9 Лехаим, брат! Доктор. Глава 1

Сергей Баранов
ЛЕХАИМ, БРАТ! 2017 - 2019
Доктор
Глава 1


     Город безмятежно и размеренно жил своей спокойной жизнью. Цивилизация боролась с народными методами лечения человеческих недугов. В общем, всё шло своим чередом.

     В антикварном магазине «Золотой Лев» был аншлаг. С утра здесь толкаясь, попивал шампанское весь городской бомонд, имеющий отношение к коллекционированию     искусства.     Точнее    –    картин. А именно – Айвазовского. Иные же просто приходили на такого рода мероприятия, чтобы нашармачка; потереться среди важных персон, повысить себя в собственных глазах и приобщиться к высокому. Тайная информация о появившемся в городе произведении великого художника, не проходящего ни по одному справочнику, моментально распространилась по нужным адресам и взбудоражила кошельки желающих приобрести неизвестное полотно первыми.
     Антикварный магазин держал уже немолодой человек по имени Лёва Гольдман. Все поколения его рода уходили корнями в самую глубь истории. К берегам тёплых морей. Оттуда его доисторические родственники разъехались по всем лучшим местам мира и стали собирать умные мысли. Наверное, хотели найти одну, ту – единственную. Самую ценную. И, чтобы не стать умными голодранцами, стали с умом прибарахляться ещё и золотишком.
     Магазин в этом месте был всегда. Здешние хозяева лихо подстраивались под потребу власти. Изначально здесь торговали молоком. Хорошим молоком. Также сюда наведывались и за ароматным сливочным маслом и такой же качественной сметаной. Тогда ещё настоящими. Тут был и ювелир, занимающийся изготовлением единичных изысканных изделий и ремонтом часов из Швейцарии. Хотя механизмы дорогих часов ремонтировать не приходилось за ненадобностью, чистить их всё-таки было нужно. Брали их в основном не совсем чистыми руками. Когда изготавливать золото стало не выгодно и опасно, ребята открыли скупку. Затем ломбард. Брали на хранение у первостатейных мадам меховые изделия на хранение и перекладывали эти вещи приправами от моли. Продавали с аукциона изящные вещи, принесённые разорившимися купцами и заводчиками, унаследовавшими в своё время богатство от своих работящих родственников. Продавали пилюли и смешивали порошки от разных болезней и хворей. На любой вкус и кошелёк. Даже были времена, когда просто одалживали денег в рост. Они выстраивали свой капиталец за счёт чужой нужды и угодливой услуги, а также другой противозаконной ерунды. Были времена, когда сюда выстраивались очереди с узлами и тюками. Меняли красоту на хлеб. В послевоенное советское время здесь был открыт необходимый всем комиссионный магазин. А когда в стране задул ветер очередных перемен, тут же на потребу публики переквалифицировали свой магазин в антикварный. Всегда были любители чего-нибудь эдакого, изящного и единственного, за которое эти любители безжалостно выкладывали лишние деньги, порой не свои. Да и закрома свои можно было продавать уже официально, через зал.
     Когда просто торговать поношенными товарами стало уже скучно, вдруг вспомнив, что когда-то родственники неоднократно занимались порошками и микстурами, с помощью нужных людей Лёва быстренько приватизировал городскую аптеку, благо, та располагалась через стенку от его магазина. Помещение то до революции принадлежало его родственникам. Вместе с существующим магазином. Но смутные революционные времена экспроприировали часть нажитого имущества и перевели его в государственную казну. Странно, что и оставшийся магазин не отобрали. Но волшебное слово «блат» иногда решало значимые проблемы. Вероятно, стороны пришли к консенсусу. И вот теперь несправедливо уплывшее ранее вернулось в родные пенаты. Лёва приватизировал торговые площади с прибытком. Получил кабинеты прямо со всеми провизорами и фармацевтами с их ещё советским образованием, дав им хорошие ставки. Вот только бухгалтеров пришлось сократить. За ненадобностью. Дебет с кредитом сводили неправильно. Лёва изящно это делал сам.
     Из этого убыточного предприятия муниципальной розничной торговли дешёвыми таблетками очень быстро сотворили передовое элитное по-настоящему фармацевтическое учреждение, сразу же снискавшее популярность у всех слоёв городских страждущих и иных болезных. Интерьер составили из уже никому ненужной и запылённой громоздкой антикварной мебели, тем самым придав внутреннему дизайну помещения некий шарм и милую ностальгию по безвозвратно утерянному прошлому.
     Такая передвижка решила две проблемы. Во-первых, не нужно было закупать инвентарь для аптеки, а во-вторых, освободилось место в магазине для размещения по стенам картин и иных висячих принадлежностей, чем выгодно улучшилась их предпродажная визуализация.
     И вот посередине одной из этих слегка подремонтированных стен одиноко красовалась картина Айвазовского. Самого; Ивана Константиновича. Вроде бы ничего особенного и примечательного: море, штиль, кораблик под солнцем из тумана… Но авторство!  Именно это давало Лёве гарантированную надежду на свой немалый гешефт.
     По залу кружили чопорные жители города, все сплошь - mesdames и messieurs. Кто-то подходил поближе, рассматривая разложенные по полотну искусные мазки и полутона. Кому-то достаточно было понаслаждаться предвкушением приобретения издалека. Кто-то, дабы не спугнуть удачу будущего владения картиной, делали вид, мол, они тут совсем ни причём. Но все, как один, заедали хорошей икрой, больше чёрной, чем красной, дешёвое «Советское шампанское». Лёва хоть на этом, но экономил. Хотя пришедшая сюда интеллигенция и не собиралась возмущаться качеством напитка, выдаваемого за чужой счёт.
     Владельца картины не было среди гостей. Он был в кабинете директора магазина вместе с хозяином кабинета.
     В кабинете Лёвы играли в телепатию. В гляделки то есть. Молча. Со старой, уже несколько обветшалой под стать самого заведения колоризированной фотокарточки, висевшей среди разного на стене, на всех глядели во все глаза двое мужчин. Один из этих мужчин был очень похож на того, кто стоял сейчас здесь и разглядывал в упор пожелтевшее напечатанное  давно изображение. Словно они оба стояли и смотрели друг на друга. Создавалось впечатление, что один смотрел в зеркало, а другой из него.

     Был у нас в соседских дворах один шутник. Тот мог шутить на совершенно разные темы в любое время дня и ночи.
     Танцы были для нас одним из любимых развлечений того времени. дискотеки появились уже потом, а тогда мы ходили на танцы. Это были душевные мероприятия с живой музыкой в специально определённых для этого общественных местах. В каждом районе города. Музыканты там всегда отзывались на запросы публики, а танцующие всегда поддерживали играемые знакомыми исполнителями всеми любимые песни. Там всегда звучали произведения советских эстрадных авторов. Это в первой части марлезонского балета. После же перерыва в основном лаба;ли приглянувшиеся танцующим вещи из зарубежного рока. А особенно ролла. Эту музыку с непонятными нам тогда иностранными словами музыканты выдавали с бо;льшим старанием и азартом. Но и в не меньшей степени с опаской на администрацию. Хотя всегда   была  отлаженная  отговорка:  желание   публики. А публика желала! И желала всегда и всего!
     Это потом, когда танцы стали проводить в каждой «подворотне» или забегаловке, считавшими себя клубами по интересам, устраивали бездушные дискотеки в лучшем случае под два магнитофона. Конечно, это отдалённо напоминало былое душевное развлечение, но оно было уже осовременено и на особо памятливых наводило ностальгические воспоминания по рано ушедшим годам, отчего они, эти памятливые, всегда появлялись там в компании бутылки розового.
     Как-то раз на танцплощадке в летнем парке отдыха в самый разгар вечернего времяпрепровождения среди уже уснувших каруселей, качелей и пьяниц на скамейках народ по обыкновению предавался доступным развлечениям после трудовой недели. Эстрада там была ещё с незапамятных времён, где тогда было модно давать Штрауса и лёгкую музыку полкового оркестра. Постройка, наверное, с тех пор не ремонтировалась, поэтому от звуков самодельных мощных динамиков ветхая конструкция поскрипывала, постанывала и дрожала в экстазе, придавая музыкантам дополнительного адреналина вдобавок к тёплому и сладкому портвейну.
     Выходными днями эстраду занимали форменные музыканты  духового  оркестра  Дворца  культуры имени Ф. Дзерджинского. По вечерам пятницы и субботы на сцене красовались современные эстрадные вокально-инструментальные ансамбли. То их бывало строго по четверо, а то по указанию администрации парка они были обязаны усиливать свои коллективы медными группами из дневных музыкантов, давая тем ещё немного подзаработать. На танцах на ставку работали только уже известные и маститые городские группы. И они после перерыва играли всю основную часть вечера. На разогреве же у них молодые музыканты только зарабатывали себе известность за бесплатно. Отрабатывали любезно предоставленную возможность играть на публике.
     Каруселями по ночам гуляющие не интересовались, только  разве  что  для  смеха посидеть, ногами поболтать. С них можно было в темноте свалиться и какую-нибудь травму подхватить.
     А вот качели спросом пользовались. При наступлении освежающей темноты в парке раздавалось то ли поскрипывание этих качелей, то ли попискивание ещё молодых девчонок, пробующих взрослую жизнь и на вкус. Взрослые же дамочки по обыкновению уже умели отдаваться по-быстрому, без дополнительной траты голосовых эмоций, затаившись, дабы не спугнуть внезапно появившееся, хоть и подвыпившее, счастье. Особо рьяные и озабоченные компании устраивали на движущемся аттракционе этакое дивное баловство. Пользуясь покровом ночи, эти бесшабашные любовники приспосабливали данные механизмы как сексуальный инструмент, изобретательно умещая партнёрш на лодочки. Всё равно было темно, и сторонним несведущим отдыхающим, случайно проходящим мимо, было даже невдомёк о происходящем в этой части парка. Наверное, там было всё удобно устроено, если страждущие в очередях за «этим» терпеливо переминались, раздавая темноте звуки нескончаемого поцелуя и представляя в уме детскую загадку из «Весёлых картинок»: «Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно?» Но, прознав про это блудство, из администрации парка стали вскоре ставить качели на тормоз, а механизм блокировали цепями на замок. Но народ всё равно использовал эту детскую забаву по своему усмотрению, превращая её в забаву для взрослых. Хотя взрослость тогда начиналась лет, эдак, в пятнадцать.
     Сначала здесь пытались навести порядок дружинники, но когда они поняли от чего им придётся ограждать население, то появляться у аттракционов в это время суток перестали. А милиции и без этого дел хватало на танцплощадке.
     Сладкий и терпкий портвейн делал своё дело. Не дождавшиеся своей очереди на цивильное проведение свободного личного времени беззастенчиво укладывались здесь же, рядом, под пышными кустами сирени. Доносящиеся плавные септаккорды медляков, со своими доминантами и без, приглушали раздававшиеся иногда случайно вырывавшиеся возгласы страсти и усиливали и без того получаемые удовольствия. Завершив привычные процедуры, отряхнув друг друга от только что полученных удовольствий и всякого рода сора из примятой подножной растительности, а то и без этих ухаживаний, как ни в чём не бывало, возвращались они к эстраде под музыку и мигающий разноцветный эротично возбуждающий свет умиротворёнными и оторвавшимися не по-детски.
     Так вот, этот умник, шкодливый мелкий хорошо одетый очкарик с детскими чёрными кудряшками на голове, залетает на танцплощадку и вызывающе так орёт в толпу: «Кто махаться хочет?» Народ на танцах был серьёзный. Кто-то был с девчонками, и им было уже не до мордобоев. Кто-то был ещё не совсем пьяным. А иные просто не хотели связываться с младенцем. Но нашёлся один. Нехилого вида, в кепке. Подруливает он к мало;му и в ожидании на него сверху глядит, потирая кулак размером с голову малолетки второй такой же ладошкой. Кудрявый подтянул на носу очки, окинув заинтересованным взглядом верзилу снизу вверх, зарядил ещё раз в толпу: «Кто ещё махаться хочет?» Как казалось, разминая свои костлявые ручонки, пацан намекал на то, что этот амбал один с ним не справится. Народ приостановил танцы, удивлённо разглядывая ситуацию и пропуская сквозь себя крепенького парня в цветастой рубахе на выпуск, с бланшем под глазом и в такой же кепке, как у первого. Публика зашевелилась, стараясь занять первые места на ристалище, образовав гладиаторский круг. Кто-то из уже привилегированных зрителей первого ряда рассуждал со своими соседями, мол, они знали этого пацана, он, де, каратист, и сейчас он этих двоих и умоет. Другие с этим не соглашались. Между тем пацан снял стекляшки с глаз и поинтересовался у обоих претендентов, действительно ли те будут драться, не сдрейфят ли. Разгорячённые спиртным и отсутствием IQ, в предвкушении лёгкой победы и с целью покрасоваться перед знакомыми девушками ответили, как один, поблёскивая в мигании огней железными фиксами: «Ну, а чё! Ништяк! Давай-на, смахнёмся!» – и встали, покачиваясь, в боксёрские стойки лицом к парню, готовясь ему вмазать с двух рук. Народ начал свистеть и подначивать бойцов.
     – Ну, тогда – ма;хач! – крикнул им четырёхглазый, и влился в ряды смотрящих, оставив на ринге обоих драчунов.
     Народ опешил. По толпе прошёлся шумок. Все были в шоке. Завод только начался, а тут такой облом. Расходиться уже не хотелось, но и зрелища хотелось тоже. А на арене стояли два кадра, которые очень хотели драться, но только не между собой, и глазами искали в толпе заводилу. А за свои слова тогда нужно было отвечать по-пацански. И вот толпа, вдруг понявшая задумку весельчака и желая единой массой одного и того же, стала науськивать драчунов друг на друга, не давая им улизнуть с их же праздника. Дождавшись первых взаимных тумаков, разгорячённый народ засвистел и заулюлюкал, подталкивая в центр отлетавших от ударов соперников.
     Зрелище было недолгим. Совсем. Женский визг азарта разбудил уже было задремавших в своей канареечного цвета машине служителей порядка. Тут же засинели мигалки на милицейских колесницах, повыскакивали сотрудники с дубинками и дружинниками, и задорные свистки заглушили своими трелями танцевальную музыку. Сами музыканты, застращённые администрацией отлучением от площадки, бросили играть и объявили завершение танцев на час раньше обычного времени. Теперь уже разочарованный выдох прокатился по рядам. Началась облава вперемешку с женскими визгами. Свистки раздавались в разных местах парка. Но поймать хоть кого-то из местных в темноте предусмотрительно выключенного музыкантами света было просто нереально. В этот раз все избежали раздачи синяков и ссадин.
     Народ в этот раз как-то очень быстро в недовольстве разошёлся по домам. Никому не хотелось в отделение. Все только бодрым словом вспоминали весёлого   мальчугана,   который   испортил   всем  отдых. А мальчик тот наверняка был уже дома и с бабушкой ел форшмак и ватрушки с чаем перед сном. А два ни за что взятых и побитых друг другом мужика, случайно зашедших на чужую танцплощадку пообниматься после трудовой недели с девчонками, веселили благодарных слушателей в отделении милиции, рассказывая небылицы, произошедшие с ними недавно по нелепой случайности.
     Мальчугана бабушка звала Лёвчиком. Она поначалу мечтала отдать ребёнка в хедер, но его папа, будучи членом партии, решительно отмёл эти религиозные сомнения и отвёл сына в простую советскую школу с математикой. Там пацан рос смышлёным ребёнком. Грамотным на всякие авантюры. Папа его служил директором таксопарка, поэтому бабушка Лёвчика, Лёва, три его сестры, да и сам папа жили совершенно безбедно. И без мамы. Папина жена укатила на такси на вокзал, где с трудом поместилась в поезд, который и увёз её в Москву к заместителю министра какого-то небольшого министерства, бывшего старого друга семьи.
     Бабушка Лёвчика поначалу обрадовалась отъезду одного рта, но папа Лёвы не зря работал директором таксопарка. Он быстро нашёл замену отъехавшей жене. Это была грудастая, постоянно хохочущаяся ослепительная блондинка с грустным взглядом и в модной тогда алой помаде, с фиксой жёлтого металла на верхнем переднем зубе, который она потеряла в боях с бывшим мужем за свою женскую честь, и будто нарочно приклеенной коричневой бородавочкой над губой. Она честно сливала водку, работая буфетчицей в райкоме партии. Но, несмотря на все эти достоинства, в семью она допускалась только с пятницы на воскресенье. Лёва же, будучи мальчиком душевным и трепетным, долгое время влюблённо тосковал по новой папиной пассии, пока сам не встретил достойную себя девушку из очень далёких родственников.

     В нашем отделении тётя Клава была старшей из младшего технического персонала. Ей повезло с местом работы. Ей достался почётный объём работ – убирать крыло, где находится кабинет заведующего отделением, и доверено прибираться в самом кабинете. Поэтому она знала несколько больше остальных, за что и получала небольшую доплату к окладу. За молчание. Шлёпая в очередной раз мокрой тряпкой, она швабрила полы возле приоткрытой двери кабинета местного начальника. Ей в очередной раз удалось поинтересоваться обыденной для неё уже информацией. Тётя Клава врачей жалела и с пониманием к ним относилась. Вернее, к их капризам.
     – Ты сейчас это что? Мне мздишь? – раздался из-за двери голос главного врача. Но, вероятно, из-за непонимания сказанного голос пояснил: – Ты мне мзду принёс?
     Незнакомый мужчина явно горячих кровей, извиняясь, развивал события.
     – Зачем ругаешься! Да какой такой мздишь-бздишь! Ты вот сейчас меня совсем обижяещь! Ты моей жене всё так хорошо сделаль, что мне теперь никакой резиновой кукли не нада! Всё уже есть! Э! – хитро подмигнул он врачу.
     – Да нет! Это ты меня обижаешь! Это ты мне взятку суёшь! – заговорщически проговорил доктор, смахивая привычным жестом со стола на пол оставшиеся после обеда крошки, расчищая место для очередного подношения.
     – Э-э-э-э-э! Я же не хожу тут, не спрашиваю, где, мол, тута можно взятку дать, э! Это совсем не взятка даже! Это так, для дущи! Паскулить в адиночку. И именна в адиночку. Да! Это такой дарагой каньяк, каторый я могу сибе позволить тибе. Паэтому его нужно пить только аднаму.   Выспомнить   маму,   папу,   ещё   каго   хочещь. И паскулить. И чтобы никто не видель. Чтобы не стыдна патом би;ля. Билягадарность эта!
     С этими словами мужчина вытащил из чёрного непрозрачного полиэтиленового пакета яркую картонную коробку с булькающим внутри неё содержимым в бутылке и поставил эту «матрёшку» на стол. На коробке кроме названия находящейся в ней жидкости были и маленькие буковки «V.S.O.P.».
     – О! – развёл благодарно и с восхищением руками доктор. – Это – солидный алкоголь! Умеешь ты ценить наше умение!..
     – А? Ты панимаиш? А? – восторгался пришедший сам собой. Раскрасневшись тем, что угодил, мужчина, благодаря, раскланиваясь и извиняясь, тылом вышел из кабинета, мягко прикрыв за собою дверь и выдохнув, мол, сделал доброе дело. Затем быстро вдохнул облегчённо только что выдохнутое собой и гордо, с чувством выполненного долга пошлёпал по мокрому полу прочь, пробираясь мимо тёти Клавы и сквозь смесь тягучего и дурманящего шлейфа духов «Magie Noire» и отрезвляющего запаха пота. Духи, по всей видимости, ей подарил кто-то из местных врачей из остатков своих подарочных наборов, доставшихся, в свою очередь, от благодарных пациентов, так как на свою зарплату даже с приработком она купить такого никогда не смогла бы. Вторую же часть этого амбре она честно нарабатывала шваброй и тряпкой за неделю сама. Мужик чуть не сбил с ног уборщицу, отчего та долго его отчитывала, бурча разные недовольства, припомнив сразу всех праздношатающихся.

     За приоткрытой дверью палаты включился свет.
     – Доктор, – загадочно прокартавил женский голос, – Вы – волшебник! А я думала – проказник... Это был писклявый голос регулярной всё ещё молодящейся пациентки, которая очень любила лечиться от различных и многочисленных покалываний в разных местах. А мест в её теле хватало из-за её негабаритных размеров. Все наставления абсолютно всех врачей о необходимости кардинального снижения объёмов накопленного за годы её существования жирного сала она стоически не исполняла, а только жаловалась на горькое женское одиночество, требующее понимания, сочувствия и сожительства.
     Выходя из палаты в приподнятом настроении от удовлетворения массажем очередного каприза наевшей оскомину всему коллективу занудной пациентки, молодой, но уже лысоватый, интерн улыбался сам себе с чувством исполненного долга. Общий массаж ему ещё не доверяли, как и массаж ног. Ему поручали руки женщин. Но, даже массируя только руки пациенткам, он пробуждал их глубинные желания и потаённые мечтания, отчего те постепенно стыдливо краснели и совершенно оздоравливались, но только на некоторое время. До следующей процедуры.
     Молодой человек, посвистывая, направился к такой же незамужней сестричке, дежурившей на посту. Вальяжно так направился, будто бы он уже знавал всех женщин в больнице, включая больных и выздоравливающих. Напыщенным фазаном шёл он к своей жертве, не замечая ничего вокруг в полумраке отключенных из-за экономии лампочек, как возле своей цели вдруг споткнулся о забытую уборщицей швабру, с грохотом рухнувшую ему же под ноги. Чертыхаясь от внезапности, сходу прихватил девчонку горячими руками за хрупкие плечики и стал шёпотом рассказывать, как муторно и тоскливо коротать пустые дежурства тёмными скучными ночами в холостяцком одиночестве.
     Подскочившей от внезапности испуга девушке, сидевшей над учебниками и с интересом наблюдавшей движение айсберга, сносящего всё на своём пути, как-то резко не понравилось такое к себе наглое обращение, и она с дрожью одёрнула плечи, чтобы освободиться от наглеца. Но тот, уже почувствовав себя героем новелл Мопассана, как паук, еще крепче сжал её плечи и стал нашёптывать на ушко с латунной серёжкой, подаренной мамой на поступление в институт, и вожделенно разглядывая два бугра, лежащих поверх тетрадки и упруго распирающих предусмотрительно крепко пришитую верхнюю пуговку белого накрахмаленного халата. Слова привычным потоком выливались из него и пытались заполнить девушку.
     – Ты не противься… Вы же всем даёте… У вас же одна природная задача: мужикам давать. Вам цветочек подари,  в  столовку своди, шампанское плесни… И – всё! И одинокая постель уже двуспальная… А утром – прекрасное настроение… Жить хочется снова!.. И никто никому  ничем  не  обязан… И вообще: переезжай ко мне? Я пока свободен. Повеселимся? А? – сладкий запах жевательной резинки, отчаянно пытающийся перебить трухлявость остатков ещё молодого зуба, но уже разлагающегося из-за сохранившейся детской трусливости от звука бормашины, пытался проникнуть со словами ухажёра через ухо девушки в её не детского объёма упругое тело и достучаться до самых нижних половых инстинктов.
     Но наизусть заученные мамины наставления моментально напомнили ей о себе. Она ещё раз дёрнула плечами, высвободившись от липких неласковых объятий противного коллеги и, щёлкая кнопкой на шариковой ручке, объявила прокуренным голосом: «Ну, во-первых, не цветочек, а квартиру или машину. Во-вторых, не в столовку, а в Италию. И потом, не плеснуть шампанского, а напиться водочки. Да как следует! Только потом я всю ночь на унитазе висеть буду… Кому я нахрен нужна буду такая!..» – завершила она, победоносно глядя распутнику прямо в глаза. – И потом, – добила его окончательно, снисходительно улыбнувшись, – мне ж не надо, чтоб поковыряться. Для этого я к гинекологу схожу. Мне надо, чтоб до всех конечностей достало, чтобы даже мозг мой удивился… А я ж ничего не почувствую. Ни в том, ни в другом случае, – победоносно откинулась она на спинку стула и вопросительно округлила свои большие глаза.
     Интерн ошарашенно отпрянул от неё и, оценивающе глянув на лихую студентку, вытаращив глаза, одновременно стыдливо покраснев и растерянно развернувшись, понуро пошёл в ординаторскую в одиночку коротать остаток дежурства на жёстких стульях, только и проговорив восторженно: – «Свой человек!»…

     В нашей больнице появилось нововведение. Дабы избежать коррупционных проявлений, наше главное руководство решило проводить ежегодные профосмотры своих же работников в соседней поликлинике. Они там специализировались на различных осмотрах.
     Сочинили документы, провели конкурс. Всё, как у людей. По странному стечению обстоятельств торги среди двух претендентов выиграло соседнее врачебное заведение, а не Владивостокская коммерческая поликлиника. Наверное, нашим соседям надоело смотреть и ощупывать советских пенсионеров и решились они покуситься на молодые и здоровые тела медиков нашей клиники.
     Соседское учреждение неплохо сохранилось с незапамятных времён. Наверное, поэтому в прихожанах там и были приписаны одни старики из окруживших со всех сторон микрорайонов. Там врачи вели только приём пациентов. Материально-технической базы там не было. Вероятно, она там была когда-то, но время берёт своё, и вот оно то, скорее всего, и унесло всё, что было ещё до войны. Договор на высокотехнологичные виды обследований они заключили с нами же. Даже кровь сумками носили к нам. Денег у них хватало только на шприцы. Но тем не менее специалисты были там хорошие.

     С раннего утра в лаборатории беременные женщины сдавали кровь. Женская суета сквозила меж ними наперегонки со сплетнями. Новомодные светильники пытались осветить грязно-розовые стены холла, что, в свою очередь, навязывало тоску в радостно-ностальгические настроения будущих мамаш. Там были молодые и постарше. Только что начинённые и уже на сносях. Все они безучастно и ритмично взбалтывали глюкозу для дальнейшего употребления вовнутрь с целью проведения более глубокого исследования.
     Я стоял в хвосте очереди для получения необходимой процедуры по пусканию крови при прохождении ежегодного профессионального осмотра. Хотя зачем врачам эти осмотры? Мы и сами можем друг у друга поискаться.
     Проходящая мимо медсестра поинтересовалась у будущих мамаш, где они приобретали одинаковый инвентарь.
     – Это ж надо! Больница на глюкозу разорилась! Не иначе как к выборам! – получив ответ, буркнула она зло и завистливо себе под ноги. Никто её не слушал: все были заняты каждая своим нужным делом.
     И только дойдя до, вероятно, её хорошей знакомой, после необходимых при встрече чмоков щёчка в щёчку она с трудом натянула на своё лицо подобие улыбки.
     – Ты чего такая замурзанная? – весело и запыхавшись поинтересовалась пришедшая у работницы поликлиники.
     – Да, увольняюсь я! Сегодня последний день...
     – А чего это ты надумала уходить-то? Вам же зарплату прибавили. И хорошо прибавили. Грех жаловаться!
     – А мне теперь что, за эту зарплату сдохнуть, что ли, на этой работе? – возмутилась работница здравоохранения. – Я в частную клинику пойду. Там хоть и денег поменьше, но и работы – не бей лежачего! – и с гордо поднятой с утра немытой фигой на голове, не обращая внимания на свою обалдевшую подругу среди толпы безропотных пациентов, отправилась продолжать завершать свой последний рабочий день на хорошем, но ненавистном месте работы.
     Вышедшая из дверного проёма тётка объявила всем присутствующим беременным, чтобы, мол, они сидели, не пили свои напитки, а только взбалтывали. Мол, команда «пить» будет дана для каждой в отдельности.
     Все двадцать человек сидят, покорно крутят кистями рук со вставленными в них бутылочками коричневого цвета туда-сюда. Одни меланхолично, другие с возмущениями, а остальное большинство в основном с весёлым задором, делясь между собой своими же пережитыми событиями. О детях и мужьях.
     Пока женщины крутили-вертели дошла очередь и до сдачи анализов диспансеризующимися. На входе в лабораторию мне преградила путь тётка-лаборантка, перекрывшая своим девичьим телом всю ширину дверного проёма, которая вышла оглашать фамилии тех, кому уже пора принимать сладкое. Человек десять засуетились, открывая крышечки и пробочки для употребления вовнутрь выданного на халяву десерта.
     – Чего просто так пить то! – решил я им помочь, – Вы хоть тост какой скажите!...
     Заходил я в лабораторию в полной тишине. Но через мгновение разные с утра у всех настроения слились в один единый взрыв смеха. Словно по мановению дирижёрской палочки беременный оркестр сыграл тутти. За закрытой дверью смех был такой силы, будто бы смеялись не только будущие мамаши, но и их ещё не рождённые дети. Особо слабые, оберегая свои животы и бутылки, буквально сползали со стульев на пол, не в силах сдержать натиск общего веселья и неизвестно откуда налетевшего безумства радости. Поддержали хор и сдающие по своим надобностям собственные уже ненужные жидкости мужики, глядя на происходящий хаос.
     Тётка, с любопытством выбежавшая из кабинета и с желанием утихомирить нарушивших годами сложившийся миропорядок умирающей тишины поликлиники, возвратилась со словами «Вот бабы ржут! Не могу! Чё к чему?» Но махнула рукой и приступила к своим делам, возмущённо не понимая происходившее за дверью.
     Скрыв свою причастность к этому торжеству радости, я отдал четыре пробирки своей лучшей крови и вышел под бравурное чоканье бутылочками, улюлюканье и здравицы в мой адрес. Ещё долго в этом крыле был весёлый ропот, и иногда ещё раздавались ни с того ни с сего одинокие смешки, переходящие в брызги то весёлого, то грустного смеха.