13 Лехаим, брат! Дом. Глава 1

Сергей Баранов
ЛЕХАИМ, БРАТ! 2017 - 2019
Дом
Глава 1


     По дороге к скиту мне встретился старик, ведущий за поводья серую лошадку, уверенно тащащую за собой такую же старую на вид телегу, полную свежескошенного душистого сена. Но телега не скрипела от времени, так как недавно закованные в железо колёса были по-хозяйски, добротно смазаны берёзовым дёгтем. Светлая улыбка коновода, радовавшая всех пернатых в округе, отчего те щебетали ещё радостнее, была ничуть не ярче солнечного дня, прогревающего по привычке оставшееся время до осени.
     Это    был   обычный    старик.   Худой   и   лёгкий. С всклокоченными остатками потерявших всяческий цвет волос на лице и голове, чем он походил на героя из русских сказок. Поверх штанов у него была ещё нестарая рубаха, поддёрнутая куском верёвки по поясу. Правда, обут он был в изношенные лапотки на босые ноги, и повязаны они были прямо поверх штанин. А портянки у него были вместо стелек, застилая разношенные дыры на подошвах.
     Увидев его, мне сразу подумалось, что неплохо было бы перенять эту моду. Ну, кроме обуви, конечно же. А одежда его наверняка не сковывала движений.
     Он был настолько стар, что пергаментная сахарная кожа на его руках едва скрывала притаившуюся в нём жизнь. Удлинённые пальцы его рук с идеально не коротко остриженными чистыми ногтями осторожно намекали на его не крестьянское происхождение. Но вместе с тем этот старик ловко и без скрипа приседал, с детским любопытством разглядывая разных козявок в сочной траве. Вместо посоха он использовал рогатину, вероятно, только что подобранную в ближайшем леске и которой он ловко так по-молодецки, рубал вылезающие выше травы многочисленные сорняки, будто вспоминая былую военную службу в конных войсках. Травинки под его палкой каким-то чудесным образом не надламывались, а будто пригибались, играя, и тут же принимали свою первоначальную форму, словно издеваясь над игривой воинственностью старика. Но он не обращал на это ни малейшего внимания, упорно продолжая свою битву.
     Несмотря на свою бодрость, был он грустен во взгляде и постоянно вздыхал и охал, будто в жизни его что-то приключилось, отчего мне тут же захотелось принять участие в его судьбе.
     – Доброго дня, дедушка! – начал я аккуратно, чтобы не обидеть старого человека. – У Вас что-то случилось? Может, Вам помочь чем? – так же, по-доброму продолжил я. Но ответ старика поставил меня в тупик.
     – Ты же знаешь, если горе придёт к тебе одному, ты можешь с ним и не справиться. Если горе придёт к вам с женой, вы разделите его пополам и легче его перенесёте, а если падёт горе на твой народ, то разделится эта беда на всех и никто ничего даже и не заметит. И все будут счастливы! Будто бы ничего и не было. Потому как справиться с бедой или настигшим горем сподручнее всем вместе. Всем людом. Всей семьёй, со всеми друзьями, со всеми, кто по соседству, и иными, кто сердцем соболезнует, сочувствует и сопереживает. И помогает, чем может. Ты, друг любезный, держись корней своих, не отдаляйся от кровных уз и связей приобретённых, – и, сняв руку с подпорки, скрученным пальцем погрозил мне слегка, по-доброму, давая понять, что никакого зла у него для меня нет.
     Я не знал, что ему ответить на это, а он довольствовался своим высказыванием. Мы стояли и смотрели друг на друга молча. И изучающе. Он изучал меня, а я пытался понять странность его манеры общения.
     – Да ты сам-то откудова будешь, добрый молодец? – заинтересовавшись во мне, спросил дед. – Я тебя тут раньше не видел. Все местные-то мне здесь знакомые.
     Быстро выбравшись уже из второго ступора, куда я попал стазу же из первого, я ответил честно, что прибыл из города.
     – Ну, да! Ну, да! По тебе-то и видно. И что-то меня к тебе тянет, не пойму. Ну да ладно: видно, ты человек грамотный, видать, за делом сюда забрёл, не иначе. Надобно будет нам с тобою покалякать о разном. Если в чём потребность случится или тяжесть какая в жизни твоей настанет, приходи ко мне. А засим я пока что к себе побрёл. Дела у меня, знаешь ли…
     – А где найти Вас?
     – Да как раз по этой стёжке пойдёшь, – махнул он неопределённо в сторону, куда-то перед собой, - там за болотцем меня и сыщешь.
     – Зовут-то Вас как?
     – А я разве ещё не представился? Да! Стар стал, наверное. Так, Иван я! Как дед мой меня Ванькой прозвал, с тех пор так, значить, и значусь, не жалуюсь! И фамилия моя, значить, такая же, как и дедов моих. Иванов! Мы тут все Ивановы. Да ты любого спроси, тебе и подскажут.
     – А меня… – решил, было, я сделать реверанс своим именем ему в ответ, понимая, что это необходимо было сделать раньше, но он, не слушая, снова меня перебил.
     – Да ты приходи ко мне! Приходи! Не страшась и без спросу…
     С этими словами он хитро улыбнулся, разглядывая меня с ног до головы и обратно и по-солдатски повернувшись, любя похлопывая свою спутницу по крупу, побрёл вслед за ней, поднимая клочки сена, выпадающие от тряски на сухих кочках, и заботливо укладывая их обратно на телегу внутрь свежескошенной зелёной свежести.

     Дошёл я до места назначения ещё в разгар дня. То был не скит в полном понимании этого слова. Старый заброшенный дом в лесу, что называется, с глаз долой. Первым в нём жил старец Матфей, которого люди прятали от властей. Уже никто из местных жителей и не помнил, чем он не угодил государству. Но было время – его скрывали. Странно...
     Здесь было небольшое подворье, окружённое высоким частоколом с массивными двустворчатыми воротами и маленькой калиткой. Над калиткой на гвозде висел ключ, согнутый из куска толстой катаной проволоки. Его нужно было запихнуть в размочаленное отверстие тонкой дощатой двери, и после нескольких неудачных попыток он легко отодвигал внутренний деревянный засов. Ровно посреди ограды притаился небольших размеров в форме лежащего на земле креста ещё крепкий сруб, который снаружи из-за забора даже не было видно. Но свежим взглядом можно было заметить, что дом перестраивался. Крыша была аккуратно устлана осиновой дранкой, почерневшей от времени и местных погодных невзгод, проросшей мхом и травой и походившей на чешую огромной старой рыбины, греющей свой бок на берегу. Вдоль забора под одной крышей прижались друг к другу различные хозяйственные постройки, давно ожидавшие хозяйской руки.
     Внутреннее убранство домика поддерживалось монахами в чистоте и порядке. Можно сказать, что его, убранства, здесь не было вообще. Среди главных икон стояли изысканные шкафы ручной работы, в которых по всем полкам размещалась многочисленная щербатая посуда. Зато вся производства Императорского фарфорового завода. Среди тарелок и супниц, как в музее, поштучно скучали и пробные безделицы от ещё Невской порцелиновой мануфактуры, не пользующиеся интересом у приходящей местной братии.
     На столе в центре комнаты была любезно приготовлена скромная еда, которая согласно монастырскому меню на сегодняшний день состояла из монастырского же травного ароматного круглого серенького хлеба и пучка зелёного лука. Здесь же заботливо прилагался маленький холщёвый узелок с солью. Жестяную банку чая с перемешанной в странной пропорции для экономии в посты сушёной сладкой морковью можно было разыскать на полках меж двух кастрюль, уже давно не используемых по назначению из-за отсутствия монашествующих жильцов.
     – Да!.. Ни креститься, ни молиться мы не умеем! Ни каяться.., – подумалось мне, глядя на светлые лики в красном углу дома.
     Вещей у меня с собой не было, чтобы расквартироваться, как положено, и я взял у входа тряпицу навести порядок под себя.
     За налетевшими на меня работами по обустройству быта и, как оказалось, большого местного хозяйства я и не заметил, что прошло три дня времени с тех пор, как я здесь поселился.
     Напомнил мне об этом тот самый дед, что недавно встретился мне на дороге. Вдруг зашёл он ко мне в гости сам. Оценить моё обустройство. Каким образом он разыскал меня здесь, мне было неведомо. Я сразу же проявил к нему интерес, хотя за домашней работой одиночество здесь не чувствовалось совсем. Достав чайник и налив в него воды, я стал налаживать чай.
     Старик, как вошёл в дом, поклонившись с крестом на иконы, так сразу и постелил себе подхваченный по пути коврик на табурет. Легко на него присел, разложил руки на свою палку, разместил для удобства на руки голову, и без приветствия мне начал рассуждать сам с собой, не обращая на меня, как показалось, никакого внимания.
     – Нужно сделать одно и – главное! Построить Храм! Чтобы всем хватило места в нём. Чтобы никто не остался снаружи. Без внимания и заботы. Без Любви. Строить так, чтобы он местом притяжения был, чтобы любым людям хотелось при нём остаться. Чтобы служил душам разным якорем в их нелёгком путешествии. Строить такие якоря нужно по всей земле. По всему белу свету. Чтоб любому, даже неверующему, растерянному или какому обиженному было где зацепиться своей жизнью. И закрепиться так крепко, чтобы никакие невзгоды и перипетии не смогли бы больше сдвинуть с избранного пути. А то, ишь! Гляди-ка, моду взяли: острога да казематы строить, чтобы гнобить там разный люд за провинность большую и малую. А то и вовсе неугодных каких по навету злому или необдуманному. И вот копают ямы по всему миру, добывая каменья, чтобы невольники эти задарма государства строили. А уж государственность построят и без них те, кто несчастных этих туда и сопроводил. И так везде строят застенки эти вместо домов божьих и богаделен. Негоже это! Надобно быть в чести, прежде всего, с самим собой. То ли ты мытарем служишь, то ли дьяком какого приказа, а может, тебя подрядили от качеств твоих учить уму-разуму, или в чём другом богоугодном нашёл ты себя – надо везде быть Человеком! Есть обыкновенная необходимость: служить. Служить честно. Верой и правдой. Не ронять достоинства своего для восстания души своей, возможно, даже грешной и заблудшей, истинно к счастью. К празднику!
     «Вот это – да! Вот это дедок! – удивлённо подумал я. – А с первого раза и не подумаешь, что он такой. Заводной!»
     – Да,    ты   не   смущайся   и   не   пужайся  меня-то! Я никакой не страшный. Мирный я! – успокоил он меня, видя мою растерянность на его напор.
     – Ты задачки-то свои задавай, я тебе, что знаю, расскажу, если в тебе потреба на это найдётся. Это я к тому разговорился, что сейчас очередной обоз на каторгу встретил. Тут у нас дорога в те места пролегает, и частенько мы звон слышим. Кандальный, – и теперь уже грустно улыбнулся мне, ожидая от меня встречных эмоций.
     Как только мы начали задушевный и просветительский для меня разговор, воздух немного  потемнел      от      бледных     туч,      затянувших      небо. О наступившей непогоде сообщила ветка сосны, выстукивая тревожные сообщения о приближении ненастья. С наступлением порывов ветра с юго-запада эта ветка всегда пляшет по крыше.
     С движением воздуха залетела, чуть не ушибив головой притолоку у двери, с первого взгляда – мегера, и встала посреди комнаты перед нами, не обратив внимания на изображения святых в положенном месте. Причём взгляды наши одномоментно совпали в определении вошедшей. Даже аккуратно уложенные седеющие волосы из-под изысканных цветов и атласных лент головного убора и приличное выходное платье не могли скрыть внутреннюю её стервозность. Лицо её было с утра причепурено по всем правилам современной моды.
     Я подскочил, было, к ней подать табурет из вежливости и незаметно коснуться её, рассчитывая, что сработает моя способность и я увижу её состояние, но в кромешной темноте я ничего не разглядел. Захотелось включить фонарик, чтобы что-нибудь рассмотреть. Моя самонадеянность утонула в этой темноте. Я понял, что эта особенность вовсе и не особенность, а так – случайность. И работает она не всегда. Нужен какой-то специфический настрой, спусковой крючок. Импульс поведения. Но, наверное, ничего в этот момент у меня с собой не было. Вошедшая же не обратила на меня своего внимания.
     – Присаживайтесь, гостья дорогая, – первым решил нарушить несуразную паузу дед Иван. 
     – Извольте меня излечить, – не обращая взгляда ни на нас, ни на произнесённое в её сторону обращение, статусно проговорила она.
     – Отчего, сударыня, изволите лечить Вас? – быстро отозвался на приветствие вошедшей старец.
     – Я не знаю ваших терминов, да и мне совершенно всё равно, как они называются и что из себя представляют. Извольте вот, за три рубля излечить меня от всего. Мне сказывали, будто вы тут можете…
     – Да что Вы себе дозволяете! Здесь же Вам не богодельня какая! Здесь люди живут! И почему ж за три целковых то?..
     – Знаю   я   про   вас  тут  всё!  Вы  всех  пользуете! А доктора нынешние, что ж, клистиру дадут или в лучшем случае пилюлю, пирамидон в порошок какой завернут, а толку-то со всего этого – ни на грош... Только томление разбивает… Только и знают, что обирать за присутствие… А денег этих с вас хватит!.. Нечего! – гласила она со вздёрнутым носом, двумя пальцами протягивая присутствующим скомканную бумажку.
     Тут старец с силой стукнул посохом об пол и не своим голосом заговорил, отчего её аж передёрнуло в возмущении от первых же слов в её адрес. Не обращая ни малейшего внимания на фырканье пришедшей и дальнейший её вздор, он несколько повысил тон лекции.
     – Ты гонор-то свой поубавь! Ты, милая, взор-то свой приспусти! Да не восклицай! Не твоё дело - восклицать то! Давно ли ты благодарила кого? Ты бумажки-то свои прибереги для в них нуждающихся! Ты считаешь только твоё слово правильным и праведным. Ты никогда не извиняешься. Ты никогда не испрашиваешь слова прощения у обиженных тобою. Ты считаешь это выше своего достоинства. Хотя достоинство и есть уважение твоего собеседника, и непричинение ему какой-либо обиды. В лучшем случае ты попытаешься всё забыть или спустить всё по течению. Ты же не говоришь Богу, мол, да ладно, хватит дуться, давай дальше дружить, как ни в чём не бывало. Нет ведь. Ты же просишь у Него прощения искренне, заглядывая прямо в глаза, пропустив эти слова через душу свою и сердце. Потому что ты хочешь получить от Него каких-то чудесных преференций. А в жизни твоей с людьми, тебя окружающими, ты даже не смотришь в их сторону, обидев их словом ли, делом. Ты считаешь, что ты всегда права. Даже по;ходя, не заметив этого, по привычке – не обратив внимания. А ведь обида человеческая остаётся, хотя и глубоко в душе, принося страдания    и    болезни    разные.    Малые    и    большие. И обиженный тобою, уже забыв про тебя, пытается любыми способами от этих хворей избавиться. И хорошо, если получится исцелиться с Божией помощью от какого лёгкого недуга. А если болезнь серьёзная? А если обида, нанесённая тобою, не забыта? А ты стоишь надменно над всем  этим  положением  в  обнимку  со   своей  гордыней. А через эту дружбу закадычную, злосчастье уже и тебя в оборот взяло. Вон оно – сидит, скалится… Это ж может так статься, что все эти болезни и на тебя перейдут, не приведи Господь! Поэтому никогда не обижай тех, с кем общаешься. Ни делом, ни словом. Ну, а уж если такое произошло не по воле Божьей, а по твоему гонору, то всегда имей силу извиниться. Открой людям душу свою, и уж она, душа твоя, сама поможет тебе наладить отношения с кем бы то ни было. А мир и лад всегда оберегут тебя от любых напастей. Кланяться – спина не отвалится! Ты даже в Прощёное воскресенье просишь у всех прощения машинально, потому как того требует традиция. Не от сердца. Сердце твоё не просит покаяний. Бывает, даже всплакнёшь – так тебе себя жалко. Ты даже плачешь только лишь тогда, когда обида затронула тебя. Значит, в твоей душе есть ещё место, способное родить доброту. Не все струны души твоей ещё порвались. Они просто расстроились. Их нужно только немного тронуть, подтянуть, поднастроить, и всё у тебя будет хорошо! Хотя до тебя ведь и не достучаться! Ты ведь окрысилась на весь мир, зашорилась и сидишь сама в себе, ни с кем даже слова не обронишь лишнего.
     Глядя на незнакомку и считывая её образ, отшельник разгадывал её внутреннюю часть, отчего та только злилась молча и стоя. Предложенный мною в очередной раз старый табурет она снова проигнорировала, несмотря на постелённую поверх деревянного сиденья кем-то заботливо связанную подстилку. А сил, чтобы развернуться и уйти, обиженной уже не хватало.
     – С какой такой целью ты занимаешься собирательством? Для чего тебе всё то никчёмное, чем ты обставила сама себя, скопленное за всю твою жизнь? Прижала всё к себе и греешься этим. Ты же не торговка. Зачем тебе всё это? Для чего будет всё твоё, когда ты уйдёшь отсюда? С собой положишь? Детям? У тебя их нет. Ты ещё целая. Да и дети нынешние живут своим умом. Да и не будут они сохранять мелочное это. Была бы хоть мануфактура или другое какое дело… Найди себя. Ты же вниз смотришь с презрением, а наверх – с подобострастием. А люди же все сотворены одинаковыми. И всем дана возможность поселить в себя Бога. А ты заскорузла вся. Заплесневела. И проживаешь себя неподобающе.
     Старец приблизил свое лицо к глазам незнакомки и заглянул в их черноту. Затем отчаянно и без разбору нырнул в них без страха, но быстро вынырнул. Встряхнувшись ошарашенно от увиденного там, в глубине, на дне, продолжил изменившимся голосом вещать в серое лицо гостьи.
     – Одни хотят, чтобы Бога не было – так, мол, им спокойнее живётся и пакостничается. А другие хотят с Ним, обнявшись, ходить, как с собутыльником! Вы хотите, чтобы Бог ходил с вами под ручку, был вашим товарищем, помогал во всех ваших капризах! Эй, Друг, подсоби мне тут слегка, а то я не справляюсь сам. То ли лень мне самому, то ли не сподручно. Просить нужно, и Господь подаст. Он всегда подаёт, только этого многие не замечают. Говорить с Ним нужно, но только о самом личном, самом трепетном, самом необходимом. Вымаливать нужно. Словами и поступками своими. А уж Он знает о нас, обо всех. Господь насильно не спасает!
     – Это что, лебезить перед Ним, что ли? – язвительно прошипела просительница.
     – Нет! Лебезить не нужно. Нужно чтить и уважать. И тогда можно только испрошать то, чего никому не нужно, а тебе – позарез! Вот, просто жизненно необходимо!  И просить нужно так, чтобы Он услышал тебя в миллионах вопиющих голосов, которые истерят, сами не ведая о чем. Чтобы Он разобрался в этом сумбуре. Чтобы Он распознал Тебя, страдающую. Чтобы увидел Он чистоту души твоей, огонёк мысли твоей, а не скаребность или сиюминутность твоих желаний… Вы же не достойны зайти с Нему в дом! Вы же грязны не только снаружи, но и внутри у вас просвета нету, не достойны вы!
     – А как же насчёт того, чтобы омыть ноги? – решила философски поспорить она.
     – Так вы ведь не хотите! И потом, это не Его забота! Это наши здесь житейские дела! Вас же направили на перевоспитание,  а  вы шасть – в грязь! И валяетесь в ней! И пьёте ее и срёте в нее же! Вы думаете, что вы зашли в церковь на Пасху и – всё? И на вас снизойдёт уже благодать?.. Вы же чванствуете между Постами! Вы же ритуалами заняты, а не живёте по Божьим правилам! Вы же любите только себя!.. Потому-то вам и не даётся дорога в Дом Божий…
     – Но почему мы можем попасть Домой только после смерти своей? – наседала она сверху вниз, раскрасневшись и растрепавшись в споре. – Уже прошло столько лет с тех пор! Неужели Он нас не простил? Неужели Он такой жестокий, что за один только запрещённый плод можно выгнать собственных детей? За свою обиду насылает на нас хвори неизлечимые!
     – Охолонись! Отчего же так переиначивать-то! Вы так ничего и не поняли... Всё ведь это иносказательно. Предавать не нужно... Любить нужно... Да не плотскими утехами в вашем понимании... Всем необходимо взалкать веру, как жизнь свою… И не помышлять о пакостях житейских… И дело не в том, Кто тебя угостил тем Яблоком, а в том, что Ты соблазнился этим Яблоком, и оно пришлось тебе по вкусу. Ведь там только один раз надкусили запретного, а теперь в два горла вы это вкушаете – гори всё синим пламенем! За обе щеки! Без оглядки на праведность и без стыда за прегрешения свои. Только огонь тот может оказаться из подземелья!..
     Здесь лицо его вдруг передернуло, и он заговорил совсем другим голосом, густым и строгим: «А вы не боитесь ступить в Дом Божий? А вы не убоитесь увидеть Создателя своего воочию? Посмотреть Ему в глаза? Поведать Ему о житии своём здесь, без Него?» – на этом он замолчал, глаза его заплыли дымкой. Он сразу поник, и только прогудел без остатков силы, но так, чтобы слова точно попали в пришедшую.
     – Верь! Верь в Него и будь верна Ему. Люби Бога нашего! Ведь Он любит нас всех!
     – Да, где ж его любовь-то? Доказательства-то где любви Его?
     – Так, мы же – живём! – резюмировал он.
     У меня  от этих его последних слов захолодело всё внутри, и мне почему-то показалось, что это и была Истина. Одна из множества. В ответ бодрящий мороз с радостью пробежал по всему моему телу, одёрнув меня от забытья. И только одинокая запылённая лампочка под сводом потолка потрескивала и обогревала зачарованную ею одинокую муху, залетевшую вместе с требовательной женщиной и внимающую словам старика вместе с ней...
     – Я гляжу, ты всё кобенишься. Ерепенишься всё. Пошто тебе это надобно? Тише будь! Не гневи Благодателя нашего. И себя не гневи. Сходи в церковь. Сама сходи. Не надо ничего. Просто постой там под лампадами. На иконы посмотри в тишине. Вспомни свою жизнь. И не проси, чего хочешь, а перед уходом поблагодари Всевышнего за то, что уже есть, – добавил с хрипотой в шёпоте Иван и уже совсем безучастно завершил, – забота тебе нужна! Забота!
– Так у меня няньки есть. Они обо мне и заботятся…
– Да не о тебе заботиться то надобно, а чтоб сама ты заботилась!.. Ребятёнков тебе родить надобно! Штук пять…
– Да зачем же это, пятерых то? – живо отреагировала она.
– А это для того, милая, чтоб мыслей у тебя дурных совсем не было… Вот, выйдешь взамуж и рожай себе без устали! Радуй мужа своего да Господа нашего!.. И потом, налаживание уз в семье наведёт порядок и в остальных отношениях вокруг тебя...
     Старик замолчал. Наступило затишье. Пыль стала опускаться на свои места. Слова старца, блуждая по комнате среди пылинок, искали точку входа в странную гостью. Клюка старика как-то быстро состарилась и превратилась в старую грязную изогнутую палку в его обессиленных руках.
     И притихшую прорвало. Слёзы вмиг смыли со щёк пудру и новомодные прогулочные румяна, закрасив этой безумного цвета смесью платье на груди и оставив повседневное выражение лица с новыми вкраплениями переживания.
     Сдавленный стон перекатился в буйный рёв, словно у женщины вырвали кляп из горла и она причитала по самой себе на собственных похоронах. Земля ушла у неё из-под ног. Её качнуло, и она, резко обмякнув, с шумом рухнула на колени и уже рыдала без слёз. Понемногу стихая, она прекратила дёргаться от всхлипов, некоторое время посидела тихо, уткнувшись глазами в чищеный дощатый пол и прислушиваясь к наступившей тишине, затем вскинула костлявые пальцы узких ладоней кверху и прошептала с закрытыми и уже просохшими веками: «Господи, прости меня!»
     Обессиленно опустив плечи, она ещё недолго просидела так на полу, бессловесно разглаживая мокрый подол своего наряда, затем, не поднимая глаз, с трудом приподнялась и, тихо поблагодарив почему-то меня, удалилась, оставив на полочке у входа свои ювелирные серьги. Наверное, в дар.
     – Да!.. И простите меня… за посещение, – всё-таки распрощалась она с нами в дверях. Тихо так, будто бы про себя.
     – Иди с миром. Никакой хворобы в тебе нету. Сама себя точишь изнутри, – старец Иван от резко выпущенного запала вышел вслед за гостьей на воздух, где, напоследок перекрестив её вдогонку, добавил ей на прощание: «Ты когда будешь в следующий раз идти за здоровьем, ты на фасады свои штукатурки не накладывай. Мне надобно различить, что у тебя снаружи да какие на наружности возможные изъяны, а не любоваться твоими румянами да духами с Парижев. Да и не только в праздник, но и в жизни повседневной своей не малюйся под курицу-пеструшку. Умывайся чаще водой колодезной. А не то вдруг кто-то не различит тебя и захочет… съести!» – отчего ему стало весело, и он захихикал по-доброму, глядя ей вслед и приподняв себе настроение.
 
     От внезапно пронзившей меня усталости, словно я тоже участвовал в этом мероприятии, оставшись под иконами, я неожиданно для себя стал вспоминать о всяких гадостях, которые мною когда-либо были устроены в прошедшем времени. Кому-нибудь или безотносительно личностей. Просто в жизни моей. Я почему-то всегда считал, что определение «белый и пушистый» ко мне не относится. Но не до такой же степени! Не считая всяких детских шалостей и невинных проступков, у меня не хватило пальцев на всём моём теле для пересчёта моих грешных деяний. А они всё лезут и лезут из меня, как черви. И казалось, нет им конца и счёта. А я ещё не учитываю защищённую воинскими уставами мою работу.
     Как же, оказывается, становится стыдно, честно вспоминая  прожитые  годы! А как до этого было хорошо! И жизнь была светлой и безоблачной. А оказалось, если только на миг обернуться, оглядеться, проанализировать то, что было с тобой, становится как-то не уютно. Не по себе. Противно так становится… И ведь обратно всё это не повернуть. Что сделано, то сделано. И вот теперь висит это ярмо у тебя на шее и гнёт к земле. И чем больше этого «богатства» накоплено за жизнь, тем сильнее, соответственно, и гнёт. Аж дыхание, бывает, перехватывает…
     Хорошо, что мама моя обо всём этом не знает. И я никогда ей не призна;юсь, как мы исподтишка мелко пакостничали и более крупно гадили, совершая ошибочные поступки. Это не для неё. Потому что это не её жизнь. Это моя жизнь. И мне с этим грузом жить. Жить со своей совестью. И со своей семьёй. Я, наверное, не смог бы в глаза её посмотреть. Стыдно! Хотя Отец мой знает обо всём наверняка. Он всегда всё знает! Не знаю, откуда, но у меня такое ощущение. Не говорит со мной об этом, но – знает.  Знает,  но молчит. Терпит. А мне – стыдно стало! И позорно! Кисло так. До дрожи…
     Всё это время постыдных воспоминаний я шёпотом, чтобы никто не слышал, прикрыв глаза от угрызений совести, испрашивал прощения у Него за все мои проступки, ибо всё это происходило по молодецкой дури и глупости. Хотя даже это не может служить никаким оправданием содеянного.
     Я, будучи среднестатистическим мальчиком, как и все народы мира, с детства стремился к хорошей жизни и иногда приближал её не совсем богоугодными средствами. И я это прекрасно осознавал. И, скажу честно, меня это тяготило. Я старался быть примерным ребёнком, но за компанию, а ещё лучше втихаря, я был готов на «подвиги». Меленькие и гаденькие.

     Мамы наши бережно и с любовью хранят потускневшие фотографии всех своих родственников, какие-то наши детские достижения: дневники с хорошими отметками, тетрадки с первыми прописями, похвальные листы и грамоты с дипломами спортивных результатов и много других наших побед в совершенно разных сферах культурной жизни и общественной деятельности нашего общества. Они всё это нежно и с любовью перебирают время от времени, вспоминая пройденные этапы нашего становления, тем самым сохраняя невидимую связь с нами, восстанавливая свои клетки памяти и нейронные связи, способные путаться среди современной жизни. В кипах старинных фото они выискивают воспоминания о наших предках, всё чаще забываемых нами тех родственных связях и их именах. Только зафиксированные много лет назад любящие взгляды подсказывают о наличии родства. Вместе с памятью о стариках они коллекционируют информацию о своих самых любимых – о внуках и правнуках. Для передачи в своё время всего этого богатства нам. Мы же уже меньше следуем этим занятиям наших родителей, тем самым своими усилиями разрывая невидимые связи с собственными детьми, подталкивая их к самостоятельным действиям в выборе своей жизни и не давая прорасти корням наших древ.
     Я люблю, когда внутри тебя кто-то вдруг разными тонами напевает знакомые мотивы. А когда слышится что-то из детства, то душа просто стонет, распевая вместе с памятью и любимой ранее всеми Эдитой Пьехой:

Мама родная, я знаю, я знаю,
Что ты далеко, что ты ждёшь.
Если порой написать забываю,
Ты и простишь, и поймёшь...

     В такие моменты нежно так наплывает тепло, как тепло маминых рук. Словно поправит она подушку, подоткнёт будто бы одеяльце в ногах и вместе с тобой слушает песню, поглаживая твою седеющую голову и позволяя сонным слезам оставлять после себя по утрам следы на подушке.

     Согревшись на оставшемся солнце, наслушавшись птичек и умиротворившись, старец, по-отечески распрощавшись со мной, удалился вслед за недавней гостьей, только лишь посетовав, что не удалось пообщаться мирно между собою, одновременно высказав надежду на очередную скорую аудиенцию.
     Он часто приходил ко мне в гости, не давая мне возможности нанести ему ответный визит. Только я было соберусь дойти до старика, а он уже тут как тут, шаркает ногами по двору. За вкусными чаепитиями он ведал мне правду жизни. Покорно отвечал на мои постоянные вопросы, разъяснял на пальцах суть происходящего. Интересно было то, что иногда я уже сопоставлял сказанное им с уже прожитым мной. Я же со своей стороны не подавал виду, что мне знакомы иные его заключения, тем самым позволяя ему раскрыться ещё глубже, чтобы получить от него знания, дарованные ему неведомым мне. Он этому молчаливо соглашался, но мне постоянно казалось, что он знает этот подвох. Но виду он ничуть не подавал.

     Дорогу в Храм мы хотим построить! Да какой там! Мы даже простые, обыкновенные дороги построить не можем, а всё говорим о высоком! Вот все вокруг могут, а мы – не можем! Между городами построить не можем! Между собой – не умеем! А всё – туда же!
     Раньше дороги строили, как положено. По правилам. Потому что это было раньше. Раньше – это давно. И это было стратегически необходимо. Да, раньше всё было по правилам.
     Это целое искусство – сложить дорогу по всем нормативам и уложениям. Это целая наука со своими леммами и аксиомами, правилами и канонами. Как и всё вокруг.
     А у нас «научные работники» в фуфайках и дорожных жилетах ведут экспериментальные исследования по укладке новых формул самоварного асфальта, хотя уже давным-давно все эти изыскания были всеми признаны вредными и не имеющими верного решения. Поэтому у нас с каждым годом появляются всё новые исследовательские методы соединения асфальтового покрытия направлений движения с земной поверхностью.
     Профессора и академики от строительства, руководители этих «научных работников», на доходы от реализованных так называемых изобретений и рационализаторских предложений кормятся сами, потчуют безмерно своих чад, жён и любовниц. Ещё в рамках сдерживания роста цен они щедро финансируют большую армию обслуживающего их персонала, как завезённого к нам в страну из экзотических стран, так и в самих самых элитных и цивилизованных местах. Но за пределами нашей Родины. Все родственники их в заграницах живут. Да и сами они не гнушаются по Лондонам да Парижам шастать в рабочее-то время. Дескать, контакты они там налаживают деловые. Ага! У них там, на рынке недвижимости да в ресторанах гурманских. Видите ли, у нас готовить не умеют. Подают у нас, видите ли, не комильфо.
     Строительство дорог у нас стало хромать, когда стали бездумно менять правила, разработанные ещё умными людьми. По разным причинам. Может быть, даже и оправданным в определённое время развития нашего общества. Или стагнации. Но изначально целые технологические процессы применялись при строительстве дорог, потому как грамотные специалисты писали эти правила. Тогда ещё учили матчасть.
     Но потом квалифицированных специалистов поразгоняли, порассажали, повыпроваживали с почётом на пенсию. И не стало обученных работников. И не стало у новичков наставников. Некому стало передавать накопленный годами опыт работы вновь пришедшим. По странному стечению обстоятельств глупые руководители не любят, когда среди своих подчинённых есть умные и грамотные. Да и как же без кумовства на доходном месте! И тогда и сюда пришли ненасытные троечники. Но то ли от нищенства страны, то ли от алчности своей, стали они проекты удешевлять. И под благовидными предлогами города облагораживать. Стали кюветы засыпать, расширяя проезжие части дорог, заботясь о большей пропускной способности и забывая при этом прокладывать дождевые канализации, а при строительстве новых и вовсе об этом думать перестали. Зато о людях подумали, чтоб выпивающим негде было валяться. Заботу проявили таким образом. Основу под дорогами стали уменьшать, а затем и совсем свели к минимуму. В лучшем случае оставили лёгкий слой битого камня. А то и вовсе без него. Улучшили   технологию   строительства,   одним   словом. А потом ещё и при укладке дорожного полотна для своего кармана экономили. Взяли за моду не докладывать так называемый асфальт, как масло на бутерброде. Размазывать   стали   тоньше,   чтоб  на  большее  хватило. А потом стали не только в толщину, но и вдоль, и вширь экономить. Мол, так дренаж улучшается. И лежит теперь этот неположенный асфальт или у тёщи на даче, или в шкафах деньгами в сумках, прикрытых ветошью. А кто придумал и собственную технологическую процедуру, обгоняя время и разумную мысль. Под страхом самодурства своего руководства и от собственного разгильдяйством стали класть асфальт в непогоду. Ну, это всем известная песня. Вот и стали дороги киснуть в воде. А при наших зимних морозах эта влага, пропитав покрытие и превратившись в лёд, делает свою грязную работу, разрывая всё это изнутри. Вроде бы природа! Стихия! Форс-мажор! Раньше это называлось вредительством. А теперь всё сливочное общество, приложившее руку к этому, включая всех неоднократных любовниц и жён – в шоколаде. Во всех смыслах этого сладкого слова.
     И никому за свою работу нисколько не стыдно.
     А ещё этими недоделанными дорогами перепрудили все естественные пути миграции весенних половодных масс, опять же невзирая ни на какие правила дорожного строительства и гидротехники. Ну, разные люди этим занимаются. Дорогами – одни, а гидротехникой – другие. И никто их состыковать не может. А зачем! Нужно всем  давать  тащить  и  по  карманам  распихивать. И теперь ежегодно заблудившаяся нежданная вода размывает всё на своём пути. Дождевые разливы всё чаще стали посещать города различного размера и с любой численностью населения, разоряя дома и подворья и выгоняя местных жителей. И население ничего с этим поделать не может. Теперь вода наступает всё выше и дальше на жилища, построенные в ранее незаселённых местах. Почему то раньше там не жили. Только скот пасли, и сено косили про запас. Осталось стихии всё оставшееся доломать, что не смогло развалить время, человеческая лень и беспечность. И – будем жить!
     Наверное, в любом деле есть головотяпство. Ну, если только с похмелья. Но нельзя же столько пить!

     А может, надо научиться сначала высокому и доброму и только потом уж и дороги строить. А там глядишь, и наша Дорога уложится. И каждый свой путь найдёт. А потом все эти тропки сольются в одну дорогу. Светлую, ровную и прямую. Лёгкую… И мы друг другу улыбнёмся…
     Ну выстроим мы дорогу. А в какую сторону по ней идти? Бежать? Ехать? Туда? Или в другую сторону? Как найти правильный путь? Вот ещё один и немаловажный вопрос!
     Я сам не понял, чего это я разошёлся! Иду, поминаю строителей разных словами разными, как полагается, а у самого в мозгу крутится:

Люблю тебя, мой милый белый Свет!
Люблю тебя, дорога к Дому!
И тот, забытый Ветхий нам Завет,
И всё, не может что быть по Иному…

     И будто бы расслышав мои мысли, сквозь звонкий воздух далёкие колокола радостно разлили по округе свою сласть, призывая всех к себе. Под своё покрывало.
     Вот и оно! Направление!..