Загадки таинственный ноготь

Он лежал на лестничной площадке перед лифтом и пытался встать. Согнул колени, подтянул их к животу и сделал попытку перевернуться. Однако из этого ничего не вышло. Мерзкое, отвратительное ругательство повисло в воздухе.

Я не выношу пьяных. Непреодолимое отвращение поднимается у меня в душе, когда вижу скорченную на земле или нетвердо плетущуюся фигуру. Торопливо прохожу мимо, изменяю направление, чтобы только не столкнуться лицом к лицу. Но на этот раз пришлось остановиться. Это был Петр – мой сосед с третьего этажа. Мы встречались иногда во дворе или в подъезде дома, прикуривали друг у друга и расходились до следующей встречи.

Стараясь дышать в сторону, я приподнял его, закинул руку на плечо и шагнул к двери. В руках у него оказался ключ, дверь открылась, и мы вошли в переднюю. Пустота чужой квартиры поразила меня. В коридоре не было ничего. Пришлось усадить его на пол. В сидячем положении он вел себя беспокойно и все время порывался встать. Оказалось, что в этой квартире живут двое. Дверь в комнату Петра была заперта, ключа не было. Пришлось подтянуться, протиснуться через окно над дверью, в котором стекло отсутствовало, перевесившись, повернуть защелку замка.

Через минуту он уже лежал на тахте в своей комнате, продолжая ругаться. «Убью! Я этого подонка прикончу», – прохрипел он, задыхаясь от перегара. И уже прямо мне в лицо, и явно путая меня с кем-то, выплюнул еще раз: «Убью!»

Я немедля ретировался. Но перед уходом заскочил зачем-то на кухню и в очередной раз удивился. Стол и газовая плита стояли в ней. Окно, очевидно, никогда не мытое, зияло тускло. Газовая плита, стол и стены были черны от копоти и грязи, и запах не выветрившейся гнили, как в нежилом помещении, сквозил повсюду.

На улице, отдышавшись, я задумался. Кто же второй жилец? Кого это Петр так ненавидит, что готов убить? Вспомнилась немедленно поговорка: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Кто этот несчастный, кому судьба уготовила жить в одной квартире с Петром, пьяницей и дебоширом, звереющим от выпитой водки? Ясность вскорости наступила.

Удивительное дело – эти наши серые стандартные девятиэтажные дома с восемью подъездами. Именно в таком доме я живу уже много лет. По моим подсчетам, он вмещает не меньше тысячи человек – несметное множество. Из них, однако, я знаю совсем немногих. Прежде всего, это соседи по этажу и соседи, живущие этажом выше и ниже, но не все. Еще кое-кого я знаю в своем подъезде и в других подъездах. Дальше начинается «терра инкогнита», неизвестная земля. Человек десять, не более, с кем я раскланиваюсь при встрече и называю их по именам, и еще столько же, с кем я здороваюсь, но имен не знаю. Большинство моих соседей по дому безымянны, и среди них «бухгалтер», как я мысленно окрестил этого человека, встречаясь с ним уже много лет.

Как трудно описать человека, даже если знаешь его очень давно. Сколько раз я убеждался в этом. Человек – фигура таинственная и необъяснимая, не вмещается ни в какие словесные определения. Таков «бухгалтер».  Вспоминается он мне почему-то всегда летом. И даже не просто летом, а летним вечером, теплым и ясным или, наоборот, нахмуренным, но не дождливым. Он идет вдоль нашего дома, возвращаясь после работы в широком развевающемся, я бы сказал, пиджаке и в широких же не стесняющих движение брюках. Видно, что на нем подтяжки и сам он полный, но не чрезмерно. Он улыбается, но не позволяет улыбке раскрыться на продолговатом умном лице с круглыми очками. Лысина не уродует его. Не помню, всегда ли, но довольно часто у него на голове была шляпа, немодная уже в то советское время, а в пасмурные дни – плащ, незастегнутый и широкий. Шаг у него решительный, свободный, как будто что-то хорошее ждет его впереди, и в руке портфель – вот откуда взялось прозвище «бухгалтер» – в руке у него бухгалтерский портфель из светло-коричневой потертой кожи. Хотя откуда мне знать, какой портфель должен быть у бухгалтера? Защелка блестит на нем и не всегда хорошо закрыта, и там что-то белеет и что-то, кажется, выпадает, вероятно, остатки утреннего бутерброда или нечто предназначенное на ужин, затрапеза холостяцкой жизни. Внешность его ни одной черточкой не предполагает того ужаса, который испытал я, оказавшись случайно в жилище Петра. Между тем это он – второй жилец той квартиры.

Но самого главного о нем я все-таки не сказал. Не понимаю почему, при встрече с ним я испытывал душевный трепет. В чем причина, разобраться мне так и не удалось. Да, он действительно был значительно старше меня. Если бы мы оказались в одной конторе, он, несомненно, был бы моим начальником, а я подчиненным. Но не в этом дело. Существовала какая-то особая причина, которая заставляла меня внутренне собраться при встрече с ним. Я ощущал его как личность, причем личность громадную. Я любовался им. Мне казалось, что передо мной не обыкновенный человек, а фигура, наделенная удивительной силой, перед которой я заранее склонял голову. Со временем я убедился в том, что и он как будто выделяет меня. Это радовало, но одновременно тревожило и смущало. А затем стали происходить вещи совсем уж необыкновенные. Между нами завязался безмолвный, но в то же время реальный диалог, во время которого он нечто сообщал мне. Я не сразу понял, что происходит, но в конце концов разобрался. Это были стихи.

Надо сказать, что поэзию я никогда не любил. В школе необходимость учить стихи и декламировать их, стоя перед доской, повергала меня в уныние. У меня ничего не получалось. Я не мог выучить стихотворение, все время спотыкался. Казалось, что я не на твердой земле стою, а нахожусь в лодке, дно которой колеблется и сейчас перевернется. Несоответствие между гармонией стиха и моим душевным состоянием огорчало меня. Казалось, что стихам во мне места нет. В классе смеялись. Прозу я любил больше. Сочинения писал хорошо, их даже зачитывали перед всем классом.

Я не сразу понял, что происходит. Однажды летним вечером, возвращаясь после работы, я ощутил внезапно приступ тоски, из которой родились две строки:

Опять мне блеснула, окована сном,
Хрустальная чаша во мраке лесном.

Дальше – больше. Сначала это были отдельные строки из разных стихотворений, а потом стали появляться целиком стихи. Например, такое:

Посредине панели
Я заметил у ног
В лепестках акварели
Полумертвый цветок.
Он лежал без движенья
В белом сумраке дня,
Как твое отраженье
На душе у меня.

Как грустно мне стало от этих слов. Сердечная щемящая боль пронизала мое существо. Я понял, что речь здесь идет о несчастной любви, о чувстве, которое некому вручить. Нечто подобное пришлось мне испытать в юности. Никогда не забуду длинную, не отпускающую ни на минуту боль, из-за которой все на свете теряло смысл.

Припоминаю и другие стихи про любовь. Необычайной прелестью поразили меня слова:

Ах, Лара, Лара, глупенькая Лара,
Кто мог тебе, краса моя, помочь?
Сквозь жизнь твою прошла его гитара
И этот голос, медленный, как ночь.
Дубы в ту ночь так сладко шелестели,
Цвела сирень, черемуха цвела,
И так тебе певцы ночные пели,
Как будто впрямь невестой ты была.

Как много может уместиться в стихотворной строке. С одной стороны, я понимал, что стихотворение – это нечто прочное, неколебимое. В нем ничего изменить нельзя. Нельзя, например, заменить определение «глупенькая» ни на какое другое слово, все будет хуже. С другой стороны, я убедился, что стихотворная строка очень пластична, душевно и эмоционально нагружена. Похоже на то, что стихи – это ноты, на которые душа откликается, как музыкальный инструмент на движение смычка.

Стихи во мне зазвучали с необычайной ясностью и подробностью.  Я отмахивался от них, как от надоедливых мух. Буквально мотал головой, чтобы освободиться. При этом я с самого начала осознавал, что это не мои стихи. Казалось, я уже слышал их где-то, но не мог припомнить где. И однажды, встретившись с «бухгалтером», получил ответ. «Ну как?» – спросил он и прошел мимо, как ни в чем не бывало. И я понял, что это его стихи.

Моя жизнь отныне протекала как бы в двух мирах. Я ходил на работу, где занимался конструированием звукового высотомера. Курил, болтал с сослуживцами на лестнице, шутил и смеялся их шуткам, обедал в институтской столовой, много времени проводил в метро, общался с родными дома. Одновременно я прислушивался к тому, что происходит у меня внутри. Очень внимательно следил за колебаниями душевного моего эфира. Жена делала мне замечания за столом. Она даже стала что-то подозревать. Видела, что со мной что-то неладное происходит, но не знала, стоит ли беспокоиться по этому поводу. Я ничего ей не говорил, лишь иногда задавал вопросы о значении отдельных слов, совершенно не из моего лексикона. Спросил, например, однажды, что такое «баклага», но она не знала, хотя слово это слышала. В другой раз спросил: «Кто такой Левенгук?» Выяснилось, что это изобретатель микроскопа (плохо учился я в школе), и тогда, чтобы как-то себя оправдать, я прочитал стихотворение, которое начиналось словами:

Сквозь волшебный прибор Левенгука
На поверхности капли воды
Обнаружила наша наука
Удивительной жизни следы.

Жена очень удивилась и тут же захотела узнать имя автора, однако я не пожелал раскрыть ей тайну. Впрочем, время от времени я делился с ней своими сокровищами. Вдруг произносил:

Зимы холодное и ясное начало
Сегодня в дверь мою три раза постучало.

Или еще круче:

В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, —
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.

Восторг отобразился в ее глазах. Выяснилось вдруг, что жена моя тонко чувствует поэзию, хотя и не знает ее по-настоящему, как и я не знаю. Это обрадовало меня, и у нее во взгляде по отношению ко мне появилось нечто новое, чего раньше не наблюдалось.

Надо сказать, что мы всегда хорошо относились друг к другу. Не знаю, как это получалось, но я ощущал ее как часть моего естества. Спиной чувствовал ее настроение, угадывал мысли. Любовался ею, когда она чем-то занималась в нашей тесной квартирке.  Восхищался ее умением обращаться с детьми. Шептал благодарственные слова, непонятно к кому обращенные, когда вдруг понимал, что ее могло бы не быть в моей жизни. Однако я не знал, как объяснить ей эти стихотворные экзерсисы, потому что природу их сам не понимал. Откуда-то прилетела строка: «Здесь прошелся загадки таинственный ноготь». Вот именно так представлялась мне ситуация, в которой мы неожиданно оказались.

А стихи между тем продолжали приходить. Особенно поразило меня стихотворение:

В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.

И дальше несколько удивительных строф о компании молодых людей – поэтов, которые когда-то, очевидно, были очень дружны. Блистательные, остроумные, образованные и невероятно талантливые люди, друг другу под стать. Они смеялись, шутили, любили, читали друг другу стихи и хорошо знали себе цену на улицах какого-то города с чудесной архитектурой. Их жизнь только начиналась, но вдруг что-то произошло, подул холодный ветер, то ли война, то ли власть звериная их погубила. И вот из всей компании остался один «бухгалтер», одинокая таинственная фигура в московской невзрачной квартире рядом с пьяницей Петром. И его провидческие стихи как единственный памятник дружбе и творческой радости, когда-то горевшей в их сердцах:

Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба — лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.

Трудно сказать, сколько раз я беззвучно декламировал это стихотворения, а оно все так же волновало меня. Мне очень хотелось как-нибудь неожиданно оказаться в компании этих молодых людей, стать для них своим, или хотя бы один разок издали увидать их фигуры «в широких шляпах, длинных пиджаках…» сквозь туман времени. Глаза мои горели огнем вдохновения, и влюбленная жена любовалась мною.

И еще одно стихотворение поразило меня до самого основания души. Вот его начальные строфы:

Это было давно.
Исхудавший от голода, злой,
Шел по кладбищу он
И уже выходил за ворота.
Вдруг под свежим крестом,
С невысокой могилы сырой
Заприметил его
И окликнул невидимый кто-то.

И седая крестьянка
В заношенном старом платке
Поднялась от земли,
Молчалива, печальна, сутула,
И, творя поминанье,
В морщинистой темной руке
Две лепешки ему
И яичко, крестясь, протянула.

И как громом ударило
В душу его, и тотчас
Сотни труб закричали
И звезды посыпались с неба.
И, смятенный и жалкий,
В сиянье страдальческих глаз,
Принял он подаянье,
Поел поминального хлеба.

Долго вслушивался я в звучание этих строк, не в силах понять, в чем тайна? Почему так волнуется душа, стучит сердце и хочется плакать? Дело, конечно, не только в том, что крестьянка накормила голодного молодого человека. Ей по чину полагается так поступать. А в том, что здесь, в этом стихотворении, действующих лиц больше, чем это может показаться изначально. Кроме молодого человека, будущего поэта, и старой крестьянки есть еще тот, кто лежит в могиле. Он не совсем умер в глазах людей, оставшихся на земле. Тело его в могиле, но его живой образ – взгляд, походка, интонации его голоса, слова, им однажды произнесенные и наполненные смыслом, не исчезли из памяти, но остались с ними. Все вокруг окрашено его присутствием. Как смириться с разлукой, устоять перед разверстой бездной небытия, покушающейся на жизнь? Крестьянка знает, что делать: молитвенное поминовение решает все проблемы, потому что оно вводит еще одно действующее лицо, стоящее и над жизнью, и над смертью. Потому «сотни труб закричали и звезды посыпались с неба», что поэт понял внезапно, что он не один в этом мире, на него смотрят внимательные глаза, кто-то слушает его и о нем заботится. «Сиянье страдальческих глаз» – это прорыв невидимой реальности в нашу земную скорбную и невыразимо прекрасную жизнь.

А жизнь между тем шла своим чередом. Я много работал и немало преуспел на своем инженерном поприще. Выступал на заседаниях ученого совета, ездил в экспедиции, где апробировался наш звуковой высотомер, много паял и экспериментировал с электронными схемами, стал зарабатывать больше, подбирался тихонько к теме своей диссертации, дома занимался с детьми и общался с женой.

Изменения происходили не только у нас в семье, во внешнем мире они также происходили. Как-то неожиданно вдруг исчез Петр. Не знаю, что с ним произошло. Я вообще это не сразу заметил. Попытался задать вопрос одному из его дружков, но он только махнул рукой и разговаривать ни о чем не стал.  Поинтересовался у Светы, ответственной за наш подъезд, которая жила, кстати, на том же третьем этаже, но и она ничего не знала. Больше Петра я не видел. Он исчез, как будто и не было его никогда. Странный я человек, ну что мне Петр? А вот же вспоминаю о нем много лет спустя.

Затем куда-то запропастился «бухгалтер». Выяснилось, что он заболел и лежит в больнице. Стыдно сказать, но мы с ним не были формально знакомы. Стихи перестали приходить ко мне. Я был так сильно занят, что даже немного позабыл о нем, пока не случилось вот что. Я спешил на работу, бежал, потому что уже опаздывал. Я был ответственным за проведение семинара, который без меня не мог состояться. В сумке у меня лежали ключи от конференц-зала и рабочие материалы.

Выйдя из подъезда, я увидел его. Как он изменился. Бледный, с огромными синяками под глазами, какой-то рыхлый, обрюзгший, казалось, он нетвердо стоит на ногах. Приложив руку к груди, он просил о чем-то. Нужно было сходить в магазин и купить хлеб, кефир и что-нибудь к чаю. Я не мог ему помочь, извинился, объяснил свою ситуацию и помчался к метро. Это была наша последняя встреча.

Как давно это было. Я действительно не мог в тот момент отправиться в магазин. Все правильно, все честно. Отчего же такая неугасимая сердечная боль возникает у меня в груди, когда я вспоминаю об этом?

И теперь, когда время мое на исходе и пора подводить итоги, когда нет больше моей любимой, и дети разъехались кто куда, – теперь, окидывая свою жизнь единым взглядом, я понимаю, что в ней стихи «бухгалтера», пожалуй, самое главное. С чем мне довелось встретиться? Откуда они прилетели ко мне? Какая странная необъяснимая судьба быть хранителем чужой тайны, с которой я не знаю, что делать. Как поразительно устроен человек, он надеется до самого конца. Вот и я надеюсь, как это ни парадоксально, что нам еще доведется встретиться, и я выговорю слова любви, которые не осмелился произнести когда-то, не решился приблизиться, когда мы были вместе на этом скудном и благословенном клочке земли нашего московского двора.