В глубине сибирских вод

В августе разжигают костры. Их пламя взвивается вверх, лижет жёлтый хребет месяца, а искры разлетаются в разные стороны и поджигают холодный воздух. В августе небо особенное, звёздное, ещё более далёкое и высокое, высокое и недосягаемое.

Я ухожу из деревни, от общего пламенного веселья. В деревне большое празднование: прыгают через костёр, поют песни, пируют и угощают. В этом ощущается такое тепло и уют, как будто ты возвращаешься домой, где пахнет свежим хлебом и тёплым молоком, но на деле ты никуда не уходил. В деревне все друг другу семья – никогда далеко не сбежишь, а если и сбежишь, везде всё равно будет дом.

Я иду со спокойной душой и полным желудком: на общем столе была баранина и хлебный квас – мне удалось стащить для себя кусок мяса и напиться квасом. Ухожу я, зная, что меня никто не будет искать – все привычны к моим исчезновениям.

До леса всё ещё доносятся голоса и заливистый девичий смех, а ветер приносит из деревни запах жареной баранины и скошенной травы. Лес – маленький, с высокими пахнущими смолой стволами. Под ногами хрустит хвоя, в переплетении корней прячется лесной дух, подсказывающий, куда ступить, чтобы не запнуться и выйти к поляне. В полной темноте только он может подсказать дорогу – дорога всегда разная, с каждым новым днём она меняет своё направление, и та тропинка, которая привела тебя к выходу вчера, заведёт тебя в глухую чащу сегодня. Я оставляю духу леса припасённую корку хлеба в знак благодарности за то, что никогда не даёт мне заблудиться.

Лес заканчивается, и я выхожу на каменистую тропинку – она извилисто спускается к реке. Ноги путаются в высокой траве, руки гладят стебли и колоски, режутся о колючие листья осота. Я срываю длинный стебель степной травы, и в воздухе разносится пряный травяной аромат, кажущийся в темноте особенно очаровательным.
У реки совсем тихо, только стрекочут лягушки на своём лягушачьем языке. Ветер треплет волосы и щекочет шею, разносит запахи речного ила и болотных ягод. В вечерней прохладе я нахожу такое умиротворение и спокойствие, свою возможность вдохнуть полной грудью, не опасаясь, что мой вдох будет последним.

– А я уж думала, ты сегодня не придёшь.

Из глади чёрной воды торчит белёсая макушка и сияющие зелёные глаза.

– Извини, раньше бы не получилось. У нас в деревне сегодня празднование. Смотри, что у меня есть.

Её глаза зажигаются интересом, она подплывает ближе к берегу, выныривает из воды и усаживается на большой валун напротив меня, поджав под себя ноги и обнимая себя костлявыми руками. Я достаю из наплечной сумки завёрнутый в платок кусок баранины с хлебом и протягиваю его.

– Это мне? – недоверчиво спрашивает она, вытягивая вперёд ладонь.

– Конечно. Бери, ешь.

Она вгрызается клыками в мясо, и оно хрустит под напором её зубов. Она ест остервенело, жадно, разрывая баранину и запихивая в рот слишком большие куски хлеба, больше, чем она может прожевать.

Я тактично отворачиваюсь и утыкаюсь взглядом на свои ноги, погружённые в воду. Течение уже принесло холод с севера, и река леденела с приближением осени неумолимо быстро, наверное, даже быстрее, чем тем летом.

– У меня для тебя тоже кое-что есть, – говорит она, когда заканчивает с едой.
Она ловко спрыгивает с камня прямо в поток, ныряет под воду и скрывается в течении.

Река шелестит еле-еле слышно, и где-то вдалеке раздаётся совиная отрывистая песнь. Зычное и низкое уханье отражается эхом и разносится прямо над головой, я смотрю на ночное звёздное небо и вдыхаю горький августовский воздух. Мне не страшно.

Она возвращается, взбирается на тот же плоский камень и садится, привычно поджав под себя ноги. На протянутой ладони – горсть бордовых ягод.
 
– Это… Это клюква?

Она кивает.

Я осторожно касаюсь её рук, она бережно ссыпает ягоды мне в ладони, я вдыхаю их запах и зажмуриваюсь.

– В этих землях сто лет клюквы не было, – осторожно шепчу я, потому что повысь голос ещё чуть-чуть – волшебство рассеется, как утренний туман.

Моя подруга улыбается, смотря на то, как заворожённо я перекатываю ягоду между пальцев. Клюква кислит, когда раскусываешь её, и терпкий вкус разливается во рту, щиплет внутреннюю сторону щёк и гладит разодранный язык. Сок стекает с сухих губ, кроваво-алый, горький и липкий, пачкает воротник рубашки, красными пятнами расходится по земле. Ничего на свете нет слаще этого горького послевкусия.
 
Мы так и сидим друг напротив друга, я – в густой траве, она – на камне. Я смотрю на её длинные белые волосы, невесомые, сплетённые будто из нежного русалочьего шёлка, на её светящиеся зелёным огнём глаза и мерцающие веснушки. На ней – венок из речных цветов, пышный, праздничный – словно ей не терпится пойти туда, в человеческую праздную осень.

– Скоро зима.

Мы оба знаем, что это значит, но не говорим об этом. Осенние порывы витают в воздухе, напоминая о себе так же незаметно, как незаметно садится солнце летним вечером. У меня руки в клюквенном соке, и с губ капает, стекает по подбородку терпкость её взгляда, падая в заросли татарника.

– Видишь месяц?

Она запрокидывает голову, встречая взглядом целое чернильное небо с россыпью звёзд на нём.

– Когда ты будешь смотреть на него, вспоминай, что я тоже смотрю на тот же самый месяц. Неважно, где я буду. Я буду смотреть на него и думать о тебе.

Она делает глубокий вдох, и её губы дрожат, как будто она сейчас будет плакать. Но вместо этого она говорит:

– Посидишь со мной ещё немного?

Я киваю.

В воздухе запахи: вереск да полынь, клюквенные чудеса и тонкий шлейф умиротворения. Шуршит вода, выплёскиваясь на илистый берег и вспенивая его кромку, касается моих ног и холодит течение, притаскивая его потоки с далёкого севера. Руки путаются в диких травах, беспорядочно нарезанных в чьих-то ветреных снах. Мы поднимаем глаза в небо.

Сегодня не кончится никогда.