10 Лехаим, брат! Доктор. Глава 2

Сергей Баранов
ЛЕХАИМ, БРАТ! 2017 - 2019
Доктор
Глава 2


     В драматическом театре давали скучную постановку неизвестного автора. Статный седовласый мужчина средних лет в щегольском старомодном костюме с первого ряда третий вечер подряд очаровывал взглядами молодую нелепую актрисочку, которой роль дали из жалости к её тётке, служившей в этом театре билетёршей и которая в своё давнее время, всё-таки будучи молодой, тесно дружила с местным директором.
     По окончании очередного представления цветы мужчина вручил именно этой молоденькой девушке, вызвав дикую зависть звёзд местной сцены единственным букетом за многие дни показа средненького спектакля.
     – Небесное существо! – только и произнёс с лёгким изъяном речи и широкой улыбкой мужчина в глаза молодой артистке, вручая ей шикарный букет свежих, как она сама, цветов. Таких цветов и в таком количестве девушке ещё никто никогда не дарил. Да ещё такие мужчины! От такой неожиданности она сильно смутилась и, опустив зарумянившийся взгляд, всё-таки ответила с придыханием под редкие аплодисменты: «Merci bien!»
     На вопрос мужчины «Что Вы умеете делать сегодня вечером?» девушка совсем залилась краской, и в этой растерянности она покинула подмостки вслед за всеми артистами.
     Она была немножко дурочкой. Не то, чтобы с её умом что-то было не в порядке, не то, чтобы она совсем с него съехала, но в её разговоре была какая-то странность, которая бросалась в глаза не сразу, а по истечении какого-то времени в общении. И было непонятно, то ли она сама играет в эти странности, то ли кто-то всё-таки помешал у неё под темечком своей серебряной ложечкой, не трогая всего основного и главного. То ли Тот, то ли Другой.
     Девушка очень быстро и громко говорила. Особенно руками. Даже если она сообщала собеседнику что-то вкрадчиво, руки красноречиво выдавали её громогласность.
     Кроме шикарного букета, никогда не виданного последние лет пятьдесят в этом театре, мужчина преподнёс актрисе маленькую антикварную статуэтку. Эдакую изысканную фигурку танцовщицы на одной ножке, своей худобой походившей на одноимённый чертёжный прибор. Подношение было явно аристократического происхождения, так как на тыльной стороне подставки имелся личный вензель одного из королей прошедшей эпохи.

     Увидав в дверях своего дома приятного мужчину, глаза пожилой театралки внезапно замаслились, узкие губы моментально набухли, слепив сладкую улыбку, в которую тут же поместилась дужка непрезентабельных домашних очков, поддерживаемых морковным маникюром в цвет губ. Шишка на голове превратилась в распустившиеся неоднократно подкрашенные локоны, без того узкие глазки с остатками чахлых ресниц сощурились и притомившийся, но цепкий опытный взгляд начал медленно стекать по пришельцу сверху вниз, оценивая остальную часть крепкой мужской фигуры.
     – Это, тётенька, наш новый друг! Э-э-э.., – девушка, покраснев и щёлкая худыми и длинными пальцами в направлении мужчины, пыталась вспомнить имя своего кавалера.
     – Позвольте представиться, сударыня: Парамон! Просто – Парамон. Друг.
     – Он мне, тётенька, пообещал устроить главную роль в нашем театре и бенефис, – восхитительно представила актриса провожатого.
     – Пердюмонокль какой-то, – с пониманием ситуации проговорила тонкими губами, аккуратно обтянутыми жирным блеском губной помады, вместо приветствия стареющая дама, но, обнаружив в руках племянницы маленький подарок, тётка актрисы яростно выхватила изящную штуковину и, тотчас забыв о потенциальном ухажёре, со словами «Ой! Какая прелесть! Какая чудная бронзулеточка!» поскакала ею восхищаться в свою комнату, только выкрикнув второпях на бегу уже из-за двери: «Агата, душечка, напои гостя чаем, радость моя!», - любезно оставив пару амурничать наедине, совершенно не обращая внимания на восхищённые оправдания племянницы о новом жильце.
     И уже в комнате восхищённо разглядывая новое изящество у себя на полке среди специально для этого раздвинутых в стороны старых и пыльных, уже забытых подарков, повторяла беззлобно и вполголоса, обращаясь про себя к своей родственнице: – « Ах, Enfant terrible! Enfant terrible!»
     Для выхода к утреннему кофе тётка, с надеждой укрепления отношений внезапного ухажёра к никчёмной племяннице преподнесла Парамону халат. Обломовский халат. В смысле, Обломов его носил. Ну, конечно же, не сам Обломов, а потомственный артист Воздвиженский, который жил с тётенькой в этой квартирке, будучи отлучённым от подмостков за вольные антисоветские мысли, до принудительного отъезда на народные стройки необъятной страны. Его потомственность не позволяла щеголять по квартире в майке и трусах, поэтому халат и был позаимствован на время из театральной костюмерной. Но вот уже много лет он заботливо хранил память о друге в шкафу среди таких же возрастных вещей. Халатик был уже так себе. Не по плечу молодому обходителю, но китайского шёлка, с птицами на карманах и сохранившейся коегде простёжкой. И вот теперь это одеяние каждое утро интеллигентно прикрывало срам Парамона за обязательной чашкой душистого кофе.
     Тётка каждое утро после бессонных ночей из-за появившихся в квартире бесстыдных ночных сверчков всё больше и больше надеялась на его порядочность. Надеялась, что он заметит масляные глаза молодой девушки, не пропускающие ни единого его слова, и увезёт её с собой. В сказку.
     – Вот он тебя окрутил! Истинный кандибобер, ей-Богу! – с этими словами, бубня их себе под нос, тётка ежедневно завершала утренний приём кофе и удалялась к себе вспоминать свою бурную молодость и приводить себя в порядок к текущему дню.

     Восход солнца порывисто шевелил шторы, разгоняя по комнате дым от папиросы без мундштука, раскуриваемой по очереди утомлённым Парамоном и уже подпотевшей от утреннего баловства Агафьей, возлежащими на скомканной постели и всё ещё прикрытыми пустым пододеяльником от сквозняка. Вошедший в комнату мальчуган, сын хозяйки, своим капризным спросонья настроением быстро разбудил к себе проявление материнских чувств, а вместе с ними и воспоминания предыдущего вечера, когда она нарушила запрет старой колдуньи.
     Вечер прошлого дня был ознаменован предложением Парамона, любезно ниспосланного Агафье, о сожительстве с ней совместно на все времена в её же апартаментах. Предложение было принято с радостью и облегчённым согласием от множества женских не решённых причин. А ещё и оттого, что вдруг отпадает необходимость фланировать по набережной в любую погоду и время года, выставляя, как на витрину, своё уже немолодое и несколько поизношенное, но ещё имевшее завидные формы с намёками на стройность тело.
     Выздоровление сына и убедительные желанные предложения Парамона настроили радостную женщину на домашнюю стряпню и проведение праздника в узком семейном кругу. Круг был небольшим: Парамон, сама она и полдюжины шампанского. Её сын из-за своей ещё слабости укладывался спать засветло, и он безмятежно спал до позднего утра, не пробуждаясь по всяким мелким надобностям.
     Воздействие на её мозг всех положительных с её точки зрения слагаемых позволило осчастливленной Агафье расслабиться и в благодарность своему суженому сболтнуть лишнего. Она раскрыла ведьмину тайну и поведала Парамону в хмельном дурмане чудесную историю выздоровления своего сына во всех подробностях. Она бы не смогла спокойно жить с этой ношей. Её постоянно подмывало кому-нибудь растрепать этот секрет. Но здесь подвернулся красавчик мужчина, облагодетельствовавший её с больным сынишкой, и Агаша решила, что это лучший вариант для освобождения от тяжкой ноши, нежели все ранее подворачивающиеся кандидатуры её товарок.
     Нисколько не стесняясь своего ничем не прикрытого белого тела, Агафья с любовью выпроводила ребёнка из комнаты и, вернувшись, присела на кровать к другу, уткнувшись лицом в его шею.
     – Мошечка, ты не вспоминай того, чего я тебе вчера наговорила. Забудь! Понавыдумывала всё баба спьяну да сдуру. Не бери в голову! Обещай мне! – шептала она, моля и заискивающе извиняясь за произносимое же.
     Парамон поначалу и не собирался обращать внимания на женскую пьяную болтовню да сказочные придумки. Он вчера и думал снисходительно, что всё сказанное Агафьей было ничем иным, как обычными феерическими женскими фантазиями. Но нынешний её упор именно на это, заставил его в деталях вспомнить обо всём ею сказанном прошедшим вечером. И теперь он решил обязательно проверить всё услышанное, но виду не показал.
     – Да я сам подшофе был. А потом ты собой мне всю память затуманила. Не думай о плохом.
     Он, загасив папироску в бокале с остатками вчерашнего шампанского и отторгнув обеими руками Агафью от себя, резко встал с кровати и стал одеваться, собирая разбросанную накануне одежду, отделяя свою от женской и напевая весёлые песни, звучавшие вчера весь вечер из начищенного до солнечного блеска гравированного рупора модного граммофона.
     Агафья беспомощно сидела на кровати у стены, сжавшись в комок и опёршись о лоскутный ковёр за спиной. Она вся закуталась в постельное бельё и, судорожно дрожа всем телом, обеими руками сжимала большие подушки. За перемещениями Парамона следил только взгляд, полный отчаяния и мольбы.
     Счастье, вроде бы только что обогревшее и, казалось, прижившееся в душе навеки, утекало сквозь крепко сжатые пальцы. Только слёзы вымывали из вчерашних событий слова с подаренной Парамоном новой пластинки П. Баторина, любимца женщин, разрывающего своим умением их трепетные сердца.

Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,
Как печально камин догорает,
И как пламя то в нём так и вспыхнет порой,
То бессильно опять угасает.
Ты грустишь все о чём? Не о прошлых ли днях,
Полных неги, любви и привета?
Так чего же ты ищешь в сгоревших углях?
О, тебе не найти в них ответа.
Подожди ещё миг, и не будет огней,
Что тебя так ласкали и грели,
И останется груда лишь чёрных углей,
Что сейчас догореть не успели.
О! поверь, ведь любовь – это тот же камин,
Где сгорают все лучшие грёзы.
А погаснет любовь – в сердце холод один,
Впереди же – страданья и слёзы.


     Лев не интересовался общественным прошлым страны. Её историей. У него были свои мелкие корыстные интересы, растущие год от года. И только. Хотя эти интересы   и    вывели    его   в   уважаемые  люди  города. И немножко страны. Он и слыхом не слыхивал, кто такой Парамон Сиверский, хотя тот в своё время «славился» своими приключениями, как и Лёнька Пантелеев – в своё. Разве что Парамон был несколько поинтеллигентней последнего. А Лёня сначала был чекистом, но потом устал им быть и стал бегать, как Моня. Он тоже хотел числиться истинным налётчиком при советской власти, как Седой при царе. Но, пообщавшись с большевиками, он научился путать личное с общественным. А потом и вовсе стал мокрушником, за что его бывшие товарищи и невзлюбили. А вот у Парамона жертв не было никогда, за что его уважали даже его «клиенты».
     Скорее всего, Леонид Пантёлкин взял себе фамилию Пантелеев, понаслушавшись лестных историй о женском любимчике Сиверском и из-за уважения к нему лично. И к его делам. Ведь новая фамилия Лёни происходила от греческого имени Пантелей. Он же Пантелеймон. А имена Парамон и Пантелеймон объединяет одно имя – Моня. Но я не думаю, что он так глубоко заморачивался. Хотя для привлечения к себе внимания придумаешь и не то. С другой стороны, внимания у одного и другого и так было навалом.
     Лёва же придумал себе фамилию, когда стал уже большим. После школы. После издёвок ровесников и кто постарше. Для придания статуса своей личности. Естественная же фамилия Лёвы была Нафталин, и осталась она ему от своих давнишних предков ещё со времён великого расселения и написания Книг, где она имела своё культовое значение. Но по проистечении многих веков тонкости Бытия стали затираться в быту, и фамилия стала для него попахивать некоей затхлостью и ветхостью, что совсем не вязалось с глобальными планами её обладателя, отчего Лёва честно признал себя далёким от Истины. Вот и решил он сделать себе и своим последователям красивое продолжение, тем более, что стоило оно ему совсем недорого.

     С появлением у себя Парамона Лёва стал очень много думать. Все мысли его крутились вокруг одного и того же. Он никак не мог понять, откуда у новоявленного  его товарища такие поставки. Как бы ему хотелось не получать свой процент со всех продаж, а иметь свой собственный опт. И розницу в придачу. И пока он об этом думал, некоторые мелкие тонкости их общего дела уходили от наблюдения хозяина магазина, что, в свою очередь, роняло тень на уже сложившееся качество сервиса Лёвы.
     – Вы, что это, милейший, манкируете нашими договорённостями! Это нехорошо! – Парамон, облизав пальцы от мозговой косточки из куска ароматного мяса, распаренного с травками в духовом шкафу, затеял, было, разговор, обратившись с загадочной улыбкой к задумавшемуся Лёве. Но ещё раз снисходительно улыбнувшись, заумно продолжил.
     – Ну, да ладно, впрочем! Всё это мелочи! А вот прочитал я тут ваших Фридриха с Энгельсом. Всё хорошо, всё правильно! Только нынешние коллеги ваши иностранные всё переврали. И создали грабительскую экономику. Свою. Это значит: всех вокруг ограбить, кто послабее, а денежки себе в карманчик, сделав из этих слабых обобранных ими народов своих вассалов.
     Парамон вдруг забыл, кем он совсем недавно числился там, у себя. Но это было его личное дело. А здесь всё   выстраивалось  в   межгосударственных   масштабах. И его лично обязывали смириться с этим. И участвовать в этом в роли этого самого раба. А вот этого он никак не мог принять своей свободной стихией. Поэтому его рассудительность и поучительность изливались дальше.
     – И    ваших    капиталистов   научили   этому   же. В специально для этого построенных учебных заведениях. Они там всех этому учат, не только ваших. И теперь грамотные ребята грабят свои же страны и соответственно вас всех, а денежки все эти везут в их банки, где и сами живут припеваючи. Я вот думаю, что надобно в стране менять экономическую школу полностью. Строить своё образование. Без оглядки на иноземцев заниматься своей экономикой. Я тут несколько пересмотрел свою прошлую жизнь и теперь, пожалуй, займусь этим. Вот как было раньше! Раньше не только правители, чины, офицеры и купцы радели за Россию, даже с чужестранными фамилиями. И мануфактурщики, и заводчики были, болеющие за страну нашу. Да и простой люд не выстраивался в очередь на выезд на чужбину и трудился, хоть и из безысходности, но на благо. Тресты и коллаборации разные прибыль всю в развитие страны нашей вкладывали. Заводы строили, пароходы. Глядя на ту мощь развития страны, даже иностранцы скупали облигации российских промышленников с превеликим удовольствием. В очередь становились. А потом, глядя с завистью на ворованные заокеанские чудеса, развратили понятие патриотизма. И – тю-тю. И стали потихоньку распродавать государство. За заветные денежки иностранные. Для меня, вот, продаваться за зелёные фантики – ниже моего достоинства. Я лучше буду собирать обыкновенные обёртки от отечественных конфет, которые съедят мои будущие дети... Надобно сделать так, чтобы, как только денежки, заработанные на здешних предприятиях, побежали в заграничные банки, тут же такое предприятие и национализировать! Да, да, батенька! Именно! Именно, отнимать и делить! Отнимать у этих мироедов и делить между нами, простыми гражданами! А чтобы неповадно было!.. И не делайте мне, Лёва, большие глаза! Они у Вас и без того замечательные!.. Я вот тоже думаю заняться строительством России. Мне это интересно. Для детей моих. Для их внуков. Хватит уже кормить чужаков. Накормили уже. Надо показать им их место в мире. Оно явно где-то далеко после нас. А то носы позадирали и никого даже ровней себе не считают. Вся эта мишура в обрамлении их правил – всего лишь красивая замануха рекрутов в их рабство. А у нас, у русских, гордость за Отчизну была всегда. И всегда будет.
     С этими словами он поднял тост. Подогретый Шато Лафит от самого барона Ротшильда в ажурной подсинённой рюмочке упрямо поджидал своей участи. Давно в этом помещении не звучали такие здравицы. Да, наверное, никогда.
     – За расцвет нашего Отечества! – пригубил рюмочку Парамон, глядя в ожидании на поникшего в задумчивости товарища.
     – Да! Да! Конечно, – вышел из забытья Лёва и опрокинул стопку одним махом, после чего изящно двумя пальцами за дужку поправил на лице очки из морской черепахи от известного итальянского дизайнера и вдогонку пригладил всё те же вьющиеся чёрные, как в детстве, волосы. Только изрядно поседевшие и уже переходящие в шикарную бороду.
     – Я всемерно поддерживаю продажу произведённых товаров на бирже, – воодушевившись своевременным букетом спиртного с мясом, продолжал Парамон.  –  Это  поддерживает  здоровую  конкуренцию. А вот продажа, а ещё хлеще перепродажа акций – это уже получение денег из воздуха. Это для тех, у кого денег куры не клюют. Хотя, по последней информации, куры вообще денег не клюют. Это такие игрища. Эдакие воздушные пузыри в тончайшей невидимой мыльной оболочке могут надуться  только   до   определённого предела. Не больше. А потом обязательно лопнут. Этот рынок живёт своей собственной жизнью. И по своим отдельным правилам. Совершенно не привязан к производственному рынку. Вот ты лучше вложи свои лишние деньги в работающее производство, помоги ему. Или другую какую промышленность наладь. Больницу хорошую построй, школу какую. Делом займись! Предприми что-нибудь. Нет же! Превратили деньги в культ и молятся на них. А ведь деньги – всего лишь средство оплаты. За произведённое что-либо. За отработанное руками или головой, – загибал пальцы лектор. – Модно торговать ничем и быть при этом уважаемым человеком. Да кто тебя от этого уважать будет! Да, наверное, такие же пустые, как этот обман, торговцы пустым воздухом только и будут-то. Да ещё и те, кто постоянно возле них трётся. Прихлебаи и лизоблюды.
     От этих парамоновских речей Лёва ещё больше загрустил и стал чаще погружаться в себя. Дикая тоска поселилась в нём. Такие мысли приводили владельца магазина к историческим воспоминаниям о Великой революции. Октябрьской. И социалистической. Это были не разные мероприятия. Всё в одном, как говорится. Но Лёва быстро забывал историю, когда разговор заходил о поставках эксклюзивных товаров. Математический ум моментально и безошибочно определял процент финансового осадка, отфильтрованного Лёвиными карманами. Причём его карманы всегда были безразмерными.
     После очередного тоста за подъём экономического развития Родины Лёву уже стали напрягать слова его собеседника.
     – Вам же всучили чужие правила и принуждают жить по этим чуждым правилам. Уважайте себя! Здесь великая страна! Придумывайте свои игры и устанавливайте свои правила! Предлагайте или заставляйте всех играть по своим правилам!
     – Можно подумать, Вы живёте в другой стране и правила у Вас другие, –  резонно подметил собеседник.
     – Мой друг, Вы совершенно правы! Я действительно живу только по своим собственным правилам. Именно по своим! Они несколько отличны от ваших, – Парамон не стал вдаваться в подробности своих дел. Незачем было открываться перед компаньоном. Иногда некоторые мысли лучше держать при себе. Мыслитель, дёрнувшись и выйдя из состояния эйфории, решил вернуться к прежним мыслям. – Слишком много начальников у вас. Различных звеньев и уровней. – Парамон не обращал внимания на удивлённое лицо хозяина кабинета. Его больше занимал азарт своих исследований, которым он предавался в любое свободное время от общения со Львом. – На одного рукастого работника найдётся с десяток жопастых начальников. И все доподлинно знают, как необходимо работать на производстве. На любом. Работать просто некому. Все вроде бы выполняют положенные им функции, а экономика падает. Просто валится. В такой стране такого быть просто не может. Куда подевалось отношение к труду у самого работника? Куда запропастилась порядочность его руководителя? Как же они живут, если в их лексиконе нет ни одного слова чести? И все заботятся только о достоянии. Причём только о своём. И нисколько не о Стране. Да… распустились людишки… Обесчестились.., – задремав, Парамон уплыл к себе. К Агафье.

     Ежедневная запарка на работе в течение последних пары недель превратилась в постоянный сумасшедший дом во всех отделениях клиники.
     К долгожданной, но совершенно внезапно вывалившейся из ниоткуда прямо передо мной, пенсии я подошёл на больных ногах, в компании отсутствия зубов и с полным фаршем ливерных заболеваний. Эта беззлобная напасть радостно встретила меня, окатив ушатом ледяной неожиданности, букетом цветов и грамотой от руководства.
     Выпроводили меня на пенсию, освободив место сосланному из столицы за ряд катастрофических операций с трагическим завершением хирургу.
     Это юное дарование, уже удачно откосившее липовым аппендицитом от командировки в одну из горячих точек, при любом удобном случае не уставало вставлять, что, мол, мы не мастера и не волшебники, а простые работники ножа и топора. Обыкновенные ремесленники, и работа наша, мол, всего лишь ремесло, которое позволяет нам каждое утро на бутерброд со сливочным маслом намазывать по три икринки. Причём упор он делал именно на качестве масла. Именно, что масло должно быть сливочным, а не каким-нибудь там пальмовым смальцем.
     Его руководители совместно с нашими и по указанию сверху решили его тут спрятать от взора надзорных и карающих органов. И от горюющих родственников. А мне, так как я уже был пенсионером по возрасту, воздать полагающиеся по закону почести, выпроводив, так сказать, на заслуженный отдых. На дачу. К земле поближе.

     День уверенно двигался к своему завершению, но резкий запах спирта уже давно распространился по ординаторской и, сконцентрировавшись в очередной раз, снова расплескался по мерным стаканчикам, прозрачно разместившись в каждом до нижних отметок «50» и тем самым автоматически выделив у присутствующих привычную густую слюну. Мои соратники нашли повод для очередного междусобойчика. Коллеги решили снять с меня стрессовую тоску из-за окончания моей трудовой деятельности, поплакаться вместе со мной, тем самым выразив ко мне привязанность и признательность. То есть попускать сопли.
     Наступает в жизни период и достигаешь того времени, наполненного разными событиями, когда постигаешь жизнь, а внешние события, фильмы и песни трогают за глаза.
     Мы не часто грешили нарушениями трудового распорядка и морально-этических норм. Обычно все события отмечали чаем и тортами. Отчего в нашем отделении все сестрички весёлые и жизнерадостные, розовощёкие и в нормальном теле. Изящные и в меру стройные, и не похожи на мальчиков - переростков. Они у нас в самом соку. Вкусные. Клубника со сливками. И глазу приятны, и в общении не глупы. Казённое спиртное или подарочные напитки доставались лишь по великим праздникам, особо торжественным мероприятиям или, как сейчас, по печальным событиям. Благо, печальных событий у нас ещё не было.
     Официальное торжественное мероприятие с возлияниями планировалось несколько позже. Наше руководство решило откупиться от меня банкетом в лучшем ресторане города «Савой». Они даже расщедрились, и мне было дозволено привести с собой мою же жену. В качестве увеселительных мероприятий этого банкета местные затейники среди различных многочисленных свадебных конкурсов предложили шоу пузырей. Я живо представил виновника торжества, то есть себя, сидящим в старинном кресле посреди огромного зала в окружении эскулапов, склонившего голову набок и пускающего ртом слюни пузырями. Большими и маленькими. И мне вдруг стало не по себе, аж дрожь пробежала по телу. Чур меня! От пузырей решено было отказаться. Категорически.

     Я заносил в помещение оставшиеся пару салатов для массовости закуски, а запах съестного и уже разлитого несколько поглотился собравшимся коллективом. Очередными семейными байками наш зав. отделением Михалыч с уже масляными глазами и пенкой в уголках рта потчевал подчинённых между тостами в мой адрес. Новые сказания Михалыча, как водится, в очередной раз так загипнотизировали собравшихся, что меня никто и не заметил.
     – Чувствую, невестка наша подбирать под себя сына нашего стала. Вернее, сам он определил себя в подкаблучники. Причём по полной программе. Видать, на пороге загса мальчик наш споткнулся, а острые шпильки лабутенов и подцепили его под себя. Пришпилили. Так в ЗАГС на нём и въехала. И вот эту позицию они и скрепили собственноручными подписями. По собственной воле и не по принуждению. А та, и будь рада, этим делом воспользовалась, удобненько так разместилась на шее его, пока тот вставал, и ножки свесила. И теперь болтает ими в разные стороны, указывая молодому мужу, что делать. А он и рад стараться, ослеплённый ещё не остывшей влюблённостью, угодить во всех вопросах, невзирая на последствия. Вот уж он перед ней лебезит! На задних лапках ходит! Тю-тю-тю! Сю-сю-сю! Тьфу!.. Он-то наверняка хотел взять с меня пример. Я ведь всегда говорил, что я – подкаблучник. Мне по роду моей деятельности очень часто приходилось отсутствовать дома. Домом всегда руководила жена моя. В моё отсутствие. Причём это у неё всегда получалось хорошо. Когда же я дома всё-таки появлялся, она грамотно переводила решение мелких проблем на меня, давая понять, кто в доме хозяин. Но она политически грамотно делала это, чтобы я не уронил своего родного эго. И никто не замечал этой разности. А разница только в том, – разливая щедро руководящей рукой спиртное всей собравшейся мужской части коллектива, – когда ты са;м сдаёшь власть ради семейной жизни в умелые руки любящей жены или когда у тебя её отбирают женской хитростью, как только ты рассмотрел радужные перспективы жизни в только начинающей устраиваться семье. И вот, хотел лишь сын поделить бразды правления в своей молодой семье, по честному поделить, как споткнулся на пороге собственного счастья… Толи эта была чистая случайность, то ли – умело подставленная ножка молодухи… Интересуюсь у него, – продолжал уже разошедшийся врач, чокаясь стаканчиком с присутствующими: – «Ты пи;сать тоже ходишь по разрешению жены? Гордость то твоя мужская где? Достоинство?»
     – Нет, – говорит, – сам хожу. По нужде.
     – Ага!  Туда сам ходишь, – решил подколоть я его, – и сам себе своё достоинство и показываешь, – зажмурился от очередного выпитого Михалыч. – Обиделся. Второй день молчит. Дуется, – завершил свой монолог доктор, пытаясь двумя пальцами достать из банки маринованный огурец…
     – Фи! Михалыч, как грубо-то! – зарделась на полуслове внезапно вошедшая за листом назначений дежурная медсестра, услыхав случайно не предназначавшуюся ей информацию. Она быстренько схватила нужное со стола врача и убежала в отделение.
     А Михалыч утёр тыльной стороной ладони свой рот, оглядел уже затуманенными глазами с ног до головы убегающую сестру и крякнул: «Ну, хороша же девка! Только не даёт ни разу!» – и тут же, укорив присутствующих за незапертую дверь, с пылом пошёл дальше.
     – Молодые сейчас всё поперёк родителя творят. Как будто специально. Как будто нарочно. Говорю им, мол, делайте в своей семье так, как правильно, как было всегда у нас в стране. В народе. А они будто бы специально, взявшись за ручки, делают всё наоборот. По-своему. И ещё ехидно так приговаривают, мол, кто так сказал, что это правильно.   Правильно  так,   как  мы   делаем.  И всё тут! Я своего урезониваю, мол, ты же со своей женой любовью занимаешься так, как всегда люди это делали. Как твои предки это делали. Как предки твоих предков это делали, а не как какие-то там.., – распалённый говорящий долго не мог подобрать подходящего культурного названия навязываемому нам определённому выплеску «демократического» общества, рисуя вилкой по остаткам салата в своей тарелке фаллосы разных размеров. Ничего культурного так и не подобрав, с обидой двинулся дальше, –  так какого же вы всё остальное делаете не как у людей… А вот как же, скажите мне, – обращался он уже сам в себя и сразу ко всем вокруг, – крепить семью? Как семью укреплять, если наследники твои делают всё против устоявшихся традиций, укоренившегося уклада семейной жизни? Конечно же, они взрослые и самостоятельные и вправе решать всё сами, но как-то всё-таки нужно, наверное, придерживаться семейных ценностей… Ведь есть же всё-таки какие-то прописные истины…
     Внезапно зазвонивший песней о камикадзе известного на всю страну врача-исполнителя собственных песен телефон Михалыча заставил присутствующих резко прервать свои застольные беседы. Находящийся в центре внимания очертил в направлении всех коллег поднятым вверх указательным пальцем полукруг и ткнул им в телефон, оставив на стекле жирный отпечаток. Затем в полной тишине, получив порцию информации, вскипятившей употреблённый до этого алкоголь, внезапно вспыхнув, он выдал тираду, от которой сам покраснел ещё больше.
     – Не надо учить меня жизни. Яйца курицу не учат! Я буду делать так, как считаю нужным. Я буду воспитывать внука так, как воспитывали меня, а не по сегодняшним меркам. У меня опыта побольше, нежели у тебя. Я тебя ещё могу научить всему хорошему. Да и плохому могу. Но это мой внук, и я его буду наставлять на всё, как нам давали. Если хочешь, чтобы я жил по твоим правилам, живи по моим правилам. Яйца курицу не учат! И не надо упорствовать, ссылаясь на современные педиатрические методики. Я сам – врач. И я – дед! Учись у меня, а не на стороне! Если хочешь всё исправить – у тебя есть время и возможность!..
     Михалыч после небольшой паузы, словно обдумывая услышанное и сказанное собою, ещё немного посокрушался нам по поводу ведения совместного хозяйства молодой семьёй своего отпрыска и невнимания молодёжи к своим родителям, то есть корням, мол, не принимают они опыт старших, но внезапно резко обмякнув, с горечью замолчал.
     Мужики, поняв, что это был милый разговор между отцом и сыном, до этого притихнув, теперь единогласно согласились, что сейчас вся молодёжь такая. А насчёт сестры категорически решили, что она – своя. Коллективная. Точнее, из коллектива. Нашего. Как дочь полка. Или сестра. Я ж начал стыдить начальника своего за отношения такие к собственному сыну и подчинённому персоналу, а сам сижу и внутренне славлю Бога за то, что уж мой-то ребёнок получился правильным. У него все нужные ценности правильные. Да и жена попалась ему тоже правильная. Домовитая. Хотя конечно не без своих заморочек. Но понимающая. И нашим же ценностям привержена. Наверное, в дальнейшем хорошей женой будет. Должна быть. А иначе – никак…
     – Нет, я уже давно не обижаюсь. Да, грех с ней – с обидою! Просто мне бывает горько всё это переживать. Эти отношения незаслуженные. Горько до слёз. Но да ладно! Это всё – эмоции! – и невзначай показал то, что есть у каждого мужчины. Эта горечь вместе с водкой буквально просочилась двумя алмазами на его глазах, проявившими для всех присутствующих его внутреннюю суть.

     Начальник клиники любил приходить к нам в гости. На чаепития. Ему было всё равно, чем отмечать мероприятия. Чаем – значит чаем. Но лучше бы, как по старинке. Чем покрепче. И только вприкуску. Он говорил, что так вкуснее. Он всегда откуда-то знал, когда у нас происходили общественные события, где он мог пофилософствовать свысока на различные темы, прочувствовать на себе товарищеские чувства нашего коллектива и проявить к нему, коллективу, какую-нибудь снисходительность.
     Он был гениальным врачом. Гениальным хирургом. Он с детства мечтал им стать и всю жизнь стремился к этому.  Можно   сказать,   что  он  жил   с    инструментом. В институте он спал с инструментом. Иной раз он во сне проводил сложнейшие операции. Жена его сначала думала, что он к ней пристаёт по ночам, когда его руки гуляли по её тихому, мягкому, сонному телу. Приставал без дальнейших необходимых событий. Поначалу она думала, что это у него осталось от командировочных блужданий, пока как-то случайно не узнала, что это последствия одного из ранений. По ночам ей было это странно и обидно, но, когда она поняла и прониклась в суть этого странного процесса, уже с возрастом, с пришедшей к ней женской мудростью, она лежала смиренно, подрагивая от иногда возникающей щекотки. Она терпеливо ждала завершения её гением странных манипуляций, отработки всех сложных движений в канун какой-либо предстоящей сложной операции. Впоследствии она так же научилась терпеливо справляться с нередко наплывающими на неё внезапными будоражащими внутренними наводнениями, получая от этого свои маленькие удовольствия, но тревожить его сон заботливо не могла. То ли от его сурового нрава, то ли от боязни испортить чего-нибудь в проводимой тренировочной процедуре.
     Персонал был слухами напичкан об этой его особенности, и за спиной над ним посмеивались, хотя и уважали его беспрекословно. Народ, завидев руководство, быстренько засобирался на перекур.
     Наш учитель и одновременно руководитель, вероятно, у себя в кабинете в одиночку выпроваживал меня на пенсию, набираясь одновременно храбрости для прихода к нам. По чуть-чуть. Затем, наполнившись наполовину, он всё-таки решил влиться в коллектив остатками своего недопитого. Но коллектив, опасаясь гонений, слился курить, и мы остались одни. Он любил пофилософствовать на грустные темы. Но сегодня он был грустнее обычного и, наверное, от этого решил извиниться передо мной, излив мне свою тайну, обняв одной рукой и виновато моргая прямо в глаза.
     – Представляешь, какая гадость у меня в семье оказалась, – начал он сбивчиво и всё ещё виновато, не глядя мне в глаза. – В одно прекрасное, как и все остальные, утро, мне открылось интересное, – таинственно и несколько уже заплетающимся языком продолжил он художественно, будто рассказывая в ролях сказку. – Очень, я бы сказал, интересное. Оказывается, моя ненаглядная в знак своей любви и моей преданности к ней ходила к соседке, бабе Вере. И та, не спросив меня, насильно пришептала мне, чтоб я на чужих девок – ни ногой! А я ломаю голову – чего моя меня к себе не призывает! Не трётся об меня, как раньше. Не заигрывает. Я уже начал думать, что это всё у меня от старости. Точнее, от приближающегося финального возраста. Может, думал, стресс какой в командировках подхватил. Ведь никакие витамины не помогали! Ан нет! Это моя любимая наградила меня. Это, чтобы я на девок даже глазом не глядел. Это чтобы командировки мои и ночные дежурства проходили в спокойной для неё обстановке. Пришла к бабульке и за мои же честно заработанные деньги взяла, и меня околдовала. И ведь получилось! И ведь это работает! Это что ж получается! Моя собственная жена своими собственными руками меня, своего мужа, будучи ещё при силах, но уже оскопила, пришив ко мне эту гадость, – не оторвать! А я ума-то не приложу, отчего во мне такие беспричинные изменения!
     Учащённо моргая, он дал своими пальцами мне указание налить по порции волшебного напитка для обеспечения дальнейшей правдивости разговора и продолжал при этом.
     – И вот сидит она на кухне, забилась в угол, и вместо завтрака обвиняет себя в этом грехе. Я сначала подумал, может, её к нам прокапаться положить в психичку. И главное, кается так правдиво. Потом сравнил события жизни, сопоставил. Всё сходится! Оказывается, она хотела меня к себе привязать. Это, чтоб навеки вместе. Как в детском саду, честное слово! Но то ли второпях это было, то ли бабка ничего не подсказала, не пояснила ей всяческие последствия, то ли жена моя заказала не ту услугу в замешательстве и чрезмерной волнительности отсутствия ума, только заговорила меня баба Вера, чтоб я на девок не глядел. Ну, совсем. Побежала моя домой радостная ждать результата. Но только не сопоставила она, что сама она тоже женского пола. С рождения. От природы. Может, от ревности забылась, только заговор-то уже  действовать   начал.   Качественно   так,   без    сбоев. С первого же вечера, как солнце от такой новости споткнулось и упало. Вот так она себе подлянку и подкинула. Не! Конечно же, и мне немного…
     Вздохнул он тяжко, переводя дух, обвёл взглядом вернувшихся с перекура товарищей своих, не пропускающих ни одной буквы из нити покаянной тайны, запихал с чьей-то тарелки шпротину в рот, основательно освоившись, пережёвывал закуску более тщательнее. Народец наш, уже подвыпивши, поняв, что руководство сегодня не гневное, готов был простить своему этому руководству выговоры и лишения премий, лишь бы оно не прервало на полуслове свой начатый интимный рассказ из-за возникшего интереса со стороны. И оно продолжало, развязывая на себе галстук и раздирая рукой грудь.
     – Зарделась она пролетарским кумачом. Наверное, давление во всём теле подскочило от внезапно открывшейся правды. Тут уж я перепугался за неё. Ну, жил же я без этого уже лет пять, ну, и не думал ни о чём! Привыкать уже начал. Покорно смирился с навалившимся на меня возрастным гнётом. Принял как данность. Решил уже: на девок теперь только смотреть и буду. А тут, глядишь ты, приспичило мне! Истину вдруг увидел! Сейчас жены своей любимой лишусь, а мне всё по одному. Притянул я ненаглядную к себе, успокаиваю, мол, жили же хорошо и так ещё поживём. Иди, мол, к этой бабке, пускай нам всё возвращает с процентами… А моя, глядя на меня исподлобья своими жиденькими, моими любимыми, мокрыми от слёз, естественными ресничками и, всхлипывая раз за разом, пытается мне объяснить, что бабка та уже как год долги не раздаёт. Причём никому. По естественным причинам. Преставилась старушка. Причём как раз сразу, не затягивая, где-то после этого случая. Ушла, так сказать, от нашего общественного порицания. Насовсем.

     Спиртное и кабинетная духота делали соратников ещё более сентиментальными. Вернувшиеся сослуживцы заойкали сочувственно, закачали головами с сожалением за руководящего коллегу, но каждый про себя в уме, наверняка, позлорадствовал, мол, так тебе и надо! Иные доктора, примеряя на себя только что поведанное докладчиком, втихаря возмущались, проговаривая вслух слова обо всём женском. Даже женская половина коллектива, не обращая внимания на колкости, сочувственно качала головами.
     Мотыляющийся от возлияний анестезиолог Минька, как все его называли по производной от имени и за маленький рост, когда ему стало уже всё равно, вдруг отклеился от придерживающей его стены и, проходя мимо стола, пошлёпал нашего общего начальника по лысине, ляпнув, ни с того, ни с сего: «Любви все органы покорны», – и удалился восвояси, по обыкновению, спать.
     Видевший это народ замер, слившись со стенами ещё плотнее, ожидая грома и молний. Но растерянный от своих семейных переживаний врач, умиротворённый разлагающимся в нём коньяком, только сплющил в улыбке пухлые губы, крякнул и, шаркая сандалиями на босу ногу, поплёлся в сторону своего кабинета.
Начальник уходил от нас каким-то жалким, постоянно разводящим в беспомощности руками и что-то бормоча себе под нос. Наступила неловкая пауза.

     Я свободным шёл домой. Неизвестным и безответственным казалось дальнейшее моё существование. В голове от всего происходящего с каждым шагом отдавалась зудящая в своё время разудалая песенка, ритмично пульсируя мощным насосом и разгоняя по телу проводы меня на пенсию по старости:


Love is love let's come together,
Love is free it lasts forever,
Free is love my contribution.
Hail the sexual revolution!

     Чего это я разошёлся! Раньше мы эти песенки пели на раз. Мы радовались этим новым веяниям в телевизоре. Мы ж иностранным языкам неграмотны были. Плохо учили мы их. Не нужны нам были они. Слова запоминали автоматически, благо, память была хорошая, а смысла и не понимали. И всё принимали как должное. Модно это было. Всё в новь. И в диковинку. Но потом в нас что-то щёлкнуло.   Не  во  всех, конечно. Но несколько прозрели. И языки несколько подучили. Жизнь помогла. Страны разные. Командировки. И потом мы тоже поняли, что нам революций  ни  к чему! Никаких. Тем более сексуальных. В разные места совальных. Все революции приводят к ещё более тяжким последствиям, чем неграмотные действия любых ответственных лиц. Все должны быть ответственны. Каждый на своём месте! И тогда ни у кого даже  мысли   не  возникнет ни о какой-то там революции. А спать мы будем с женщинами! А женщины – с нами!  Всегда! Ведь это одно из естественных чудес, которое нам подарила Природа.
     И дальше, очередной раз чертыхнувшись, продолжил мурлыкать себе под нос в размер другой модной мелодии:

Ты  такая неплохая!
Ты  такая заводная!
Ты повсюду интересна:
Руки, ноги, губы, чресла!..

     Какая-то лёгкая эйфория пофигизма подталкивала меня к дому лёгким покачиванием.