Ай да Есенин!

               
Темным осенним вечером я сидела в палате женской психиатрической больницы и с ужасом смотрела на свою подругу Ленку, с которой провела за одной партой половину школьных лет – с шестого класса. Она была привязана специальными прорезиненными лентами за руки и за ноги к старой металлической кровати, которая отчаянно стонала и скрипела, когда Ленка всем телом мерно подпрыгивала на ней. Ленка никого не узнавала, ни на что не реагировала, неподвижно смотрела куда-то в потолок, подскакивала на панцирной сетке кровати и бормотала: «Илья, четыре, пятьдесят три… Илья, четыре, пятьдесят три…»
 
В этой изможденной женщине трудно было узнать мою лучшую школьную подругу. Голова ее была обрита как-то неровно: проплешины чередовались с короткими «щеточками» отросших кое-где волос. Сквозь рваную мятую сорочку виднелось худющее тело, все в царапинах, помазанных зеленкой. Ее потому и привязывали, что она расцарапывала в исступлении лицо и тело, рвала одежду.

Ничего страшнее в свои восемнадцать лет я не видела. Потрясение было настолько сильным, что я так и не смогла произнести ни слова. Ленкин муж Володя увел меня из палаты сквозь бесчисленные запирающиеся специальным ключом двери в ординаторскую, где я дала волю слезам. А старый психиатр, что-то писавший за своим столом, сказал Володе: «А я тебя предупреждал: опасная затея – воздействовать воспоминаниями на больную, опасная для обеих сторон…»

                ***               
Мы с Ленкой учились в одном классе, а после школы наши пути разошлись: я поступила в педагогический в нашем городе, а Ленка – в медицинский в Ленинграде.
 
Сколько помню свою лучшую школьную подругу, она всегда мечтала о любви. Обязательно настоящей – такой, чтобы на всю жизнь, такой, чтобы «жили долго и счастливо и умерли в один день»! На меньшее Ленка не была согласна.
 
Ленка всегда была влюблена. И в нее влюблялись. За нами с шестого класса обычно хвостиком ходил какой-нибудь Ленкин поклонник. Симпатичная, веселая и кокетливая, Ленка обладала особым даром влюблять в себя. Впрочем, школьные Ленкины воздыхатели получали отставку довольно быстро: моя подруга решала, что это «не то, не на всю жизнь».

Никто из друзей и одноклассников поэтому не удивился, когда в сентябре (первой же после школы осенью) пришло по почте приглашение на свадьбу: Ленка выходила замуж за старшекурсника Володю. Как объясняла сама невеста, она увидела своего единственного, когда пришла подавать документы в медицинский институт. Студент старшего курса Володя подрабатывал – сидел в приемной комиссии альма-матер. Он сидел спиной к окну, и сквозь его уши просвечивало солнце. И, очарованная этими удивительными ушами, Ленка поняла: вот он – тот, с которым она будет «жить долго и счастливо и умрет в один день»!

Студенческая свадьба гудела в общаге на Старом Невском так, что казалось: здание постройки начала 19 века вот-вот рассыплется…

 Еще не существовало ни интернета, ни мобильной связи – и мы с Ленкой потеряли друг друга из вида почти на целый год…

                ***
 И весь этот год моя жизнь кружилась в вихре интереснейших событий: институт, новые друзья, первая любовь, фольклорная экспедиция на Русский Север, стройотряд в окрестностях Анапы и книги, книги, книги… Мне казалось, что и весь мир счастлив, как я. И вдруг меня разыскал муж моей школьной подруги Володя… Я как будто с разбега ударилась лбом о невидимую стену.

Ленка приехала рожать своего первенца в родной город, к родителям. В Ленинграде молодожены ютились в комнате общежития: старое здание, проблемы с отоплением, сырость, общая кухня на двадцать комнат и единственный душ на этаже. Было бы безумием тащить новорожденного в такие условия.
 
 Но что-то пошло не так. У Ленки случилась послеродовая горячка. Телесные болячки ей подлечили. А вот помутнение разума оказалось очень стойким. Из всей своей жизни Ленка помнила только одно: у нее родился сын Илья, 4 кг и 53 см. И повторяла Ленка в своем безумии, как мантру, имя ребенка, его вес и рост.

Володя закончил институт, отказался от заманчивых перспектив (он подавал большие надежды,  ему предлагали место в институтской клинике и прочили большое научное будущее),  попросил распределить его в наш город, стал работать в кардиологии городской больницы и устроился на полставки терапевтом в психоневрологический диспансер, чтобы быть ближе к жене. Новорожденный Илья оказался на попечении бабушки и дедушки.
 
Несколько месяцев медикаментозного лечения в психушке не принесли внятных результатов. Тогда-то и придумал Володя новаторскую методику лечения жены, она включала в себя многие составляющие, но одна из частей была такая: близкие люди должны были ежевечерне садиться у постели больной и вспоминать разные эпизоды из жизни Ленки. Володя надеялся, что родные голоса и интонации живой речи помогут его несчастной жене прорвать глухую блокаду беспамятства. И первый же сеанс «живых» мемуаров я провалила…

Этот эксперимент (шел последний перед перестройкой год) в психиатрической больнице Володя проводил, конечно, неофициально. Руководство диспансера не одобрило такую методику лечения, но смотрело на усилия молодого врача сквозь пальцы, сочувствуя его семейной драме. Впрочем, коллеги-психиатры никогда не отказывали Володе ни в помощи, ни в консультациях.

                *** 
Памятуя о первом своем фиаско, я решила вторую «серию» своих воспоминаний о нашей с Ленкой школьной жизни записать…

В 10 классе наша учительница литературы Людмила Александровна пригласила всех желающих посещать кружок любителей поэзии. Желающих оказалось трое: я, поклонница Александра Блока, Ленка, фанатка Сергея Есенина, и влюбленный в нее Юрка, троечник, который из всей русской поэзии знал только те стихотворения, которые выучил наизусть, чтобы «не схватить пару по литре». Но, испытывая романтические чувства к Ленке, объявил себя самым верным почитателем «последнего поэта деревни». Впрочем, в школе Юрка был известен другим: он обожал ватрушки с яблочным повидло, которые продавались в буфете, и злые языки болтали, что однажды употребил их аж 12 штук с одним стаканом компота.
 
Мы собирались после уроков в кабинете литературы. На наших поэтических посиделках было много стихов. Людмила Александровна знала и любила поэтов серебряного века, рассказывала очень интересно и чудесно умела читать стихи (у нее был низкий голос и какая-то теплая задушевная интонация – казалось, что поэт, написавший такие волшебные строки, только что вышел из нашего школьного кабинета).

 Декламировали стихи и мы: я – любимого Блока, Ленка – Есенина. Особенно часто Ленка читала «Персидские мотивы» и свое самое любимое «Я спросил сегодня у менялы…». Ленка прикрывала глаза, черты ее лица приобретали какую-то скульптурную четкость, и медленно, трепеща ресницами, почти пела: «О любви в словах не говорят… О любви вздыхают лишь украдкой…» У Юрки начинали гореть глаза, и он судорожно проглатывал ком в горле…

Сам Юрка выучил целых два стихотворения Есенина – «Письмо к женщине» и «Возвращение на родину» (не самые, между прочим, короткие произведения, вот что любовь с человеком делает!). И не только выучил, но и прочитал вслух «с выражением»!

А когда Людмила Александровна придумала совмещать чтение стихов с чаепитием, на которое мы по очереди приносили что-нибудь вкусненькое, наши «поэтические вечера» стали по-домашнему уютными и душевными… (Юрка приносил исключительно ватрушки в большом количестве, и сам же их съедал.) И, надо признать, Есенин в такой обстановке звучал гораздо органичнее, чем Блок.

Нет, поэзию Есенина я тоже любила и люблю. От есенинского «несказанного, синего, нежного» душа моя воспаряет, и звенит тоскуя, и тоскует звеня. Но когда «высоко бегут по карнизам» блоковские «улыбки, сказки и сны», душа не просто воспаряет, а прорывается в какое-то другое измерение – в мир Вечной Гармонии, Вечной Красоты и Вечной Женственности…

Но на заседаниях нашего поэтического клуба мы с Александром Александровичем явно проигрывали Есенинской «партии»: романтическая Ленка, влюбленный Юрка, часто к ним примыкала и Людмила Александровна, явно выделявшая Есенина среди поэтов начала 20 века. Да и сладкие ватрушки нельзя сбрасывать со счетов…

 Стихи, дружба, любовь, умная утонченная учительница… Для меня это одно из самых теплых и самых дорогих воспоминаний… Я надеялась, что и для Ленки тоже.

                ***
И вновь я сидела в палате женской психиатрической больницы. И вновь с ужасом глядела на свою лучшую школьную подругу. И сколько я ни настраивала себя перед вторым «сеансом», но взять себя в руки не удавалось: меня била крупная дрожь, и больше всего хотелось убежать. Но рядом сидел Володя, а в руках у меня ходуном ходил исписанный листок. И я начала читать «по бумажке», прерываясь на всхлипывания. Ленка ни на что не реагировала, билась, привязанная, на кровати и то бормотала, то вскрикивала: «Илья, четыре, пятьдесят три…»

  Заканчивались мои «мемуары» о школьном кружке поэзии любимым Ленкиным стихотворением Есенина. Но поскольку к тому времени слезы уже душили, то в моем исполнении знаменитое стихотворение лишилось какой бы то ни было мелодичности. Звучало это примерно так: «Я (всхлип)… спро-о-осил (подвывание)… се-е-егодня (поскуливание)… у ме-е-енялы (слезы из глаз)…»

Сквозь сдерживаемые рыдания я кое-как дочитала Есенина и вдруг даже не поняла, а почувствовала: что-то изменилось… Ленка стала менее часто и менее интенсивно подпрыгивать и рваться в своих путах, она как будто прислушивалась! Мы с Володей сидели и молча смотрели на Ленку. И все вернулось: дикие метания на постели, бормотание… Володя скомандовал:
 - Читай Есенина!

Гораздо бодрее я прочла «Я спросил сегодня у менялы…» второй раз – и опять Ленка притихла.
 - Еще! – потребовал Володя.

 Ленка реагировала! Ее буйство явно уменьшалось, пока звучали есенинские строки!

Мы не бежали – мы летели в ординаторскую! И никакие двери с крепкими запорами и зарешеченными прорезями не были нам преградой! Старый доктор Иван Николаевич попытался остудить наш пыл:
 - Есенин, конечно, молодец! Но это ведь первая и не особенно внятная реакция больной…
Но мы не слушали старого мудрого доктора, мы были уверены: стихи Есенина точно помогут!

                ***
Домой я вернулась совершенно счастливая и прямо с порога рассказала маме о нашем успехе. У мамы загорелись глаза:
 - Ай да Есенин!

Выяснилось, что у моей мамы есть своя история, связанная со стихами Сергея Есенина…

После войны маме было 10 лет, и запомнились ей послевоенные годы в деревне страшным голодом: жили только тем, что старший 12-тилетний брат добывал в лесу или на речке, хлеба и картошки почти совсем не было. Школа находилась в шести километрах от дома. И когда ненастье особенно разыгрывалось, две десятилетних подружки, не решаясь идти домой по лесной дороге, оставались ночевать у дочери священника Марии Васильевны.

До революции Мария Васильевна жила и училась в столице, а в Гражданскую вернулась домой к отцу. Самого священника репрессировали еще в 20-е, церковь закрыли, а Марию Васильевну не тронули. Ее любили в деревне за доброту, готовность помочь и умение лечить. Жила же дочь священника единоличницей (в колхоз не взяли – не захотела отречься от отца), держала несколько ульев – все, что осталось от пасеки священника.

Когда к ней приходили переночевать девочки, всегда ставила на стол тарелку меда и клала по маленькому кусочку хлеба – сказочное угощение по тем голодным временам. Но девочки помнили наказ своих родителей «не объедать Марию Васильевну» и неизменно отказывались от хлеба и меда. Тогда Мария Васильевна говорила:
 - Раз не хотите меда, давайте почитаем стихи Сергея Есенина – они вам будут понятны и близки. Пойду поищу книжку, - и уходила в соседнюю комнату.

 Девочки недолго смотрели на угощение: они мгновенно проглатывали хлеб и вычерпывали ложками из миски мед, а до возвращения Марии Васильевны успевали по очереди вылизать посудину. Вернувшись, Мария Васильевна вздувала керосиновую лампу и начинала читать: «Пахнет яблоком и медом по церквам твой кроткий Спас…» И действительно, все было так близко, так понятно, так хорошо… Согретые теплом дома и добротой Марии Васильевны, дети засыпали под стихи Есенина.

И имя Сергея Есенина с голодных послевоенных лет ассоциировалось у мамы с теплом, добром, защищенностью и медом. И она горячо поддержала наши надежды на то, что уж Есенин-то обязательно поможет Ленке.

                ***   
 Я приходила в больницу по понедельникам и четвергам, суббота и воскресение были днями тети Маши – Ленкиной мамы (в эти дни Илюшу можно было оставить с дедушкой), а в остальные дни Ленкой занимался сам Володя. Было решено включать стихи Есенина в каждую «беседу» с больной. Поэтому каждый понедельник у нас проходил то ли консилиум, то ли худсовет. Мы решали, какие стихи Сергея Есенина будем включать в «терапию» на предстоящей неделе.

 Раннего Есенина мы перечитали быстро: эти стихи о любви, о природе и о родине не таили в себе, по мнению мудрого Ивана Николаевича, опасности для больной. Стихи из цикла «Персидские мотивы» быстро закончились. Многие стихи о животных, которые Ленка очень любила, мы отвергли по понятным причинам: негоже женщине в послеродовой горячке слушать о горе матери-собаки или о боли матери-коровы. На «Балладу о двадцати шести» решительный запрет наложил опытный психиатр. И Володя, и добрейший Иван Николаевич считали, что благотворное влияние на больную оказывает главным образом мелодика есенинских стихов, но все-таки опасались включать в программу лечения произведения с трагическими мотивами.

А влияние стихов Есенина было действительно благотворным. На первой же неделе «стихотворной терапии» Ленке сняли фиксирующие ремни с ног, на второй – отвязали руки. А после того, как тетя Маша два дня подряд читала Ленке «Анну Снегину», я нашла подругу не в изодранной больничной хламиде, а в красивой ночной сорочке с кружевами (Ленка наконец-то перестала разрывать на себе одежду).
 
Мы долго опасались читать больной еще одно ее любимое стихотворение Сергея Есенина – «Письмо к женщине». Однако «прорыв» произошел именно во время декламации этого есенинского шедевра. На строчке: «Любимая! Меня вы не любили…» - Ленка вдруг повернула голову на подушке и вполне осмысленно посмотрела на нас с Володей. Это было счастье!
 
Новый год Ленка встречала уже дома, среди родных и друзей…  Мерцала огоньками елка, по телевизору шла «Ирония судьбы», манил праздничной едой красиво накрытый стол. Провожали уходящий год. И первый тост был за чудодейственную силу стихов Сергея Александровича Есенина…

                ***
 Пошло четыре года после описанных событий. Скорая привезла меня в роддом. Родовые схватки уже шли одна за другой, почти без перерывов. И когда меня увозили на каталке из приемного покоя в сторону родильного зала, я, раздираемая болью, вдруг крикнула мужу:
 - Мой любимый поэт – Блок! Слышишь? Блок!

На следующий день я пребывала в состоянии абсолютного блаженства: сын родился – и все с ним было хорошо, а боль кончилась. Во время обхода врач, принимавший у меня роды, спросил:
 - А при чем тут Блок?

Я вкратце поведала Ленкину историю, и Олег Борисович, как моя мама несколько лет назад, воскликнул:
 - Ай да Есенин!