14 Лехаим, брат! Дом. Глава 2

Сергей Баранов
ЛЕХАИМ, БРАТ! 2017 - 2019
Дом
Глава 2


     Он явно не хромал, но по амплитуде звука его шагов можно было определить, что одну ногу он всё-таки подволакивает.

     Старик отпил из кружки зачерпнутой родниковой воды, которую я только что принёс из лесного источника, и дал пить мне, не забыв поблагодарить меня за вкусную свежесть. Хотел, было, я ему противиться, дескать, не меня за вкусность воды благодарить надо, но он меня не слушал.
     Говорил он напевно и протяжно, делая большие паузы даже внутри предложения или небольшой фразы, надолго задумываясь, словно выискивая в подсознании новые слова или проверяя верность сказанного. На попытки вставить в эти паузы свои реплики для поддержания из вежливости диалога он никакого своего внимания не обращал. Вообще. Во время своих монологов пропускал тебя мимо себя, мол, куда шёл, туда тебе и дорога. А сам выдавал на-гора запрограммированный кем-то необходимый объём информации. Сначала это дико раздражало, но, поняв в чём смысл происходящего и несколько пообвыкнув, начинаешь с интересом воспринимать выкладываемое только тебе. Лично.
     Фразы он выстраивал грамотно и логично, не путаясь и не коверкая выражения. Это несколько не соотносилось с его временем. Вероятно, он был образован либо всю жизнь общался среди грамотных персоналий. Хотя ритором я бы его не определил. Но всё же какая-то изысканность и некая странность в его говоре были. Иногда он ввинчивал заметные фиксы в частокол своих слов, но, скорее всего, для форсу, нежели от неумелости произношения.
     – Все мы заняты одним делом. Общим делом. Только одни строят Храм, а другие – Дорогу к Храму. Дорогу Домой… В скором времени придут антихристы и уронят Крест Великий. Но не упадёт он. Поднимут его люди простые и понесут в своих сердцах, пряча в себе его от бед и несчастий. Будут беречь его втайне от чёрного глаза. Но не пройдёт и сотни лет, воспрянут Святые нашей Земли, глядя на страдания народа нашего, хранящего Веру несмотря ни на что, подхватят Крест Святой из рук народных и воздвигнут Его сызнова над державой нашей, что  будет  Он выше  самой высокой горы на всей Земле… А кому-то это не нравится. Науськают чёрные души Гога, поднаймёт он Магогов, и пойдут они святую землю топтать, разор принесут они на те территории. Дом Божий поганить будут они. Но придёт им сверху кара небесная, и воздастся им по их грехам. Огонь небесный спалит их всех. А кто уцелеет, будут верить в Бога пуще всех остальных верующих… Какое великое множество грязи, лицемерной лжи и изощрённого вранья будет на нас вылито всякими оголтелыми гадами и трутнями разглагольствующими, заблуждаясь при этом всё больше и больше! Вырядившись агнцами, долго глумиться они будут над горем мира нашего. Батюшки-светы! Сколько нам потребуется терпения, твёрдости и гордости, чтобы очиститься от всяких наветов… Держава наша будет спотыкаться неоднократно от оголтелых действий иродов и супостатов… И будут братья биться чубами, а потом нектар с медовухой пить вместе за здравие… И великая птица вырвется из клетки, очистит пёрышки, расправит крылья свои, взметнётся в небо опять, оглядится там в обе стороны, и оттудова будет прикрывать от иссушающего солнца крылами своими землицу нашу от рубежа до рубежа на все дальнейшие великие века… Гордость не растеряет Отечество наше... Будет время терять земли, и будет время собирать растерянные палестины по горсточке… Пройдёт народ наш и Крым, и рым и дойдёт до труб медных. И услышим мы слова благодарности Свыше. И Матерь Божия поможет своему народу собраться с силами и возродить Родину нашу краше прежней… Как деревце в саду после лютых морозов и засухи возродится она от бережного ухода заботливого садовника… Приласкает детей своих… Много раз ещё народ наш многострадальный в кровавых муках будет спасать Веру нашу… Взращивать сохранённые семена… Но ведь выстоит и взрастит!.. Ибо такова ему уготована планида. Сеятелем быть… Хранителем… Этот свет все увидят, даже незрячие. И заклятые недруги наши станут первыми нашими друзьями, и будут постоянно интересоваться: «Чего ещё изволите-с?» Потому как сам Бог их объединит. Придёт и объединит мудро. Примирит. Сам придёт. Снизойдёт до нас всех, грешных... И познают все Любовь Его... Только, боюсь, это кому-нибудь не понравится... А что сам Человек-то? А он – пылинка мелкоскопическая. Меньше меньшего. И то он как-то старается. Всю жизнь свою борется. Внутри себя борется. И до конца неизвестно, кто победит. Светлое или тёмное. Тень всегда получается от света. А тьма – это отсутствие света. И вот эта тьма всю жизнь пытается в нём свет тот загасить. А если человек сам справится с этим, победит эту черноту, зажжёт в себе фонарь, чтобы не страшно было жить, значит, он достиг высшего развития. Значит, ему можно доверить и следующий уровень развития.

     И тут сравнения наплыли на меня, различимы и понятны мне стали слова его. Неведанные для него познания меня удивляли снова и снова. Откуда он мог знать то, чего никогда не знал и не видел! А если видел? Да нет! Не может быть! А почему нет? Меня же таскает по временам! А для чего?..
     – Нет, нигде я не гуляю. Сижу я тут, на месте. А обо всём мне ведает заступница наша, Матерь Божья, – ответил он мне в лад, словно услышал мои мысли.
     – Это какая, – заинтересовался я, удивлённо, – Казанская или Владимирская?
     Старик чуть не лишился чувств от смеха.
     – Ты – глупый человек! Так меня никогда никто не смешил, – прикрывая беззубый рот ладошкой и щуря маленькие уставшие глазки, сквозь смех проговорил он, приглаживая рукой и без того взъерошенные остатки волос, – ты ж про прописные лики Её говоришь! А я о Царице Небесной! Матери Иисуса – Сына Бога нашего, единосущного. Она ж одна на все времена, родненькая наша! Заступница, – ойкая и причитая, стирал он мелкие слезинки веселья с давно не смеявшихся глаз. – Глупый ты, глупый! Кхе-кхе!
     Я ж, зардевшись от стыда своей неграмотности, только и спросил, не обращая внимания на очередной казус: «А как можно получить такой дар знаний?»
     – Не торопись. Всё придёт в своё время. Раз уж ты здесь, то всё будет. Делай всегда то, что ты умеешь делать. Трудись с полной отдачей и усердием. С душой. По необходимости, по собственному желанию или по просьбам нуждающихся в тебе. Не придумывай себе отговорки об усталости или нехватке времени. Лучше сам не поешь, а истинно страждущему поможи. Ведь, когда ты кому-нибудь помогаешь, хоть чем, ты не только добро делаешь, но и струны душевные свои подстраиваешь, душу свою приглаживаешь, умиротворяешь её, даёшь ей успокоиться и приближаешь её к равновесию со вселенским добром. Делай дело своё всегда честно. Не лги в этом ни себе, ни другим. Да и вообще не лги. Жить будет легче. Ты уже одарён! Ты владеешь востребованным ремеслом. Великим искусством. Вот и пользуй народ-то, от  мала  до  велика. У него нынче большая потреба в тебе. И всегда будет, пока не наступит великое равенство. Пока не уверуют люди в Бога единого. Пользуй всех дошедших до тебя. Не отделяй от себя никаких иных. Люби всех людей. Праведных и грешных… Излечивай тела их бренные да души их бессмертные. Всегда говори то, что знаешь… Не расстраивайся и не гневайся, когда тебе не будут верить и не будут тебя слушать. Не переживай за те откровения, которые озвучиваешь. Дело любого, как воспринять твою речь… Можно понять человека. Даже самые сложные к пониманию его действия. Но можно. Невозможно понять и принять самовольный уход из жизни. А ещё сложнее отговорить от этого. Отвернуть от человека эту назойливую идею. Заменить её другой. Благой. Но если ты смог помочь ему, смог вернуть кого-то к светлой жизни, просто к жизни, то можно сказать, что в тебе есть искра Божья. Как практиковать будешь, гони от себя помощничков всяких. Сейчас понабегут голодные и алчущие… Только знай, что не будет у тебя жизни ровной, как по накатанной. Окромя доверия к тебе, ты в полной мере пожнёшь и зависть, и обиду на тебя. И нелюбовь ты узришь, и проклинать тебя будут. Но ты стой на своём. Гляди вверх и бери пример Там. Пример Любви и кротости. И внимай то, что тебе подают. Но не жди открытия всей великой Тайны!.. И потом, зачем тебе знать всю Истину? Зачем тебе знать? На то и есть она – Тайна, покуда этого никто не знает или не понимает. Как только приоткроешь хоть на йоту покрывало Её – пиши пропало. Наступит всеобщий хаос. Потому как никто не примет Истину. Хоть мы веруем, хоть – нет, но все мы принять действительно Истину не сможем. Потому как у всех своя правда. Вот и верования у нас у всех разные, потому как не приемлем Истины единой. А за хаосом придеёт разруха. Всеобщее побоище всесокрушительное. И останутся тогда Адам со своей Евой одни-одинёшеньки на всём белом свете. Хотя и света-то белого не будет. Совсем. И не заберёт их Создатель наш милостивый Домой, так как не справились они с поставленной перед ними задачей в своё время, но накажет он их своим страшным Судом. Подкрутит им, значится, в головах какие мысли – разделит их на правильные и неправильные, выкинет, значит, гадость гадам, потом наведёт очередной раз порядок на Земле нашей многострадальной, да и оставит их сызнова здесь на новый срок, дабы детей своих новых лучше воспитывали и сопровождали… Но это всё только мо;жет быть! Но не до;лжно!.. Тайна Великая охраняется наилучшим образом. Даже, если кому-то и будет дадена искра Божия, за использованием её будут также строго следить и оберегать, чтобы использована она была только во благо… Только избранным даются Откровения. Кому-то – знаниями. Кому – умением. Кому-нибудь – всё вместе. Чтобы потихоньку, полегоньку, без лишнего нажима вести людей к Свету… Солнце же не взойдёт одновременно с двух сторон. Потому как такое Правило есть! А кто может изменить такое Правило? Только Тот, кто это Правило прописал… А Ему этого не надобно, стало быть…
     – А как в будущее попасть? – не теряя надежды на возвращение домой, хитро решил спросить я его.
     – В будущность попасть совсем несложно. Надобно просто жить. Просто и правильно. И если придерживаться наших канонов, то в более далёкое будущее своё, чем ныне, и можно попасть…
     – А другим каким способом? – хочу опять схитрить я и навести его на другой разговор.
     – По тайным ходам, что-ли? – каким-то образом раскусив меня своими проницательными глазками, решительно образумливал меня дальше. - Тайные хода можно построить только в прежнее, так как грядущего ещё и не было вовсе для нас. Поэтому нельзя проложить путь в никуда, раз мы его не ведаем. Потому как его ещё нетути. Чтобы попасть в неведанное, можно просто воспользоваться таким проходом, построенным из наступившего в прошедшее, если умный кто такой проход уже построил и если знать, где он находится и как в него попасть. А чтобы самим нам построить – не дозволено это. Только Он всё знает и вершит. Только Он кого видит, тому и открывается. А сама будущность уже есть на самом деле. И это не сказание какое. Будущность существует от сотворения мира. Только есть великое множество путей, по которым мы в эту будущность придём. Каждый выбирает свой путь сам. И пути эти у всех разновеликие. Кого-то подталкивают к выбору неверного пути. Кого сбивают с пути уже намеченного. Кто выберет неверную сторону жизни, будет у того его путь короток. А чем праведнее жизнь, тем длиннее и светлее путь того. И хотя путь этот длиннее, чем у других, но пройти его будет легко и свободно. А если мы все ошибёмся в выборе направления, нас поправят. Наставят на Путь Истинный… В прошедшее же попасть, однако, можно! В основном, по умным книжкам. Но можно, как ты говоришь, и по тропинкам тайным. Туда тоже есть опаска появляться. Существует тяга сотворить что-нибудь там. Но дай Бог, что-либо там не смастерить либо не произвесть какое деяние, способное повлиять на всех потомков. Нам не дано знать, как что-либо подействует на прешпективу. Поэтому даже избранным позволительно бывать в некотором произошедшем только для анализации какой произведённой ситуации и для построения будущных линий общественной жизни. Хотя, – вдруг улыбнувшись где-то в глубине самого себя, он неожиданно отметил, - может, найдётся когда учёный инженер, который и наладит умную машину… Эдакую диковину, которая сможет останавливать Время… На время …
     В организме моём что-то менялось. И было непонятно, то ли это было что-то приятное, то ли настороженное. В сознании же моём регулярно появлялась какая-то мысль, которая, не объяснив своей сути, тут же пропадала бесследно. Потом она вдруг начинала маячить снова, и было ощущение, будто бы стоило её ухватить за краешек, и она – твоя! Но она, подразнив собою в очередной раз, утекала снова и снова, оставляя за собой только осадок непознанного. Неосознанного. И оставалась какая-то неудовлетворённость от этого. Разочарование нерешённым и несделанным.
     В небольшом перерыве, пока старик между словами швыркал очередной порцией чая с вареньем, я только и успел вставить в его лекцию вопрос.
     – А есть ли люди среди нас, обладающие чудесными возможностями?
     – Конечно, есть! – оторвав чашку ото рта, говорил он. – Есть люди наделённые, а есть и обделённые. Причём обделённые во всех смыслах этого слова. И в основном умом. А если умом, то и совестью, – с горечью ухмылялся он. – Чтобы тебе понятнее было, скажу тебе так. Всем без исключения даются все возможности. Но не все ими пользуются. Одних просто носом тычут, направляют, подсказки дают, а те просто от слепоты своей внутренней не видят даров этих. Кто-то боится изменить свою жизнь. Боятся упустить то, что уже имеют. Зависть, алчность и жадность живут вместе с ними и не дают возможности увидеть Свет. А те кто чист, кто может разглядеть Дар, его и получают… Но ведь чудеса – это только для неверующих. Для тех, кто грамоте прилежен, это вполне естественная обыденность.
     – А мне можно научиться узнавать Истину? Или это тоже даётся сверху?
     – Да у тебя же, парень, даже слуха нету! – опять он обрадованно говорил со мной с ехидцей в голосе. – Вот спой, к примеру, «Боже, Царя храни!»
     Вспоминая из старых фильмов слова гимна империи, я как смог попытался исполнить это произведение. Я даже встал для пущей важности момента. Нужного исполнения у меня, конечно же, не вышло. То ли от незнания слов, то ли уши со ртом у меня не на одной линии находятся, но я старался, как мог.
     – Ну вот! Я ж говорю, что нету слуха! А чтоб Истину выделять, тут слух нужен особый! Внутренний. Чтобы тончайшие струны различать. Эфиры разные. Нюансы, значит…
     Чтобы несколько отодвинуть его от моего конфуза, я забрёл с другой стороны, зная, что зрение у меня нормальное, но уже сомневаясь и не надеясь на это.
     – А если у человека слуха нет, может он увидеть Истину? Различить её? Распознать?
     – Конечно, может! Только и здесь нужен особый дар! Тут никакие стекляшки на носу не помогут. Смотреть надобно не в даль, а в суть. Ты должен видеть не себя. Не свои какие достоинства и совершенства, если таковые в тебе открылись по воле Божией. Ты должен видеть все свои недостатки. Не кого-то разного, а – твои, собственные. Все твои хорошие черты люди сами различат. И воздадут тебе по делам твоим. А ты не возгордись и не восхвались, ты прозри свои недостатки и истинно  покайся  в  них.  И  живи  так.  С Верой и в Вере. И следи за собой вдвойне.
     – Я думаю, самый простой способ научить человека Вере – это воспитать в детях доверие к родителям. Ведь родители, понабивав себе шишек за время своего становления и желая своему чаду только хорошего, всегда будут оберегать ребёнка от жизненных ошибок, направляя его на путь в обход терний. Потом же эти дети, став тоже родителями, также будут заботиться о своём правом наследии. И если доверие к предкам прививать, то и в Вере в Бога будут все прилежны. Но дети – такие создания, они всегда упираются, прикидываясь самостоятельными, словно старшие только и хотят по жизни их ущербить. Будто бы их кто-то подзуживает отказать родителю побольнее, словно удерживает кто-то от становления на ровную дорогу, сбивает с пути, отдаляя от собственных предков.   А  потом,  прожив  и  прозрев,  все  ждут  чудес. А нужно всего-то: побольше любви, понимания и доверия. Среди нас.
     Старик был согласен со мной. Он стал относиться ко мне уже более благосклонно. Говорил он без умолку и устали. Иногда он хмыкал и кхекал, создавая себе некоторые паузы, наверное, для осознания соответствия порученного ему и им сказанного. Иногда он согласительно кивал и непременно продолжал без моей поддержки, буравя меня насквозь своим изучающим и оценивающим взглядом. Его старческий голос переплетался с молодецким задором понимания сути проговариваемого и преподаваемого. Мне даже не нужно было задавать вопросы. Я должен был только ему внимать, иногда не особенно понимая при этом входящую в меня информацию, и не уснуть при этом. А он всё говорил, говорил. И для разделения тем нотаций или для поднятия моего настроения старик надувал щёки перед каждым глотком душистого чаю, и глядя в чашку, измеряя количество  оставшегося   напитка,  бурчал   себе  под  нос: – «Здравы будем, бояре!»...

     Так, за разговорами, за чаем и печёной картошкой солнце нехотя и устало поплелось освежиться в океане, чтобы отправиться нехотя будить сонную Америку, оставив после себя иссиня-чёрное полотнище небосвода, словно иголочками истыканное душами, блуждающими меж двух домов. И сквозь эти окна и двери, составляющие карту звёздного неба, Его сияние освещало мне дорогу лучше блика усталого солнца, отражённого от ещё не надкусанной луны. Да и сам Он сквозь эту разрастающуюся паутинку отверстий ненароком наблюдал за тем, чтобы я, проводив старца до обозначенного им самим места расставания и направляясь к себе по тёмному лесу, не оступился бы, не потерял равновесие, не ошибся бы дорогой на развилке…

     Через некоторое время я, выбрав более-менее свободный промежуток в своих делах, решил нанести ответный визит, уважить старика. Отправился я к старцу Ивану в гости, прихватив с собой в качестве гостинца пригоршню полюбившихся им душистых подвяленных лесных ягод, мною собранных и собственноручно приготовленных. Благо, этих даров вокруг предостаточно.
     На развилке мне повстречалась милая приветливая женщина средних лет. Она была в вязаной кофте, растянутой и в нескольких местах дырявой от долгого ношения, под грудью подвязанная домашним передником. Из-под повязанного по-старушечьи на голове будничного платка вились тонкие не по внешнему облику белые волосы, хранившие в себе мелкий сор, похожий на остатки от молотьбы. За спиной у неё была небольшая котомка. Наверное, местная жительница. Она бодро ковыляла по своим делам безо всяких подпорок в каких-то странных стоптанных чувяках. На лицо она была несколько сероватой и заметно болезненна фигурой. Но шла женщина довольно скорым шагом, правда загибая носки своей обуви вовнутрь и активно двигая задними полушариями, отчего внешне походила на раздобревшую утку. И тут её взгляд из-под платочка поднялся и встретился с моим, и женщина моментально расцвела.
     – Чего гнетёт тебя, милай? Плохо тебе в жизни, чай? – вопрошала она меня тихо так, по-доброму улыбаясь, стараясь всей своей чуткостью принять участие в моей судьбе.
     Хотел, было, я ответить, мол, у меня всё хорошо, и я ни в чём не нуждаюсь, поблагодарить её за заботу хотел, но не смог. Не слушался меня мой же организм. Её слушал. А она меж тем тихонько напевала мне свою тему, держа меня под локоток и глядя в меня совершенно открытыми и прозрачными глазами.
     – Вижу, на распутье ты стоишь… Ждёшь ты изменений в жизни… И тебя ждут изменения, дружочек мой… Несметные богатства тебя ждут… Все будут тебе только завидовать… А ты будешь этим довольствоваться и жить   на   широку   ногу…   И всеми   будешь   править… И чёрным людом и сановниками… А все они только и будут, что тебе учтиво улыбаться да кланяться, да в рот заглядывать, – улещивала она меня, продолжая чавкать своими тапочками в липкой жиже под ногами, уводя меня, легонько  придерживая  за  локоть, в своём направлении. – А ты хочешь – их казни, хочешь – милостиви… И будешь ты совершенно не подчинён их жалким законам да правилам… И не будут ведомы тебе переживания о нищете, болезнях и мелких радостях разной там челяди… И не будешь ты об этом ни сожалеть, ни сочувствовать… А для чего тебе об этом надобно! Не надобно тебе енто вовсе…
     Опеленала она меня своим голоском. Я совершенно не сопротивлялся её словам, от которых мне было так хорошо, как никогда не было ни разу в жизни, а она всё уговаривала и уговаривала, копаясь во мне на самом дне. Под слоем жизненного мусора.
     И действительно, во мне зажглось желание. И я понял, что я никогда себя не знал. Оказывается, жить надо именно так, как говорит эта милая женщина. Я всегда хотел именно этого, но просто не думал об этом. Как же оказывается всё просто! Живи, как хочешь! Делай, что хочешь! Я буду писать правила для всех! Это – именно моё предназначение! Зачем я жил так, как жил? Мне ведь это несвойственно! И самое главное: очень важно вовремя встретить на своём пути человека, который скажет тебе правду, покажет направление твоего пути, укажет истинность твоего предназначения.
     – Я же вижу всё это… Я знаю, где тебе всё это дадут… Идём, милай, идём со мною, – женщина лёгким похлопыванием меня между лопаток направляла моё сознание на нужную ей дорогу.
     На всём пути нам встречались старые могилки. Чем дальше мы шли, тем чернее были надгробья и тем больше они были втянутыми в трясину среди сгнивших деревьев. Я совершенно не обращал внимания на окружающий нас пейзаж, но с каждым шагом всё громче, разрывая виски, набатом бил далёкий церковный колокол. Этот надоедливый звук мешал мне сосредоточиться, раскалывая голову надвое. Женский голос сплетал мне мысли, расстилая передо мной розовые мечты, а этот звон рвал эти путы и теребил душу. Колокол звонил всё настойчивей, отгоняя от меня сладостные грёзы.
     Странная тишина вдруг меня остановила. Тишина и пустота. Напряжённое молчание вокруг и пустота во мне. Я стоял на краю старинного погоста. За крайними деревьями утонувшего леса передо мной распласталось непроходимое зловонное болото. Оно даже не квакало. Это серое глухое безмолвие только и раздражалось с разных сторон редким бульканьем, чавканьем, единичными глухими оханьями и настораживающими поскрипываниями. Всё это походило на приготовление какого-то зловещего варева. Не было даже ни малейшего дуновения ветерка, чтобы хоть немного всколыхнуть эту болотную пену. Даже пауки в паутинах попрятались кто куда, то ли вовсе покинули эти места, что даже им было совершенно несвойственно. Куда-то подевалась и эта женщина. Начал моросить противный дождь, и меня вдруг пронзил страх. Настоящий страх. До дрожи всем телом. Это были не просто мурашки по коже. Это не было переживанием перед потерей близкого человека, каких либо бытовых неурядиц и пропаж. Это была даже не боязнь боя с врагами или смерти. Будто бы облезлый матёрый зверь выгрыз из меня все защитные барьеры, вывернув меня наизнанку всей беззащитностью наружу, продолжал кружить вокруг своей добычи в полном безмолвии, наслаждаясь течением моей боли и ожиданием очередного момента наброситься на меня, чтобы своим наждачным языком раз за разом проходиться по моим оголённым воспалившимся нервам, торчавшим из плоти. Это был просто страх ужаса.
     И вдруг, как ворвавшийся в затхлую комнату глоток свежего воздуха через открытую форточку, снова появившийся отчётливый звук набата разбил вдребезги расставленные во мне ловушки со сладкой липкостью. Очнувшись, я долго не понимал, что со мной случилось и где я нахожусь, но всё же, опомнившись, я поспешил вернуться обратно. Сделав несколько шагов в противоположном направлении, я стал различать голоса птиц. Тучки стали расходиться, давая возможность солнечному свету найти среди зарослей еле различимую тропинку, по которой я скоро добрался до знакомой развилки. Выбравшись из странных хитросплетений, на душе сразу отлегло и стало всё по-прежнему светло и привычно.
     С течением времени воспоминания об этом событии всё же остались, но они уже не тяготили, как ранее.
     – Вот это меня торкнуло-то! И что это за тётка была и где она? – пронеслось у меня в голове. – И в какие же это внутренности она ко мне залезла? Или придумала она мне это всё? – вопросы пугающе появлялись у меня в голове, заживающей от недавней боли, и терялись в птичьем гомоне, радостно заполняющем всю местную округу. Вскорости эта гадкая тётка пропала из моей головы, и с нею улетучились и её липкие и противные мне предложения.

     Дальнейшая дорога оказалась быстрой и лёгкой. Но я всё-таки весь путь оглядывался – не идёт ли кто за мной. Мне не пришлось плутать по болоту, так как тропинка от развилки дорог прямиком довела меня непосредственно до места назначения.
     Маленький светлый домик ждал меня открытой дверью. Внутри было чисто прибрано, заботливо ухожено, но никого не было. Всё сено было уложено на сеновале, и по территории разносился тот же дурманящий запах свежести, как будто его только что сняли с луга из-под прозрачной росы. В нескольких шагах от сошедшей с петель входной двери был вкопан поминальный крест, постаревший от времени, на потемневшей от солнца и невзгод деревянной табличке которого аккуратными старославянскими буковками значилось «Старец Иоанн».
     Ни даты рождения, ни даты смерти не было на указателе. Видимо, никто не знал, когда он родился. Наверное, также никто не знал и даты смерти. Будто бы он и не умирал вовсе. А может, и действительно не умирал…
     От всех этих событий мне стало нехорошо. «Какое-то странное место здесь», – подумалось мне. Путаница мыслей опять сопоставляла все произошедшие недавно события. Вопросов было много. Не было ответов.

     Я рассказал приходящему келейнику, монаху Михаилу, про несоответствия моих встреч с дальнейшим положением дел. Он мне и поведал, что это и был старец Иоанн. На самом деле. В здешней округе он считался прозорливым дедом.
     – Он всегда людей любил да помогал им. Помер он лет пятьдесят назад. Да и прожил он лет сто. А может, и поболе. Никто не считал, а он и не рассказывал. Не жалился никому. Вероятно, скучно ему там, у себя. Вот и выходит он с людьми пообщаться. Распознает, что да как, душу вправит, кому надобно, да и пойдёт к себе. Его бояться не надобноть. Он добрый. Он завсегда поможет в любой беде. Старицы из соседской женской обители приходят сюда регулярно и поддерживают, молясь, порядок, напоминая себе и всем, что Иоанн всегда с нами.
     Может, Михаил и был прав, ведь старец больше ко мне не приходил. Видно, понял, что у меня не хуже, чем у других, – вот и не приходил.
     А я решился поведать Михаилу и о той странной старушенции, что пела мне сладкие песни. На мой вопрос, кто бы это мог быть, он сначала бурно закашлялся, нарочито отвернувшись, затем долго молчал, постоянно крестясь и одновременно подтирая нос свободной рукой, но в заключение своего яркого повествования как ни в чём не бывало, всё-таки пояснил мне произошедшее. Мол, я просто надышался болотных газов. Дальнейшие наводящие вопросы об этом событии он просто не замечал.
     Михаил был мужчиной хорошим. Ответственным, работящим и грамотным. И набожным. Как оказалось, он ещё и кулинарить умел. Как-то принёс Михаил рыбину, только что пойманную в ближайшем ручье, и сготовил её тут же во дворе на углях, предварительно поколдовав над ней разными процедурами и подручными вкусовыми дополнениями. Рыба получилась изумительно чудесной на вкус и привлекательной взору.
     – Как ты умеешь так быстро и вкусно приготовить? – с аппетитом интересовался я у него. – Как у тебя так ладно всегда получается?
     – А большого ума тут и не надо. Нужна просто твоя заинтересованность и желание. Желание порадовать кого-то. И делать нужно, как положено. По прописанному… Ну и пошептать возможно. Тоже польза будет. И здесь без этого не обойтись, – хитро глянул он на меня, с удовольствием уплетая Божий дар. – Но ещё требуется вместе с сольцей немного себя положить. Щепотку души своей. Радости. С кислой миной трапезы ведь не получится. Будет простая и блёклая еда. А она – без вкуса и без пользы будет, – между делом разъяснял Михаил, кладя промасленными пальцами очередной кусок вкуснятины себе в рот и радуясь получившемуся блюду. – И  тогда  такой  бесполезной   едой  можно  и  подавиться. А это уж совсем во вред.
     Среди разных разговоров за чаем после рыбы я вдруг незаметно для себя вышел на тему о нынешнем подрастающем поколении. Меня эти мысли всегда интересовали, но в этот момент я решил заинтересовать ими и моего собеседника и узнать его мнение на этот счёт. Свою задачу я решил завершить несколькими фразами.
     – Вежливость у них, может быть, и есть, а вот учтивости нет. Почитания традиций нет. Уважения к нажитому духовному тоже нет. Отсюда, наверное, и эти противоречия между поколениями.
     – Надобно подумать в ентом направлении, – как всегда философски поудобнее разместился на табуретке мой визави. – Либо в противном. Но – думать. Думать! Без думы в жизни нашей никак нельзя! Без думы вон – птички летают. И то с умыслом. Всё норовят тебе на голову нагадить.
     Когда он замолкал, он меня не слышал. Он замыкался в себе и блуждал в каких-то внутренних своих пространствах. Потом он возвращался в себя, лицо его немного розовело, и он продолжал. Эта странность с моими новыми знакомыми забавляла меня всё больше. На то в странных местах и живут странные люди. Но в этот раз Михаил выдал совершенно не то, о чём я его спрашивал. Видно, что это более его тяготило, чем мой вопрос. Хотя…
     – Вот вы думаете, ссудил Бог каждому по жизни и сидит чай пьёт, за вами наблюдая? Да у него и дальше работ невпроворот. Он ведь и дальше строит, и семена сажает, и успевает за нас, за всех постоять в битвах с тёмными силами. А вы ему и помочь не желаете. Ни в чём. Всё только про себя и думаете. Как бы вам было хорошо. И будьте готовы, что Создатель исполнит ваши желания. Но исполнит их, как вы о них и просили, не разбирая тонкостей вашего сознания и вашей способности выражения ваших мыслей и предложений. Не зря же говорят, мол, бояться надо собственных желаний, дескать, они исполняются. Хотя какие это предложения – это всё больше просьбы, как на паперти. Размаху нету! Торжества справедливости! Молиться и просить надо не только о нас и о тех, кто с нами, а и за тех, кого уже с нами нет. Может, как раз мы самые настоящие не в этом мире, а в том. За тридевять земель. А здесь так – проверочка просто. На прочность. На паршивость. И что проку, если после мольбы о прощении мы забываем об этом и продолжаем заниматься, чем и прежде.
     И тут он замолчал, глядя непонимающе на растерянного меня, а я притих, рассматривая его рукоплескания. Мы недолго так просидели, ничего не говоря, дивясь то друг на друга, то разглядывая не метёный с утра пол, как он, выпрямившись и потирая руки о свои колени, грянул мне прямо в лицо:
     – А ты знаешь, в чём заключается спасение Божие? Бог не придёт и не спасёт тебя. Это ты должен защитить Господа от нападок Тёмных сил. Вот тогда и ты будешь спасён вовеки!
     Пока солнце ещё не село, мы решили попилить дров про запас. Разложив на козлах берёзовое бревно, мы дружно принялись за дело, отмеряя добрые махи двуручной пилой. Во время приятной работы он, спохватившись, решил вспомнить недавнюю беседу.
     – Мы своих родных не бережём и не заботимся, так же как и о своих зубах, из-за своей беспечности, - улыбнулся он мне своим наполовину беззубым ртом. – Потом, когда наши родственники начнут уходить один за другим, как и заброшенные зубы, мы начинаем о них жалеть и проявлять какие-то знаки внимания оставшимся. Хотя уже поздно. Они уже привыкли жить сами по себе. Захотят – заболеют, а захотят и покинут нас вовсе. А ты и сделать-то уже ничего и не можешь. Уже не в твоих силах что-либо вернуть, – загрустил он. И было понятно, что в жизни ему досталось. И не только хорошего.
     Работа весело спорилась. После десятка отпиленных чурок Михаил тоже решил меня попытать.
     – А ты знаешь, что будет двадцать второго февраля две тысячи двадцать второго года?
     – Нет, не знаю, – честно признался я, хотя обычные цифры быстро выстроились в интересное цифросочетание. – Но что-то будет, наверное.
     – Вот то-то и оно! Все вокруг знают, что что-то будет, а что будет, нам с тобою неведомо. А что-то будет! И это – точно! И произойдёт в эту дату нечто особое! И обязательно произойдёт! Ведь не здря же цифири эдаким странным макаром выстроились! А ведает об этом только Он, – напарник мой, оставив пилу, посмотрел благоговейно неопределённо вверх, перекрестился и, сплюнув в ладонь, опять взялся за рукоятку инструмента. – А знаний таких у нас нет – так это он непросвещённости и непосвящённости. И книг, в которых это может быть прописано, нам с тобою не выдают. Значит, не заслужили. Стало быть, мы с тобою есть две пигалицы. Две пичуги то есть, которые своим чириканьем должны нести радость всем окружающим, с чем и просветление.
     Михаил своим, на первый взгляд, простым вопросом с лёгкостью завёл меня в тупик. Но я там недолго пребывал. Мне теперь оставалось найти ответ на эту задачу или ждать свершения самих событий. Но первое меня больше завлекало, чем туманное безделье.

     У меня было ещё время для назначенных мне дел нашим настоятелем, и я в очередной раз решил провести лёгкий ремонт своего домика. При ремонте стены снаружи я решил подлатать обветшалую завалинку. Нынешняя уже совсем поисхудала и морозными зимами, наверняка, запускает холод под пол, чем выстужает и без того прохладное жилище.
     Старые доски нужно было выкопать из земли, а новые вкопать и прибить. Сверху я планировал присыпать всё это песком с озера. Песочек там был отменным, чистым, без примесей гнилостных отложений.
     Когда я углубился в землю примерно на штык лопаты, инструмент мой скользнул с глухим звуком по чему-то твердому. Копнув пару раз ещё и расчистив более широкое место под домом, мне открылась красная звезда на зелёном поле дюралевых клёпок.
     Откинув брезентовую накидку, в полумраке тайны я обнаружил простреленную кабину самолёта времён Великой Отечественной войны. Сам же самолёт хоть и был весь в земле, но казался почти целым. Видно, вынужденная посадка не совсем его погубила.
     – Ну и что за чудеса? Как он мог здесь.., – думалось мне в волнительном мозгу. – Стоп! Так это же самолёт моего лётчика! Ах, он – тихий пень! Скрывал ведь от меня! Так вот зачем он поместил меня сюда!.. Увидал во мне своего и поставил меня в караул, чтобы я оберегал эту тайну…
     Пот густо скатывался по моему лицу крупными каплями и мешал глазам разглядывать эту невидаль. После небольших раскопок, уместив себя в кресле пилота, а керосиновую лампу перед собой, я с интересом стал щёлкать разными тумблерами на панели приборов старой машины. Всё на удивление поддавалось моим любознательным манипуляциям. Я представил себя пилотом, и мне виделось, словно я лечу бомбить последние вражеские укрепления. Вокруг была ночь, и только огонёк от зажжённого керосина слабо бегал по стенам подполья, вырисовывая в воображении цели противника.
     Раздались лёгкие подёргивания, похожие на землетрясение. Порывом холодного затхлого воздуха загасило еле тлеющий огонёк лампы. Мне почудилось, что лампочки на приборной панели слегка вспыхнули и снова погасли замертво. В ушах пробежал пульсирующий шум. Наступила кромешная темнота, самолёт сильно тряхнуло, словно при жёсткой посадке, и он стал стремительно заполняться грунтовой водой. Видимо, прорвало находящийся поблизости водоносный пласт. Желание поскорее спастись вытолкнуло меня из железной птицы, и я, скоро выбравшись из по;дпола через проход в завалинке, аккуратно прикрыв за собой лаз, оказался на таком же сыром, но свежем воздухе. Серые тучи стали нагонять скорый вечер. Вероятно, от прошедшего только что дождя подворье стало напоминать болотце или небольшое озерцо. Стала понятной причина подтопления моего подполья вместе с погребённой железной птицей. Но я должен был торопиться. Мне нужно было ещё поспеть по заданию моего наставника. Ополоснув руки и лицо прибывающей водой, я отправился в путь.
     Ориентиром моего пути был небольшой городок, дремавший у реки, в котором я никогда не был, куда меня снарядил настоятель, наказав, чтобы я оказался в нужном месте в строго указанное время. Все эти странности меня уже не удивляли. Значит, так было нужно.

     Шли мы вместе с моей ненаглядной. Как обычно, судили о разных вещах. Она себя несла, как подобает даме, с достоинством. А я краем глаза ей любуюсь. Она рассказывает о своих любимых и не очень учениках, хотя они у неё все любимые. И уважаемые. Я ведаю ей о своём житье в лесу. Потом мы вспомнили о родителях. Она мне поведала о сыне нашем с его женой, которая уже должна быть на сносях. Потом мы шли, не глядя друг на друга, и грустно улыбались. Каждый своим мыслям. И нам было хорошо вместе. Как будто вместе.

Любовь – это милая, добрая мама,
Лучше которой нигде не бывало.
Любовь – это речка, покрытая тиной.
Любовь – это сказка про Буратино.
Любовь – это братья и даже сестрички.
Любовь – это первые в жизни косички,
Которые дёргал я в школе любимой.
И странная жалость к корове доимой.
Любовь постоянна – и ночью и днём.
Любовь – это дом и собака при нём.
Любовь – это запах пшеницы в покосе.
Едва разобрался я в этом вопросе.
Любовь – это Храм, это пение птиц.
Любовь не имеет ни дна, ни границ.
Любовь – это бред, пот холодный и жар.
Любовь – это в сердце нетленный пожар.
Любовь – это пропасть, омут и взлёт.
Любовь – это тот же межзвездный полёт.
Любовь – когда просишь и даришь прощенье
Просто, по-доброму и без отмщенья.
Любовь – это страсть и болезнь без ума.
Приходит внезапно – будто чума.
Когда нам паршиво и песни поём,
Когда мы в разлуке и вместе живём.
Любовь это мудрость, сравнимая с Мао.
Любовь – это хлеб, но этого мало.
Любовь – это странное чувство на свете.
Любовь – это вместе: и жёны, и дети.
Любовь – снова дети. Любовь – это внуки.
Любовь – это честные годы разлуки.
Любовь – это творчества горькие муки.
А если пропащий, того на поруки.
Любовь – это раки под пиво и водку.
Приходишь с рыбалки, идёшь на охоту.
Любовь – это верность. Любовь – это блуд.
И как эти действия вместе живут?
Любовь – это верность жене и богам.
Как это ни странно казалось бы вам.
Любовь – это сладкие речи вождей.
Навстречу – приятные лица людей.
Любовь – это чувство без лжи и обмана.
Любовь – это парус вдали океана.
Предательство – это Любовь. И обман.
Любовь – когда даже твой сын – наркоман.
Любовь – это действенный стимул – зарплата.
Любовь – это детская сладкая вата.
Любовь – это мощь, но она и бессильна.
Она тяжела и отчасти мобильна.
Любовь – это радостный праздник Победы,
Жизнь за которую отдали деды.
Ещё и за Родину гордое чувство.
Взращенье ума или просто беспутство.
Любовь – это бабушки, деды с бородками.
Любовь – это память, что были молодками.
И где-то, я слышал, живут вместе вроде
Любовь и босятство. Но это не в моде.
Любовь – это лошадь, идущая вброд.
Любовь – это прерванный мысли полёт.
Любовь – это дым, волшебство, чародейство,
Как в сексе, она обоюдное действо.
С Любовью нам весело, с нею и грустно,
Ведь это действительно нужное чувство.
Любовь – это чувство, подвластное всем:
И людям богатым, и бедным совсем.
Любовь – это жажда, нет силы унять,
Хотя её дважды нельзя испытать.
А может всё проще: Ян или Инь?
Всё будет, как прежде: Любовь – это Жизнь!

     Сначала мы любим мамино молоко, потом мы просто любим маму. И папу любим. Потом мы любим свою вторую половинку. Потом мы любим Родину и свою работу. Потом мы любим внуков, правнуков и всех остальных, если успеваем их полюбить. А потом мы любим жизнь! И так мы её любим, аж – до смерти…

     Хмарь заставляла меня пригибаться, вынуждая всматриваться в свой путь, но дорога сил не забирала. После недолгих воспоминаний о моей семье и мыслей о сбитом лётчике передо мной возникло небольшое поселение, на окраине которого светилась требуемая распахнутая дверь единственного каменного дома.
     В помещении первого этажа было темно. Трезвящий застоявшийся запах смеси сердечных микстур и валерианы был смешан с запахом ладана и сразу же пропитывал этим парфюмом одежды всех входящих сюда до самых костей. Все окна и зеркала были предусмотрительно затянуты тёмной материей. Собравшиеся родственники уже ожидали скорого небогатого наследства. Роскошная по местным меркам обстановка была укрыта белыми чехлами. Притихший чёрно-белый контраст напоминал застывшее на полуслове театральное действие или какой-то прерванный таинственный церемониал. Холод, забредший сюда от уличной сырости, сонно бродил по углам комнат, лениво шевеля подолы мебельных покрывал, тем самым усугубляя мрачность действующего момента и вызывая странный трепет у всех собравшихся.
     На краешке кровати сидела милая молодая худенькая девушка в бесцветной одежде с русой косой и бездонными глазами. Увидев меня, она доброжелательно улыбнулась, будто долго ждала, и проговорила только для меня, чтобы я следил за её действиями и всё запоминал. Значит, меня ждали. Она была похожа на Снегурочку из старых, добрых, ещё советских фильмов. Её тихий голосок завораживал, но в нём слышались твёрдые нотки строгого преподавателя. Тон её голоса даже не предполагал каких-либо возражений со стороны.
     Затем она стала проговаривать уже знакомую мне напевную скороговорку и творить странные действия над кроватью. Определённый порядок обыкновенных, простых и понятных слов определял чудодейственность и странным образом сливался с манипуляциями её рук. Поначалу мне показалось это странным, но стоило мне только вглядеться сквозь полумрак комнаты, я с интересом определил, что в кровати глубоко в подушках лежит худющая женщина, и сидящая подле неё девушка касается её немощного тела своими тонкими пальчиками в определённых местах. Проникновенные касания больного тела доставляли его хозяйке некоторое облегчение на короткое время, отчего та переставала стонать и начинала прислушиваться к окружению. Я стоял, как школьник у доски, принимая загружаемую в меня специально организованную учебную программу настойчивым наставником, витая совершенно в других материях.
     Меня ждали. Ждали! И кто эта милая девушка? Видимо, лётчик неспроста направил меня сюда – нужно было, чтобы я с ней встретился. Но эти мысли стали быстро затираться, и мозг мой настроился только на восприятие преподаваемого урока. Информация стала вливаться в меня, как в наполовину наполненный жаждой знаний кувшин.
     Собравшиеся в углу родственники в тёмных одеяниях, не замечая происходящего, вздыхали и мысленно прощались с больной. В густом воздухе зависла тягостная напряжённость.
     Ручные кружева платка, прикрывая забелённые от болезни кудри, сливались с ажурными подушками и явно выделялись на болезненной коже помятого лица женщины средних лет, то смиренно ожидавшей в беспамятстве окончания прожитого, но внутренне старавшейся отчаянно сопротивляться такому несправедливому мучительному и раннему исходу, то мятежно просившейся на воздух. Между приступами болезни она всё последнее время постоянно мысленно пыталась отпроситься побыть здесь ещё. Хоть недолго. Хоть чуть-чуть. Насколько будет ей дозволено. Взамен же обещала исполнять любое общественное послушание до конца дней своих.
     Вдруг лежавшая скривила сине-жёлтое лицо, тяжело вздохнула, сипло закашлялась и затихла. Присутствующие в помещении родные притихли в ожидании тоже. Но женщина вдруг с грохотом сделала глубокий хриплый вдох, заполнив всю больную грудь воздухом, и с новой порцией кашля выплюнула чёрный комок слизи и запёкшейся крови, освободив себя от всего, что мешало ей жить. Окружающие поначалу отпрянули от внезапного действия, крестясь и сосредоточенно прошёптывая спасительные молитвы. Выпавший комок причудился им чем-то шевелящимся, но это всего лишь оказались отходы пиршества тяжёлой болезни, долгое время гулявшей по всему организму. Прислушавшись к себе и снова затаив дыхание, она произнесла твёрдым басовитым голосом, несоразмерным с объёмом его хозяйки: «Дайте молочка попить!»
     Девушка, совершенно не брезгуя, подхватила чёрный комок в тряпицу и вышла с ним вон из помещения. Засуетившиеся родственники, не поверив своим органам чувств, неохотно и лениво побрели за стаканом деревенского питательного напитка, причитая и переругиваясь, злобно поглядывая в мою сторону. Обратно же они гурьбой и второпях, вероятно, опомнившись от сложившейся новой жизненной ситуации, окружили постель  вдруг  не  по  плану  о  жившей бывшей больной. С натянутой на лица радостью сородичи охали, не переставая, наперегонки поправляя подушки и вынося грязную посуду и бельё. Но кто-то всё-таки нехотя, приговаривая для себя просьбы о всепрощении, раскрывал окна и зеркала.
     Прочитав положенные молитвы о выздоровлении, я вышел на лестничную клетку. И тут, при выходе меня перехватила соседка из квартиры напротив, думая, что я - ожидаемый ими священник из местного прихода.
     –  Товарищ поп! – женщина, стесняясь, ломала руки при обращении к человеку в рясе. – Зайдите, пожалуйста, сюда, к нам! Вы здесь очень нужны…
     Я весело растерялся от такого обращения, но всё-таки поинтересовался, чего от меня хотят.
     Женщина оказалась одной из дочерей хозяйки квартиры, с которой в течение прошедшего года случился ряд малоприятных жизненных событий. Сначала от внутренних болезней, обязательно появляющихся от пожизненного безмерного употребления спиртосодержащих напитков и жидкостей, ушёл из жизни её супруг. В последний путь его провожала она сама, так как его родных уже никого не осталось, а дочерям она говорить ничего не хотела. Поберегла она их. Потом, по весне она сломала ногу. Три месяца она просидела дома у окошка, только дочери её приносили еду да радовали своими житейскими проблемами. Как только сняли гипс, она от радости, что можно будет опять подзаработать чуток к своей мизерной пенсии, пошла мыть полы в подъезде. Тут-то у неё и случился удар. В больнице её подлечили, как смогли в данной ситуации. Она даже стала нормально говорить и передвигаться самостоятельно. Но потом она вдруг перестала всех узнавать. То есть совсем. Её даже хотели перевести в «жёлтый дом», но ситуация усугубилась множеством внутренних таящихся ранее болезней, спровоцированных последними событиями.
     – Ей бы исповедаться, – выдохнув, продолжила женщина, – а мы как раз Вас и ждём. Нам обещали…
     – Но я не имею на это совершенно никаких полномочий. И я совсем не священник.
     – Тю! А кто же Вы тогда?
     – Я – просто прохожий…
     – Мужчина, не имейте мне мозг, у меня и так по вечерам вся голова болит! Я по Вам вижу, Вы же добрый человек, всё понимаете… Ей немного уже осталось, – женщина продолжала ломать руки. Глаза её были полны мольбы. – Понимаете, она немного не в себе.  А на Вас и форма церковная, подходящая. Она и не заметит ничего. Пока поп придёт, она уже может… А так ей очень нужно! Я знаю. Врачи отпустили её домой… доживать…
На кровати сидела старая худая женщина, улыбаясь откуда-то изнутри.
     – О! Мужчина! Вы за мной пришли?..
     – Совсем нет! Я просто хочу с Вами поговорить, – попытался я к ней проникнуться.
     Вдруг блаженность с неё спала, и она посмотрела на меня абсолютно трезвым взглядом.
     – Я всё понимаю, – продолжила она, – я Вам сейчас всё расскажу. Я счастливо жила!
     – А Вы в Бога верите?
     – А зачем мне Он? Он у меня дочурку забрал. Второй она у меня была. Сначала молока мне для неё не дал, а потом и вовсе её забрал у меня, – плавно и рассудительно говорила женщина. – Застудилась она не вовремя. Врачей не дождалась… Вот, на руках у меня и померла… Даже покрестить не успели… имя ей дать… Я до сих пор понять не могу за что мне были эти наказания…
     – Может Вы делали что-то не угодное Богу?
     – Жила я, как все женщины нашей страны. Но только я сама троих своих деток убила... Таблетками заморила. За это я три раза попадала в чистилище. Три раза меня чистили, – глядя на мои удивлённые глаза, она погладила меня успокаивающе по руке, – а Он ни разу не помог мне их скинуть… А как в те времена без этого… Работать надо было, семью кормить… Конечно же потом я ещё родила два раза… Счастлива была… Вон они, мои любимые все стоят, ждут когда я сдохну, – две маленькие слезинки тотчас появились в уголках её глаз.
     – Ну зачем Вы так? – теперь я, поглаживая её тонкую руку, пытался успокоить женщину. – Они Вас любят! Все Вас любят… А где вы работали?
     – На фабрике нашей местной. Обувь шили… Разную… Детскую и солдатскую…
     - А может, были случаи, прихватывали чего-нибудь домой с работы?
     – Что вы! В нашей семье это было не принято!
     – Может, мужчин у Вас много было?
     – Вовсе нет! Один был у меня муж. И тот пил всю свою жизнь… Да и бивал меня частенько, – с появившейся грустью ответила она. – Он то уходил от меня, то я его снова привечала, и мы снова с ним жили вместе, но всё было по прежнему. А тут прибегали маленькие, чёрненькие… Утащили его к себе… в яму то…
     Тут она внезапно остановилась и обратилась лично ко мне.
     – Можно я Вас поцелую?
     Я с согласием потянулся к женщине щекой, но не успел. Она жарко и с удовольствием поцеловала меня прямо в губы. Поцелуй был яркий и недолгий. Вдруг, осознав своё действие, она отпрянула от меня и снова внутренне заулыбалась.
     От этого поцелуя повеяло странным холодком. В моих губах сильно и противно закололо. Перед глазами у меня от боли замелькали тёмные кадры, в которых была пустота. Изображение, этой милой женщины промелькивало некоторое время, но пустота брала своё…
     Пообщавшись с дочерью женщины, я дал знать, что ухожу, и стал одеваться. Женщина вернулась к своей матери.
     – Ну, как ты? Почувствовала себя легче? – обратилась она к лежащей на кровати, любовно поправляя её причёску.
     – Нет, не легче! Просто стыдно! Будто голая я вся в бане, и ко мне зашёл банщик, мужчина... Он такой большой, красивый и умный, а мне и прикрыться то нечем. Совсем… Холодно… и неловко…
     Сознание женщины снова окончательно её покинуло, и она стала доживать выделенный ей срок со своими внутренними приготовлениями...
     Выйдя на воздух, оглядевшись и не найдя той русоволосой девушки, не поговорив с неё, не задав ей волнующих меня вопросов, я в расстроенных чувствах направился в путь. Рассуждения о том, какая всё-таки разная судьба у тех двух женщин настигли меня уже далеко. Сопоставляя различные их жизненные ситуации, я так же соотносил и их сегодняшние состояния. Нужно ли было спасать одну физически, другую духовно, если Он всё равно собирался забрать их к себе. Причём, в одно и то же время. А может, Он не мог разобраться, кого забирать, ведь они находились рядышком, в одном месте? Координата была не конкретная, расплывчатая, размытая? А может, Он всё-таки даёт людям шанс? А может, идти к Нему нужно чистому? Может, всё-таки и жить нужно в правде, в чистоте помыслов, чтобы Он в любой момент мог безо всяких там церемоний открыть для тебя свои ворота к Себе, Домой?

     Спустившийся с неба ветер гулял по кронам высоких и пышных деревьев. То он взлетал вверх, оставляя меня в тревожной тишине, то с шумом слетал вниз, встречая сопротивление листьев. Порывы воздуха весело взъерошивали их и сбивали к земле вместе с ветками, порождая при этом неповторимый шелест. Этот рокочущий звук содержал в себе ещё один звук. Очень знакомый. Сначала его трудно было разобрать, но по мере продвижения по дорожке, звук становился всё явственнее.
     Равномерный странный шум наплывал на меня волнами. Этот приближающийся и удаляющийся гул навевал мне нечто знакомое.
     – Мать честна;я! Так это же… – я ускорил движение в этом направлении. Теперь этот звук знакомо указывал на наличие проезжей дороги. Асфальтированной. То, что шум был от автомобильного транспорта, моментально вселило в меня новую чудесную надежду и какую-то волнительную приподнятость настроения от очередного перемещения.
     По милому мне асфальтовому полотну мимо меня проскакивали современные и родные мне автомобили, свет фар которых освещал своим ездокам ровное и далёкое будущее.
     – Я вернулся! Я снова дома! Не может быть! – улыбка моей Анюты стала прогревать меня изнутри. Не зря она мне грезилась! Начинающийся тёплый редкий дождь добавлял радости на моём лице и, смешиваясь с придорожной пылью, обдал меня невесть откуда нахлынувшим запахом её тела после ночи любви. И здесь меня пленило странное прозрение: у меня прекрасная жена! Во всех смыслах и по всем придирочным критериям. Когда мы были вместе, у неё были неотъемлемые всякие недочёты в её семейном поведении и отношениях со мной, как и у любой замужней женщины, считающей себя хозяйкой положения. И всё это, несмотря на то, что я её просто обожаю. Но смотрел на всё это прагматично и взвешенно. А теперь я понял: нет у неё, у любви моей, никаких изъянов. Ну, просто никаких! Какое-то прозрение на меня снизошло! Она – просто ангел мой с большими крылами, укрывающими меня от всяческих невзгод…
     – Вот это самолётик! Просто сказка, а не самолётик! А что же лётчик им не воспользовался? А может, и не знал об этом. А может, это был единичный проход, который потом закрылся. Может быть. Я смотрю, здесь всё может быть, – уже сам с собою общался я. – Теперь понятно, почему скит был в форме креста. Его построили в форме самолёта. Скрыли им тайну от сторонних глаз. Может, лётчик мой в тот скит специально и отрядил жить… Пожертвовал мне запасным выходом...
     Было ощущение, что я стоял у взлётно-посадочной полосы аэродрома и мимо меня мелькали то на взлёт, то на посадку разнотипные самолёты. Маленькие пассажирские и большие транспортные лайнеры катились по рулёжной полосе, каждый на свою стоянку. В свой ангар. В свой дом. И вот, совершив посадку, один из многих пассажирских дорожных перевозчиков, подрулил прямо ко мне.
     Один из водителей, разглядев меня в начинающемся дожде и низкой облачности, сливающейся с серостью асфальта, мягко притормозил передо мною, приглашая к путешествию.
     Глядя на рулевого в манящую теплом открытую дверь, я развёл руки в стороны, мол, нечем будет заплатить. Но водитель сквозь золото национальной улыбки поприветствовал меня: «Заходи, старик! Бог – он всем простит!»
     С благодарностью нырнув внутрь салона, уже по привычке я одним взмахом перекрестил всех присутствующих путешественников, попросил водителя довести меня до определённого места и, поудобнее усевшись на сидении, стал с интересом изучать моих попутчиков, равно как и все присутствующие с подозрением осматривали меня. Недолгая ознакомительная пауза быстро закончилась, и салон наполнился равномерным гулом нескончаемых дорожных диалогов. Сидевшая рядом со мной женщина постоянно стыдливо поправляла подол своего платья, затягивая им круглые коленки. Она что-то говорила мне о своих житейских трудностях, но в вихре моих радостных мыслей я мало что различал из её слов. Но её всхлипы и причитания на кочках всё-таки иногда вклинивались в мою эйфорию мыслей, и я из сочувствия её боли назидательно поведал ей бытовую поучительную притчу, услышанную мною в детстве от моей же бабушки, которой та успокаивала свою непутёвую соседку, не способную найти общего языка со своими детьми.
     И тут я в очередной раз обратил внимание на вроде бы дремавшего мужчину, сидевшего чуть дальше по салону лицом ко мне. Лицо пережившего множество трагедий и радостей светилось в предвкушении предстоящего отдыха и напоминало мне…
     «Матерь Божья! Так это же – я!» И тут я вспомнил всю ситуацию, которая была несколько лет назад по дороге к моим друзьям. Та же самая машина! Тот же водитель! Здесь и говорливая тётка со своими панталонами, постоянно        выползающими        из-под        её       юбки. И интеллигентка, и «шляпа». Все на месте! И я! Я!!!
     Мне снова стало несколько не по себе. Уже привычное ощущение двойственности происходящего вновь нахлынуло на меня внезапно и породило во мне знакомое удивительное чувство переживания уже прошедшего события. Волнительная дрожь, пробежавшая по всему телу, заставила меня обратиться к водителю с просьбой об остановке. Благо, это уже было близко к месту моего назначения.
     Торопясь и ничего не соображая, неуклюже сунув полученный от женщины подарок в свой мешок, я скомканно попрощался со всеми. Ещё раз осмотрев визави и убедившись, что всё-таки это был я, я, торопясь вышел из машины. Хватанув холодного ветра полной грудью, я перекрестил прыгающие на ухабах красные габаритные огни, увозящие меня же в интересное будущее…
     Колючие частые капли холодного дождя смывали горечь с моего лица и пропитывали солью бороду. Долго я ещё стоял в растерянности и недоумении, пока не вымок совсем. Зябкость пробралась до костей и тронула меня в путь к только что наметившейся цели.
     – Но как?! Как он мог предположить, что я окажусь здесь? Каким образом? Именно здесь! Как он узнал? Как всё это происходит? Да что вообще здесь происходит? – вопросы сыпались из меня, как из решета. И снова беспомощно валились в меня обратно, не получив никакого ответа. Вообще.
     Автомобильное движение почему-то закончилось, и только бесконечные потоки ветра гуляли по дороге, охлаждаясь от собственного же движения. Холод превращал участившиеся мелкие дождинки в осколки льда и швырял ими в моё лицо всё больнее и больнее. Оказывается, бывает несколько не по себе, когда вдруг встречаешься с самим собой…
     А я уже точно знал, что автомобиль благополучно доедет до места назначения, все пассажиры разбредутся по своим делам, и какие приключения меня уже ждут.