкой «в мундерках» с огурцом наслаждается. И вдруг стёкла в окнах треснули: грохот разрыва снаряда во дворе! Боец молча ушёл к своим, хозяйку с кужелем будто ветром сдуло, а старик вдогонку не преминул своё: «Говорил же я: стёкла газетными полосками заклей!». В общем, мы все перебрались дома за два в лёх (глубокий, отдельно от дома, погреб со ступеньками внутри и курганом снаружи). Не знаю, двое – трое, сколько суток я там воевал, но стали мы всё чаще вспоминать о Марусе: что с ней, жива ли?

Она ведь побежала, фактически защищая нас, спасая свою сестру – нашу родную маму, не считаясь со своей жизнью. И, кстати, я не слышал никогда об этом упрёка. От мельниц до майдана, откуда разветвляются 4 улицы, в том числе наша, около километра. Замаячили там фигуры, и разразилась сплошная стрельба. Маруся бежала, крестилась и молилась. Сейчас ясно, что наши зацепились за село в обход с запада, а немцы как раз и стремились вырваться на запад, это для них вопрос жизни или смерти. Но Марусе некогда было думать ни о жизни, ни о смерти. Бежала, прижав к груди иконку, крестилась, шептала или кричала молитву…  На майдане две цепи немцев. Они, как запомнилось ей, цепь за цепью идут ей навстречу, всплошную один рядом с другим, идут и стреляют: ба-бах, дз-дзз. Только боком один повернулся, чтобы пробежала. Осталась жива на последующие 68 лет! Из пяти хат на нашей улице горело три. Наша – нет. Все двери настежь. Во дворе группировались немцы, и один из них молча повёл рукой, мол, можно дальше пробежать к соседскому лёху. И действительно, там прятались жильцы окрестных хат: дети, женщины. Кто сидел повыше, поближе к выходу, отвечал на вопросы из глубины: «Как там моя хата, не горит?», как будто могла что-то предпринять в случае пожара.
А что козы? Да сбились в кучу в пристройке, у одной только передняя правая ножка отбита.

Встретились мы все, когда грохот стих, улочки забиты техникой и перемещающимися военными. Кольцо сжималось на Корсунь и Звенигородку. Не слышал я разговора между сёстрами, но всю свою жизнь, тогда и сейчас, считал и считаю этот эпизод в нашей жизни Поступком тёти Маруси с большой буквы.


10.
Освобождена Черкащина, умерла мама Таня, трудно тёте Марусе пришлось с нами. Особенно бесперспективным показалось будущее, когда пришло известие, что папа - Беспояско Василий Елизарович не вернётся с фронта: «пропал без вести».

Так мы с сестрой стали, как говорили о нас в школе, «круглыми сиротами». Село большое, детдом переполнен. Люди уезжали, бросая порой своих собственных детей.

А тётя Маруся, не колеблясь, осталась с нами, наверняка сознавая, что с детками на руках ей уже никогда не связать ни с кем своей собственной судьбы, не обрести своего личного женского счастья. Наверное, не прошло и года, как мы с Инночкой, сговорившись между собой, стали называть тётю Марусю «мамой». Выбрать судьбу мамы сестриных детей – это уже не эпизод, это кардинальное изменение на всю оставшуюся жизнь, это ещё один пример её самопожертвования.


11.
А как же девичья любовь? Маруся – красавица-селянка, в подтверждение – довоенная фотография да и послевоенные тоже. «Чепурна» - это про неё. Гребешок, зеркальце, духи были при ней до последних дней. В губной помаде не нуждалась. Наверное, была любовь после пылкого поцелуя случайно встреченного в пригородном поезде парня. Видимо, адрес он у неё всё-таки выпросил, так как переписывались они целых семь лет, и это несмотря на то, что после войны парень оказался аж в Канаде. Наверное, «западынец». Ничего не говорила на эту тему мама Маруся, отмахивалась. А я писем не читал, хотя подписывал своей рукой чужими буквами, срисовывая, адрес на конверте. Не знаю, где сейчас его письма, но недавно среди множества фотографий увидел фото молодого мужчины-красавца с подписью «Владимир, 1951 г., Монтреаль». Молодые люди оказались в разных лагерях мировой политики, так что любовь из области романтики перешла в область несбыточной фантастики.


12.
Наверное, можно было бы вспомнить трудные послевоенные годы, как вязанки дров и хвороста носила мама Маруся из далёкого леса, «пока пуп не развязался». Как до восхода солнца убегала на работу, перейдя со школьной должности старшей пионервожатой в колхоз и возглавив птицеферму. Там зарабатывала она по 1000 трудодней в месяц! К сожалению, трудодни отмечались «палочками», без денежных начислений, что впоследствии оставило её пенсию на минимальном уровне.


13.
В годы нашего детства папа Василий Елизарович учился очно в Киевском Государственном педагогическом институте им. Горького, а мама Татьяна Фёдоровна учительствовала в с. Валява с двумя детками. Младшая мамина сестра Маруся очень кстати находилась рядом, помогала в уходе за детками. Хозяйствовала и училась в школе. Так что мы у неё на руках были с пелёнок.


14.
Свою материнскую любовь мама Маруся отдала сестриным детям Инночке и Вадичку, а затем – их детям. После того, как маму Марусю не прописали у меня в военном городке в ближнем Подмосковье, она, гордая и свободолюбивая, уехала в свой сельский дом, а мы с Инной порознь и вместе, с детками и без, гостили у неё не менее раза в 2 месяца, одновременно помогая по хозяйственным и огородним делам: так появились заборы, свой колодезь, лёх, газификация, да мало ли что.

Слово «бабушка» маме Марусе не нравилось, нашим детям удобней было обращаться к ней «тётя Маруся». Дочери Инны – Лора и Валя – не просто так проводили лето в тенистом саду тёти Маруси, они ощущали, как она старается внести свой вклад в их воспитание и развитие. Им запомнились поездки в г. Корсунь-Шевченковский в музей Великой Отечественной войны, Корсунь-Шевченковской битвы, на ГЭС на реке Рось, со скалистыми гранитными берегами, в ресторан «Витряк» на въезде в Корсунь, и даже в Киев за 155 км. К сожалению, мальчишки Вадима бывали в гостях реже. Тётя Маруся отмечала и каждый раз вспоминала об активности и ответственности Димочки, воскликнувшего: «Па-а, давай быстрее доделаем заборчик во дворе, нам ведь ещё в Трускавец ехать!», а также стремление Владика чем-то помочь в инициативном порядке. Впервые в жизни он взял в руки косу и, после консультаций, скосил всю траву в саду!


15.
Детям нужно давать образование, особенно мальчишкам. Так было в семьях и Плюшко и Беспояско, в которых в предвоенные и послевоенные годы мужчины овладевали высшим профессиональным образованием, а женщины – средним. Это же стремилась в тяжёлые послевоенные годы обеспечить и мама Маруся, чтобы детям сестры не пришлось «волам хвосты крутить». Сама мама Маруся до глубокой старости интересовалась новостями по радио и телевидению, выписывала и реально прочитывала («я же не пирожки заворачивать в них выписываю») необходимые ей газеты и журналы о делах в стране и мире, о политике и о здоровье.


16.
Мама Евфимия при жизни приглашались в Леськах на все праздненства, так как слыли успешным костоправом, отменно пели и плясали. Мама Таня была душой учительского коллектива, вокруг нас хороводилась интеллигенция села. Я не помню, пела ли в молодости мама Маруся, но знаю, что песни любила. Летними вечерами мы слушали, как сельская молодёжь «тянула горака» снизу с мест гулянки на берегу пересыхающей речушки. С приобретением, при первой же возможности, радиоприёмника мы заслушивались русских и украинских народных песен.  В дальнейшем любимой песней стала «Рушник вышиваный», ассоциирующийся с моим отъездом в военный вуз. Не отстала мама Маруся и с телевизором, привезенным из Москвы первым в село, вторым в районе, после писателя Ивана Лэ в Городище. А через 20 офицерских лет двор оглашала новая песня – «Пане полковнику, мой синеокий» в неповторимом исполнении энергичной казачки Кириченко.


17.
Прожила моя вторая мама столько, сколько «на роду было написано». Ей было «написано», по картинке хиромантии 1998 года, более 90 лет. «Да кто там писал?» - возразила мама Маруся, но, будучи оптимистом, в дальнейшем всех уверяла, что проживёт 100 лет. Так выглядело бы справедливо: жить за себя, за маму, за братьев, за сестру и даже за дочку Инну, сражённую чернобыльской отметиной.

Дети, внуки, правнуки, праправнуки склоняют головы у могилы на Херсонщине, по-Шевченковски, «серед степу широкого на Вкраине милой». Да, возле дочери сестриной - своей Инессы Васильевны, сестры моей, и прямо возле вековой ковыльной асканийской степи.


Светлая Ей память! Скорбим о всех усопших и убиенных, о которых вспомнилось в этом очерке. Вечная Им Память!