Пастырь

 
             Внезапная    смерть    мужа   опустошила    её   жизнь.   Это   было    похоже    на   чудовищное    разорение:   будто   разбойники   с  большой   дороги,   ворвались   в   уютный   дом,   и   разворошили    его,   разграбили,  оставив    там    обломки   утвари   да  кучу   ненужного    хлама.…   Сродни   такому    дому    стала    теперь    её    душа   -   разграбленная   и   опустошённая.   И    это    спустя     всего    три    года     после    того,   как   умирал     в   жестоких    мучениях    её   горячо    любимый   отец.    Как   она    плакала    тогда!   Как    неистово   молилась    о   его   здравии,   не    допуская   и   мысли    о   том,   что   он   умрёт.    Это    был    самый    страшный    удар    за    всю    её    сорокапятилетнюю   жизнь.   Она   даже   не   представляла,   что   сможет   пережить   такое….    Медленно    рубцевалась   эта    глубокая    душевная   рана.   Хотя,   Татьяна  не   верила,  что   эта   боль    когда-нибудь   пройдёт,   всё   же   удалось,   как – то    привыкнуть   к   ней,   жить    с  нею,   засыпать   и   просыпаться.    А   то,   к   чему   привыкаешь,   волей – неволей   притупляется,   а   на   какое – то   время    даже    уходит    из   сознания.
            К  тому     же,   рядом    был    муж.   И    если    в    разгаре    беды,   поглощённая    слезами   и   душевной    мукой,    она     словно    забывала    о  нём,   то    по   мере    того,  как   притуплялась   боль,   она     всё    острее   ощущала    его   присутствие.   Как    хорошо,   что   есть    он!    Такой    родной    и   близкий!   Верный    друг,  в   котором    её    спасение!
        Однако….     Ей    чудилось    нашествие    какого – то     всепоглощающего     зла….    Именно    тогда,    когда    в    муже    увидела     она     своё     спасение    и   утешение,    внезапный    и   коварный    недуг    в   одночасье    свёл    его    в   могилу….
         Это    была    уже   не   просто    беда   -   это   крушение.    Вся    её    жизнь    превратилась    в   руины.   Собственно   жизни,   привычного   её   дыхания,  она   вовсе   не   ощущала,   ни   в   себе   самой,  ни   вокруг.
         По    настоянию    близкой    подруги,   Татьяна   стала    искать    утешения    в   молитве,   ходить    в    храм.   Однако….  Атмосфера    храма    и   богослужений,   с  непривычки,   угнетала    её.    К  тому    же,   таинство    исповеди,   пожилой   священник     исполнял    чисто    формально  -   ни   о   чём   не   спрашивал,   и,   не   стремясь    кого – либо    выслушивать,   легко    отпускал    неведомые    ему    грехи    многочисленных    прихожан.   А    у   Татьяны     вдруг    возникла    такая    неудержимая    потребность    излить    душивший    её    комок    мучительных    переживаний,   а    еще…    очень    захотелось    понять,   и   проповеди    священника,   и   содержание    всех    песнопений.   Однако,   при   огромной    толпе    молящихся    прихожан,  всё    сливалось   в   тяжёлый    утомляющий    гул,   отягощая    душу    унынием   и   усталостью.
        Отказавшись    от  бдений    в   храме,   Татьяна    углубилась    в   чтение    религиозной    литературы.   Однако,   это   привело   её   к  ещё   более   глубокому  душевному    кризису.   И   то,   что   происходило    с   нею,   даже    её   саму    приводило    в    ужас.   Потому    что,    уверовав    в   Бога,   она    в    порыве    отчаяния,   предалась   хулить   его:   «Он   милостив?    Он    всех   любит?  Он    каждую    слезу    утрёт?    Но   где   же   она,   эта    милость?    За    что    он    меня    так    наказал?     Гришиньке   всего    сорок    пять    лет    было!    А    мне…   как    мне   жить?    Нет!    Жесток   ты   Господи!»
         В   таких    неистовых    монологах    проходило    у   неё    пробуждение,   то   есть   первые    минуты    после    сна:   утро   каждого    дня   было    для   неё    наиболее  мучительным     временем.  И   это   неистовство    прерывалось,  обычно    телефонными   звонками    больной    престарелой    матери.  Как   обычно,   она   была  чем-то    недовольна.
      -   Спасибо! -   ворчала   старуха.  -  Опять   ты   мне    вчера    чёрствого    хлеба    принесла! 
      -   Хорошо,   -  апатично   отвечала    дочь.  -   Сейчас   пойду    куплю    свежего….
      Мать    становилась   просто   невыносимой.   Её   мучили    головные   боли,  но   при  этом   она    без    конца   раздражалась.   Татьяна       пыталась    навести    порядок   в   запущенном    доме;   без    конца    уговаривала   мать    помыться,   сменить   постельное    бельё,  но    в  ответ,  она    лишь    нервничала  и   твердила:  «Отстань?»    А     однажды    выпалила:   «Потерпи    уж….   Отволокут   меня   на   погост,   тогда   и   будешь   порядки   наводить!»    Буквально   онемевшая   от   жестокой    обиды   на   мать,   Татьяна   промолчала.   Но   с   тех    пор,   всё   больше   от   неё   отдаляясь,   выполняла   лишь   то,   что   от   неё    требовали…
И    опять    же,   глубокая    обида    на    мать     связывалась    с  Божьей    несправедливостью.   Поразительно,   что    вопреки    всему,   она    не   могла    отречься    от   Бога,   разувериться    в   его    существовании.   Более   того,   какие   бы    перепады   настроения    не    происходили    за    весь    день,   к   вечеру    в    душе    Татьяны   возникала    жажда    молиться,  просить    у   Бога   защиты,   прощения.   А   наутро    снова  -   неистовство,   богохульство. 
     Нередко    же   потоки   скорбных    слёз    как   бы    размывали    её    неистовые    страсти,  на    смену   которым    приходила    апатия    и   тупое   безразличие….
         В   конце    концов,   её   заинтриговали    рассказы    об    одном   священнике.    Говорили,   что   он    истинный    пастырь,  что    сумел    исцелить   не    одну    страждущую    душу….
         Сидя    в   старенькой    «Ниве»   своего     сговорчивого    племянника,   Татьяна    с   тоской    смотрела    по    сторонам   просёлочной    дороги,   ведущей     в   то   неуютное    заброшенное    сельцо.    Сердце    защемило,   ведь    это    родина    покойного    отца.    Там   когда – то   жила    бабушка   и    другая    родня.   А    теперь    никого   не   осталось.   Никого!    И   только    эта    маленькая    церквушка….   На    пустыре   вокруг   неё    зазеленела,   пробуждённая  осенним   дождиком    трава.  А    внутри   оказалось    тесно,   и   даже   как -  то    уютно   от   замысловатых    перегородок.    Приход    был    явно    беден,   и   молящихся    было   немного.    Однако,   здесь    Татьяну  не   тревожил,   вызывая    болезненное    беспокойство,   высоченный   купол,   не    подавлял    своей    мрачноватой   важностью,   появляющийся    на   почтительном   расстоянии    от   мирян,  «батюшка».   Увидев    же    отца    Николая,   она    просто    онемела:    да    это   же   пустынник!   Затворник!   Какие   тонкие    правильные    черты    худощавого    узкого   лица!    Угольно -  чёрные    брови,   такие   же   волосы   и   борода….    Словно   лик    святого    сошёл    со    средневекового    полотна,   ожил,   заговорил…..   В   миру,   такой    человек   был    бы    просто    очень    красивым.   Только   и   всего!    Между     тем,    посвятив   себя    Богу,   он    преобразился   своей     духовностью,   и   это    отражалось    даже    на    его    внешности.    Откуда     эта    мертвенная    бледность     лица? Откуда    эта    общая    физическая   измождённость?   Ко    всему    его    облику    так    не   подходит    это    липкое    избитое   определение:    плоть.   Нет,   он    не    просто    красив,   он  -   прекрасен!   
        Между    тем,   лицо    священника    ещё   больше   преобразилось,   когда    он     исповедовал    молоденькую    заплаканную    девушку.   Хотя,   на    расстоянии,   разумеется,  не   было    слышно   ни   слова....
         А    что   он   ей,  Татьяне    будет   говорить?   В   этот    миг,  она    вдруг   ощутила   нестерпимую    жажду    этой    исповеди.   «Расскажу    ему   всё!   А   там…  пусть   образумит».    Скомкано,   с   лихорадочной    поспешностью    излагая   самое   сокровенное,  она   чувствовала   себя    непоправимо     преступной    и   виноватой.  А   потом,   затаив    дыхание,   ждала:   каким    же    судом    осудит   её   этот    необычный   священник?  Однако,   не    осуждение,   а    сострадание    всё    яснее   проступало    в   выражении    его    скорбного    лица.   И   потому,   давно    знакомые    слова,   звучали   в   его    устах    совсем   иначе,  обретая    новый,   неведомый    смысл.    Эти,   доныне    мёртвые    толкования   оживали,   потому    что    говорящий     вкладывал    в   них    всю    свою    душу,   всю    свою   веру,  а   может,   и   своё   страдание….    Рано    овдовев,    он    сам   воспитывал   пятерых    малолетних    детей.    И,   потому,   так    удивительно,   так    ново     звучало    то,   что    он    говорил:
     -   Нету    на    этом    свете    большего    счастья,   чем    любовь    к   ближнему,   забота   о   нём.    Всё    остальное   -  прах!
       У   Татьяны     вдруг     покатились    слёзы    из   глаз,   и   рыдания    подступили    так    неудержимо,   что    она    ладонью    зажала   рот.
        - Знаю   я   батюшка,   это    счастье,  -   выдохнула    она.   -   Отец    мой    в    болезни   мучился    страшно.   Я   от   него    не   отходила.   А ,  бывало,   попросит:   «Ты   мне,   дочуня,   вареников   с  творожком…».   Я,   помню,   просто    летала   по  кухне  -  куда    уж   матери    за    мной    поспеть…    Он    съест    один-два,   а   у  меня    душа    на    седьмом   небе….   Думала  -  это    он    выздоравливает….   А   уж   перед    концом,   яблок    мочёных    попросил.   На   дворе   март  -  где   они?!   Я,   как    цыганка-попрошайка,   все   дворы   оббегала.  Нашла!   А   он  уж    отходить   начал…
        Зато    супруг    мой,   ничего    не   просил.   В  коме    три   дня   пробыл   и   всё.    Детей    у   меня    нет,   выходит,   и   жить   не   для    кого.
       -   А   мать?  -  неожиданно    строгим   тоном    спросил   отец   Николай.
       Татьяна    виновато    опустила    голову:
        -   Не   знаю,   батюшка,   что    мне    делать.   Колючая    она,  как   ёж.   Не   знаю,   как   угодить   ей….
       -   А   ты   молись    о   ней,  -  уже    намного    теплее   промолвил    священник.  -   И   я   буду    молиться,   о   вас    обеих.    Всё    по   молитве   Господь   дарует.   Молись    да    смиряйся,   тогда   и   придёт    благодать….
        Что-то    дрогнуло    в   её    сердце   от    этих    слов.    И    душа    её    опустошённая,   и    рассудок    вымороченный     сумбурными    страстями   -   словно    бы    туманом,   обволоклись    волшебным,   целебным    спокойствием.   Нашла   на    неё   та     умиротворённость,   которой    никогда    не   было    после    смерти    самых    дорогих    ей     людей….   До    чего    же    легко ,   хотя    и   печально    становится    без     этих,    надрывающих    душу,   страстей:    обиды,   боли,   ожесточения!...
          Приехав    домой,   Татьяна    тут   же    кинулась    к   дрожжевому   тесту:   ага,  подошло!   Капусту   приготовила    еще    с   вечера,   и   потому    очень    быстро    напекла    душистых   румяных    пирожков.    Пока   не   остыли,   поспешила     к    матери.   А   по   дороге    вспомнилась    одна   из    горячих    перепалок   с   нею….     Провозилась    весь    день  -   еды    наготовила,  перемыла    всё,   везде    порядок,   а   мать    всё    куксилась    да   недовольствовала:
     -  Живого   места    не   осталось….   И   смерти   нет.
     -   Да    уж   лучше   подохнуть,    чем    вот   так!   Скулишь     день   и   ночь….   Всё    тебе   не   так.   Всю   душу    истерзала!  -   хлопнув    дверью,  побежала    прочь.    Вечные   капризы    и   недовольство    отбивало    всё    желание   поддерживать   старуху,   окружать    её   заботой.   «Может,   и  сейчас    так   будет»,  -    промелькнуло    в  сознании.
       ….Старуха     сидела    на   постели,   простоволосая,   с   холодным   апатичным   выражение   лица.   Казалось,  ничем    её    не   тронешь,   не   расшевелишь.   Однако,   вид    и   запах,  неостывших   румяных    пирожков,  возымел    свое   действие.
     -   А    я    уж   и   чай    заварила,   да   всё    жду,   когда    ты   мне   лохмы    причешешь….
       -   Значит,  завтракать   будем!  -   Татьяна    повязала   голову   матери   белым    ситцевым   платком,  подобрав    её    растрёпанные   волосы.  Затем,   быстро    вскипятив    остывший   чайник,   разлила   по   чашкам   заварку.
       Уплетая    пирожки,   мать    вдруг    спохватилась:
       -   А   ты,   никак,   в   Колосово    ездила!    Собиралась   ведь.
       -    Ну   да!   Возил    меня   Миша,   как    и   обещал.
       -   И    что  ж   там,   в    храме-то?   -   насытившись,   мать   явно   заинтересовалась   поездкой   дочери.   -  На   погосте   не   была?   Там,   у        деда    с   бабкой,   могилки   не   убраны…
      -   Разберёмся!  -  почти    весело   ответила    Татьяна.  -  Весной    с   Мишей    поедем,  могилки    уберём….   Сделаем    все   что   надо.
      -  А    что  ж   там   за    священник?    И   правда,   необычный    какой?
     Татьяна   блаженно   улыбнулась:
     -   Необычный!   Добрый    очень….
     Горестно    покивав    головой,   мать,  как   обычно,   ударилась    в   воспоминание:
      -  А   мы   ведь   там,   почти   три   года   прожили.   И   ты    там   родилась.   А   теперь….   Будто    сон   приснился -  так    вся   жизнь   прошла.
         И   тут    же,   без    всяких    предисловий   спохватилась:
        -   Да   причеши   же   ты    меня!   А   то    уйдёшь,  забудешь.
        -   Причешу,   только    помою    тебя    сначала,  -   промолвила    Татьяна,   ожидая    вспышки    материнской    раздражённости.
       Но   та,   лишь    сокрушённо    махнула    рукой:
       -   Опять   выдумываешь….   Жди,  когда    вода    согреется.
       -   Да    уж    согрелась!   Пойдём!
      Осторожно   моя    мягкой    мочалкой,    сидевшую    в   ванне  мать,  Татьяна    с  трудом   удерживала    подступившие   слёзы:   до   чего   же   она   маленькая!   Похудевшая,  сухонькая,  как   былинка!   А   всё   ершится!   Командует!..
          А    за  окном    уже    вечерело,   и    внезапно    посыпался    густой   мохнатый    снег,   мать,   в   кои   веки    попросила    дочку    переночевать   с   нею.
         Легли   рано.   И,  разобрав    для    себя,    стоявший    в   зале   диван,    Татьяна   долго    умиротворённо   молилась.  И,  о   живых,   и,  об   усопших.   Но   с   каким    глубоким    чувством    молилась   она   об    отце  Николае!   
      И    уже   в   полудрёме,   пришло   ей    на   память   библейское    моление:  «Пастырю    добрый!».     Вот   он   появился   на   её    скорбном   пути.