Понтий Пилат, д. 3 ПДЖ, д. 27

ПОНТИЙ ПИЛАТ

(ЦИКЛ: ПЬЕСА ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ, Д. 27)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Т. – Тиберий Юлий Цезарь Август, правитель Римской империи, Великий Понтифик, император.
П. – Понтий Пилат, римский префект Иудеи, игемон (правитель).
В. -  Вардан, царь Вавилона.
У. – Антоний, ученик, племянник Понтия Пилата.
К. – Клавдия Прокула, дочь Тиберия (незаконнорожденная), жена Понтия Пилата.
А. – Аполлоний из Тиана.
М. – Мелипп, ученик Аполлония.
Х. – Йешуа (Йехошуа, Йешу) из Назарета, нацер, бродячий проповедник.
С. – Каиафа, иудейский первосвященник.
Г. – Гамалиил (Рабан бен Шимон ха-Закен), глава (наси) синедриона (Санхедрина).
ПС. – Павел (Саул), апостол.
Тр. – Трасилл, предсказатель, астролог из Александрии.
КМ. – Квинт Макрон, префект преторианцев.
ММ.- Мария Магдалина.
О. – осведомитель Понтия Пилата.
Римские легионеры. Представители синедриона и толпы.

Действия происходят в 26-42 гг. нашей эры в Риме, Вавилоне, Кесарии и Иерусалиме, во дворце римского императора, во дворце царя Вавилона, в резиденции префекта Иудеи (в Кесарии) и в претории (в Иерусалиме).

«Вечно сущий надмирный Египет (Орион), отражение которого мы видим здесь, никогда не прейдёт». Из изречений древнеегипетских жрецов.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
26 г. н. э. во дворце римского императора Тиберия в триклинии вечером после назначения Понтия Пилата префектом Иудеи.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Т. – Тиберий Юлий Цезарь Август, правитель Римской империи, Великий Понтифик, император.
П. – Понтий Пилат, новоназначенный римский префект Иудеи, игемон (правитель провинции).
А. – Аполлоний из Тиана.
Все трое возлежат на роскошных ложах, между которыми стол на низких ножках, уставленный кувшинами с вином, вазами с фруктами, золотыми кубками с инкрустациями и сосудами с благовониями.

Т. – Простите за настойчивость. Надеюсь, она не дошла до навязчивости. Я хочу, чтобы между нами была откровенность и состоялась интимная беседа на тему об истине, которая не может не волновать правителя. Если человек происхождением из военных, то обязательно приписывают ему жестокость, грубость, неразумность и таким вписывают в историю. Вот ты, Понти, чувствуешь, что ты ещё не доехал до места назначения, а уже в Иудее слухи о новом наместнике как человеке, грубом, готовом применить насилие, не уважающем другие народы и их историю?
П. – Конечно, знаю. Да и как не знать? У нас в Риме дворцы полнятся слухами. Меня тоже на самом деле волнуют вопросы истины, справедливости, свободы и созидания. Наша армия всегда была созидающей. Мы построили великие города, лучшие дороги, спасли народы от голода, дали народам не только хлеб, но и просвещение, медицину, развлечения. И мы продолжаем созидать во всеобщее благо. Единственное, в чём мы пока отстаём, это вершины египетской и греческой мысли, кладезь знаний Александрии. Но вся наша элита стремится развивать мусейон. Многие книги переводятся на латынь, чтобы сделать великие знания доступными всем.
Т. – Это верно, Понти. У нас даже некоторые рабы, став вольноотпущенниками, утопают в роскоши. Но я хочу рассказать одну свою историю из прошлого. В Сиве в храме Амона мне жрец, кроме земного будущего во власти, сказал, что у меня была высшая орионовская любовь и она откроет мне врата в вечность. Это меня погрузило в думы и воспоминания на несколько дней. И сейчас я не могу прийти в себя от прозорливости жрецов. Летом детство я проводил на живописной вилле, много читал, пытался всё быстро познать. Среди сверстников я был крупным, сильным и считался к тому же наделённым умом и красотой. Ко мне часто обращались как к авторитету при разрешении споров. Мне было одиннадцать лет, когда я поближе познакомился с девятилетним мальчиком из нашей гимнасии. Он был необычный. Блистал умом. Одногодки его ненавидели за его явное преимущество. Мне однажды пришлось за него заступиться. Он был стройный, улыбчивый, черноволосый, с матовой, отдающей синевой белой кожей. Говорили, что его отец был парфянского происхождения, восходящего к Киру Великому. Был он очень стеснительным. Преподаватели восхищались его математическими способностями. Мы жили летом рядом, но сближались как-то очень медленно и осторожно, не из-за страха, а из-за стеснительности, которую стали чувствовать оба одновременно, когда ощутили, что какая-то неведомая сила притягивает нас друг к другу. Мы мальчишками были хорошо осведомлены о половой любви и однополой любви, но тут было явно нечто совсем другое. Нам не хотелось половой близости, но влечение было взаимным и настолько сильным, что оба восприняли это как судьбу, как закон, хотя никогда об этом не говорили. Всё происходило без слов. Но всё было ясно с первого взгляда. Мы редко глядели друг к другу в глаза. Стеснение во многом происходило из-за публичного осуждения однополой любви. К счастью, грязь слухов к нам не приставала. День ото дня наше взаимное влечение крепло. И мы уже не могли обходиться без ежедневного общения днём и вечером. Летом он после завтрака приходил на нашу виллу. Мы читали. Ели фрукты. Шли купаться, загорать. Затем расходились по домам. Как только вечерело, снова встречались, бродили по тенистым аллеям, сидели, восхищаясь звёздным небом. Мы чувствовали чудо вечной взаимной любви без слов, без признаний и объяснений. Это чудо длилось более четырёх лет. К шестнадцати годам я влюбился в одну девушку, которая была на год младше. Но это была совсем другая любовь, какая-то земная, приземлённая, практичная. Мне надо было заняться военным искусством в Риме. А он поехал блистать своими талантами в Александрию. Как ни странно,  наша любовь, несмотря на вынужденную разлуку,  не только не угасла, но усилилась тем, что грела, вдохновляла, напоминала всё хорошее. Но когда об этом напомнили жрецы Амона, я понял, что эта великая тайна наших душ была известна вселенскому разуму! Я это меня поразило. Мы, конечно, встречались несколько раз, но разговора и открытого общения не получалось. Но встречи дали свои результаты через память и продолжение молчаливого общения и понимания. Они убеждали нас и продлевали уверенность в существовании вечной любви. Согласно диалогу Платона, очевидно, наши души составляли единое целое. Вот Трасилл мне сказал, что возможно передавать нашу память, наше сознание другому телу. Я думаю, что всё же это будет другой человек, поскольку в другом теле есть и свои другие особенности, делающие нас индивидуальностью. Мне кажется, что мы постоянно обмениваемся и содержимым нашей памяти, и сознанием путём учения, познания. Дело только в методе, скорости и интенсивности. Не спорю, что со временем методы усовершенствуются. Но знание и сознание, привязанное к другим телам, не совпадают полностью с моим самосознанием. Конечно, можно внушить, можно кое-что стереть, кое-что заменить, но всё равно тождественного продолжения в вечность не получится. И у меня в связи с этим главный вопрос к вам: а может ли передаться в таком случае не знание, а описанное мной пребывание в вечной любви?
А. Я не ожидал от вас такого! Вы меня удивили. Меня давно волнует этот вопрос, но я его так чётко по-римски, так ясно не мог даже для себя сформулировать. Я восхищён вашим умом, патроне!
Т. Не мой это ум, а вселенский разум, к которому я как-то причастен. И видишь, для тебя существует такая же проблема. А ты, Понти, задумывался ли когда-нибудь об этом?
П. Только в юности это меня едва коснулось крылом познания, когда я читал диалоги Платона. В «Пире» я несколько раз, повторно пытался разобраться в этом. Не уверен, что всё получилось. Но нечто подобное, я тоже почувствовал. Мне далеко до вашей и Аполлония просвещённости. Мне хотелось бы сейчас больше слушать вас, чем себя. Разумеется, мне тоже хотелось бы пребывать в вечной любви, как вы. Это больше, чем быть в раю.
А. Я хочу прочитать вам диалог между Геродотом и египетскими жрецами, чтобы приблизиться к теме любви и истины. Жаль нет с нами Трасилла. Тут как раз идёт речь и о звёздных богах и людях.
« — Я слышал, что более сорока тысяч лет, как вы существуете, вы превозносите то одних, то других богов, — как же это могло быть, если они едино и неизменно царствуют с начала всех начал? — я так вас понял, когда вы сказали, что они самые древние.
— Мы воздаём богам те почести, которые раз и навсегда себе установили. Но люди не могут сразу объять величие всех богов, поэтому прославляются то одни, то другие боги.
— Ещё я хотел бы спросить: отчего, по-вашему, боги враждуют друг с другом? У вас, например, рассказывают о том, как Сет умертвил Осириса и боролся с его божественным сыном Гором. Признаюсь, что меня и не только меня это смущает.
— Всё живое борется, радуется победам и страдает от поражений. Его одновременно влечёт к жизни и смерти, его влечет страстное беспокойство и блаженный покой. А если оно того не желает, то все равно движимо таковыми стремленьями, ибо так устроено. А в богах то же проявляется ещё сильнее, — ведь их мощь и мудрость, страсти и блаженство превышают всё, что мы можем представить.
—Древние философы и поэты считали, что даже в колышущем пшеничные колосья ветерке есть бог и всё, что внутри нас, тоже дают боги. Некоторые же думают, что наши желания и мысли от даймонов, которые принадлежат низшему роду божеств. Но мне кажется, что порождение и опекание людей боги поручили юным звёздным божествам, почему и замечено, что их расположение влияет на людские судьбы.
Боги нас многому научили и мы стали более разумны, чем когда-то. Поэтому люди, впрочем, далеко не все, могут достойно жить как бы минуя богов, отчасти и по своей воле. Во всяком случае, таковое предположение возможно. Я и мои друзья также полагаем, что всех богов создал величайший Бог, имя которого неизвестно. Кроме того, он сотворил землю, а также звёзды, полные огня. Это тоже божества, совершающие у нас на виду свои круговращения, а прочие божества появляются лишь тогда, когда сами сочтут нужным. Созданные же Творцом божества бессмертны, но не по природе, а по воле Творца, и до тех пор, пока он того пожелает.
— Нам, конечно, ведомо, что существует Всевладыка. Ведь никто другой не мог бы сказать: «Я сотворил богов из моего пота, тогда как люди возникли из слёз моих очей». Так он сказал. В дальнейшем творение богов он поручил богу Пта, который, как ты, наверное, слышал, создал Великую Девятку богов. Что же касается того, способен ли человек благочестиво жить по своей воле, минуя богов, то мы так не считаем. Боги и в самом деле многому научили людей, и поэтому люди могут сами делать то, что угодно богам, но если они отклоняются от наученного, их ждёт нечестие и погибель. Посему для египтянина самая благочестивая поза — преисполненная внимания неподвижность, дабы не пропустить божественных повелений. Всё, что у нас есть, дали и дают боги. Их дары удивительны! Возьми хотя бы в изобилии произрастающий у нас — и только у нас — папирус. Его употребляют в пищу, из него строят лодки, приготовляют прочную основу для письма, даже изготовляют сандалии, которые ты можешь увидеть у нас на ногах. Разве это не чудо, не чудесный дар богов?! И жизнь, и смерть, и бессмертие — всё даруют нам боги. Мы чувствуем их присутствие каждое мгновение. Оттого ни в одном другом народе не найдешь ты такого благочестия, как у нас. Так есть чему здесь поучиться.
О Всевладыке что ещё осмелимся сказать? Когда-то люди пытались узнать его имя или узнать, кому из богов он подобен. Ныне мы не дерзаем на это. Нам надлежит лишь восклицать в страхе: «О ты, святейший Ба, с сокровенными ликами и могучей властью, скрывающий свои имена и держащий в тайне свой облик!»
— Это хорошо, что наши с вами познания о Всевладыке хотя и скромны, но содержат немало общего. И это не удивительно, поскольку, как я полагаю, у нас были общие учители.
— О чём это ты?
— Разве вы не знаете, что десять тысяч лет назад в Океане был остров — мы называем его Атлантидой, — населённый мудрыми и умелыми людьми, создавшими могучие государства. Эти государства покорили под свою власть и афинян, и вашу страну, где цари ещё не передавали власть от отца к сыну. От атлантов, полагаю, все мы восприняли немало знаний о божественном и немало обычаев. Не могли бы вы объяснить мне, что такое упомянутое вами Ба?
— Ба — это истинная вечно пребывающая сущность того, к кому мы обращаемся. Она может находиться внутри или вовне бога или человека. Нам нечего к этому добавить, так как речь идет не столько о понятии, сколько о непосредственном постижении. Последнее доступно не всем…
Беседа временно приостановилась. Жрецы приступили к омовению, которое им полагалось совершать хотя бы дважды в день, а затем собеседников ждала трапеза. Они сидели под навесом, декорированном алыми и чёрными тканями и покрытом воловьей шкурой.
Спустя немного времени беседа продолжилась:
— Я, о почтенные слуги божии, не желал бы вас утомлять, но мне хочется сравнить мои и ваши представления о том, как появились различия среди людей и почему они благоприятны для государства, коль скоро они сохраняются в поколениях.
— Говори.
— Бессмертные души созданы богом по природе одинаковыми, однако они могут, если захотят, стать более совершенными. А если не захотят, злая воля повлечёт их не вверх, а вниз — и в соответствии со степенью их падения низшие божества образуют для них тела, в которых им придется жить. Затем согласно со своими склонностями и естеством человек становится земледельцем, ремесленником, воином или ещё кем-то. Для государства полезно, коль скоро эти люди и их потомки останутся в том роде деятельности, к которой они более приспособлены.
— О создании людей Всевладыкой ты уже слышал — он создал их из своих слёз. Некоторые повествуют о подробностях подчас совсем другого рода, мы же считаем, что сказанного Всевладыкой достаточно. Ещё Всевладыка сказал: «Я создал каждого таким, как и его ближнего, и запретил им творить несправедливость». И ещё сказал Всевладыка: «Я создал великие реки, чтобы бедный мог пользоваться ею, как и богатый. Я сужу бедных и богатых, я одинаково поступаю со всеми, кто творит несправедливость». Из этих сокровенных речений следует, что бедному должна быть воздана честь, как и богатому, земледельцу и ремесленнику не ниже, чем воину или жрецу. Честь не может быть ниже или выше, ибо каждому — своя, не сравнимая с другими. Если люди блюдут это, то сыны следуют за отцами, не соблазняясь тем, в чем превосходят другие, и государство прочно, как камни пирамид.
— Я очень доволен вашими мудрыми пояснениями. Уверен, что и мой учитель, лучший и мудрейший, уверен, что и он был бы рад такое услышать; увы, я никак не могу примириться с его кончиной. Теперь позвольте мне высказать своё суждение о душе, — о том, что с нею происходит после смерти тела.
— Печаль о почившем учителе облагораживает ученика. Что же касается предмета, о чём ты собираешься говорить, то у нас нет такого понятия, как душа. Ты, вероятно, так обозначаешь нечто такое, что сближает человека с богами. Во всяком случае, нам было бы интересно послушать об этом.
— Благодарю вас, почтенные слуги божии. Полагаю, что в человеке есть три души: чревная, чувственная и разумная. Чревная утешает умершее тело пока утроба не превратится в прах и не изъязвится последняя кость, после чего чревная душа умирает. Чувственная душа приобщается к мировой душе, каковая есть душа всего мира, созданного богом как живое существо. Разумная душа судит человеческие мысли и поступки ещё при жизни — это то, что принято называть совестью. Еcли человек жил праведно, то есть владел своими чувствами и не допускал в себе злые мысли, то его разумная душа возвратится в обитель предназначенной ей звезды и будет вести блаженную жизнь сообразно своему нраву. А кому это не удалось, в следующем рождении станет женщиной (если это раньше был мужчина), а когда и на этот раз не преодолеет в себе пороков, после следующей смерти будет превращаться в нечистое животное. При этом каждый раз мировая душа одаривает новое тело чувственной душою, а чревная душа порождается новым телом, чтобы согласовать действия всех органов и членов. Да, я не успел сказать, что разумная душа, не забывшая дружбы, может по своей воле покинуть сладостный покой и вернуться на землю в качестве опекуна близкого ей по духу человека, так что в том счастливце вновь оживет праведник, которому раньше принадлежала эта разумная душа.
— Что же? Ты рассказал нам немало любопытного. Возможно, что происходят и в самом деле все эти удивительные превращения. Ведь подобно тому, как любому народу боги дали собственное место обитания, предоставили они ему и посмертные жилища, и указали те пути, которыми должно добираться до них. Мы не можем открыть тебе то, что заповедано об этом нам, египтянам. Не потому, что мы не уважаем тебя, но хочешь - не хочешь, а ты чужеземец и из-за этого тебе не может быть доступно наше знание в достаточной полноте. Не держи на нас обиду и постарайся удовольствоваться тем немногим, что ты в состоянии понять, — к сожалению, понять лишь мыслью, которую, как мы заметили, ты считаешь единственно способной проникать в истину. Мы же полагаем, что истинное познание насыщается не столько мыслью, сколько иными способностями постижения. Драгоценнейшая из них — чудесное всеохватное просветление, коего сподобляется набожный человек, совершая культовое поклонение. Такие просветления, соединяющие нас, поелику это возможно, с божеством, мы называем Аху. Далее мы не согласны и с тем, что ты принижаешь тело, ибо это дом, где человек может сузить себя и уединиться. Иногда человеку, бывает и простолюдину, это необходимо, так как большую часть своей жизни он пребывает в нерасторжимости с другими людьми, с живностью, с землёю и многим ещё. Человек живёт не только в своем теле, но и во всём, что видит, с чем соприкасается. Он создаёт вокруг себя облако своего присутствия и излучения. Всё, что вокруг него, это его самость — и это мы называем Ка, которое иногда сжимается, нуждаясь в отдыхе уединения... Ка фараонов, надзирающих всю страну, семикратно превышает Ка других людей, а Ка великих богов еще больше...
— Простите меня за нетерпение, но вы обещали рассказать о посмертной судьбе.
— Ты прав — обещали. Ну что же ? После того, что ты услышал, тебя, надеемся, не удивит, что и после смерти человек не желает расставаться ни с семьёй, ни со слугами, ни с имением своим. Чтобы облегчить ему это, на земле оставляют его предохранённое от гниения, с заново отверзнутыми очами и устами, тело, сначала в его доме, затем в обители погребения, а другие его лики — Ба и Ка его сердца, по-прежнему воедино связующие его, — переходят во владения Осириса. Там его ожидает суд этого бога и ещё сорока одного бога — суд, на котором человек должен поклясться, что не совершал тяжких грехов...
— Что же это за грехи?
— Перечислять заняло бы слишком много времени. Вот некоторые: не делал неугодное богам, не перегружал людей работой, не стремился к почестям, не покушался на чужую собственность, не причинял никому боли, не прогонял голодного, не совершал убийства, не крал, не отвергал бога в различных его воплощениях...
— Все это очень понятно. Ещё раз простите меня за то, что прерываю вас. Позвольте о другом. Мы знаем, что боги умеют перевоплощаться в животных, в людей, во многое другое, даже друг в друга. А что вам известно об этом?
— Люди, особенно знатные и богатые, носят разные одеяния, подводят глаза, умащивают и украшают парики — иного сразу и не признаешь. В этом люди пытаются подражать богам, меняющим обличье. Ты, коль любишь размышлять, не можешь не знать, что мир состоит из множества вещей, и он предельно полон, так что не оставлено даже малого пустого места. Поэтому ничто не может долго существовать само по себе, и неизбежно переходит одно в другое. Но такова же полнота божественного мира и отсюда проистекает разноликость божества.
— То, о чём вы сейчас сказали, мы называем Единым, которое всё объемлет.
— Можно и так.
— И всё же, в том, что вы сказали, меня кое-что смущает. Я, о почтенные, не раз видел, что вы изображаете богов с головами зверей и птиц, а иногда они у вас выглядят так целиком. Но разве допустимо, не унизительно для бога представлять Анубиса с головой шакала, Тота с головою ибиса или представлять Гора сокологоловым?
— Не только допустимо, но необходимо. Способен ли ты прямо и продолжительно смотреть на Солнце? Если рискнешь, то сначала у тебя сгорят глаза, а потом ты и сам умрёшь. Но лики богов пылают и светятся не менее ярко. Поэтому их можно слышать, но нельзя узреть. Священнейшее должно быть невидимым и недоступным, дабы его не оскверняли взгляды смертных людей. Вы любите изображать богов в человеческом образе. Мы тоже иногда не возбраняем этого. Например, наш бог Пта почитается нами в виде, сходном с человеком. Но это потому, что когда-то он и был человеком. Вообще же в изображениях нужно соблюдать осторожность, чтобы и в самом деле не унизить бога.
— Что вы имеете в виду, о почтенные?
— Ублаготворяясь речами жрецов, когда они совершают службу богам и говорят их голосами, боги могут нисходить в посвящённые им изображения. Но тем самым они добровольно смиряют себя, ибо подобно должности или ритуальной одежде, всякое изображение ограничивает того, кто изображен. Поэтому, порождая статую, вырезая образы на дереве и высекая их в камне, ваятелю и художнику следует вдохновляться истинными деяниями богов и соблюдать древние правила священного ремесла, дабы рожденная ими обитель божества не оскорбляла его самовольным искажением его нрава и умалением его величия. Негодные изображения не привлекут богов. Кажется, что вы, придавая богам человеческие черты, не всегда помните об этом. В этом отношении предусмотрительнее поступают скорее те, кто приглашает сойти божество в нечто устрашающе звероподобное и неслыханное, тем самым прославляя мощь бога, а не приравнивая его к слабым людям.
— Почему же вы уверены в том, что боги вообще нисходят на землю?
— Об этом нас оповещают они сами. Вот, послушай, что сказал бог воздуха Шу: «Я — Ба бога Шу, который пребывает в небесной корове и который поднимается на небо и спускается на землю по желанию своего сердца». А вот что говорится в священном гимне о боге Хоре: «Он нисходит с неба день за днём, чтобы увидеть свою статую на великом троне. Он спускается в своё изображение и соединяется со своими образами». Каждый египтянин знает, что статуи это боги, пребывающие в храмах.
— Вы сказали о том, что жрецы говорят голосами богов. Я заметил, что так же поступают жрецы у других народов. Однако не есть ли это, о почтенные, чрезмерная дерзость?
— Это не дерзость, а лучше сказать — дерзновение. Без него невозможно ревностное почитание. Люди хотят, чтобы боги их услышали и благоволили им. Но общение возможно, когда вступающие в него в чём-то уподоблены, когда их сближает взаимный лад, как это бывает у совместно поющих. Чтобы предстать перед богом, нужно оживить и пережить те события, в которых бог участвовал, и те деяния, которые он совершил, а следовательно, повторить и его речения — всё это, разумеется, в пределах, доступных людям. Выполнив всё это, человек на какое-то время уподобляется богам... Вот взгляни-ка туда: видишь там зелёную ладью? Это ладья погребальная. У столбиков навеса, под которым установлен священный пожиратель, — саркофаг, стоят плакальщицы, уподобившиеся Исиде и Нефтиде (Небетхет), отпевающим убитого Осириса. Отсюда тебе должно быть ясно, что умерший становится Осирисом именно потому, что повторяет посмертный путь бога во всех подробностях.
— О, почтенные, как вы прекрасно изъяснили мне то, о чём я вас спросил! Есть у меня ещё один, хотя и второстепенный, вопрос. Когда я поднимался на барку, мне сказали, что она называется «Летящий крокодил». Что побудило служителей храма Пта дать барке такое странное название?
— Ты и вправду очень любознателен. Имя барки (а всё должно иметь оживляющее имя) не показалось бы тебе странным, если бы ты знал, что первый служитель нашего храма родом из Шелета, где крокодил священное животное. У нас ведь каждый город, ном, каждая местность имеет своих богов-заступников и своих священных животных, кроме общих, таких как, скажем, корова или бык.
— Глядя на зелёную ладью, мне захотелось снова побеседовать с вами о посмертной судьбе. Есть предание о том, что умершие, чтобы хотя бы немного почувствовать себя прежними, взыскуют человеческую кровь, вместо которой мы возливаем на их могилы вино. Как вы могли бы это объяснить?
— Мы ничего этого не делаем, так как оставляем умершему его мумию, в которой он может упокоиться, беспечально наблюдая за продолжающейся жизнью его близких. Вместе с тем, умерший уже проходит очищение во владениях Осириса. Люди должны подчиняться божественным законам: для умерших предназначены другие обители, нежели для живых. Умершие, конечно, не наши соотечественники, вероятно, и в самом деле алчут крови, чтобы, пригубив её, вернуться к живым. Из-за этого, как мы слышали, варвары закалывают, попросту говоря, режут на их могилах пленных и рабов, а иногда даже сородичей. У нас, египтян, этого нет и не может быть, ибо мы точно знаем, как ублаготворить умершего, не принося кровавых жертв.
— Путешествуя по вашей благодатной стране, я побывал в Элефантине, где ваши соотечественники разрушили еврейский храм, поскольку там в изобилии приносились в жертву безвинные животные. Эти жертвоприношения они совершали тоже для ублажения умерших?
— Наверное, так и есть, хотя евреи вряд ли признаются в этом. Они также считают, что передают жертве свои грехи, тем самым избавляясь от этих грехов. Похоже, в это веруют и другие народы, кое-где и египтяне. Что же до евреев, то они возомнили, что им покровительствует сам Всевладыка и что они знают его имя. Выведший их когда-то из нашей страны египтянин, может быть, и знал какой-то из звуков его имени, в чем мы, впрочем, сомневаемся. Мы также сомневаемся в том, что их пророки говорят со Всевладыкой, а не с кем-то ещё из богов. Ведь чтобы беседовать с богом, нужно предварительно пройти его дорогой. Но кто же знает путь Всевладыки?.. А то, что они изрыгают поношения на всех остальных богов, так это от их самоуверенности и невежества, ибо они сами не отрицают, что Всевладыка сотворил звёзды, а что же такое звёзды как не те же боги?
— До вас я побывал в стране филистимлян, которая, как вы знаете, ныне под персами. Еврейское племя живет там где-то в гористой окраине и о них ходят слухи, что подлинный их объект поклонения всего-навсего осёл. Думаю, что в этом виноваты сами евреи, так как, говорят, они до невероятия скрытны и упрямы. Но оставим их, ибо хулить какой-нибудь народ недостойно философа, да, пожалуй, и опасно — ведь боги всякого народа пекутся о его чести...
Вот что ещё для меня осталось неясным. Вы говорили о том, что люди стремятся не только жить, но и умереть. У нас было немало философов, налагавших на себя руки. Что вы, почтенные, ещё могли бы сказать на этот счёт?
— За стремлением к смерти прячется стремление стать богами и вечно жить с ними. Ибо, только пройдя через смерть, человек может очиститься и обрести божественную славу. Очищают его и земля, и огонь, и бальзамирование, и путь по воде, и загробный суд, и работа в загробном мире на божественных полях... Но чтобы раньше положенного часа не пресёкся человеческий род, боги вложили в людей желание жить в большей мере, чем умереть, а первоначальную жажду смерти люди удовлетворяют в войнах, законы которых также установлены богами.
— Тогда получается, что болезни, мор, потопы, землетрясения и смертельные бури тоже насылаются богами во благо людям, потакая их подспудному стремлению к смерти?
— Несомненно.
— А как же врачевание?
— Оно избавляет от мук, а не от смерти. В жизни и смерти людей никакой лекарь не волен.
— Отныне я буду размышлять над тем, что вы мне поведали, почтенные слуги божии. Я бы хотел только еще узнать из ваших мудрых уст, сколько людям отпущено лет земного бытия, если, конечно, это вам известно.
— Боги не скрыли от нас, когда настанет наш последний час. Это случится вместе с гибелью последнего храма на нашей земле, а произойдет сие через священную сотню, повторенную священной девяткой. Но вечно сущий надмирный Египет, отражение которого мы видим здесь, никогда не прейдёт.
— Благодарю вас за беседу, почтенные слуги божии. Я предельно переполнен тем, что вы мне открыли.
— Не забудь о своем обещании, чужестранец.
— Да, я помню, что не всё могу разглашать из сказанного вами. Но что именно?
— Об этом мы сейчас тебе скажем…»
Т. Спасибо, Аполлоний, что напомнил нам древнюю мудрость.
П. Всё это заставляет задуматься о том, что и как мы делаем, говорим и думаем.
Я бы хотел напомнить о диалогах Платона о любви и истине.
(Читает. «Пир», 178d-180b) «Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем достойный влюблённый, а для влюблённого – чем достойный возлюбленный. Ведь тому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, желающим прожить свою жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и вообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Чему же она должна их учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и добрые дела. Я утверждаю, что, если влюблённый совершит какой-нибудь недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает, если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, – только не его любимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличен в каком-нибудь неблаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто его любит. И если бы возможно было образовать из влюблённых и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюблённому легче при ком угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, – да разве найдётся на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирождённому храбрецу? И если Гомер прямо говорит, что некоторым героям "отвагу внушает бог", то любящим даёт её не кто иной, как Эрот.
Ну, а умереть друг за друга готовы одни только любящие, причем не только мужчины, но и женщины. У греков убедительно доказала это Алкестида, дочь Пе-лия: она одна решилась умереть за своего мужа, хотя у него были ещё живы отец и мать. Благодаря своей любви она настолько превзошла обоих в привязанности к их сыну, что всем показала: они только считаются его родственниками, а на самом деле – чужие ему люди; этот её подвиг был одобрен не только людьми, но и богами, и если из множества смертных, совершавших прекрасные дела, боги лишь считанным даровали почётное право возвращения души из Аида, то её душу они выпустили оттуда, восхитившись её поступком. Таким образом, и боги тоже высоко чтут преданность и самоотверженность в любви. Зато Орфея, сына Эагра, они спровадили из Аида ни с чем и показали ему лишь призрак жены, за которой тот явился, но не выдали её самой, сочтя, что он, как кифаред, слишком изнежен, если не отважился, как Алкестида, из-за любви умереть, а умудрился пробраться в Аид живым. Поэтому боги и наказали его, сделав так, что он погиб от рук женщин, в то время как Ахилла, сына Фетиды, они почтили, послав на Острова блаженных; узнав от матери, что он умрёт, если убьёт Гектора, а если не убьёт, то вернётся домой и доживёт до старости, Ахилл смело предпочёл прийти на помощь Патроклу и, отомстив за своего поклонника, принять смерть не только за него, но и вслед за ним. И за то, что он был так предан влюблённому в него, безмерно восхищённые боги почтили Ахилла особым отличием. Эсхил говорит вздор, утверждая, будто Ахилл был влюблён в Патрокла: ведь Ахилл был не только красивей Патрокла, как, впрочем, и вообще всех героев, но, по словам Гомера, и гораздо моложе, так что у него даже борода ещё не росла. И в самом деле, высоко ценя добродетель в любви, боги больше восхищаются, и дивятся, и благодетельствуют в том случае, когда любимый предан влюблённому, чем когда влюблённый предан предмету своей любви. Ведь любящий божественнее любимого, потому что вдохновлен богом. Вот почему, послав Ахилла на Острова блаженных, боги удостоили его большей чести, чем Алкестиду».
Т. Спасибо, Понти! Вовремя ты напомнил этот фрагмент диалога «Пир» божественного Платона. Что ещё может быть убедительней?!
А. Но наш диалог был бы не полон, если бы мы не вспомнили рассказ Диотимы, приводимый в диалоге Платона Сократом (Платон. «Пир», 210b-212a).
«Кто хочет избрать верный путь ко всему этому, должен начать с устремления к прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полюбит сначала одно какое-то тело и родит в нём прекрасные мысли, а потом пойм`т, что красота одного тела родственна красоте любого другого и что если стремиться к идее прекрасного, то нелепо думать, будто красота у всех тел не одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к тому одному охладеет, ибо сочтёт такую чрезмерную любовь ничтожной и мелкой. После этого он начнет ценить красоту души выше, чем красоту тела, и, если ему попадётся человек хорошей души, но не такой уж цветущий, он будет вполне доволен, полюбит его и станет заботиться о нём, стараясь родить такие суждения, которые делают юношей лучше, благодаря чему невольно постигнет красоту нравов и обычаев и, увидев, что всё это прекрасное родственно между собою, будет считать красоту тела чем-то ничтожным. От нравов он должен перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и, стремясь к красоте уже во всём её многообразии, не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-либо привлекательности, пленённым красотой одного какого-то мальчишки, человека или характера, а повернуть к открытому морю красоты и, созерцая его в неуклонном стремлении к мудрости, обильно рождать великолепные речи и мысли, пока наконец, набравшись тут сил и усовершенствовавшись, он не узрит того единственного знания, которое касается прекрасного, и вот какого прекрасного... Теперь, – сказала Диотима, – постарайся слушать меня как можно внимательнее.
Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все предшествующие труды, – нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чём-то прекрасное, а в чём-то безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чём-то другом, будь то животное, Земля, небо или ещё что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; всё же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает. И тот, кто благодаря правильной любви к юношам поднялся над отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать само прекрасное, тот, пожалуй, почти у цели. Вот каким путём нужно идти в любви – самому или под чьим-либо руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо всё время, словно бы по ступенькам, подниматься ради самог; прекрасного вверх – от одного прекрасного тела к двум, от двух – ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным образам и нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это – прекрасное. И в созерцании прекрасного самого по себе, дорогой Сократ, – продолжала мантинеянка, – только и может жить человек, его увидевший. Ведь, увидев его, ты не сравнишь его ни со златотканой одеждой, ни с красивыми мальчиками и юношами, при виде которых ты теперь приходишь в восторг, и, как многие другие, кто любуется своими возлюбленными и не отходит от них, согласился бы, если бы это было хоть сколько-нибудь возможно, не есть и не пить, а только непрестанно глядеть на них и быть с ними. Так что же было бы, – спросила она, – если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обременённым человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное можно было увидеть во всем его единообразии? Неужели ты думаешь, – сказала она, – что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его созерцающий и с ним неразлучный, может жить жалкой жизнью? Неужели ты не понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он».
Т. Вот теперь я стал лучше понимать весь путь «любовь –- знание -  красота - истина – благо, справедливость» в высоком его значении и предназначении. Я очень доволен вами. Двери моего дворца всегда будут для вас открыты. Вы продолжайте беседовать. Я же пойду. До будущих встреч (Встаёт, уходит). Занавес.

________________________________________