Сеанс спиритизма

Правильно говорится, что русский человек долготерпелив. Вот и я долго-долго терпела. Но всякому терпению приходит конец. Моему тоже.

 Разумеется, я, как человек не только русский, но еще и цивилизованный, человек 21 века, поднимать бунт беспощадный и бессмысленный не стала. Смысла-то нет, а без смысла и бунт - не революция.

 Впрочем, в моей стране уже случилось пять революций. И толку-то? Как был порядок вещей беспорядочный, так и остался. Правители приходят и уходят, законы новые пишутся в количествах неисчислимых, а суд, как вершился левой пяткой, так и продолжает страдать застарелыми мозолями.

 Вот эти-то мозоли меня и стали мучить вопросами по теме. И без. Просто накопилось во мне вопросов много. Терпела я их, терпела... и не вытерпела. И решила задать мучившие меня вопросы классикам отечественной прозы. Ильфу и Петрову сначала. Ведь сумели же они четко и ясно разобраться с НЭПом и его неразберихой в общественных отношениях! А значит, смогут помочь и мне понять все неясные места в нашей действительности. Тем паче, что, кажется, мы сейчас очень близки к тем реальным безобразиям, что творились тогда. С той только разницей, что тогда строили светлое будущее для всего человечества, а сейчас каждый выстраивает свою индивидуальную американскую мечту и со скоростью на порядок превышающей ту, что казалась, ну, очень быстрой в первой трети 20 века.

 Итак, открыла я книгу "Золотой теленок" и углубилась в чтение.   Через полчаса я начала смеяться. Через час стала зачитывать цитаты домашним. Через два - загрустила. Нет, у Ильфа и Петрова я ответа не найду. Как-то даже жульничество в их описании очень светло выглядит. И жулики какие-то обаятельные... Светлые...

 А у нас тут мрак сплошной. Куда ни кинь взгляд - везде на какую-то непонятку темную натыкаешься. И даже интернет не помощник в поиске истины. Только запутывает сильнее.

 Да и как не запутаться? Вот в позапрошлом веке, в пушкинское, к примеру, время как было? Сиди в отдельном кабинете, перо точи и думай о бренности всего сущего... И время так тихо, спокойно, течет за окном под завывание бури в печной трубе... Оттого и мысли тогда у классиков были солидные. И фразы длинные, с уточнениями и пояснениями. Иная на целую страницу тянет. А все почему? Было у них времени довольно для размышлений и рассуждений.

 Да даже в годы Ильфа и Петрова, хоть и ускорился век относительно предыдущего, но не настолько, чтобы уж совсем и поразмышлять времени не оставалось. Пока они лист в машинку пишущую заправят, пока клавишу тугую заставят выдавить нужную букву, пока каретку на возврат отправят... - времени подумать, конечно, поменьше, чем у Пушкина, но тоже есть.

 А теперь? Клавиши мягенькие, гладенькие, податливые - пальцы так и летают по клавиатуре - МФУ сам печатает... - остановиться некогда! Так и когда же теперь задумываться? Тут поневоле, на такой-то скорости, мысли становятся коротенькие, словно кто им мозги отшиб, руки-ноги связал, крылья подрезал и короной, как шапкой Мономаха, придавил...

 Самому теперь думать ни времени, ни сил, ни терпения нет. Надо классиков спрашивать. Напрямую. И нечего против них бунтовать. Коль вызвались быть классиками, мысли разные в рассуждение принимали, так пусть и отдуваются теперь. А у меня теперь времени даже на то нет, чтобы их перлы среди тысяч страниц их  многотомников разыскивать. Вот и решила я, что на такой случай можно и спиритизмом заняться.

 Задала я вопрос "Алисе", опросила Гугл, для уточнения деталей таинства почитала Льва Николаевича, благо пьеса не сильно утомительная и не особо длинная, и приступила к процессу столоверчения и спиритизма с целью единственной - вызвать дух Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Ибо без его едких реплик и 130 лет спустя жизнь не налаживается.

 Вопреки моему полному неверию в возможный успех столь сомнительного предприятия, стол резво постучал ножками и блюдце заскользило по ватману. В свете свечи, случайно сохранившейся со времен энергетического кризиса, зрелище пляшущего стола и самопроизвольно двигающегося блюдца было, мягко говоря, жутковатым. Однако, взяв себя в руки, я дрожащим голосом прошептала: "Михаил Евграфович, Вы тут?" "Я тут. Зачем я тут и сейчас? По какому случаю? Этого вопроса по врожденной провинциалам неосмотрительности, я не задам. Как-то инстинктивно устремился на зов совершенно мне чуждый. Сидел-сидел и вдруг тронулся. И вот уже я тут", - блюдце так скоро металось среди букв, что я едва успевала записывать.

 А когда записала и прочитала, то и вовсе перепугалась. Знаете ли, не каждый день с великим человеком общаться доводится. А уж с покойным и того реже. Если уж начистоту, то ни разу. И так-то мне жутко стало, что я и дар речи утратила. Сижу молча. Руки трясутся. Чувствую, что вот-вот в обморок грохнусь.

 Блюдце, между тем, еще быстрее заметалось по столу: "Что, так и будешь в столбняке пребывать? У меня хоть и вечность в запасе, однако нет привычки без дела болтаться. Коль есть вопрос, то задавай. А нет, так я пойду, пожалуй. Или ты думаешь, раз дух покойный, то можно просто-запросто звать для игр в молчанку? И мальчишку полового в трактире зовут по надобности, а уж мои-то седины, надеюсь, заслужили толику почтения хоть чуть того поболее?"

 Едва прочитала я это нравоучение, как краска в лицо мне ударила. И в величайшем смущении я залепетала: "Простите-простите, Михаил Евграфович, просто никак я не смела ожидать Вашего явления на мой зов". "А коль не смела да не ожидала, то как же решилась? Зачем звала-то? Да не тяни кота за хвост. Есть дело - говори. Нет - бывай здорова!" - сурово начертало блюдце.

 "Ох, Михаил Евграфович, одна надежда на Вас у меня осталась. Только Вы, с Вашей мудростью и прозорливостью способны разъяснить мне все заморочки нашей современной истории", - быстро проговорила я, приготовившись вылить все накопившиеся у меня вопросы на голову, буде таковая имеется, спиритусу классика отечественной сатиры. "Не люблю лесть и подхалимаж. Говори по делу" - решительно пробежало по буквам блюдце. "Так я по делу, Михаил Евграфович, по делу пытаюсь. Только очень уж трудно так-то с ходу всё высказать. Беда в том, что ничего я понять не могу. Что ни день, то такое по телевизору и по радио слышу... Слов нет! Может Вы разъясните мне?!" - воскликнула я с надеждой в голосе.

 Блюдце слегка дрогнуло и побежало по кругу: "Что такое твои телевизор и радио не знаю и спрашивать не стану. Не интересно мне это.

 А то, что слов нет, так в то не верю. В русском языке на любое явление свое слово имеется. На свете существует множество всяких слов, но самые опасные из них — это слова прямые, настоящие.
Умение сказать именно то, что нужно и именно так, чтобы вас слушали и понимали, есть великое уменье, которое даётся очень немногим, но которым никто не имеет права пренебрегать.

 Так что, говори, как можешь, как умеешь. Однако, вынужден заметить, нет задачи более достойной истинного либерала, как с доверием ожидать дальнейших разъяснений.

 Засим приступаю к практическому разрешению вопроса: зачем я тут и сейчас? Сознаюсь откровенно: из всех соблазнов (умственное движение, публицистика, литература, искусство, жизнь) меня всего более привлекает последний, то есть "жизнь". Итак, что ты сказать хочешь о жизни такого, что тебя смущает, а меня, по твоему мнению, может интересовать?"

 "Так, Михаил Евграфович", - с жаром подхватили я  реплику Салтыкова-Щедрина, - "нынче жизнь наша настолько мудреная, что я совсем ничего в ней не понимаю. Ищу смысл в происходящем, а найти не могу".

 Блюдечко как-то странно покачалось, словно рассмеялось, и побежало по столу: "Русская женщина всегда одинакова: и в городе, и в деревне она что то вечно ищет, какую то потерянную булавку и никак не может умолчать, что находка этой булавки может спасти мир".

 "Обижаете, Михаил Евграфович", - позволила я себе ответить без излишнего почтения,- "не булавку ищу, а смысл жизни".

 Блюдце вновь засмеялось: "Мы, провинциалы, имеем о "жизни" представление несколько двойственное. Интересы умственные и общественные, это так сказать хазовый конец. Действительной же его сущности отвечает то, что льстит интересам личным. На этот конец у нас и слово есть - жуировать. А жуировать совсем не значит ходить в публичную библиотеку, а просто - пить, петь, танцевать и любить. Поэтому, если ты сейчас хочешь задрапироваться в мантию научных и общественных интересов, то могу тебе сказать, наверное, что ты преднамеренно или бессознательно скрываешь свои настоящие чувства".

 Я задумалась. Интересно, а тот вопрос, который возник у меня и вызвал во мне целую бурю возмущения, этот вопрос какое отношение имеет к моей жизни?

 Видимо я снова замолчала на очень длительное время. Салтыкову-Щедрину надоело ждать и блюдечко вновь побежало-заскользило: "Никакое полезное предприятие немыслимо, если оно, время от времени, не освежается обедом с шампанским и устрицами". Эта реплика вывела меня из ступора: "Должна признаться, Михаил Евграфович, устриц никогда не пробовала... Как-то не пришлось... Да и желания не возникало пробовать". "Так чего же ты хочешь? Или тебя угнетает мысль, что есть еще нечто, что ты желаешь заполучить, но в чем состоит это нечто и сформулировать не можешь?" - блюдце, развеселившись, даже подпрыгнуло слегка.

 Мне стало немного обидно: "Михаил Евграфович, я прекрасно знаю чего хочу. Жуировать не хочу. Это, конечно, хорошо - жуировать, но уж очень по-мужски, а я всё же женщина. И довольно старая. У меня несколько иные устремления имеются". "Ну-ка, ну-ка", - закружилось блюдце, - "послушаем. Может и впрямь, что нибудь новенькое услышим, узнаем. А то я уже сто пятьдесят лет изнемогаю от скуки - везде и всюду одно и то же. Может старушки имеют что-то за душой умное или, как минимум, не ординарное. Может потомки наши лучше, развитее нашего и кругозор ваш шире?"

 Я набрала в грудь побольше воздуха и заговорила: "Михаил Евграфович, вот Вы писали когда-то, что "мы переживаем время, которое, несомненно, представляет самое полное осуществление ликующего хищничества" и далее - "прежде, даже в среде самых отпетых людей можно было изредка расслышать слова вроде : великодушие, совесть, долг; нынче эти слова окончательно вычеркнуты из лексикона торжествующих людей". "Ну, и как долго ты мне меня цитировать намереваешься?" - возмущенно скользнуло блюдечко по бумаге. "Сейчас, сейчас. Я, как и  Вы верю, что "стыд - хорошее, здоровое чувство". И взгляды мои идут порой вразрез с установленными начальством", -  бурно жестикулируя, я продолжала, - "более того,  я, вообще, перестала понимать, кто же есть это самое начальство. Кто реально имеет власть?"

 Блюдце, продолжая посмеиваться, начертало: "Ну, тут всё вполне понятно  - российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления. Кто удивляет, тот и власть имеет, так уж исстари заведено на российских просторах".
 "Циркачи удивлять должны, а власть - законы устанавливать и следить за их соблюдением" - осмелилась я  возразить классику, но и блюдце нашло доводы со мной спорить: "Цель издания законов двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие — для того, чтобы законодатели не коснели в праздности"

 "Это что же, значит, наши законы для развлечения законодателей пишутся?" - удивилась я, - "все строгости закона для того, чтобы законодатели не заскучали?". Блюдечко поспешило меня утешить: "Строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. Нда-с, ничего нового...".

 Однако я не унималась: "Вот, к примеру, суд. Это же власть? По моему скромному мнению, это самая важная часть государственной власти. Что суд решит, так и должно быть. По крайней мере, очень хочется в это верить".

 Блюдце не стало щадить мои чувства: "Так уж исстари повелось на свете: обманщики обманывают, а легковерные верят". "Да как же не верить, Михаил Евграфович! Без веры и жизни нет! А и верить тоже не очень получается", - воскликнула я, - "что ни суд, то просто какое-то издевательство над истиной. Вот, судите сами - проворовались люди на миллионы, а суд их осудил ...условно.  И деньги вернуть обязал тоже условно. За давностью срока преступления. Более того, суд решил, что они и не воры вовсе. Халатность проявили просто. Они украли миллионы, а их даже не лишили права занимать руководящие должности! А укради кто от голода булку в магазине, засудят лет на пять", - я просто кипела от возмущения. А блюдечко в ответ: "И опять ничего нового... Для того чтобы воровать с успехом, нужно обладать только проворством и жадностью. Жадность в особенности необходима, потому что за малую кражу можно попасть под суд".

 "Ладно", - говорю я, - "пусть так было, но должны же люди чему-то учиться! А они не только не учатся, а новые преступления покрывают. Вот, сбил один пьяный наркоман человека на другой машине. Человек умер. А суд наркоману говорит: Посиди дома покуда. Страсти поутихнут вокруг покойника, тогда-то мы и проведем разбирательство. Глядишь, всё и образуется наилучшим для тебя образом". И так я гневно эту тираду проговорила, что блюдце решило меня утешить: "Огорчилась девочка, расчувствовалась — вот и всё. Пройдёт. Бывают минуты хорошие, бывают и горькие — это в порядке вещей. Но и те и другие только скользят, а отнюдь не изменяют однажды сложившегося хода жизни. Чтоб дать последней другое направление, необходимо много усилий, потребна не только нравственная, но и физическая храбрость".

 Я вздохнула с пониманием того, что моей храбрости и силы на эти дела точно не хватит, и продолжила свои разоблачения судебной несправедливости: "Слишком много этих горьких минут нынче. Эти-то, хоть, люди известные, артисты, одним словом. И вор, и наркоман на всю страну знамениты. И многие их уважают и поддерживают за их таланты. А вот год тому назад три девочки своего отца укокошили. Страшно сказать, сколько ножевых ран нанесли! И в стране страсти закипели - девочек жалко всем. С требованием прекратить судебный процесс была составлена петиция, под которой подписалось более 115 тысяч человек! И папа-то у них изверг был, и издевался он над ними... Только по факту: папа - труп продырявленный неоднократно, а девочки живы-здоровы, улыбаются на камеру на домашнем аресте и папино наследство поровну делят. Если их отец и действительно был извергом, то мне этих папиных дочек тоже жалко, но не понятно, зачем они годами терпели издевательства, а не ушли жить к своей маме. Короче, вопросов много - труп один. И сделали его девочки. И я точно знаю, что моё возмущение по поводу этого преступления будет воспринято в штыки многими. Девочек жалко им".

 Блюдце качнулось и начертало: "В деле распространения здравых мыслей не обойтись, чтобы кто-нибудь паскудой не назвал".

 "Спасибо, поддержали, Михаил Евграфович!" - кивнула я и продолжила, -" А тут еще случай был не так давно. Девушка одна задавила насмерть ребенка лет шести. Так убитого мальчика обвинили в алкоголизме. Типа, сам виноват, пить меньше надо". Блюдце пробежало по бумаге: "Помнится писал я: "Если я усну и проснусь через сто лет и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют..." Видно прав был..."

 У меня от возмущения в зобу дыханье сперло: "Да, Вы что, Михаил Евграфович! Вы поверили, что ребенок мог быть пьяным?" "И не такое повидал я на своем веку", - ответило  блюдце.

 "Ну, знаете, Михаил Евграфович! всякого и я насмотрелась, но детей-алкоголиков, Слава Богу, не встречала. Впрочем, и в этой истории тоже не мальчик был пьян, а девушка, его убившая. А может и она не была пьяна... Не важно. Важно то, как ее суд наказал за убийство ребенка, пусть и непреднамеренное и нечаянное. А почти никак. Что всего показательней. Ибо девушка близкая родственница чиновника важного. А мальчик, так, просто мальчик... Вот скажите мне, почему эти убийцы в суде словно во сне побывали, без последствий для дальнейшей жизни своей? А может это всё приснилось мне? а суды у нас честные и порядочные, и по закону всё решают? Может Вы, Михаил Евграфович,  объясните мне, что это с нашим судопроизводством творится? Или у нас время реформ сейчас, а потому законы такие путаные, что и суд не распутает?"

 "Да,видно, есть в божьем мире уголки, где все времена - переходные" - хмыкнуло блюдце.

 "Михаил Евграфович", - скромно поинтересовалась я, - "а Вы можете с высоты Вашего современного положения разъяснить мне, когда же у нас переходный период закончится, все природные и интеллектуальные блага распределятся и все начнут жить по чести и по совести"...
 
 Блюдце в своем ответе было лаконично: "Разделите сегодня все поровну, а завтра неравенство все-таки вступит в свои права". "Но неужели нет средства для решения наших проблем?" - продолжала я упорствовать, - "Ведь, Вы за столько лет усиленной работы мысли, работы по изучению человеческой природы не могли не найти ответ".  "Исследуемый мною мир есть воистину мир призраков. Но я утверждаю, что эти призраки не только не бессильны, но самым решительным образом влияют на жизнь…" - было мне ответом.

 "Не соглашусь с Вами, Михаил Евграфович. Какие призраки, как могут повлиять на нашу жизнь?", - снова стала спорить я, забыв о том, что все свои вопросы адресую призраку, - "кто, кроме нас самих делает нашу жизнь не прогулкой по полю с ромашками, а трагедией в стиле Шекспира?". Блюдце было категоричным: "В особенности ощутительно дает себя чувствовать трагическая сторона жизни в те эпохи, в которые старые идеалы сваливаются с своих пьедесталов, а новые не нарождаются. Эти эпохи суть эпохи мучительных потрясений, эпохи столпотворения и страшной разноголосицы. Никто ни во что не верит, а между тем общество продолжает жить, и живет в силу каких-то принципов, тех самых принципов, которым оно не верит".

 "Так и что делать теперь? Что делать?" - возопила я, не выдерживая заданного Салтыковым-Щедриным интеллектуального уровня спиритического сеанса.

 "А это вопрос не ко мне. Это вопрос к господину Чернышевскому. За сим позвольте откланяться. Пора мне уже и делом заняться. И то уж слишком я тут задержался.", - блюдце добежало до точки и замерло. Сколько ни взывала я к духу классика, он не явился более на мой призыв. И Николай Гаврилович не явился, хоть я и его стала вызывать.

 Зато, незваный и нежданный явился дух Шекспира и, не называясь по имени - я узнала его по словам, которые он начертал, подвигав блюдечко в  полутьме: "Я пришел сообщить, что весь мир - театр...
All the world’s a stage,
And all the men and women merely players, так стоит ли беспокоиться из-за пустяков, из-за всякой ерунды.
 а потому не беспокой словами бедный прах"

 Легкий порыв ветра шевельнул штору на окне. Свеча погасла. Мрак окружил меня.

 И осталась я со своими вопросами без ответов. И вопросы все множатся. Множатся. И нет им ответа. Ни у классиков. Ни у современников.

 









 



„“