Тайна лесного озера

 
            
               
                ТАЙНА ЛЕСНОГО ОЗЕРА

                РОМАН

                300.000   знаков с пробелами
 
               


            МЫ  ЖИЛИ  ПО  СОСЕДСТВУ…

Эта девушка и я — мы живём в одном доме — из тех, которые старожилы называют сталинскими. Их возводили до войны, когда лифты были редкостью, а потому дома строили трёх- и четырёхэтажными: легко подняться и молодым, и старым. Таким же, кстати, был знаменитый Дом Павлова в Сталинграде. Когда я его увидел, даже удивился: точно такой же, как наш! Четыре этажа, четыре подъезда... Вот только овеян великой славой.
Мы не были одноклассниками. Виктория на пару лет меня моложе, и прежде я её просто не замечал. Я любил Жанну — свою сверстницу, первую красавицу в школе. Мы вместе ходили купаться на пруд, танцевали на выпускном и наша пара была признана лучшей… Но Жанна как то быстро, сразу после школы вышла замуж за местного олигарха и перебралась в его загородный коттедж с закрытым бассейном…
— Пусть плавает! — сказал я сам себе и выкинул её из сердца — раз и навсегда.
С досады пошёл в армию, служил в Новгородской дивизии и пришёл домой «совсем другим человеком», как сказала моя бабушка. Потому ли, что во время службы видел столько древностей, я искренне полюбил история, после армии поступил на историческом факультете нашего университета, и хотя красивых девчат кругом хватало, своё сердце я отдавал «женщинам из прошлого». Читал и перечитывал биографии Жанны де Арк , боярыни Морозовой, Софьи Ковалевской…
— Эти не обманут, к богатеньким «папикам» не убегут! — говорил я, всматриваясь в лица милых дам. — В конце концов, для истории  не имеет значения, женат я или холост. Второе даже предпочтительней. Не отвлекает от главного дела!
С первого курса я записался в секцию «Поиск», а поскольку был единственным сержантом на курсе, профессор сделал меня своей правой рукой.
— Поиск — это та же разведка, Максим. Мы должны проникнуть на неведомую территорию и раздобыть «языка» — нечто неизвестное науке. Понимаешь?
— Вполне, Геннадий Елизарович.
— Наши поисковики — прекрасные ребята. Талантливые, умные, весёлые. Но порой им явно не хватает армейской дисциплины… 
Я козырнул.
— Обеспечим, профессор!
Уже осенью мы трудились на Золотарёвских раскопках, где в тринадцатом веке волжане сражались с Батыем,  и я убедился, что профессор прав. Без армейского руководства их самих искать приходится, этих «поисковиков».
А прошлым летом мы совершили «Поход Катранского»: от Москвы дошли пешком до нашего города — так, как это сделали первопроходцы в 1663 году от Рождества Христова. Реки мы преодолевали вброд, рубили засеки, защищались от «кочевников», стреляли из луков… «Военная сторона» похода была целиком за мной.
В сентябре на правах «старшины» я уже записывал в нашу секцию новичков-первокурсников и только тут обратил внимание на Викторию: где-то я её видел?
— Лицо мне ваше знакомо… Откуда вы, прелестная дитя?
— Мы живём с вами в одном доме! — улыбнулась она. — На бывшей Троицкой.
Наша улица носит имя известного революционера, а прежде называлась в честь Свято-Троицкого монастыря, что стоит здесь с 17 века. Приглядевшись, я вспомнил и девицу: бегает во дворе такая пигалица — белобрысая, тощая… Но двор у нас большой, в доме полсотни квартир, и запомнить всех девиц — это уж извините!
— То, что прежнее названия знаешь, уже хорошо... Историку иначе нельзя. Подъезд какой?
— Первый.
— Там, где доктор Артамонов живёт?
— Это мой папа.
— Ах, вот как?!.. А в медицинский вуз он тебя не сватал?
— Сватал, конечно. И мама... Они оба медики.
— И что же?
Она весело улыбнулась.
— Я историю люблю! 
— Да? Ну что же, тогда мы с вами коллеги. Я живу на четвёртом этаже, подъезд…
— Знаю, — сказала Виктория и порозовела. 
Я ещё раз посмотрел запись. Ей семнадцать. В школу пошла рано, а в вуз сразу после школы. «В этом возрасте у них ещё смутное понятие о собственных предпочтениях», — вспомнил я слова нашего профессора.
И действительно, первокурсники какое-то время ещё колебались, бегали из секции в секцию, и каждый раз я кого-то не досчитывался, собирая искателей. Но Виктория всегда являлась вовремя, была усидчива и терпелива, а это важные качества для того, кто решил посвятить себя  поиску.   


                АЛЁКСОВО ОЗЕРО

Уже зимой мы строим планы на будущее лето. Каждый может предложить свою экспедицию. Мы обсуждаем их, и побеждает  самый перспективный, не слишком затратный проект. 
Обсуждение моего началось в феврале. Мы собрались в Малом зале, я принёс схему и повесил её на доске... 
— Ну, старшина, дерзай! — сказал профессор.
 Я обвёл взглядом своих оппонентов — моих друзей и новичков.
— Дамы и господа! Мы ходили на расстояния немалые: на 600 километров с гаком… Но сегодня я предлагаю очень короткий маршрут — вёрст 7-8 от города.
На лицах друзей я заметил лёгкое разочарование.
— Поясняю. Емельян Иванович Пугачёв был в нашем городе в августе 1774 года. Так?
— Факт известный! 
— До этого он покорил Саранск, оттуда прошёл к нам через Большой Вьяс, Бессоновку, Ухтинку… Везде его встречали колокольным звоном, хлебом-солью…
— А как иначе?.. Пётр Фёдорович идёт — государь-император!
— Но сзади, по пятам, шёл царский подполковник Михельсон… 
— И Александр Васильевич Суворов, — ехидно добавил Лёха, мой друг  и конкурент.
— Суворов был позже. Он лишь сопровождал арестованного Пугачёва в Симбирск… А пока тот жив-здоров, сам казнит воевод, освобождает колодников, гуляет в домах купеческих… Но, как всякий матёрый волк, он чует за спиной погоню!
Я пристально оглядел аудиторию.
— В самой стае тоже не всё благополучно... Молодёжь боготворит вожака, но есть старейшины, которые помнят его простым Емелькой,  шушукаются по углам…
Лёха отвёл глаза, намёк понял.
— Эти и славе его завидуют, и сундукам тяжёлым, в которых он хранит свою казну «царскую». Казну немереную, потому что в каждом городе Пугачёв берёт всё, что есть — на содержание войска. А что его содержать, когда все кабаки открыты настежь? Заходи, пей, ешь — никто копейки не спросит! 
— Смачно рассказываешь, Макс!
— Времена были такие, братцы. Чаще голодали, но если уж дорвались до застолья богатого, то пили-ели от души! У того же купца Казнова, где гулял Пугачёв 2 августа, был пир горой! Знатный купец, кабак у него — лучший в городе! Располагался на углу улиц Московской и Никольской, ныне Карла Маркса.
— Знаем! — раздались голоса. — На этом месте сейчас — памятный камень Пугачёвский.
— Пили весь день... Здесь же спать завалились вповалку… Но Пугачёв проснулся среди ночи. Вышел во двор. Там, первый у коновязи, стоял его арабский жеребец в нарядной попоне, следом его же тройка с тяжёлой дорожной каретой. Как всякий потомственный казак, Емельян Иванович в каретах отродясь не ездил, там была его личная поклажа и сундуки с казной. Молча разбудил кучера, сел в своё седло… Выехали со двора на Саратовский тракт…
Алексей весело переглянулся с другими...
— Ты откуда всё это берёшь, Макс? Только Пушкин знал столько подробностей о жизни Пугачёва. Когда писал его «Историю»…
Пришлось признаться:
— Есть у меня один документ, братцы. Исповедь, записанная местным батюшкой — настоятелем поволжского монастыря... Он долго хранил этот текст у себя и отдал в чужие руки лишь перед собственной кончиной.
— А верить можно?
Я пожал плечами.
— На ваше усмотрение, господа.
— Ну валяй, а там посмотрим.
Достав заветный лист, я прочитал:
—  «Выехав из города, мы не возвращались в свой стан, а направились по дороге на Петровск. Отъехав вёрст семь или восемь, остановились…». Была глубокая ночь, лесное озеро, рыбацкая лодка….
Студенты затаили дыхание.
— Звучит заманчиво, Максим!
— Вы тоже чувствуете, что происходит, братцы?.. По стопам атамана идёт Михельсон — «прилипчивый, как банный лист». В карете — сундуки с серебром… Возить их с собой тяжело и опасно: зреет заговор, и ценности атамана могут стать добычей заговорщиков.
— И что же?
— Ну что? Здесь я могу только предположить. Вдвоем они перетащили сундуки в лодку, Емельян Иванович лично встал к веслу — и пропал во мраке ночи…
— А кучер?
— Поехал дальше… не спеша. Под утро его догнал атаман на своём коне... Естественно, ничего не сказал, а кучер не смел и спрашивать. Он вообще был очень молчалив, в монастыре тем более.
Я невольно вздохнул.
— Позже, когда Пугачёва скрутили заговорщики, при нём нашли четыре серебряные монеты. Всего четыре рубля! А только в нашем городе он взял казны на 13 тысяч с гаком!
— Пытали?
— А как же? И заговорщики, и царские палачи — все допытывались, куда запрятал казну? Но такие, как Пугачёв,  умели хранить свои тайны. Верили, что даже если до смерти засекут, на том свете Господь помилует.
— Ну а сам ты как считаешь, Макс? Для чего-то же схему повесил? — друзья кивнули на рисунок.
Я взял линейку...
— Первое, что приходит в голову, это исповедь пугачёвского кучера: «Мы направились по дороге на Петровск»… Из нашего города на юг шли две дороги. Главной до сих пор считается трасса Нижний Новгород — Саратов. Надеюсь, её каждый знает?
—   Естественно!
  — Но была и старая саратовская… Об ней уже мало кто помнит.
— Разбитая потому что в хлам! Не асфальт, а куча щебня…
Я усмехнулся.
— Во времена Пугачёва асфальта не было вообще, господа. Дороги были лесные и полевые, через реки и болота, и главное — есть переправа или нет? От нашего города до Петровска добирались или правой дорогой или левой…
Линейкой я указал на схему.
— Правая шла через Воскресеновку, Саловку, от истока Хопра… А Хопёр, как вам известно, — это приток Тихого Дона…
— Понятно. Но в реках ценности не прятали. Течение размоет: где была глубина, там сегодня отмель…
— А озеро то какое?.. Ты сказал «в семи верстах»…
Я кивнул:
— Правое прежде называлось Кривым. Оно изогнуто, как бумеранг. Вы его прекрасно знаете, братцы. Сегодня оно — в черте города, на Южной Поляне…
— Кривое озеро?…
— Кривозерье! — догадались друзья.
Слушатели улыбались. Озеро находилось на южной окраине города и было известно всем.
— Дохлый номер! — скривился мой друг и соперник. — Там любой пацан знает про «Пугачёвское золото», «Пугачёвские сундуки»...
— То и дело ныряют: и свои, и приезжие… С аквалангами, в водолазных костюмах...  Если ещё мы сунемся — засмеют!
— Я лично в Кривозерье не пойду!  — твёрдо заявил Алексей. — Туда троллейбусы ходят. Стыдно! Тоже мне — маршрут для поиска!
Все эти насмешки мне пришлось выслушивать молча.  Лишь один голос прозвучал в мою защиту:
— Ребята, давайте дослушаем до конца!
Это была Виктория. Я посмотрел на неё с благодарностью и продолжал:
— Левая дорога вела через Терновку, Куриловку, Берёзовую рощу… Мой дед был заядлым рыбаком и вспоминал, что самым рыбным в тех местах считалось озеро Алёксово. Чистое, глубокое. Двое вожжей  вязали, чтобы измерить глубину!
Наступила тишина — название было незнакомым. И тогда подал голос профессор.
— В детстве я жил в Ахунах, друзья. У нас там тоже рыбные места: всё же старица Суры. Но заядлые рыбаки — такие, о которых говорит Максим, ходили на Алёксово.
— Там и сейчас рыбачат! — добавил я. — Сетями запрещено, а на удочку — пожалуйста.
— Постой, постой! — возмутился Лёха. — Я сам рыбак. Почему не знаю?
— Молодой потому что, — улыбнулся я. — Мы с тобой ещё не родились, Лёша. Это было в 1960-е годы.  Южнее нашего города, поперёк Суры, возвели солидную плотину. Сурская пойма пошла под затопление, а вместе с ней — и Алёксово озеро.
Я указал на схему. На ней голубой чертой значился нынешний водоём.
—  Появилось огромное водохранилище длиной тридцать километров, шириной три и более. Я читал наши газеты тех лет. Везде его называли Сурским морем, фотографировали орошаемые поля, говорили, что на них собирают невиданные урожаи овощей и фруктов.
Профессор улыбнулся:
— Было, было такое, друзья мои. Всё, что к югу, западу и северу от моря, называли «Большим огородом под Пензой». Вплоть до зимы оттуда шли грузовики с капустой, морковью, свёклой… А с восточной стороны, там, где Золотарёвский лесной массив, организовали рыбхоз. В городских магазинах появилась дешёвая речная рыба. 
Я развёл руками, как это делают фокусники в цирке: 
— Было Алёксово озеро — и нет! Его звали «лесное», но перед затоплением деревья спилили, вывезли. Теперь и название забыли, ведь шестьдесят лет прошло!.. А если разобраться…  оно есть! На том же самом месте! И такое же рыбное, и такое же глубокое… 
Искатели переглядывались.
— Так это что же?.. Ты предлагаешь искать в Сурском море?! — удивился Алексей. — У него поверхность воды — километров сто, не меньше!
Я усмехнулся:
— Марианская впадина — в центре Тихого океана, а всё равно её находят, кому надо. Почему же озеро должно гулять туда-сюда обратно?… Я был на платине, беседовал с главным инженером... Бывшее Алёксово — на своём месте, друзья!
Раздались аплодисменты.
— Инженер показал мне схему затопления. Озеро — на глубине двух метров от поверхности водохранилища. Нужна будет солидная лодка, подводный щуп, современная аппаратура… Морское собрание мне обещало помочь…
Мой пылкий товарищ даже в ладоши прихлопнул от радости.
— Так ты предлагаешь золотишко в море искать?!..  Дайвинг — это по мне!
Я убавил его пыл.
— Ну, во первых, в России монеты были в основном серебряные. А во вторых, золотоискатели — это несколько иная профессия. Им главное — набить свои карманы и, по возможности, тайком, чтобы ни с кем не делиться. А мы ищем тайны истории, чтобы сделать их достоянием гласности.
— Ну а если при этом сокровища надыбаем?.. Что? Спрячем обратно или как? 
Спасибо профессору, он вставил своё учёное слово.
— Максим прав, друзья. Мы прежде всего историки и лишь потом кладоискатели. Найдём что-нибудь ценное? — значит, поможем в расследовании тёмных пятен старины глубокой. Ну а нет?… Вы знаете закон научного поиска: отрицательный вариант — тоже вариант. 
Я погрозил Лёхе пальцем.
— Понял, Монте Кристо? Всё, что найдём, отнесём в краеведческий музей!
— Да понял я...  что с тобой каши не сваришь. 
— Как раз очень даже сваришь! Будем жить в палатках, готовить на костре, песни петь под гитару… Чего тебе ещё надо, бродяга?
Лёха махнул рукой, он сдался окончательно. А я решил добить всех скептиков:
— Между прочим, на правом берегу Сурского моря — чудесный сосновый бор, ручей протекает с хрустальной водой: Акулька называется. В старину почему-то связывали эти имена: «Акулька» и «Емелька»…

Мы спорили и смеялись до глубокого вечера. Секция одобрила мой проект — в числе других, впрочем. Теперь оставалось пробить его у   строгих чиновников, каждый из которых считал своим долгом высказываться «против».
— Иначе они свой вес потеряют! — усмехнулся профессор, когда мы остались вдвоём. —  Ну да ничего, сержант, прорвёмся! Есть у меня надёжные друзья, они помогу. Главное, доказать научный факт: да, это то самое озеро, «Пугачёвское»!
— А если нет?
— Докажем обратное… Но я почему то верю в твою гипотезу, Максим.
— Спасибо, профессор.
— Не за что. Неужели ты думаешь, что я поддержу заведомо провальный, авантюрный проект? Я анализирую факты. — Профессор поглядел к окно, прищурился, и мне показалось, что он заглядывает в далёкий Восемнадцатый век. — Правобережье Волги — это и триумф, и бегство Пугачёва. Он ещё царствует, правит, его воинство растёт, богатство тоже… Но именно в нашем городе, в ночь со 2 на 3 августа, он почувствовал: всё, петля сжимается! Надо бежать, но прежде освободиться от лишнего груза. 
— От серебра?..
— Конечно! Это, может быть, была последняя ночь, когда за ним никто не следил. Дальше будет сплошная погоня: Петровск, Саратов, Царицын, Чёрный Яр, заговорщики, пленение… Не верится, что сотни вёрст Пугачёв скакал с тяжёлыми сундуками в карете…
— Я тоже не верю, профессор. В отличие от нашей губернии, где кругом леса, ближе к Саратову — сплошная степь! Видно всё как на ладони, даже ночью!
— Он поступил, как мудрый флибустьер. Они прятали ценности на тихом острове в укромном месте. И делали это до того, как на горизонте показалась погоня. Тогда уже поздно прятать! 
— Меня одно волнует, профессор. Нас не могли опередить?.. Ведь были же хозяева этого озера, этих угодий?
Профессор потрепал свою бородку.
— Всё может быть, сержант. Считай, 250 лет прошло без малого! Но вот что характерно. Нет чётких доказательств того, что «казна Пугачёва»  найдена. А это несколько тяжёлых сундуков!
— Я прикинул, профессор, на вскидку… Серебряный рубль весит 20 граммов, а казна нашего города — 13 тысяч… Несколько 50-килограммовых сундуков…
Он отмахнулся:
— Заранее подсчитывать не будем. А вот что характерно. О Кривом озере говорили всегда: до революции и после. То монету поднимут со дна, то обломок старинного сундука…
— А в самом деле?
— Вряд ли. Если бы действительно нашли… О! Перекопали бы всё озеро!
— Это да...
— А вот Алёксово не упоминалось ни разу. Мне кажется, это хорошая примета. Значит, в нём никто ничего не искал!
— До нас, профессор!

  Когда я вышел в вестибюль, все студенты уже разошлись, оставалась лишь Виктория. На ней была белоснежная шубка из искусственного меха, и это понравилось мне. Не люблю, когда убивают пушных зверей. Их нет вины в том, что Бог наградил волшебной шубкой!
— Кого ждёшь, снегурочка?
— Вас, дедушка Мороз. Хотела поздравить...
— Ну… это еще не полный успех. Будут другие проекты, кому-то они покажутся лучше.
— И что тогда?
— Ну что? Каждый может выбрать по душе. Те, кто любят времена Пугачёва, а также дайвинг и рыбалку, пойдут со мной… А мне много и не надо. Три-четыре подводника, на вёслах столько же, одного «летописца», чтобы дневник вести…
Мы вышли на улицу. Был сказочно прекрасный зимний вечер: лёгкий морозец, звёзды на небе, скрипучий снег под ногами… Куда идти, мы не уточняли: в одном доме живём.
— А можно, я буду вести дневник, Максим? Почерк у меня хороший, с интернетом тоже дружу… Фотографирую…
— Тебе 17 лет, Виктория! Не дай Бог потонешь? Мне твой папа-хирург отрежет всё, что можно!
— Я плаваю не хуже вашей Жанны!.. А дневник вести можно на берегу. Поставить шатёр, в нём стол, планшет, два стула…
— Почему два? — не понял я. 
Вопрос о Жанне отпал сам собой.
— Потому что это будет штаб поиска. Первый — для командира, для вас. Ну и… для помощника.
— В армии его называют начальник штаба. — Я рассмеялся. — Быстро ты нас распределила!
— Ну а что, Макс? Одно дело сидеть в лодке, записывать на коленке… Где качнёт, где водой зальёт… И совсем другое — на берегу, под шатром… Ни дождя, ни ветра. Современная аппаратура, фотография, связь… Это всё для дела, не просто так.
Я усмехнулся.
— Быстро ты всё предусмотрела, молодец. Ну что ж?.. Согласен!
— Ещё и подводные съёмки нужны. Если уж делать, то всё основательно. 
Мы не заметили, как прошли полпути. От бывшей Дворянской свернули к Садовой, повернули к скверу, где прежде была крепость…
— Макс, а можно, я спрошу?
— Валяй!
— Сегодня все слушали вас внимательно, и только Алексей… Он то и дело перебивал. Почему?
Я рассмеялся.
— Характер у него такой… А в целом нормальный парень, спортсмен, гитарист. В походе с ним весело.
— А что он сказал насчёт Суворова?
— Ты тоже заметила?.. Видишь ли, в истории бывали случаи, не всегда понятные с первого взгляда. Тот же Суворов известен нам как прославленный полководец, не так ли?
— Конечно!
— Но он прежде всего был подданный Его Императорского Величества… Ты, как историк, это понимаешь?
— Он воин… Есть дисциплина...
— Правильно! В 1774 году ещё шла война с Турцией, и лучшие военачальники были там… Но здесь, в Поволжье, бушевал Пугачёвский бунт. Его армия перешла на правый берег Волги, отсюда прямая дорога на Москву! И матушка Екатерина велела снять с фронта генерала Суворова.
— Никого другого не нашла? — проворчала Вика.
— Ну, положим, это ещё не тот Суворов, которого  мы знаем. Ему сорок лет, ещё не было ни Очакова, ни Рымника, ни Измаила… И едет он в Поволжье с большой неохотой! Потому что сражаться со своими не так престижно, как с иноземцами… Короче, к главному сражению Александр Васильевич… опоздал!
— А какое главное?
— У Чёрного Яра. Там Михельсон разбил Пугачёва вчистую!  А следом его скрутили бывшие друзья...  Таким образом, Суворову достался уже пленный бунтовщик. 
Виктория спросила тихо:
— Не пытал?..
— Ну что ты, милая!? Суворов был воин, а не палач! Он никогда не обижал пленных, велел своим чудо-богатырям беречь мирных жителей… Когда к нему привели Пугачёва, он приказал его развязать, накормить… Они разговаривали всю ночь. Герой Крыма с интересом слушал героя крестьянской войны…
— Понятно.
— Когда Екатерине донесли об этом, она была очень недовольны: «Участие Суворова в этом деле было не большее, чем моей домашней собачки…».
— Обидно!
— Может быть. Но в глазах потомков Александр Васильевич остался только Великим Полководцем! Никак не душителем народных восстаний!
Мы были уже возле Камня, с которого глядел Пугачёв — молодой, горделивый, на боевом коне.
— Сколько ему здесь? 
Я прикинул:
— Родился в 1742,  в нашем городе был в 1774-м. Стало быть…
— Тридцать два! — первой подсчитала Виктория. — Здесь он ещё полон сил…
— Он Царь! Его почитают, любят… А если будут «чёрный дни» (они у казаков всегда бывали ), то где-то здесь он припрячет свои серебряные сундуки.

Я проводил Викторию до её подъезда. Свет на втором этаже не горел…
— У тебя или нет никого, или спят уже? 
— Брательник бегает с друзьями. Ему 15, в таком возрасте домой не загонишь.
— Это точно.
— А мать с отцов в больнице. У них теперь каждый день какие-то совещания…
Я вспомнил Высоцкого:
— Очень вырос в целом мире
     Гриппо-вирус, три-четыре,
     Ширится, растёт заболевание…
— В целом мире не знаю, а в Китае что-то непонятное творится…

Прошёл месяц и, вслед за Китаем, по всёму миру началось твориться невообразимое. Отменялись полёты и поездки, занятия в школах и вузах, футбольные матчи и олимпиады… Жизнь замерла!
Всем — и молодым, и старым — было велено сидеть дома, и сколько времени продлится этот домашний карантин, никто не знал.
— А мои, наоборот, целыми днями пропадают в больнице! — вздохнула Виктория. — Пандемия называется!
            
               
               
     ПОЖАР  НА  УЛИЦЕ  МОСКОВСКОЙ…

В смутные дни пандемии в нашем городе случился пожар. Загорелся старинный двухэтажный дом, бывший купеческий.
Их начали строить в петровские времёна. После битвы под Полтавой  твёрдо уверовали горожане, что ни шведы, ни кочевники не отнимут у них наш город, выросший в Диком Поле по указу царя Алексея Михайловича.
В 1663 году от Рождества Христова сюда, на правый приток Волги — Суру, прибыли из Москвы царёвы люди, и выросла на высоком холме   прочная  крепость с грозными пушками.
Они не раз  отражали набеги кочевников, которые прежде ходили Диким Полем как собственным. Кони у них были свирепые, сабли острые,  стрелы звонкие, но огненному бою ничего не могли противопоставить кочевые люди, а потому всё реже беспокоили первопоселенцев. Те уже и поля вокруг засевали, и скот пасли, но по сигналу сторожевой башни всё также, как прежде, прятались в крепости.
Потом и землю стали раздавать, у всех появилась своя слобода: пушкарская, кузнецкая, стрелецкая… Лишь купцы рассуждали хмуро:
— Случись кочевникам нагрянуть, вы на коня и внутрь! А нам ещё   товар собрать надо… Быстрее без головы останешься, чем добежишь до крепостных ворот.
Впрочем, однажды и ворота не помогли. Горожане отворили их сами, когда подошёл Михаил Харитонов — правая рука Степана Разина. Войсковой атаман велел повесить сурского воеводу Елисея Лачинова, пограбил что мог и тут же умчался прочь: по стопам шло войско царя Алексея.
Но вот уже сын его стал наводить образцовые армейские порядки, присмирели враги и внешние, и внутренние, кочевники вовсе пропали. И купцы решились: стали строиться «за крепостью».
Они давно облюбовали юго-западные ворота, с которых начиналась главная дорога — Московская. По ней когда-то пришли из Москвы первопоселенцы,  многие из них сами были москвичами, а потому любили её особо.
 Первый этаж клали из кирпича. Толстые каменные стены и чугунные двери защищали и от воров, и от пожаров. Здесь, на первом этаже, размещали лавки, склады, мастерские… Отсюда на городскую улицу выходили широкие окна и главные вывески: «Меховая лавка купца Зайцева» или «Скобяные товары братьев Глуховых».
Второй этаж рубили из толстых брёвен, которые везли из соснового бора.  Любили купцы свежий дух смолы сосновой, большие залы делали просторными и высокими — до двух саженей с гаком!
Но тепло любили тоже, а потому в купеческом доме было немало печей, облицованных красочной керамикой, надёжно защищенных от огня. Кто-кто, а купцы понимали, что пожар лишит их всего на свете, а потому не было человека более строгого в вопросах безопасности, чем сам хозяин. Ни на что так охотно не скидывались купцы, как на новую городскую каланчу  или на быструю тройку для пожарной команды.
Потому то, хоть и часто горели волжские города, но купеческие строения, как правило, берёг Господь.  Наверное и потому ещё, что в каждом доме  висели иконы Божьей Матери, хозяева крестились и тремя перстами, и двумя… Староверы, к тому же, ещё и не пили, не курили, воздух в доме бывал чист, как в бору сосновом!
Триста лет улица Московская считалась лучшей в городе,   нарядной, как пава! Вершину холма венчал горделивый кафедральный собор, рядом с ним Дом Губернатора, иные   казённые строения, а вниз, к Сенной площади, спускались купеческие дома. Из них на главную улицу глядели зеркальные окна и золочёные вывески: «Питейное заведение купца Будылина», «Посудная лавка Данилы Зоткина»…
Но пришли иные времена, иная власть.. Не в чести ей оказались ни новая, ни старая вера, а сами купцы, отшумев в годы НЭПа, кто сбежал за границу, кто пропал в лагерях… В домах купеческих поселились иные хозяева, в каждом зале по семье. В бога они не верили, в домах смолили самокрутки и пили самогон, по пьяному делу бросали окурки куда ни попадя, а потому и пожары стали делом не редким.
  Вскоре после НЭПа взорвали Кафедральный собор, бывшие казённые учреждения стали перебираться вниз, к Сенной площади, там строились многоэтажные дома, в них современные магазины, город обрастал по кругу новыми микрорайонами…
Менялись названия прежних улиц. Вместо Троицкой, Никольской, Соборной, Лекарской, Дворянской появлялись имена вождей — своих и заморских...  А только улица Московская оставалась прежней. Потому ли, что в названии её не было ничего церковного или царского, но ещё и потому, что столица государства Российского вновь вернулась в Москву. Менять название не спешили: ещё неизвестно, как посмотрит на это та же столица.
Так или иначе, но улица Московская сохранилась в своём облике с первых дней до нынешних.  Менялись витрины и вывески, вместо скобяных товаров стали продавать компьютеры, но в целом купеческие дома оставались те же… 
И вдруг — пожар!

К счастью, произошло это ранней весной, вечером, когда языки пламени, вырвавшиеся из-под крыши старого дома, были тут же замечены пожарными. Они прибыли быстро, работали профессионально, и очень скоро возгорание было полностью устранено. 
Щедро залив обгоревший чердак водой, пожарные уехали, оставив на растерзание  журналистам своего заместителя по связи с общественностью.
— И всё же, товарищ майор. Кто поджог?.. Бомжи?..
— Ну… могли быть и лица без определённого места жительства, не спорю. Расследование покажет. Дом в последнее время не эксплуатировался, хозяин подготовил его к капитальному ремонту… А пустое строение — это всегда соблазн для отдельных элементов, сами понимаете.
— Но ведь была охрана?
Майор развёл руками.
— Охранники клянутся, что никто посторонний проникнуть в здание не мог… Но в крыше пробоина! Откуда?.. Судя по всему, с той стороны, со двора, и началось возгорание.
— А вы сами как считаете, майор?.. Забрались погреться, развели костер...
Главный огнеборец усмехнулся:
— Грозы в апреле не бывает... С соседнего двора тоже  проникновения не было… Но забраться на чердак в принципе можно. Вон деревья какие! — Майор указал на могучие тополя рядом с домом. — А мы предупреждаем владельцев: пилите старую древесину, не дожидайтесь неприятностей!
— А тополя особенно. Пух как порох! Кинул спичку, и привет!
— Вот именно! Вы сами всё прекрасно понимаете, — одобрил майор. — И вообще, друзья. Вы знаете о сегодняшнем положении дел. Вирус, пандемия и всё такое… Давайте расходиться… Не будем искушать судьбу…
Журналисты поворчали и разошлись.

Хозяин дома переживал не слишком: все убытки перекрывала страховка, и вскоре уехал тоже.   Охранник ещё раз прошёлся по обоим этажам. Они не пострадали, слава Богу, обгорел лишь чердак.   
Он был солидный — из дубовых брёвен и толстого слоя опилок, стружек, печной золы — чем толще, тем теплее в доме. А ещё — со множеством неисправных вещей, которые за многие годы почти неизбежно накапливаются на старых чердаках.
 Как правило, там хранится всё, что сразу выбросить жалко. Сломанные стулья и прочая мелкая мебель — в надежде, что однажды её удастся починить, но, увы, руки до неё никогда не доходят... Та же участь поджидает испорченные инструменты, патефоны, граммофоны, детские игрушки, швейные машинки и проч., и проч… Всё это с годами покрывается толстым слоем пыли и становится частью хмурого чердачного интерьера.
Охранник заметил, что и окна чердачные местами выбиты (скорее всего пожарными), и стена проломлена… Он вздохнул, закрыл все двери и ушёл домой — благо, что жил неподалёку.

                ЧЕРДАЧНЫЕ  СОКРОВИЩА

Наступила ночь. Вездесущие мальчишки пробрались на чердак и, подсвечивая фонариками, стали изучать «интерьер».
— Ну и как?
— Не знаю. Вот этот патефон… или как его? возьмут, пожалуй…   
Имелись в виду владельцы антикварных магазинов. На подростков они глядели хмуро, их «товар» беспощадно сбивали в цене, но он же, спусти неделю или две, уже красовался на видном месте и стоил гораздо дороже…
— Но повозиться придётся…
— Это понятно!
Каждый «товар», перед тем как предложить антиквару, приходилось мыть и чистить до блеска — «довести до ума».
— Люстра старая… На ней не лампочки даже — гирлянда для свечей!
— Круто!
— А у тебя что?
— Горка называется. В ней графинчики ставили, бокалы для вина…
— Сейчас нет?
— Одни мухи...
— А ты что надыбал, Кирюха?
— Коробку какую-то с бумагами…
— Если деньги старые, то возьмут! Ассигнации ценятся, керенки всякие…
— Да нет… Здесь письма какие-то в конвертах…
— Это вряд ли… Кому их впаришь?.. 
— Сестрёнке предложу. У неё друзья студенты, этим всё надо…
Сквозь разбитую крышу кто-то заметил фонарики, раздались голоса, и мальчишки моментально скрылись. На шум явился охранник, для отмазки выстрелил пару раз из травматики, вновь приехал хозяин…
— Охрана не дремлет? Молодец! —  похвалил он, но впредь велел его не будить и уехал в ночной клуб.

Дома тот, кого назвали Кирюхой, похвалился сестре:
— Ты о пожаре слыхала?
— На Московской?..  По всем каналам… И что?
— Ничего. Старинный дом, 17-й век, триста лет стоит, не меньше… На чердаке рукописи новгородские…
— А грамот берестяных не было?…
— Шутишь? — обиделся брат и пожал плечами. — Ну как знаешь. Я найду, кому впарить. 
Сестра насторожилась:
— Ты что? Лазил туда?!.. Смотри, доиграешься, Кирюшка! Когда-нибудь пришибут тебя на этих чердаках! 
— Не пугай. В первую ночь после пожара никто ничего не бомбит, боятся.
— Ты один такой смелый?.. Нет, я всё же расскажу отцу!
Отец был строг, и только это могло напугать младшего брата. 
— А это не честно, сестрёнка! Старые дома — моё хобби, ты знаешь. Причём здесь родители?
— Ну хорошо. Что у тебя там? Рухлядь какая-нибудь?
Он принёс из своей комнаты толстую и грязную картонную коробку,   мокрую с одной стороны…
— Пожарные залили. Но бумаги внутри. Они почти не пострадали…
— Дай сюда!
Брат спрятал находку за спину.
— Не обижайся, сестрёнка. Товар-деньги-товар, сама понимаешь. Чем раньше платишь, тем быстрее спасёшь!
— Барыга! 
— Там двадцать конвертов, печати старинные из красного сургуча… Но все одной лентой перевязаны, розовой...  Это не казённые бумаги!
— Сколько?
— Сама понимаешь: разрозненные письма одной ленточкой не вяжут. Это общая стопка, такие всегда дороже…
— Ты доиграешься, Кирюха! 
«Продавец» обмяк.
— Ведь хотел кому-нибудь другому впарить!
— Посмел бы только!.. Спекулянт!
— А ты чистюля! — обиделся он. — Это легко: сидеть дома, смотреть телек… А другие в это время под пули лезут…
— Так-таки пули?! — всерьёз насторожилась сестра.
— Ну стрелял охранник… Вверх… Из травматики, по моему…
— Нет. Придёт отец, я скажу, чтобы сам тебя стерёг, с меня хватит!
Брат усмехнулся:
— Предки теперь не скоро придут. В больнице полный карантин!
— А ты и рад?.. Это твои родители, придурок!
Виктория достала деньги и бросила на стол столько, сколько сочла нужным.
— Забирай и марш к себе! Больше сегодня из дома не шагу!
Кирюша собрал добычу и хмуро побрёл к себе.
— Чтобы ещё раз… родной сестре?!.. Да ни в жисть!
 — Учи уроки! Я приду, проверю.
Сказав это, она распахнула коробку и выложила содержимое на диван.   
               
Я ещё не проснулся как следует, когда раздался телефонный звонок. Звонила Виктория.
— Ты смотрела на часы, девочка? Я всю ночь работал, между прочим. План экспедиции уточнял.
— Ну извини, Макс. Так хотелось поделиться новинкой…
— Что?.. Нашлась библиотека Ивана Грозного?..
— Вчера горел дом купеческий на Московской… Ты в курсе?
— Конечно. Особняк семнадцатого века времён Петра... Пожар небольшой, затушили быстро… А в чём дело?
— Да так… У меня в руках картонная коробка… слегка мокрая. Пожарные залили водой… Ещё немного, и пропиталась бы насквозь…
Остатки сна вылетели у меня из головы.
— Не будем уточнять, что и как… Скажи главное: то, что внутри, не всё промокло?
— Чуть-чуть... Но я разложила на диване, сейчас сохнут… Двадцать два письма, перевязанных единой лентой… 
Инстинкт поисковика  заставил меня насторожиться, но я тут же взял себя в руки. «Не спеши, приятель! Сколько раз бывало, что предчувствие удачи разбивалось о скалы разочарования».
— Не будем загадывать, Виктория. Об одном прошу: пока ничего не трогай! Я сейчас спущусь.
 
Дверь была приоткрыта.
— Входи, Макс! — сказала она. — Тебе чай или кофе?
— Чай, но позже. Прежде покажи свою находку.
— Пойдём. 
Она провела меня в свою комнату и выложила на стол большую картонную коробку — бурую от времени и влаги.
А оглядел её, понюхал… Пахло прелостью и  стариной глубокой…  В руки не взял.
— Ты знаешь наш принцип, Виктория?
— «Мы, как Бендер, чтим уголовный кодекс!»…
— Именно так, девочка. С государством шутки плохи. На первом курсе, когда был таким же, как ты,  меня приняли за «чёрного копателя». И я загремел в «обезьянник». С большим трудом удалось доказать, что я внештатный сотрудник краеведческого музея.
— И это, действительно, так?
— Конечно! Свой первый экспонат я представил ещё школьником: фрагмент чугунной ограды церковного монастыря.
— Ну и как?
— Учёные доказали, что первый православный монастырь появился на Суре раньше, чем наша крепость! 
— Здорово!
— Ты пойми, Виктория. Искатель — это такой же археолог, историк, учёный, в конце концов! А ученые жуликами быть не могут.
Она порозовела.
— Это мальчишки. Когда пожарные уехали, они забрались на чердак и нашли всякую всячину…. Коробку с письмами в том числе.
— Не украли?
— У кого?! Письма дореволюционные, с ятями и ерами! Им лет сто минимум! А может быть, все триста!
— Проверим.
Даже пустая, коробка была увесистой. Я заглянул внутрь…
— Судя по всему, она служила прежде для упаковки книг большого формата…
— Типа энциклопедий? Эфрона и Брокгауза?..
— Вполне возможно. Когда закончится карантин, я отнесу её в литературный музей. Там скажут точнее…
— А почему письма?
Я прикинул: 
 — Дома содержимое  выставляли в книжный шкаф, а картонная коробка использовалась для чего-то меньшего размера. В ней удобно хранить и старые письма, к примеру… Вот эти?..
— Они самые!
На диване Виктория разложила два десятка старинных конвертов  с давно сломанными сургучными печатями. Русских в основном, но были и иностранные… Они все лежали на диване, подсыхали. 
— Сколько их?
— Двадцать два, — сказала Виктория. — А лента старинная, шёлковая, явно женская. Перевязала мать или жена…
— Уточним.
Перетянутые старой розовой лентой, письма говорили о том, что адресат, скорее всего, один.
— Мало кто объединяет послания разных лиц…
На конвертах тоже был единый адрес: Поволжье, улица Московская, дом 31. Тот самый дом, где вчера случился пожар. Но отправитель присылал их из разных мест: из Москвы, Вильно, Парижа…
— Путешественник? 
— Вполне возможно...
Мы хотели разложить письма, но кто-то сделал это за нас.  На каждом конверте аккуратным женским почерком были выведены цифры — ровно 22. Не поспоришь.
— Ну что? Посмотрим?! 
Я взял одно из писем, начал доставать его из конверта.
— Осторожно, Макс. Они так ссохлись за столетия, что стали как пергаментные. Могут потрескаться в руках, пока сухие…
— Но ты говоришь, что одно прочла.
— Для этого пришлось разогреть его над тёплым паром… Потом пропустила на принтере…
— Молодец!.. Ну и где тот первый манускрипт?
— Вот он…— Она подала мне четыре страницы с текстом настолько мелким, что прочитать его, казалось, не было никакой возможности.
— Ну как?.. 
Я почесал в затылке.
— Мда... Так писал Ваня Жуков на деревню дедушке.
Виктория улыбнулась.
— Нашего зовут Николай... Николка, проще говоря. По моим расчетам, он совсем мальчишка, лет 15 или 16. Но умный, совестливый... Таких сегодня мало.
— Это почему?
— Он пишет своей матери и обращается к ней на Вы. Ты многих знаешь, кто делает так сегодня? «Милая матушка, я пишу Вам!»…  — Она вздохнула. — Я хотела бы, чтобы мой будущий сын называл меня также.
— Да, это звучало бы оригинально. А по существу. Что ты о нём узнала?
— Первое то, что он родом из нашего города. Все они: дед, мать, отец, дети — жили в том самом доме, откуда коробка с письмами.
— Где был пожар?
— Вот именно! Потом отец умер, и Николку взял к себе брат матери, его дядя.
— Что значит «взял к себе»?   
— Очень просто. Дядя живёт в Москве, у него своя лавка… Не бедствует, судя по всему. А старшая сестра осталась вдовой с кучей ребятишек… В таком случае грех не взять племянника к себе.
Я усмехнулся.
— Тем более, если у дяди своя лавка. Приказчиков специально набирали из числа мальчишек, чтобы меньше платить. А племяннику тем паче. 
— Ну хорошо. Читать дальше? 
 Она протянула мне тонкий лист бумаги  с текстом настолько мелким, что слова прижимались друг к другу. Отделить их было очень сложно.
— Мда!.. — почесал я затылок. — Бумага в ту пору ценилась дорого, а сказать хотелось многое, вот Николка и экономит: лепит слово к слову…
Виктория рассмеялась.
— Ну ладно. Не мучайся, Макс.. Я набрала первое письмо на компьютере —   без ятей и еров, так что можешь читать спокойно.
Она подала мне несколько страниц современного текста. Я оценил её благородство.
— Всё ночь сидела? 
Виктория улыбнулась.
— Какая разница? Карантин или каникулы — всё одно дома сидим: ночью работаем, днём спим…
— Ну тогда… приступай!
Она  уселась в кресло и начала читать.


                К  НЕБУ ВЫШЕ  —  К  БОГУ БЛИЖЕ
   
«Здравствуйте, милая моя маменька Полина Карповна! Низко кланяюсь Вам, бабуле, братьям и сестрицам любимым, тётке Дарье и всем, кто меня помнит и любит… Я их тоже — покуда даст Господь!
Доехали мы без приключений, ночевали на постоялом двору, а когда и в дороге можно было вздремнуть. В кибитке нашей просяная солома, лежать на ней тепло и мягко, будто в деревне на сеновале. В синем небе облака плывут, где-то там — святые угодника, ангелы небесные, души светлые… Среди них обязан быть и батюшка мой… Он жил праведно, строил храмы Господни — нешто это не зачтётся ему на том свете?..
В Спасске мы зашли в церковь, поставили свечи… Я молился за покойного батюшку и плакал…
— Любил отца? — спросил меня дядя.
— Любил.
— Хороший человек был, царствие ему небесное! Хотел и меня взять в свою артель, но дедушка отговорил: «С той высоты и загреметь не долго! Зимой морозы лютые… А приказчик в лавке всегда в тепле! Сыт, обут, одет — что ещё надо?».
Мы вышли из церкви, Савелий Карпович подал нищим, мы сели в повозку и поехали дальше.
— Сам я с малых лет за прилавком, — говорил дядя. — Дошёл до старшего приказчика, а сегодня собственную лавку имею. Свой дом в Зарядье, пара лошадей, конюшня!  А всё потому, что хозяина почитал как отца родного, покупателей привечал, чтил заповедь Господню — «Не убий, не укради!»
Мы ехали уже по тамбовским землям. Леса там глухие, мрачные…
— А что? Волки здесь водятся? — спросил я.
— Известное дело! — усмехнулся Кузьма, дядин кучер. — Тамбовские леса без волков не бывают.
Я прижался к дядюшке.
— Не пугай мальчонку! — укорил он возчика, а мне сказал: — Какой же ты мужик, если в апреле волков боишься? Это зимой они голодные, злые, а по весне в лесу еды хватает…
Дорога была долгой и весёлой. Дядя говорил много, рассказывал вещи забавные и поучительные.
— Лавка мне от тестя досталась — в приданое к дочке его Лизавете, — вспоминал Савелий Карпович, развалившись на соломе. —  Поначалу и товара в ней было не много, и место не бойкое. Помнишь, Кузьма?   
— Как не помнить? — согласился кучер. — Неказистая была лавчонка, что и говорить. 
— Первое, с чего я начал, это человека нашёл знающего. Старичка одного, отставного капрала. Он, паразит, и выпить не дурак, но дело своё знает!  Как считаешь, Кузьма?
Возчик растянул свой весёлый рот в широкой улыбке:
— Захар Захарыч?.. О! Этот дока!
— Составили мы с ним полный реестр всего, что имеем. Я писал, Захар цены называл. Да какие цены! — ты не поверишь, Николка. Иная   пищаль времён Алексея Михайловича дороже тройки лошадей стоит!
Я вынужден был поверить, матушка, поскольку ничего не смыслил в ружейном деле.
— Затем стали мы писать в газеты московские. Так и так, мол: «проездом из Дамаска спешите видеть коллекция старинных ружей, сабель, кинжалов в известной оружейной лавке Савелия Боброва на Варварке»… 
Дядюшка даже руки потёр, восхищённый своей проделкой.
— И пошёл, пошёл народ!.. 
Усмехнулся и Кузьма:
 — Иного охотника хлебом не корми — дай потолкаться в оружейной лавке…
Дядя погрозил мне пальцем:
— Ты учти, Николка: знатные господа в мою лавку ходят! Их благородия офицеры, унтера, капралы… Отставных много — старичков. Им дома сидеть скучно, а среди своих — о! Как начнут вспоминать былые битвы, доказывать, спорить — не лавка, а военный штаб, честное слово!
Хозяин и кучер весело рассмеялись.
— Рядом молодёжь крутится, прислушивается к старшим... Тут и наш Захар вдруг вынырнет из-за стойки, новый штуцер покажет воякам: «А что об этом скажете, господа охотники? Нарезное, только что из Бельгии, штучная работа!» Да так ловко провернёт, сатана, что хоть на рубль, но продаст дороже!

Мы добрались до Коломны, переправились через Оку-матушку, долго ехали вдоль Москвы-реки … Дядюшка иной разговор затеял:
— Ты, Николка, будь в Москве похитрее, не каждому слову веру давай. Тут такие есть фармазоны — на мякине проведут! Один прикинется сиротой казанской, другой барином знатным, третий земляком твоим… Этот манит, второй пугает, третий мелким бисером рассыпается…
— Это зачем? — не понял я.
— Да чтобы денежки твои прикарманить, вот зачем!
— А их нет у меня…
— Будут!..  К примеру, дал я тебе пятиалтынный, чтобы нужному человеку отнёс… А по дороге тебя перехватит этакий выжига, цап-царап — и ваших нет!
— Как же это?.. А я не дамся! — крикнул я и показал кулак.
Дядюшка ухмыльнулся.
— В карман к тебе он не полезет. Он тебя так обведёт, что сам всё выложишь и ещё спасибо скажешь!
И много всего прочего в таком же духе. Так, что когда подъезжали мы к Москве, я уже боялся её, как чёрт ладана!
Дом у дядюшки справный, в два этажа, во дворе конюшня, ещё какие-то клетушки, за ними яблони в цвету… Красиво, чистенько кругом, залюбуешься!
— Вот тут и живём, — сказал горделиво Савелий Карпович. — Запоминай, Николка: Зарядье называется. За рядами торговыми потому что. Понял?
— Да.
— Собственный дом купца Боброва — оружейника с Варварки. Москва большая, ежели заплутаешься, Зарядье тебе любой подскажет, а уж здесь меня каждая собака знает!
На крыльцо вышла красивая барыня в ярком сарафане и широко улыбнулась нам всем:
— Приехали?! Слава Богу! Заждались мы вас, родные!
Лизавета Матвеевна павою спустилась во двор, поклонилась мужу в пояс и поцеловала его, а на меня посмотрела с весёлой усмешкой:
— Это Полины Карповны сынок такой вымахал?.. Ну иди, поцелуемся, племяш дорогой!
А следом из дома выскочили две их дочки, Марья и Дуняша, сделали нам модный реверанс, потом нянька привела пятилетнего Ефимку, кормилица вынесла годовалого Никитку…
  Пошли в дом, и Савелий Карпович каждого одарил подарком: жену — пензенским платком пуховый, дочерей бусами, Ефимку — дудкой, Никитку погремушкой… Я тоже, маменька, выложил подарки от тебя, кланяться велели. Помянули покойников, помолились и сели ужинать…
Спать меня положили на самом верху, под крышей. Дядя сказал:
— Мансарда называется. Запоминай, Николка, в Москве много новых слов узнаешь. Здесь и будешь жить до осени. Как говорится, к небу выше — к Богу ближе!
Подозвал меня к окну и показал на мост, на реку, на стену огромную из красного кирпича…
— Вот она, Москва-Матушка! Всё, что за рекой, Замоскворечьем называется, с этой стороны — Китай-город, наше Зарядье, а стена великая, башня Москворецкая — это сам Кремль-Батюшка!
Уложил меня дядя на сеновал, накинул   тулуп — да такой тёплый, что зимой на снегу можно спать! Потрепал меня за кудри и ушёл.
Уснул я как убитый. А утром подбежал к окну — и глазам своим не верю!  По всей Москве храмы белые с золочёными куполами и сияют так, что глаза зажмуряются… По Москве-реке баржи плывут, возле нас на пристани останавливаются… По мосту телеги с грузами — тоже мимо башни Кремлёвской.... 
Такой увидел я Москву, маменька. Живу теперь в Зарядье, возле храма, куда хожу Богу за вас молиться, а что дальше будет — Ему одному ведомо. 
Засим остаюсь верным сыном вашим Николкой».

Виктория дочитала письмо и аккуратно сложила в тот же конверт под номером 1.
  Я задумался, пытаясь составить для себя портрет автора.
— Ты права, Вика. Пишет сын — матери. Сын любящий, набожный, почтительный. Не трудно догадаться, что он молод,   учился не долго, но прилежно, пишет вполне грамотно. Но, судя по всему, гимназий он не кончал. Дворянин и даже чиновничий сын в переписке с женщиной не могли избежать французских словечек типа «мадам», «мадмуазель», «моншер»… У Николки этого нет.
— У него слог простой, русский! — сказала она.
— Покойный отец его имел свою  артель, возводил церковные строения. В Поволжье их особенно много строилось в 17-18 веках.  Возьми, к примеру, Троице-Сканов  монастырь в Наровчате… Кстати, он освящён… за 4 года раньше тех событий, что в письме описаны. В 1808 году, насколько я помню.
— Двести лет прошло, а какая архитектура!
— Вполне возможно, что отец Николки тоже строил этот храм. И старшего сына брал с собой,. Нашему герою было в ту пору лет десять-двенадцать, жил он в монастыре, учился у монахов… Среди них бывали очень грамотные старцы. Вот откуда у Николки такое знание языка: в его письмах практически нет ошибок!
Я посмотрел на часы. 
— Ну всё! На сегодня хватит, Виктория. Ты не спала всё ночь, ложись, отдыхай.
— Да ладно!..
— Президент как сказал? Весь апрель мы должны быть дома! Так что впереди у нас — месяц спокойной ежедневной работы. У Пушкина была «Болдинская осень», у нас с тобой «Сурская весна».

 Следующие письма мы обрабатывали совместно: один читал, другая печатала — и наоборот. Как всегда, подобная работа оказалась успешной, и вот мы уже читаем второе письмо Николки.



                УЗНИК ВЕНСЕНСКОГО ЗАМКА

«На следующий день, матушка, повёл меня Савелий Карпович на Варварку.
— Сегодня пойдём мимо Кремля. Запоминай хорошенько, парень, дважды показывать не буду! — сказал дядюшка, и мы пошли вверх от Москвы-реки до Красной площади — по Васильевскому спуску. А назван он в честь дивного храма. Ты не поверишь, матушка: восемнадцать куполов и ни один на другой не похожий!
— Собор Василий Блаженный, — сказал дядя. — От него налево пойдёшь — в Кремль попадёшь, в Спасскую башню, а на право — к нам, на улицу Варварку!
Красная площадь вся запружена лавками да палатками, в них чего только нет! Фарфор саксонский, шёлк китайский,  ситец  англицкий…  А все торговцы — моего дядюшки друзья закадычные. 
— Давно тебя не было, Савелий!
— Где пропадал?
— На родину ездил, братцы, в Поволжье. Шурина хоронил, царствие ему небесное! — перекрестился дядя и показывал на меня. —  Сироту к себе взял. Племянник мой, Николка…
Торговцы оглядывали меня с ног до головы.
— Рослый парень. В лавке пригодится.
— Пригреть сироту — дело доброе!
— Бог тебя не оставит!
 Дядюшка кивал:
— В Москве первый день… Вы уж его не обижайте, братцы!
— Не обидим.
— Пущай привыкает!
Так свёл меня дядя с друзьями своими, и стал я здесь, на углу Василия с Варваркой, уже не совсем чужим человеком.
Мы пошли дальше по кривой людной улице со старинными теремами.
— Вот она, Варварка! Здесь бояре жили в древности, — уважительно говорил дядюшка. — Вот в этом подворье — сами Романовы, от которых царский род пошёл…
Я удивился, маменька. С детства привык думать, что Государи  императоры живут в далёком Петербурге, в высоченных дворцах… А здесь — терема, подворья, переходы — все маленькие, будто сказочные!
А дядюшка шёл по Варварке весело, оглядывал её закоулки с любовью.
— С малых лет я здесь! Таким же был, как ты, Николка. С кем только мы не дрались, варварские?!.. С ильинскими дрались, с никольскими тоже… С Охотного ряда забегали пацаны, с Тверской, с Арбата… Варварка спуску никому не давала! — и он показал тяжёлым свой кулак.
Мы остановились, и Савелий Карпович кивнул на окно, за которым виднелись утиные чучела, охотничьи ягдташи, рыбацкие снасти…
— Здесь что продают, Николка?.. Ну-ка угадай!
Вы знаете, матушка, что на охоту я отродясь не ходил, но рыбачить люблю… и первым делом кивнул на удочки:
— Для рыбалки?
— И охоты тоже! — гордо добавил дядя и кивнул на вывеску, что висит над дверью. — Читай!
Я прочёл: «Оружейная лавка Савелия Боброва».
— Запомнил?
— Запомнил, дядюшка.
— Ну тогда — заходи!
  Я вошёл — и едва не выскочил обратно со страху. Напротив двери стоял огромный медведь и держал серебряный поднос в лапах. 
Дядя увидел мою оторопь и смеётся:
— Что? Испугался, Пенза-матушка?
— С непривычки, — сознался я. 
— Этот не тронет, он смирный. И вообще, оглядись, что да как, они подскажут, — он кивнул на приказчиков и объявил им: — Это новый товарищ  ваш, зовут Николкой. Расскажите ему, что да как, а я к себе пошёл. Заходи и ты, Парфён!   
И ушёл в закуток, который так и зовут здесь: хозяйский. Следом прошмыгнул здоровенный малый с рябой кожей на щеках — старший приказчик Парфён Силыч.
А я уже пригляделся к медведю и даже погладил его по шерсти, стукнул ногтем в блюдо — зазвенело.
— Это для чего?
— Для визитных карточек, — сказал парень моих лет, которого зовут Григорием, а попросту Гришаткой. — Пришёл ты ко мне в гости да не застал; кладёшь карточку на серебро и — адью!
— И что же?
— А ничё… Я вечером пришёл,  глянул на карточки и вижу, кто меня домогался...
— Ловко! 
— Господа таких медведей нарасхват берут! Не успеваем новых заказывать.
— Охотникам?
Он рассмеялся:
— Скорнякам, деревня! Есть, которые мягкий мех выделывают, рухлядь называется. А есть, которые зверей целиком, с головами. Это чучела. Вон, видишь? — и указал вверх, на стены.
  Оттуда, как живые, глядели на меня головы волков, кабанов, лосей, зайцев, тетеревов… А сами стены увешены заморскими коврами, на них висят ружья, сабли, кинжалы…
— Ну как?
Я почесал в затылке и вспомнил дядю: «Ничему в Москве не удивляйся — за умного сойдёшь». 
— Да ничё…
В это время от хозяина вышел старший приказчик, оглядел меня с ног до головы и сказал: 
— Дома как хошь, а в лавке будешь зваться Ник, англичане любят. Спроси у хозяина денег, сходишь к цирюльнику, в баню, сюртук себе справишь, косоворотку… Герман поможет, — и кивнул на Гришатку, которого здесь тоже зовут по-иностранному. — Да помни, парень: старшего приказчика уважать надо! — и он, тайком от дядиного закутка, показал мне свой кулак — огромный, как волжская антоновка. 
Так что теперь, маменька, вы своего сына не узнаете. Волосы у меня завитые, сюртук на мне, панталоны, яловые сапоги гармошкой и даже цепочка на поясе… Хозяйские дочки говорят, что я стал похож на графа, но какого именно, уже не помню. А всё, что осталось из дядиных денег, пришлось отдать старшему приказчику — так положено, он сказал.

Итак, живу я у дяди, служу в его лавке. Старший над нами Парфён Силыч. Хозяин зовёт его просто Парфён, но мы за такую вольность можем и по уху схлопотать, потому как драться старший приказчик шибко горазд, его вся округа боится.
Как-то с улицы крики раздались, вбежал Парфён Силыч, бросил мне на прилавок свинчатку и приказал:
— Спрячь!
Я сунул свинчатку в коробку для грузил, и тут же в лавку вошёл городовой, за ним какие-то люди. Все кричали и указывали на Парфёна:
— Жулик!
— Драться честно надо, а у него свинчатка в кулаке!
Но городовой, обыскав Парфёна, ничего не нашёл. Все с ворчанием удалились.
Старший приказчик хитро рассмеялся:
— Не пойман, не вор! — И обернулся ко мне. — Давай свинец, парень.
Не знаю почему, но я вдруг развёл руками:
— А нет у меня!
В лавке рассмеялись
— Молодец, Николка! — похвалил дядя. — В Москве так говорят: отдал руками — значит, с концами!
Парфён Силыч тоже рассмеялся, но посмотрел на меня таким взглядом, что у меня горло пересохло. Впрочем, меня он редко обижает, поскольку я хозяйский племянник, а чаще достаётся Гришатке. Хотя опять же — если поймает. Тот на год меня старше, но ловкий — страсть! Родом коренной москвич, а потому в первый же вечер дядюшка велел его провести меня по улицам, познакомить с Москвой поближе.
 Гришатка довёл меня до какого-то людном места — и бросил. Я туда, сюда, не могу найти обратную дорогу, хоть плачь! Людей вокруг видимо-невидимо, но все занятые, все бегут куда-то, от дел их отрывать совестно. И ни одного знакомого лица не видать, не то, что у нас в городе...
Слава Богу, что навстречу монах попался. Я бросился к нему, поцеловал руку:
— Как улица сия называется, святой отец?
— Сретенка… А тебе какая надобна, сынок?
— Зарядье…
Указал он мне дорогу и спрашивает:
— Сам откуда родом?
— С Поволжья.
— На клиросе пел?
— Пел, батюшка. Как знаешь?
— Голос у тебя славный. Ломаться скоро будет… Сколько годков тебе?
— Шестнадцать скоро будет.
— При монастыре учился?
— При нём. Батюшка покойный церкви строил, а меня к монахам определял, дай им Бог здоровья! Потом в народном училище немного…
— Грамота — дело богоугодное! — сказал монах. — Без неё ни библию не прочесть, ни иные писания… Да у тебя есть ли что из оного?
Я развёл руками:
— Нет, святой отец.
— А читать будешь?
— Непременно!
 — Ну приходи ко меня в Чудов монастырь в Кремль. Спросишь отца Варфоломея.
Я пообещал. Мы расстались, а тут и Гришатка объявился:
— Ты где пропадал?! Я на миг отвернулся, а тебя уже как черти ветром сдули!
Вижу по глазам, что врёт, бесёнок, но слова ему не сказал. Напротив, сам показал, как к Зарядью пройти…
— Да ты ловкий парень, не пропадёшь! — похвалил Гришатка. — А за то, что не плакал, не обещал на меня дядюшке пожаловаться, будем дружить! — и подал мне руку.
Мы сбегали к нему домой, на Рогожскую заставу. Он в Москве все хитрые места знает: где можно дворами пройти, закоулками, где спрямить, свернуть, перемахнуть…
Дом у них такой же, как у дяди, в два этажа, но внутри всё по-другому. Комнаты здесь сдаются внаём, и народа в них — как сельдей в бочке! Мужики пьяные, злые, женщины бранятся меж собой,  под ногами детвора ползает, хнычет...
Мы пробрались сквозь этот содом и попали в крохотную конурку, где живут Гришатка с матерью и сестрой. Мать у него хворая, но сидит за прялкой — работает на дому, а сестрица его Настенька — в швейной лавке купца Спиридонова на Лубянке. Шейка у неё тонкая, пальчики хрупкие, а глаза такие, что не оторвёшься, матушка. Озёра синие, вот те крест! С таких глаз иконы пишут…
Гришатка меня представил, и обе стали приглашать к столу чай пить. Хотел я отказаться, но сестра его вскинула на меня свои глаза озёрные, и у меня дыхание перехватило, матушка. Чем угощали, я уже и не помню…
А потом мы все трое вышли во двор, и сестра с братом пошли меня провожать. Настенька показывала мне свою Москву, и оказалась она куда как лучше Гришаткиной. У того дворы да подворотни, а она показывала мне улицы широкие, дома огромные!    
 И голосок у неё нежный, как ручеёк в лесу, зубки — как жемчуга морские! 
— Ещё приходите.
Ночью я глядел на звёзды, а видел одну Настеньку. Первый раз со мной такое, матушка…

Познакомился я и с Захаром Захаровичем — старым капралом, о котором рассказывал дядюшка. Весёлый старик, забавный, но дух от него, как из бочки!..
В лавке мы стоим вдвоём, как правило: Гришаня с ружейным товаром, а я с рыболовным. Но это когда покупателей мало, а как нахлынут, тут и старший приказчик идёт на подмогу, и сам хозяин выйдет из своего закутка, с каждым посетителем перемолвится, каждому что ни что, а продаст. Ежели трезвый, и Захар Захарович появится в лавке, при нём торговля и вовсе весело идёт.
— Нет такого мужчины, который не охотится или не рыбачит, — внушал капрал, когда мы оставались одни. — Он ловит рыбу, а ты лови его: заманивай, нахваливай, подсекай!
Вы знаете, матушка, что охоту я считаю делом греховным, любой зайчонок — Божья тварь. Но рыбалка совсем другое дело. Святые угодники промышляли ею. Дядюшка поставил меня к тому прилавку, где на стенах висят сети, неводы, бредни, крылатки, вёрши, мотки с леской, удила самые разные, где на прилавке лежат крючки, гарпуны, грузила, поплавки, где в широких глиняных кувшинах ползают дождевые черви... Есть люди, которые их покупают, чудаки! 
— Нешто они сами накопать не могут? — спросил я у дяди.
— У кого денег много, тому некогда этим заниматься, Николка. А ты приглядывайся да помалкивай, набирайся ума-разума. Покупатель всякий бывает; порою и с чудинкой, но слово его — олово! Пока этого не поймёшь, купцом не станешь.
Очень скоро я убедился в верности его слов. Ближе к вечеру зашёл в лавку пожилой господин с бакенбардами, взял у меня две уды со снастями, ведро для рыбы и махнул рукой: ступай следом, дескать. Я покосился на дядю.
— Ступай, ступай! — кивнул он. — Человек богатый,  заплатит.
Старик с бакенбардами шёл впереди налегке, а я вслед за ним нёс и удочки, и ведро. Мы дошли до Москвы-реки, он выбрал себе самую крупную уду и начал подготавливать её к рыбалке.
— Давай, давай! — прикрикнул он, указав мне на вторую удочку. — Это не Сена, увы, но два карасья мы должны поймать.
«Слово его олово!» — вспомнил я  дядю и с великим удовольствием взялся за дело. Вы ведь знаете, матушка, что у нас на Суре я был рыбаком не из последних!
Стоял удачливый для клёва месяц май, и день был хороший, без ветра… На вечерней зорьке мы натаскали целое ведро карасей, линей, ершей, уклеек, небольшого осетра и пару щук в придачу.
— Парти плезир! — восхищался француз. — Отличная прогулка! У меня родилась идея-фикс: поймать рыбу в московской реке. И экспромт получился на славу. Парти плезир!
Мы дошли до красивого барского дома: старик гордо шагал впереди, я нёс за ним всё остальное. В доме засуетились, застрекотали по-французски так, что нельзя было разобрать ни слова, разве что «гранд-патер, гранд-патер» — дедушка, значит… Мне заплатили за снасти не торгуясь и выпроводили восвояси.
С тех пор, матушка, старик-француз повадился к нам ходить каждый вечер, его домашние смирились с причудой старика и не ругаются больше. А мы, когда нет хорошего клёва, подолгу беседуем с месье, который вполне сносно говорит по-русски. Волнуясь, он сбивается на французский, но с каждым днём и я понимаю его всё лучше.
Он рассказал мне, что когда-то, лет двадцать назад, жил с семьёй в  Париже, играл в костёле на органе, писал музыку для него… Но  вот пришли смутные времена, казнили короля Людовика и его жену Антуанетту, потом стали рубить головы и аристократам, и якобинцам, и жирондистам, и просто неугодным людям…
— Я видел, как везли на казнь Дантона, потом Робеспьера… Даже великому Лавуазье отрубили голову! Народному трибуналу пытались доказать,   что это всемирный  учёный, химик, он сумел вдвое увеличить производство пороха во Франции, но председатель трибунала отмахнулся: «Революция не нуждается в учёных!» — и вынес скорый приговор.
Старик горестно вздохнул:
— Мы жили на Гревской площади, там стояла гильотина. Запах крови донимал нас днём и ночью, но пожаловаться — значит, быть против Конвента. Я сам видел, как казнили всю семью: отца, мать и пятнадцатилетнего сына — они пожаловались на местного викария, жирондиста, который домогался мальчика. Их обвинили в тайной связи с роялистами…
— Это кто? — не понял я.
 — Приверженцы короля... В ту же ночь мы собрали свои пожитки и бежали в Пруссию. Думали, что там другая, суверенная страна, успокоились… Но в 1804-м году из-за границы  прискакали всадники, схватили герцога Конде и увезли обратно в Париж…
Я искренне удивился:
— Из чужой страны?!
— Вот именно! Бедного юношу бросили в Венсенский замок, обвинили в заговоре против императора и казнили. 
— Кто же посмел?!
Старик-француз невесело усмехнулся.
— А ты не догадываешься?.. Есть только один человек в моей бедной стране, который способен на такое.
— Бонапарт? 
— Конечно! Узурпатор считает себя королём мира и никого не хочет слышать. Единственный человек на Земле, которого он побаивается, это ваш император Александр Первый.
Не скрою, матушка: эти слова наполнили меня гордостью, но француз не дал ей укорениться:
— Когда ваш царь в своём письме укорил Наполеона, тот очень тонко оскорбил его устами своего министра Талейрана:  «Если бы Александр Павлович знал, где находятся убийцы его отца, неужели для их захвата он постеснялся бы нарушить чужой суверенитет? Франция, во всяком случае, не стала бы возмущаться по этому поводу».
— И что же Государь? — удивился я.
— А что он мог сказать? Убийцы императора Павла ещё не пойманы, не правда ли?..
Что я мог ответить на это, матушка? Я был слишком мал, когда не стало нашего прежнего императора Павла Первого. В прошлом году, когда хворал, батюшка рассказать мне о нём — всё, что думал…
«Первое, с чего начал Павел после смерти матушки своей, это освободил её врагов: издателя Новикова, поляка Костюшко, писателя Радищева, нашего земляка. Екатерина называла его бунтовщиком хуже Пугачёва, а сын на волю выпустил. Это как?..
— Молодец! — сказал я.
«Крестьяне молиться должны за Павла! Чей указ о Трёхдневной барщине позволил им вздохнуть свободно?..  А тем, кто позажиточней, записываться в купцы, в мещане?.. Твой прадед, Николка, крепостным был, а стал свободным человеком!  Потому что выкупил себя — согласно указу Павла Петровича!»
Я рассказал об этом знакомому французу. Он удивился, поскольку всегда считал русского царя Павла тем, кем мы сами его на весь мир ославили: злобным самодержцем, притеснителем крестьян!
А мой француз продолжал свой рассказ:
— Как бы то ни было, но мы снова собрали свои вещи и бежали ещё дальше — в Россию. Только здесь можно укрыться от всего этого ужаса — якобинцев, жирондистов, Конвента,  Директории, Наполеона!
  От старика я узнал много французских слов, которыми всегда можно  козырнуть в разговоре с покупателями. А Настеньке при встрече я сказал французское  словечко «ля-амур», и она звонко смеялась надо мной:
— Рано ещё тебе амуры разводить, Николка. Подрасти немножко!»
 
Мы прочитали это письмо, и я сказал:
— Был я в Москве на Варварке. В советские времена она называлась улица Степана Разина.
— Он жил там? — спросила Виктория.
Я усмехнулся.
— Его там везли на казнь, девочка. Стихотворение Евтушенко помнишь? «Леденец зубёнки весело грызут… Нынче праздник: Стеньку Разина везут!»
Она повесила голову.
— Ну ладно, не смущайся. В 17 лет я тоже многого не знал. Лучше скажи: как тебе наш Николка?
— Мне кажется, в Москве он взрослеет день ото дня. Совсем недавно выехал из Поволжья совсем ребёнком, в тамбовском лесу каждого куста боялся, а тут подходит смело к старому монаху…
— Но, но, отнюдь не так смело! Ты вспомни, что он пишет. «Центр Москвы, тьма народу… Я туда, сюда, не могу найти обратную дорогу, хоть плачь! Слава Богу, старец попался…». А мы знаем, что батюшка его возводил храмы Господни, сына брал с собой. Что это значит?
— Что?
— Построить храм, обитель, колокольню даже — это дело долгое! Отец наверняка определял юного сына в обучение тем же монахам. Николка привык к ним так же, как обычный школьник привыкает к своим учителям: любит их, доверяет им… Вот и здесь, встретив в толпе священника, он кинулся к нему, как к родному! И не ошибся, как видишь. Отец Варфоломей и утешил, и помог, и в гости позвал….
— А француз? Тебе не кажется, что наш герой как-то слишком скоро научился понимать его? Если бы это был какой-нибудь юный дворянин…
— Стоп! Ты сейчас договоришься до теории «голубой крови»! Дескать, только они, люди высших сословий, умели так легко обучаться чужим языкам. Недаром все дворяне, дескать, говорили на французском, как  парижане.
— А разве не так?
— Не всегда. Несмотря на учителей-французов, которые муштровали их с детства, некоторые говорили на языке Дюма с «рязанским акцентом». Но есть и совершенно другие примеры. Когда человек «из низов», никаких иностранных академий не кончавший, овладевал чужим языком в совершенстве! Слыхала ты про Николая Кузнецова, легендарного разведчика нашего?
— Конечно!
 — У него не было в детстве немцев-учителей,   всё схватывал на лету, как наш Николка, но с чистокровными немцами говорил так, что никто не мог заподозрить в нём чужого. С берлинским акцентом мог говорить — простой деревенский парень с Урала!
— Да, здесь ты прав, Максим, — сказала Виктория. — Но я  проголодалась, честно. А ты?
Я рассмеялся.
— Неожиданный разворот.
— Ничего особенного. У меня есть кофе и мамины пирожки. Не возражаешь?
— А мама?
— Она будет только рада! Ужасно любит, когда едят её пирожки.
Мы перекусили и снова взялись за дело.
 — Мне сдаётся, что наступают самые драматические события в жизни нашего героя! — шёпотом сказала Виктория.
 

                КРАСНЫЙ  ЗАКАТ

«Милая матушка, — писал Николка в июне. — Все эти дни в Москве не прекращаются споры: нападёт на нас  Наполеоном или нет? Наша лавка разделилась пополам: одни уверяют, что  нападёт, другие, что не посмеет. 
— Мы Тельзитский мир с Францией заключили?  И в Эрфурте наши императоры встречались, как добрые друзья! — говорят одни.
— Бонапарту плевать на прежние договоры. «Пушки говорят громче дипломатов!», — приводят другие слова императора Франции. — А в политике «вообще друзей не бывает; есть только союзники или враги».
В одном сходятся спорщики: русская армия, не знавшая поражений при Матушке Екатерине, не посрамит себя и при внуку её, Александре Павловиче.
— Он и сам победил уже шведов и турок, присовокупил к России Финляндию и Бессарабию. Вот какой у нас император, какая армия! Этого не может не знать Наполеон!
 Как правило, в таких беседах всегда найдётся какой-нибудь весельчак.
— Есть хороший анекдот, господа! — воскликнул отставной капитан, хромой не правую ногу и  носивший с собою тяжёлую трость. — Беседуя с князем Волконским, русским послом в Париже, Наполеон разрезал пополам яблоко и сказал: «Видите, как легко поладить мне и вашему государю? Одну половину Земли мне, другую ему!» 
Все насторожились:
— А дальше?.. Что ответил царь-батюшка?
— Узнав об этом, Александр Павлович спросил: «А кто мне поручится, что, съевши свою половину яблока, он не захочет съесть и другую?».
В нашей лавке раздался громкий хохот! Но, приглядываясь к посетителям, я заметил, что некоторые смеются азартно, от чистого сердца, а другие с тревогой. Поговаривали, что Наполеон, взявши всю Европу, уже стоит у наших границ.
 Вечером, возвращаясь домой, мы с дядюшкой всё вспоминали этот анекдот. Благодетель неожиданно спросил и моё мнение на этот счёт. Сказать по совести, маменька, я и прежде мало интересовался политикой, но знакомый француз научил меня золотому правилу: ежели не знаешь, что сказать, говори неопределённо.
— На всё воля Божья, Савелий Карпович.
Дядюшка моим ответом остался доволен.

Следующим вечером, как обещал, я наведался к отцу Варфоломею в Чудов монастырь. Он находится в Кремле на Ивановской площади и страсть как хорош! Вокруг такие храмы, что дух замирает, а колокольня Ивана Великого до того высока, что шапка падает с головы, когда смотришь! Помню, как поднял меня тятенька на самую высокую в нашем городе колокольню…  Простор — до Ахунской горы, вёрст на двадцать кругом! Так это нет ничто против Ивана Великого. С него, чай, и вся Россия как на ладони!
…Я постучал, и мне открыли. Молодой послушник провёл меня в скромную келью старца Варфоломея, низко поклонился и ушёл… Я приложился к руке монаха.
— Ты когда-нибудь слышал о Гермогене? — сурово спросил он меня.
— Конечно, святой отец. Патриарх Московский и всея Руси Гермоген отказался присягать королевичу Владиславу, сыну Сигизмунда, и был заживо погребён в темнице…
— Хорошо учат в Поволжье истории русской! — похвалил отец Варфоломей и позвал меня с собой.
Мы спустились вниз, в холодное подземелье,   стены которого были озарены свечами. На каменной плите лежали гусиные перья и  пожелтевший от времени лист, испещрённый староцерковной вязью.
 — Здесь произошло сиё злодеяние, в темнице Чудова монастыря, — горько сказал Варфоломей и набожно перекрестился. — Враги не решились казнить патриарха — уморили его голодом.
Веришь ли, матушка? — никогда досель не испытывал я такого благоговения! Склонившись до земли, я ударился лбом в тот камень, на котором лежал умирающий Владыка.
— И прежде изнурявший себя постами, святой мученик вовсе отрёкся от пищи телесной, но молил злодеев оставить ему перо и бумагу. Здесь Гермоген писал «Разрешительные грамоты» и с надёжными людьми рассылал их по русским городам. Грамота разрешала россиянам отречься от прежней присяги, которую обманом дали они царевичу Владиславу. Грамота призывала неуклонно стоять за веру православную и поставить на Руси своего царя, русского! 
…Мы вышли на свет. Вечерело. Соборы и башни Кремля полыхали от зарева, осветившего небосвод с закатной стороне. Там яркое, как кровь, садилось в тучу солнце.
Отец Варфоломей указал перстом на северо-восток.
— Первая грамота патриарха достигла Троице-Сергиева монастыря — того самого, который основал преподобный Сергей Радонежский… Знаешь ли ты это светлое имя?
— Знаю, батюшка. Преподобный благословил Дмитрия Донского сразиться с Мамаем, послал на поле Куликово богатыря Пересвета…
— Именно так, сын мой. Но в годы Смуты уже другие люди благословляли паству: архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын. Шестнадцать месяцев держала оборону святая обитель! Было время, когда двести изнемогающих защитников отражали натиск двенадцати тысяч нападавших! Многие защитники положили головы свои, но так и не отдали врагам святыню православную!
Далее отец Варфоломей указал на восток.
— Достигла Грамота и Нижнего Новгорода, которому патриарх писал особо. В годы долгой Смуты лишь нижегородцы не пристали к Вору и до последнего часа стояли за царя Василия Шуйского. «А вам всем от нас благословение и разрешение в сем веце и будущем, что стоите за веру нашу неподвижно, а я должен за вас Бога молити». В церкви Рождества Иоанна Предтечи прочли народу эту грамоту. Опалённые словом Патриарха, вышли нижегородцы из храма, и здесь же, на паперти, Козьма Минин произнёс свои вещие слова: «Не токма дворы и пожитки наши, но жён и детей своих заложим для спасения государства Российского!»… Собрано было ополчение народное, спасена Москва!
Монах поглядел на меня так пристально, что мурашки побежали по коже.
— Ровно двести лет прошло с той поры, Николай! А на днях было мне видение… Снова зовёт патриарх Гермоген на великий подвиг во славу России!  Отсюда, из глубин монастыря, я слышу его нетленный голос: «Благословение и разрешение моё в сем веке и будущем!»
Он был так бледен в этот миг, так ярко горели его глаза, что я невольно содрогнулся. Верьте мне, матушка: если я когда и видел наяву святого, то это был отец Варфоломей, отшельник Чудова монастыря!

…Вечером я обо всём рассказал дядюшке.
— Слышал я о нём. Великой набожности монах! — сказал Савелий Карпович. — Но иди-ка спать, парень. На тебе, я вижу, тоже нет лица!
Было это 12 июня.
А вскоре чёрная весть достигла Москвы: под городом Ковно Наполеон перешёл Неман! В тот самый день, когда мы вспоминали Гермогена,  новое чужое воинство вторглось на русскую землю.
После этого не верь в святые пророчества, матушка!

Но в оружейной лавке восприняли эту новость с насмешками:
— Мальбрук в поход собрался!...
 — Ставлю в заклад, господа: он не дойдёт и до Риги, как наши чудо-богатыри разобьют корсиканца в пух и прах!
…А вечером я рассказал обо всём, что слышал, Настеньке. Удивительно, как она побледнела.
— Боюсь я, Николка.
— А нам-то чего бояться? — не понял я. — Где это Ковно — и где Москва?..
— Не знаю почему, но боязно…  Проводи меня домой, Николка.
…В тот вечер, матушка, мне дела не было до всех наполеонов вместе взятых. Только одно я видел перед глазами: губы её — сладкие, как лесная малина!»    
               
 Отложив это письмо, мы какое-то время молчали.
— Тебе не кажется, что он слишком молод для подобных чувств?
— 16 лет? Извини пожалуйста, но в те времена уже женились в его годы!
— Да?..  Вот только время выпало для этого не лучшее!
— Хороший русский поэт сказал: «Времена не выбирают, в них живут и умирают»…
— Он прав. Ну что? Один читает, другой печатает?
— Мне кажется, так работали Ильф и Петров.
— Да ну тебя, Макс! Не до шуток сейчас. Мне, право, не терпится узнать, что будет дальше.


 
       НА НУЖДЫ ОПОЛЧЕНИЯ

«Любезная моя маменька, Полина Карповна!..
На днях случилось событие, которого я никогда не забуду, хотя бы прожил и 969 лет как Мафусаил, дед Ноя…  В Москву приехал Государь!
Говорили, что прибыл он ночью, вышел из кареты на Поклонной горе, поцеловал крест, который вынесло ему духовенство, и вдоль по Арбату проследовал в Кремль…
А утром чуть свет дядюшка велел нам собраться по-праздничному, как на Пасху, и мы пошли царя смотреть.
День выдался тёплым, ласковым. Нарядные горожане сплошным потоком двигались по мосту из Замоскворечья, шли из Зарядья, Варварки, Ильинки, Охотного ряда, с Арбата, Тверской — отовсюду…  Казалось, будто вся Москва сорвалась с мест, дабы оказаться там, где сегодня всем русским людям надобно быть — в Кремле!
В 9 часов утра раздался так любимый всеми колокольный звон Ивана Великого. На высокое Красное крыльцо вышел Государь и поклонился народу. Раздалось такое громогласное «Ура», что заглушило даже главный колокол московский.
А затем наступила мёртвая тишина, и в ней услышали мы царский манифест, оглашённый зычным генералом:
— …Да встретит враг в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина. Соединяйтесь все с крестом в сердце и оружием в руках, и никакие вражеские силы нас не одолеют!
Весь Кремль потрясли восторженные крики:
— Веди нас, отец родной!
— Умрём или победим!
— Довольно! Хватит отступать!
— За Русь! Как Минин и Пожарский!
Пробираясь к Успенскому собору сквозь густую толпу горожан, Государь едва мог пройти, но не позволял своей свите раздвигать людскую массу:
— Не трогайте, не трогайте их, я пройду, — говорил он,  желая быть как можно ближе к своему народу.
Какой-то старец в крестьянской одежде во всеуслышание крикнул:
— Не унывай, государь! Видишь, сколько нас в одной Москве? Всё отдадим тебе, умрём или победим!
Веришь ли, маменька? Казалось, будто сам Иван Сусанин решил одобрить царя батюшку.

А позже, в Слободском дворце, что на Яузе, состоялась великая встреча Государя с москвичами — дворянами, монахами, городским сословием. Об этом мы узнали вечером из уст хозяина нашего Савелия Карповича:
— Сошлись мы в главном зале — сотни сотен лучших людей первопрестольной столицы, и вышел к нам Государь, — рассказывал дядюшка. — Мы его, конечно, приветствуем криками, как утром в Кремле, а он поклонился нам в пояс и говорит:
«— Не время, не время славить нам друг друга, господа москвичи. Как двести лет назад стояли на Руси иноземцы,   так сегодня идёт страшная рать наполеоновская.  Такой армии ещё не собирал ни один полководец в мире. Помимо собственно французских, она преумножена полками австрийскими, прусскими, саксонскими, баварскими, виртембергскими, вестфальскими, итальянскими, гишпанскими, португальскими, польскими…  Убийства, пожары и опустошения следуют по их стопам. Настало время для России показать свету всё могущество и силу её… Подобно предкам нашим, Минину и Пожарскому, не потерпим мы ига чужого, и неприятель пусть не восторжествует в своих дерзких замыслах. Этого ожидают от вас Отечество и я!»
Купец стряхнул корявым пальцем соринку с глаз.
— Вы не поверите, что началось. Гул по всему залу, крики:
«Веди, Государь!»
«Прими от нас на нужды ополчения!»
Первой, как Родина-мать, показала пример Великая княгиня Екатерина Павловна и объявила, что выставляет за свой счёт батальон солдат.
Городской голова дал 50 тысяч рублей — половину своего состояния.
Тут не выдержал и наш брат — купечество. Вскочил богач Мамонов:
— Сколько надобно на конный полк, Ваше императорское величество? Снаряжай!!! — и хвать об стол кошель с ассигнациями.
— И с меня тоже! — кричит Салтыков: разве же он Мамонову уступит? 
Дворянское собрание постановило вооружить ополчение из крестьян по одному ратнику с каждых десяти душ; жертвовали и деньгами: собрали в тот день более трёх миллионов. Купечество пожертвовало для ополчения десять миллионов!…
Мы слушали дядюшку, затаив дыхание.
— Во дворце одно, а на дворе своё. Прохожу я по Красной площади, а народ бурлит, не расходится. Здесь своё вече. Собирают на ополчение кто сколько может. Бедняки на Лобное место свои пятаки несут. Видел сам: выходит человек, кланяется народу:
« — Белкин моя фамилия. Из рабочих. Есть у меня пять рублей: батюшка покойный завещал про чёрный день…
— И что же? — спрашивают из толпы.
— А то, что не будет у нас дней чернее нынешних. Отдаю отцовское наследство на ополчение!»
Савелий Карпович, вспоминая великий этот день, разошёлся не на шутку:
— Деньги деньгами, но когда ещё из них ружья сделают? А у нас они уже сегодня имеются. Снимем со стен все берданки наши, все мушкеты, все фузеи — и ополченцам! Авось, пригодится им старое оружие?! С ним ещё суворовские чудо-богатыри воевали!
…Вечером мы встретились с Настенькой, и я сказал, что пойду в ополчение тоже.
— А я одна останусь? — спросила она так грустно, что у меня сердце заныло в груди».
 
Так закончилось очередное письмо Николки, и стоит ли удивляться, что прочесть его было очень трудно: то, что прежде казалось нам пятнами нечаянной влаги, оказалось не иначе как материнскими слезами.
— Я так и вижу его матушку, которая читает письма сына! — сказала Виктория. — С одной стороны, она также, как все, болеет душой за Россию, готова внести пожертвования на ополчение народное…
— А, может быть, уже внесла?
— Вполне возможно. Но, с другой стороны, она мать! У неё трое сыновей и старшему уже шестнадцать!
— Не забывай, что в ополчение 1812 года брали мужчин возрастом от 17 до 50 лет.
— О Господи! — совсем как большая, по-женски вздохнула Виктория. — Кого в России останавливали даты? Разве в прошлой войне было мало мальчишек? И партизан, и молодогвардейцев, и сыновей полка?!.. А вчерашние школьники, которые осаждали военкоматы? Думаешь, они уступили?..
Я усмехнулся.
— Да. Николка, похоже, из той же закваски слеплен… И он, и дружок его Гришатка. Но… читаем дальше?
— Нет, на сегодня хватит. Давай прервёмся до завтра?
— Как скажешь.
На следующий день мы начали с пятого письма Николки.



                «ПРАВАЯ МОЯ РУКА»

         «Милая матушка!
Никак не мог выбрать время, дабы выслать вам письмецо своё… Дел навалилось великое множество.
Торговля у нас, грех жаловаться, хорошо идёт. Покупатели сметают со стен всё, что можно… У соседей наших тоже самое: и сукно, и кожа, и медные пуговицы — всё расходится на ура! У портных, картузников, сапожников продуха нет от заказов: шьют мундиры армейские, кивера, сапоги... 
На всех углах и в лавке нашей одни только разговоры: когда же Барклай остановит французов?
— Не желает он со своими драться, — услышал я давеча. — Ворон ворону глаз не выклюнет!
Улучив момент, я спросил у дядюшки:
— Он или француз — наш главнокомандующий?
— Барклай-де-Толли? — многозначительно протянул Савелий Карпович. — Хотя, опять же, Михаил Богданович… То ли немец, то ли швед, кто их разберёт? Но на месте батюшки царя я, конечно, поставил бы чистокровного русака в такое время. Иначе негоже: народ смущается, о предательстве слухи ходят…
В оружейной лавке нашей с утра до вечера толпится народ: не столько покупают, сколько ждут вестей. Ветром ли они доносятся, от штабных ли адъютантов, из столицы ли от верных людей, но так или иначе лавка знает всё, что творится не только на российской — даже на французской стороне! Разговор, случившийся где-то там, в ставке Наполеона, удивительным образом пролетает сквозь стены, шатры, заставы, пикеты и через какое-то время уже известен в Белокаменной!
— Вы слыхали, господа, что сказал Наполеону русский генерал Балашов, которого направил к французам наш Государь?
— Нет, нет, расскажите, сударь!
— Говорят, что Бонапарт, едва переправился через Неман, тут же завёл разговор о мире. Вот Александр Павлович и послал к нему Балашова с одним только условием: «Мир возможен, если вы сей же час отодвинете свои войска за русскую границу!»
— Браво! Достойный ответ!
— Это ещё не всё, господа. Рассказывают, что Наполеон спросил: «Неужели я привёл сюда столько войск только для того, чтобы они полюбовалось Неманом?»… А за обедом, дабы позлить царского посланника, спросил его с ехидцей: «Какой дорогой лучше пройти к Москве?»
— Ишь ты какой!
— И что же Балашов?..
— «В России все дороги ведут в Москву! — ответил русский генерал, не моргнувши глазом. — Сто лет назад Карл Двенадцатый выбрал путь через Полтаву…»
Гомерический хохот потряс нашу лавку.

Но вчера, милая матушка, мне было не до смеха. Дядюшка послал меня с запиской к одному знакомому в Ружейный переулок, и я видел, как в Москву втягивался обоз с ранеными под Смоленском. 
Стоял хмурый день начала августа. Телеги катились одна за другой, в них лежали перевязанные, с пятнами запёкшейся крови бойцы. Въезжая в город, они радостно крестились на купола церквей московских:
— Слава те, Господи! Доехали!
— В самой Москве доведётся помирать!
— Не каркай, земляк! Здесь доктора учёные, вылечат, небось?..
Рядом с подводами шли любопытные москвичи.
— Ну что там, как, служилые? Какие вести?
— Да что ж хорошего, дружок?.. Сам видишь, не слепой…
— Хорошие вести верхом летят, а плохие в телегах скрипят.
— Отдали Смоленск?
— А вы б не отдали?!.
— Измена кругом!
Товарищ повернулся к раненому:
— Ты поостерёгся б лишнего болтать, Фаддей!
— А чего мне теперь бояться? — обозлился солдат и, откинув солому, показал кровоточащие бинты на уровне колена. — Ногу мою мне и царь не вернёт, а с культёй всё едино: что домой, что в Сибирь!
Из рассказов раненых мы узнали, что Смоленск защищали лишь остатки дивизии Неверовского да корпус генерала Раевского, шедшие в арьергарде.
— Мы энтих французов вблизи и не видели, братцы! — сокрушался раненый в голову воин. — Забросали нас ядрами — вот и все дела.
— Уходили из Смоленска, весь город пылал!
— Избы в развалинах, а в монастыре колокола звонят: заперлись монахи в церкви, службу служат…
— 5 августа было, Преображение Господне, — пояснил пожилой солдат.
 
Ещё через день Савелий Карпович пришёл из купеческого собрания таким весёлым, каким давно не был. С порога он перекрестился на икону Георгия Победоносца, которая висит в нашей лавке, и в общей тишине сказал благоговейно:
— Слава Богу! Внял Государь мольбам народным!
Все, кто был в лавке, обступили хозяина:
— Что? Что случилось, Савелий Карпович?
— Война кончилась?
— Французы домой пошли?
Мой дядя дождался полной тишины и сказал:
— Вместо Барклая — русского человека поставил государь главнокомандующим…
— Кого? Кого?! — раздались нетерпеливые голосов.
Хозяин приосанился и сказал громогласно:
— А возглавил русское войско…Михаил Илларионович Кутузов!!!
— Ура-а-а!!! — вскричали все так, что с улицы стал заглядывать народ: о чём шумят в оружейной лавке?
А внутри творилось невообразимое. Покупатели и приказчики радовались так, будто война и в самом деле кончилась. Отставной капитан снял с головы картуз и кричал фальцетом:
— Я его знаю, господа! Служил под его командой. Мы Измаил с ним брали!
Какой-то барин криво ухмыльнулся:
—  Измаил брал великий Суворов!
— Не он один! Не он один, сударь. Кутузов лично шёл на штурм крепости, а потом сделался комендантом оной. Александр Васильевич так докладывал о нём матушке-императрице: «Генерал Кутузов шёл у меня на левом крыле; но был правой моей рукою»!
Общий восторг был таким, что хозяин вынес из своего закутка бутыль вина и стал угощать своих покупателей, поздравляя их всех с великой радостью. В ответ каждый купил у нас что ни что, не торгуясь.
— Вот славно! — сказал вечером дядюшка, подсчитав дневную выручку. — Штоф мальвазии мне сам к десяти обошёлся!»

Это письмо, как и многие иные,  мы сверили с надёжными дореволюционными источниками. И падение Смоленска в день Преображения Господня 5 августа, и назначение Кутузова тремя днями позже — всё совпало! Ни в чём не покривил душой юный приказчик оружейной лавки!
— 5 августа — это по старому стилю? — спросила Виктория.
— В ту пору иных ещё не было, — усмехнулся я. — Всё было единым у нас: и стиль, и время, и Отчизна! 



            УКРАДЕННЫЙ ШТЫК

 «Милая матушка! Не браните меня, но пишу на скорую руку. Благодетель дал мне времени до рассвета, а рассказать надобно многое, ох многое!
На днях, чуть свет, мы запрягли лошадей и поехали — куда? — о том дядюшка не велел спрашивать. Время военное, лишнего ни говорить, ни знать не положено.
Для начала завернули мы в одну кузницу, где и прежде я бывал по его поручению, ещё до войны.  Теперь времена изменились, в воротах стоял молодой солдат с ружьём и никого не пускал без ведома своего командира.
— Ждите здесь, — сказал дядя и пошёл внутрь.
Парфён Силыч, я и возчик наш Кузьма остались ждать.
— Какой же ты грозный! — сказал часовому Парфён, который любил задирать молодых. — А у самого, поди, и заряда нет в штуцере?
— Всё у меня есть! — отвечал часовой.
— А ну покажь...
— Не положено!
— А я тебе гривенник… Вот! — и насмешник показал монету. — Сменишься с поста — пряников накупишь, сбитня горячего! А не то пирогов с требухой…
Видно было, как юноша проглотил слюну: солдат пирогами не балуют.
— Не тронь мальца! — строго сказал Кузьма. — Тебе смешки, а у него служба.
— А ты кто такой, чтобы мне указывать? — взъярился старший приказчик, у которого с кучером и прежде бывали стычки. — Отставной козы барабанщик?!..
Но тут вышел хозяин, за ним унтер с большими рыжими усами, и спорщики умолкли. Мы въехали во двор. Здесь с  утра уже было жарко, все кузницы распахнуты настежь. Пылали горны, трудились мастера с подмастерьями, и звон стоял — на пол-Москвы!
— Днём и ночью трудятся, сердешные! — уважительно сказал унтер, кивая на кузнецов. — Всё для неё, матушки, для Победы!
В наши телеги загрузили рогожные мешки с чем-то тяжёлым, дали двух солдат для охраны и выпустили из ворот.
Мы проехали Дорогомиловскую заставу… Уже и Москва осталась позади, но ощущение близости к большому городу не покидало нас. И взад, и вперёд катили по дороге подводы, коляски, скакали верховые — чаще всего военные… Даже генерал попался навстречу…
Путь был долгим, и я, пошевеливая вожжи, даже вздремнул по дороге. Уже вечерело, когда мы проехали Можайск, следом деревеньку с названием Горки, проехали ещё… Здесь армейцы приняли наш груз и сложили в большую пирамиду.
 — Что везли то, дядя? — спросил я сопровождавшего нас солдата, но тот был неподкупен:
— Знать не положено, сынок! Война — это тебе не игрушки.
Тут Парфён подмигнул мне, подозвал к своей телеге и приоткрыл солому. Новенький трёхгранный штык ярко блеснул в закатных лучах солнца.
— Где взял, Парфён Силыч?! 
— Где взял, там уж нет, — сказал он с хитрой усмешкой. — Не спать надо было, а ковырнуть рогожку-то…
Вон в чём дело! Пока мы дремали в своих телегах, он «ковырнул»… Хитёр и ловок показался мне старший приказчик. Но позже, вспоминая этот день, я подумал вот о чём. Не у врага — у своих же русских солдат украл он этот штык. Один из сотни  — не велика пропажа, но вдруг в пылу боя именно этого русского штыка не хватит для Победы?!..

 Переночевав каждый в своей телеге, мы рано утром отправились в обратный путь. Дорога поднялась на высокую гору, откуда простирался изумительный вид на это царственное место.  Над Москвой-рекой вставало солнце, освещая противоположный западный склон горы на многие вёрсты вокруг. Местность была холмистой. Густые леса чередовались с лугами и жёлтыми нивами.
Отсюда, с высоты, хорошо видна была Смоленская дорога, справа вдоль неё сельцо, а слева, насколько хватало глаз, тянулись флеши, редуты, палатки, дымились костры огромного войска…
Навстречу попался старый крестьянин на возу с житом.
— Утро доброе, дедушка. Это что за село — во-он там, вдоль дороги? — спросил Савелий Карпович, указывая вниз.
Старик покосился вдаль и сказал равнодушно, подгоняя лошадёнку:
— Бородино называется… Н-но, ленивая!
Проехали ещё версту или две, когда сзади грянули пушки. Мы обернулись. Самих орудий не было видно, всё заволокло облаком дыма, но по направлению его можно было понять, что стреляли с запада на восток.
 — Французы! — уверенно сказал Парфён Силыч.
Следом пророкотали орудия с восточной стороны на запад, и Кузьма радостно взмахнул рукой:
— А вот и наши, русские!
Я невольно перекрестился:
— Дай им удачу, Господи!
А Савелий Карпович вздохнул:
— Только это и остаётся. Всё, что можно, мы армии отдали, кто моложе — в ополчении… Осталось лишь богу молиться.
А я припомнил разговор, который случайно подслушал прошлым вечером в лавке. Разговаривали мой дядя и Парфён. Они меня не видели, думали, что ушёл.
«— Другие приказчики, кому возраст позволяет, уже в ополчении, — сказал хозяин.
— А я что? Или мешаю тебе, Савелий? — грубо спросил старший приказчик. — Сам-то что не пошёл?
— У меня детворы полна изба, кто ж меня возьмёт? А надо будет, сяду верхом, шашку наголо и полечу не хуже других!
— Тебе надо, ты и лети… А я человек хворый, ты знаешь. Оттого и семьи нет…»
Вспомнив тот разговор, я понял, почему дядя сказал загадочно: «Кому возраст позволяет, уже в ополчении»…
Было раннее утро. Над Москвой-рекой вставало солнце. Начиналась битва близ того села, о котором сказал местный старик: «Бородино называется».

Это письмо Николки я прочёл ещё раз, уже у себя дома, и снял с полки старинный атлас, которым дед мой, боевой офицер, пользовался до самой смерти. Нашёл большую карту августа 1812 года и строки фельдмаршала Кутузова: «Позиция, в которой я остановился при селе Бородино, в 12 верстах впереди Можайска, одна из наилучших, какую только на плоских местах найти можно.
Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции; в таком случае имею я большую надежду к победе». 
 Читая далее письма юного приказчика, мы поняли, что этой  надеждой питались в те дни очень многие.

«Вся Москва живёт в ожидании скорейшего и победоносного сражения, которое Кутузов даст французам, — писал Николка накануне. — И вот пришла первая весточка с тех мест: в битве за Шевардинский редут русская армия одержала верх, французы отброшены…
— Наконец то! — шумела оружейная лавка. — Вот он — русский дух. Пятились, пятились назад, а потом ка-ак дали леща — и ножки кверху у врага!
— Ай да батюшка Михал Илларионыч! 
К вечеру, однако, пришли иные вести, не столь весёлые. Шевардинский редут оказался не более, чем хитрым манёвром: русские вновь отступили
— Развернуть надо было вражескую армию по флангам, и сделано это было красиво, по-суворовски! — говорили бывшие вояки, толпившиеся в нашей лавке.
Рассказывали подробности того, как Русская армия  совершала молебен перед боем: сам Кутузов целовал Смоленскую икону Божьей Матери, а всё войско, приклонив колени, поклялось жизни свои положить за Веру, царя и Отечество.
Наполеон, говорят, по другому  напутствовал своих воинов. «Победа доставит вам удобные квартиры в Москве! — сказал он».

И вот пришло известие о битве, начало которой мы видели утром.  Прибывший в Москву гонец к генерал-губернатору Первопрестольной графу Ростопчину послан был вскоре после полудня, а сражение, начатое на рассвете, ещё и не думало кончатся: пушки гремели от Бородино до Горок, от Москвы-реки до Утицы.
— Ядра летают стаями, сечь идёт небывалая! Редуты, флеши, батареи переходят из рук в руки, и кто победит — одному Богу ведомо, — делился курьер, выйдя от графа.
Его слова тут же расходились по Москве, не минуя и нашу оружейную лавку».

 В этом месте, отложив письма Николки, я нашёл один известный перевод. Будучи на острове Святой Елены, Наполеон так писал о Бородинской битве: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Моя армия проявила небывалое желание победить, а русская стяжала право называться непобедимой».
Обратим внимание на даты. Эта запись сделана не на острове Эльба, а позже, на остове Святой Елены, когда позади уже были и Бородино, и Ватерлоо. И хотя Бельгийская битва стала последней в боевой карьере полководца, а победителями оказались его злейшие враги — англичане, всё же «самым ужасным» среди всех своих сражений Наполеон назвал данное им под Москвой — Бородинское.
И конечно, нельзя не отметить благородство военных гениям той эпохи: Наполеон одинаково отметил «желание победить» своей армии и «право называться непобедимой» армии противника — России.
Михаил Илларионович Кутузов, тоже прошедший в своей жизни огонь и воду, не однажды жестоко раненый, оценил Бородинское сражение с великой горечью: «Баталия, 26 числа бывшая, оказалась самой кровопролитнейшей из тех, которые в настоящих временах известны».
 
— Так что же?! Победили мы или нет?! — шумела оружейная лавка.
Теперь в ней толпились не только отставные офицеры, бойцы ещё суворовской закваски, но и молодые ополченцы, ждавшие отправки в действующую армию.
— Нет, Савелий, ты как хошь, а я пойду с ними! — кипел  Захар Захарович, кивая на ополченцев. —  Авось, ещё пригодится Кутузову старый капрал?!
— В ополчение до пятидесяти лет берут… А тебе сколько, старый чёрт? — улыбался хозяин.
— Велика беда — на пять годков больше или меньше?.. Да я вас всех за пояс заткну, стригунки!
Удивительное дело: чем ближе подходили к Москве французы, тем реже общался наш капрал с «ерофеичем», тем крепче держал спину и вообще смотрелся соколом.
 
Как бы то ни было, милая матушка, но вскоре из Филей пришла весть небывалая, неслыханная, страшная: Кутузов сдаёт Москву!!!
В неё не хотели верить, называли происками наполеоновских шпионов, бредом сумасшедшего, но, придя домой, начинали спешно паковать вещи… Дыма без огня не бывает!
 В Москве читали царский манифест по поводу «благородной» капитуляции, которую предлагал неприятель. В ответ Государь заверял свой народ: «Если у меня не останется ни одного солдата, я созову своё верное дворянство и крестьянство, буду сам предводительствовать вами и скорее соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, чем подпишу стыд моего Отечества!»
Я вспомнил, милая матушка, как приветствовали мы русского  императора всего шесть недель назад, и этот день теперь казался бесконечно далёким, бывшим в какой-то давней сказочной жизни. Кто из нас, встречавших Государя в Кремле, мог предположить, что тот же Кремль, сама Москва! — могут быть отданы неприятелю?!
Предположить никто не мог, но уже раздавались робкие голоса в защиту главнокомандующего.
— А может, прав Кутузов? — размышлял дядюшка этим вечером. — Ещё одно сраженье дадим — армию вовсе погубим. А без армии не то, что Москву, и Питер можно потерять, и всю Русь-Матушку! А будет армия цела — и Москву обратно заберём, и вновь дойдём до Немана!..
Сказав  это, благодетель в тот же миг принял своё решение:
— Слушай мой наказ, Николка. Семью в Москве я не оставлю! Сам понимаешь: дочки — девицы, жена — красавица… Завтра же соберёмся — и домой, в Поволжье, к твоей матушке. Лошадей заберу, всё ценное тоже… Душа болит у меня о доме, а главное — о лавке.  Их-то я с собой не могу забрать! Какой-никакой, а пригляд за ними нужен?..
Не скрою, матушка: когда Савелий Карпович сказал про  наш город, сердце у меня ёкнуло в груди, голова пошла кругом от близости встречи с вами… 
— А раз так, сам посуди: кому же мне всё оставить?.. — продолжал размышлять Савелий Карпович. — Парфёну? Он парень жох, своего не упустит… Но и чужого тоже… 
То, что Парфён Силыч на руку нечист, я знал, вспомнил и ворованный штык в его телеге...
— Гришатке? — продолжал дядя. — Он парень ловкий, весёлый…  С ним на свадьбе хорошо, девок веселить. Но не на войне. Вот и выходит, Николка, что ты у меня здесь единственная живая душа. Что скажешь?.. Неволить я тебя не смею…
Вы не поверите, матушка, но слёзы в эту минуту выступили на моих глазах. Благодетель назвал меня старшим в доме своём!  С другой стороны, рушилась мечта моя увидеть вас в скором времени.
 А ещё… Я знал, что Настенька не уедет из города тоже: мамка её вовсе расхворалась…
— Остаюсь!
Дядюшка прослезился от радости, обнял меня и расцеловал:
— Вот что значит родная кровь!.. Все ключи тебе оставлю, Николка! Ты человек экономный, продуктов хватит до весны, а там огороды пойдут, рыба в реке… С голода не пропадёшь!..
Дядюшка рассчитывает на освобождение Белокаменной к весне, не раньше. А кто другой мог мечтать о меньшем?  Поляки, насколько я помню по истории,  пробыли в Москве без малого семь лет, а Сигизмунд — не чета Наполеону, всю Европу не завоёвывал!

…И вот наступил самый чёрный день в моёй жизни, милая матушка:  2 сентября 1812 года. С ночи до утра шли через Москву русские полки, и опускали головы бойцы, чтобы не видеть остававшихся в городе. Вместе с армией, в одних рядах с нею двигались кареты, коляски, подводы, телеги москвичей, покидавших город... В лицах стояли слёзы. Надолго ли едут и какими увидят свои дома по возвращении, никто не знал, и знать не мог. С городом прощались, как с живым покойником!
Прости за скорый почерк, матушка, но я пишу при расставании: Савелий Карпович встал чуть свет (или вовсе не ложился) и уже торопит меня, чтобы я закончил письмо и отдал ему. Пройдёт дня три, как вы получите его, матушка. Верую в милость Божью и тщу себя надеждой, что к тому времени я буду жив ещё, но ответного письма от вас уже не получу... Да и вы от меня тоже…
Целую крепко вас всех, мои любимые, молю Всевышнего за нас, ваш сын Николка».
Видимо, время позволило адресату сделать короткую приписку:
«Ну а ежели вражеский штык погубит молодую жизнь мою, прошу схоронить меня по-христиански, матушка. Помните, что до последнего часа оставался я православным русским человеком, каким и надеюсь предстать перед Господом».



«ОБМАНУТЬ — НИКОГДА»!

Отложив это письмо, разделившее почту Николая на «до» и «после» нашествия, мы невольно представили себя на его месте.
Прав  был юноша, сделав тяжкий для сердца  постскриптум. Не в чужой край на время уезжал он и даже не в чужую страну. Нет! Он оставался на месте, но сам город с нынешнего дня становился чужим,   враждебным, оккупированным! И никто не мог сказать, что ждёт в нём горожан, оставшихся на милость победителю.
Сегодня, когда мы знаем всё про Бородино, Москву, Березину, трудно представить, что находились люди, не верующие в окончательную победу русского оружия, убеждавшие Государя в обратном. Но ведь были, были!!! Вот ещё одно письменное свидетельство тех лет — не провинциального подростка, ничего не смыслившего в высокой политике, а человека очень близкого к русскому престолу:
«Решимость государя не мириться с Наполеоном не разделялась всеми государственными сановниками, и в малодушных советах недостатка не было. Поборниками мира были: цесаревич Константин Павлович, министр иностранных дел граф Румянцев, военный министр граф Аракчеев — все они выражали сомнение в успехе борьбы с Наполеоном. Укорительные письма писала венценосному брату Великая Княгиня…
Но Александр остался непреклонен в принятом решении и напомнил Кутузову, что «он ещё обязан будет дать ответ оскорблённому Отечеству за падение Москвы».
Был всего один верный человек в окружении царя — его супруга. «Полную поддержку встречал Государь у Императрицы Елизаветы Алексеевны»…  Всего один!!!
И ведь не скажешь, что все остальные «продались» Наполеону. Нет, пожалуй. Но они, в отличие от нашего юного героя, слишком хорошо знали европейскую политику, знали Наполеона, и рассуждали очень здраво, по-европейски: «Глядите,   сколько могучих государств сдались на милость победителю! Даже признанные вояки — германцы, австрийцы, шведы — сегодня его союзники, его друзья! Чем же Россия хуже?! Разве притесняет Бонапарт своих друзей? А если берёт сколько-то полков на защиту Великой Европы, если просит снабжать их всем необходимым, то это всегда так делалось между союзниками»…
Так или иначе рассуждали сторонники «почётного мира», но факт остаётся фактом: лишь твёрдость Александра Первого не позволила свершиться этому позорному акту. В те дни, когда Бонапарт входил в Москву, был на вершине славы, Россия не считала себя побеждённой и в коалицию с ним вступать не желала!

…Но был в России и другой лагерь —  шапкозакидателей. И тогда, и позже сомневались горячие головы: правильное ли решение принял Кутузов в избе крестьянина Савостьянова в Филях? Возможно ли было иное — защищать Москву?..
Если учесть, что даже в окружении государя все высшие сановники оценивали шансы французов выше русских, что ополчение могло быть сформировано не ранее зимы, а собственная армия ещё уступала вражеской, мог ли мудрый Кутузов, этот «Северный лис», как звала его Европа, решиться на иное?
«Победить меня Наполеон может, — признавался Михаил Илларионович, — но обмануть… никогда»!

Уж если мы задели в этом маленьком эссе и Петербург, и Москву, нельзя не сказать, что происходило в провинциальной России — в том же Поволжье, куда так страстно рвалась душа моего героя.
В соответствии с манифестом императора Александра Павловича «О составлении временного внутреннего ополчения», Пензенская губерния вошла в третий округ формирования ополчения вместе с Казанской, Нижегородской, Костромской, Симбирской и Вятской.
Сбором пожертвований ведали специально учреждённые комитеты. В Пензе его возглавил отставной бригадир Кашкаров, от правительства в него вошёл тайный советник Филипп Филиппович Вигель (сын бывшего губернатора), от дворян поручик Караулов, от народа купец Казицын. Казначеем назначен был А. С. Мартынов — представитель известной пензенской фамилии, в числе которой были и стрельцы, и петровские гвардейцы, и управляющий суворовским имением, и мать писателя Загоскина…
С горячим сердцем отдавали средства на ополчение и дворяне, и купцы, и мастеровые... Известно письмо пензенской помещицы, молодой вдовы Елизаветы Арсеньевой, урождённой Столыпиной, из села Тарханы Чембарского уезда. «Считаю за счастье быть участницею в приношении на пользу Отечеству», — писала Елизавета Алексеевна, дочь пензенского предводителя дворянства.
Населением губернии было собрано деньгами почти 2,5 миллиона рублей да без малого тысяча лошадей для конных воинов, да 8 пушек, да на 40 тысяч рублей провианта: круп, сухарей, овса, соли…  Одних быков отправлено для армии 2600 голов!
Во главе Пензенского ополчения встал  полковник Дмитриев. Три пехотных и один конный казачий полки, а в целом полнокровная дивизия из 7 тысяч хорошо вооруженных ополченцев была сформирована в Пензенской губернии к концу 1812 года. Не меньший вклад в народную войну внесли иные губернии третьего округа, всей России в целом.



                МЕЖДУ ЛЮБОВЬЮ И ДОЛГОМ

         «Милая моя матушка Полина Карповна!
Не знаю, для чего пишу это письмо, ведь всё равно никто не сумеет отправить его, но не могу иначе, видит Бог!
Наши все уже у вас, в Поволжье, и армия русская ушла — далёко ли, нет, не ведаю. Гришатка умчался к себе, хворую мать проведать, Парфён Силыч тоже по своим делам, и Захар Захарович исчез в тот день, как армия отступила… Я один сегодня, на мне и лавка, и дядюшкин дом, и такая меня тоска одолевает в одиночестве, что истинно волком хочется выть!
Вспомнил я Вас, милая матушка, бабулю, братцев и сестриц  любимых, тётку Дарью, соседей и друзей моих, достал перо с бумагой и пишу всем вам, дорогие сердцу моему. Не знаю, когда, но вдруг смилуется Христос и письмецо это каким то чудом отправится к вам, родные? Потому и пишу.
Буду рассказывать вам, матушка, что происходит здесь, в опустевшей Москве, а иначе, видит Бог, можно рассудка лишиться.
 
Начну по порядку. Как писал я в прошлом письме (кажется, будто вечность прошла с той поры!), видел я уходившее из Москвы русское войско во главе с батюшкой Михайло Илларионовичем, видел и генерала Платова:  казаки его шли в арьергарде, сдерживая французов… Печально гудели колокола…
Но вот казаки ушли, наступила мёртвая тишина… Не приведи Господь увидеть такое впредь! Защитники покинули город, и остались мы, сирые да убогие — одни на одни с Наполеоном. Виделся он нам то ли нечистой силой во плоти, то ли змеем трёхглавым, которого ещё не поразил своим копьём Георгий Победоносец... 
— Видать, хорошо его взгрели при Бородино, что в пустой город боится сунуться! — насмешничал Гришатка.
— Дай Бог, и вовсе бы не сунулся, — испуганно перекрестилась Настенька.
Мы стояли в редкой толпе москвичей, глядевших с Поклонной горы на Можайский тракт. Листва берёз и клёнов пожелтела, дул прохладный ветер, чувствовалось приближение осени.
 — Бог не выдаст, свинья не съест! — крикнул кто-то из толпы, и непонятно было, к чему относятся эти слова.
…Но вот показался первый вражеский разъезд; конники в нарядных киверах покрутились на окраине города, один поскакал прочь, остальные направились к нам. Толпа ахнула и разбежалась. Мы с Гришаткой спрятались в каком-то палисаднике, смотрели на происходящее сквозь желтеющую листву, а Настенька убежала домой, к матери…
Вот и великая вражья рать появилась на горизонте. Она окружила Поклонную гору с двух сторон, а всадник на белом коне, в сером плаще и треуголке, поднялся на самую вершину и осмотрел город в подзорную трубу».

На этом месте мы вновь отложили письмо Николки, чтобы дать слово адъютанту императора Франции. Он писал впоследствии:
«Было два часа пополудни. Наполеон на белом арабском скакуне поднялся на холм и с него осмотрел поверженную Москву.
— Так вот, наконец, этот знаменитый город! — сказал он. — Теперь война кончена… Да и пора уже».   
 
«Увидев главное, мы с Гришаткой бегом взлетели на Земляной вал, промчались по пустынным улицам и далее, мимо Кремля, поспешили на Варварку.
 Лавка была цела, закрыта. Мы убедились, что обычный вор в неё не сунется,  а завоеватель нашего разрешения не спросит, и со спокойной душой взобрались на колокольню близ Большой Никитской. С неё было видно всё, что творится вокруг. Там таких любопытных, как мы, оказалось ещё несколько человек, постарше.
С Поклонной горы ударила пушка, через какое-то время вновь показались всадники. Французская разведка скакала по Пречистенке, Воздвиженке, Арбату, порученцы мчались к головному отряду, докладывали и уносились прочь… Слышны были флейты,  рокотали барабаны, показались развёрнутые знамёна. Конница, а за ней и рослые гренадёры шли по мёртвым улицам Москвы, направляясь к Кремлю.
Не только торговые лавки — большинство домов, окна и двери барских усадеб были заперты, пусты, многие и вовсе заколочены досками, словно вымершие… Казалось, будто к городу приближается чума, и жители в ужасе бежали прочь от неё. Оставшиеся горожане попрятались по щелям, откуда и наблюдали за происходящим.
Даже  «русские французы», которых немало было в Москве до войны, не вышли встречать своего императора. Они бежали из Франции в гостеприимную Россию, чтобы защититься от Наполеона, а тут он сам, их грозный враг,  пришёл следом!
Под рокот барабанов и гудение флейт главная колонна вышла к Кремлю. С высоты колокольни мы хорошо видели, как забегали нарядные генералы возле маленькой пухлой фигурки в сером плаще и тёмном треуголке.
— Бонапарт, Бонапарт! — раздались голоса за нами.
Кто-то из мужчин сказал ехидно:
— Во всех побеждённых столицах ему вручают ключи от ворот, встречают хлебом-солью… И только в Москве никто не позаботился об этом».
 На данном месте, объективности ради, хочется вновь привезти слова противной стороне. Обер-шталмейстер Наполеона маркиз Коленкур впоследствии писал: «Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя».
«Милая матушка! Помнишь ли ты, как я рассказывал о встрече русского императора здесь же, в Москве? Двух месяцев не прошло, как уже французский император стоял возле Кремля, но какова разница! Александр Павлович не мог протиснуться сквозь восторженную толпу, а Наполеон, если не считать своей же свиты, въезжал в Кремль в гордом одиночестве.
Увы! Этот коротышка нашёл способ отомстить. Не успел он скрыться за воротами Кремля, как полчища его солдат набросились на опустевший город — грабить его, издеваться над его беззащитными гражданами.
Оккупанты открывали двери штыками и прикладами, брали всё, на что падали их жадные глаза… Нам с колокольни видно было, как они выходили из винных лавок, пошатываясь от выпитого, что-то жевали, набивали свои заплечные рюкзаки, смеялись, похваляясь друг перед другом своими трофеями.
Вражеские солдаты в нарядных формах кирасиров, егерей, уланов, гренадёров, щеголеватые молодые офицеры сновали по московским улицам взад-вперёд, громко  переговаривались на французском, немецком, польском, иных языках… Подвыпивши, оккупанты распевали песни, много смеялись и вообще могли показаться добродушными малыми. Но стоило одному из русских спуститься с колокольни, как его схватили на первом же перекрёстке, сбили с ног, прижали штыками…
Я расслышал возгласы солдат, понятные на любом языке:
— О! Русский шпион?
Мужичёк что-то возражал, но его обыскали, завернули руки за спину и повели в Кремль, в свой штаб, скорее всего.
— Суа-дизан…(мнимый).
— Тан-мьё! (тем лучше), — угадывал я отдельные слова возбуждённых солдат.
— Что они говорят? — шепотом спросил Григорий.
— Что в тюрьму повели шпиона, в каземат, — перевёл я наобум. — И вообще, Гришаня, до темноты нам отсюда не выбраться.
 
Уже совсем стемнело, по небу бежали мрачные облака, когда мы спустились с колокольни и подкрались к нашей оружейной лавке. Непрошенные гости побывали и здесь. Прочная дверь была распахнута, всё, что можно, разграблено, а в дядюшкином закутке вспорот даже диван, на котором хозяин любил дремать после обеда.
Я невольно вспомнил Савелия Карповича добрым словом. Мудрый купец заранее вывез из лавки, подарил ополченцам всё самое ценное. «Гости» ничего не нашли и в отместку сбросили со стены голову огромного русского лося, истерзали штыками несчастного медведя, забрали с собой кабана и рысь…
— Куда теперь? — спросил меня Гришатка, когда мы навели в лавке относительный порядок, заперли её, как смогли, и вышли на улицу. — Айда к нам?
Я вспомнил Настеньку… Желание быть рядом с ней готово было пересилить всё остальное, но тут мне припомнились слова благодетеля моего: «Вот что значит родная кровь!.. Все ключи оставляю тебе, Николка…»
Товарищ понял мои колебания.
—  Ладно. Иди к себе и жди меня. Я пулей. Проведаю своих и обратно.
— Смотри, Гришатка! Они ещё бродят по улицам… Слышишь?
В Москве, то тут, то там слышались ружейные выстрелы, по улицам ходил патруль, но мой товарищ только рассмеялся:
— Я же свой, москвич, а они пришлые, чужые. Нечто они меня в Москве поймают?! 
И он исчез, как нечистый дух.
А я пошёл к себе в Зарядье. К счастью, дом хозяина стоял в стороне от главных городских улиц и пока не был тронут завоевателями. Я вошёл в него с чёрного входа, поднялся к себе и стал ждать товарища.
Постепенно всё смолкло, полная луна всплыла на небосводе, осветив уснувший город.
На чердаке, который дядя называет мансардой, я давно уже взбил солому так, чтобы лежать лицом к открытому окошку и любоваться  Москвой — той частью, которую отсюда видно…  Мне нравится Москва-река, которая сияет в лунном свете,  как чешуя огромной рыбы, купола церквей в Замоскворечье — белые, как берёза зимой, нравится стена Кремля с огромной Москворецкой башней. Стена так высока и темна, так горят под луной бойницы, что кажется, будто вот-вот появятся меж ними древние воины в шлемах и кольчугах, со щитами и копьями… То-то побежит от них вражья рать!
Я не заметил, как уснул, дожидаясь товарища… Проснулся на утренней зорьке, а его всё нет!


 ОГНЕННОЕ МОРЕ

Наконец, явился Гришатка. Он был бледен, взъерошен, как после драки, и с порога крикнул:
— Где у хозяина порох?
— Он его продал… Ополченцам отдал, — не очень правдиво ответил я.
Дружок погрозил мне пальцем:
— Бог накажет тебя за обман, Николка. На том свете раскалённую сковороду будешь лизать!
В ружейной лавке нельзя без пороха, но хозяин хранил там лишь небольшой запас. Основное держал в тайном погребе во дворе своего дома — в сараюшке за дровяником.
«Смотри, Николай! — сказал Савелий Карпович в последний вечер перед отъездом. — Сия тайна особая, от неё великие беды могут случиться! Достанешь, когда нужда великая нагрянет, не раньше!» И дал мне ключ от сараюшки, где закопал пороховой  короб.
Особой нужды я пока не видел, о чём и сказал товарищу. Гришатка шмыгнул носом, пошёл к двери, но на пороге остановился.
— Ступай за мной!
  Мы пробежали тайными тропами до Рогожской заставы, вошли в дом. Хмуро сновали какие-то люди, пахло ладаном. Вслед за другом я вошёл в их клетушку и оторопел: по центру стола, бледная и красивая, как восковая куколка, лежала Настенька. Мать сидела в изголовье мёртвой дочери, гладила её кудри, качалась из стороны в сторону и что-то дикое бормотала при этом. Нас она даже не заметила.
— Ну? Что?! — спросил Гришаня, когда мы вышли во двор. — Вот она — нужда великая! — и вытер слёзы рукавом.
Не скрою, матушка, и у меня душа обливалась кровью, когда мы шли обратно — куда? зачем? я ничего не понимал. Звёздочка моя ясная, горевшая все эти дни на моём небосклоне, вдруг сорвалась с небес и упала. Теперь на том лишь свете, если Господь простит мне мои прегрешения и пустит в рай, увидимся мы с ней.

…Весь день мы мастерили в сараюшке «пороховые репы»: если поджечь и бросить, они загораются так, что пылают любые стены! Ночью, взявши каждый по нескольку своих изделий, мы направились к тем домам, в которых квартировали враги.
Увы, возле первого нас окликнули вражеские солдаты, охранявшие покой своих офицеров, во втором брошенная в окно «репа» погасла на лету. Встревоженные оккупанты гнались за нами, стреляли вслед, но Гришаня нырял в знакомые закутки так ловко, что мы благополучно скрылись от погони.
—  Что будем делать?
Он задумался сурово, не по-детски.
— Ты как хочешь, а я это не оставлю! Сёстрёнка моя не смогла вынести позора…  Я им этого никогда не прощу!
— Я тоже!
Мы забрались в пустующий дом, который соседствовал с «французским», заложили свои устройства во всех четырёх углах, подожгли и перебежали в дом напротив. Там повторили свой манёвр. Когда поджигали третий, первые два уже пылали вовсю, не затушить!
Укрывшись в безопасности, мы со злорадством наблюдали, как мечутся враги, выбегая на улицу в одних панталонах.
— Смотри, смотри! — крикнул Гришаня, показывая из окна куда-то вдаль.
Я выглянул и не поверил своим глазам: в противоположном конце города, в другом, третьем — тоже полыхали дома! Мы с товарищем оказались не одиноки. Нашлось немало москвичей, не пожалевших своих строений ради спасения всей России!».

Отложив это письмо, мы сравнили его с другими документами тех дней. Очевидец так вспоминал страшный пожар Москвы в сентябре 1812 года:
«Деревянные дома и склады товаров запылали как костры. Тушить было нечем: пожарные приборы все увезены или сломаны, а пожары, разносимые ветром, слились в море огня, охватившего три четверти Москвы. Самый Кремль загорелся! Наполеон, перепуганный и озлобленный, едва успел пробраться среди пылающих домов в загородный Петровский дворец».               
А вот что он сам писал об этом на острове Святой Елены:
«Никогда ещё поэты, изображая сказочный пожар Трои, не могли представить что-либо похожее на пожар Москвы. Ужасающий ветер раздувался самим пожаром и производил огненные вихри. Перед нами был океан огня. Повсюду поднимались горы пламени, с невероятной быстротой вздымались к раскаленному небу и также быстро падали в огненное море. Это было величайшее и в то же время ужасающее зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть».
То говорил человек, видевший сотни жестоких  пожаров, к большинству которых сам же и был причастен. Но здесь (вот ведь что досадно!) не по его приказу сожжена Москва. И Бонапарт добавляет возмущённо:
«Какое ужасное зрелище! Это они сами поджигают город. Сколько прекрасных зданий, какая необычная решимость! Что за люди? Это скифы!».
— Ведь вот они, истинные слова Наполеона! — воскликнул я.
— А что тебя удивляет? — не поняла Виктория.
— Не так дано его нынешние поклонники заявили: «Французы Москву сожгли!»… Успокойтесь, господа! Не поджигали французы наш город. Сам Бонапарт сказал об этом, а кому другому не знать, что происходило на «его» территории?!

А юные «скифы», взобравшись на чердак дома Савелия Карповича, который каким-то чудом уцелел в этом огненном море,  глядели с болью и тоской на затухавшую Москву:
«Поминки по Настеньке справлены были на славу! Три дня горела древняя столица. Когда огонь насытился, на месте недавно цветущего города дымилось необозримое пепелище. Из чердачного окна по-прежнему виден был весь центр Замоскворечья, но как же отличался он от того весёлого ночного правобережья Москвы-реки, которое я видел три дня назад!
Господи! Будет ли нам прощение за этот грех? — думаю я все эти дни, и лишь одно оправдывало нас: великая армия грабителей московских осталась на зиму без крова!»

Прочтя эти строки, мы с Викторией переглянулись: а ведь юноша  попал в точку! Поджигатели, сами того не ведая, нарушили все планы Бонапарта.
…Взятие Москвы не было конечной целью его похода в Россию. Не заключив мир, из Белокаменной поневоле надо было идти на Петербург. Во все времена покорение столиц считалось вершиной боевой славы полководца и его державы. Лишь после этого  следовали капитуляция, мирный договор, аннексия, контрибуция и прочие приятные вещи.
 Но осенью идти на северную столицу — это безумие, и Москва планировалась как место для зимнего привала усталых солдат. А ещё — для накопления новых сил, которые будут прибывать из Европы. По воспоминаниям пленных французов, сразу после Бородино «император принял решение, о чём он заявил во всеуслышание: остаться на зимних квартирах в Москве».
И вдруг — неслыханный пожар! Сгорели не просто дворцы, о чём публично скорбел Наполеон, — сгорели те казармы, в которых должны были разместиться его новые полки из Европы. Сгорело многое из того, на что рассчитывали его солдаты и офицеры в благоустроенной городе. По существу, горстка москвичей сорвала наполеоновские планы окончательной победы над Россией: какой поход к берегам Невы можно готовить «на пепелище»?   
Не мог тиран простить такое, и полчища его солдат бросились искать поджигателей по всему городу. Людей хватали на улицах, врывались в дома, будили спящих… Без суда и следствия обвиняли в поджогах каждого, у кого находили сажу на лицах, руках или одежде. Несчастные пытались объяснить, что они спасали погорельцев, в большинстве случаев так оно и было, но арестованным никто не верил.
Их ставили к кремлёвским стенам, привязывали к столбам в центре улиц и расстреливали на виду у москвичей. Мало кто соглашался присутствовать при этом зрелище, но французы искали — и, увы, находили тех, кто соглашался…
«Прости их, Господи, но были даже те, что доносил на своих соседей! Враги торжествовали. Оклеветанных вели на расстрел, а предателям щедро платили тем, что не могли увезти с собой: не сгоревшими домами казнённых. В «тридцать сребреников» недвижимости оценивались в эти дни московские доносы. А французы всячески поощряли этих Иуд, стараясь дочиста ограбить упрямый город.
Бесчинства творились повсеместно. Оккупанты  пытали даже священников с целью узнать, где припрятано церковное серебро, и казнили батюшек нещадно. Даже Чудов монастырь в Кремле подвергся разорению и поруганию. Там разместился военный штаб Наполеона, на алтаре собора Михаила Архистратига была устроена спальня маршала Даву.
Мой друг Отец Варфоломей, поднявший голос в защиту святыни, был пронзён штыками при входе в алтарь. Солдатам охраны показалось, что немощный старец пришёл убить их маршала… Так пал великий праведник, внявший святому пророчеству: «На днях было мне видение… Снова зовёт патриарх Гермоген на великий подвиг во славу России!  Отсюда, из глубин монастыря, я слышу его нетленный голос: «Благословение и разрешение моё в сем веке и будущем!» — вспомнил я мудрый голос Варфоломея».

Бесчинствуя «одной рукою», другой Наполеон продолжал посылать приветствия «своему другу Александру». Зная, что через Кутузова его письма не доходят, ибо Государь категорически запретил пропускать к нему почту врага, Бонапарт искал любой повод заверить русского царя в  своей дружбе. Для этого использовались и начальник Воспитательного Дома генерал-майор Тутолмин, и богатый русский помещик Иван Яковлев. Первый остался в Москве по делам службы, у второго сын родился (будущий писатель Александр Герцен), и семья тоже не смогла уехать… Обоих Наполеон уговаривал вложить в свою петербуржскую почту маленькую приписку для Государя.   «Я прошу вас при этом написать императору Александру, которого я уважаю по-прежнему, что я хочу мира».
При всей показной гордости («я хочу») в словах императора Франции было уже нечто иное, чем прежде. Если внимательно вслушаться, теперь в них не приказ и даже не предложение равного равному, а мольба, унижение, предчувствие начала конца! До московского пожара  Наполеон был победителем, отныне он — проситель.
Вот такой великий подвиг совершили безвестные поджигатели Москвы. Сгорая сама, бывшая столица спасала от нападения Петербург, спасала всю Россию!
…Увы, Москва горела не раз. В древности поджигали её враги, жгли лихие люди и безалаберные пьяницы тоже… Но только один пожар можно назвать праведным, поскольку за правое дело полыхала первопрестольная столица осенью 1812 года!



           «СО  СВЯТЫМИ  УПОКОЙ»…

«Милая Матушка!
Пишу тебе из нашей оружейной лавки, из дядюшкиного закутка, в который перебрался я сегодня ночью. На двери — тяжёлые засове, которые если и не спасут от французских прикладов, то остановят неприятеля хотя бы на пару минут: этого хватит, чтобы сжечь написанное. Окна я затянул коврами, которые прежде висели на стенах… Ружья, сабли и кинжалы дядя ещё летом передал ополченцам, а без оружия потёртые бухарские ковры смотрятся так жалко, что даже мародёры их не тронули. Но теперь, на окнах, они служат надёжной защитой от любопытных глаз французского патруля. К тому же и сам хозяйский закуток огорожен со всех сторон; свеча на столе не может быть увидена ни с Варварки, ни сзади, с чёрного входа…
Я пишу об этом так подробно, матушка, потому что известную Варварку, в ста шагах от Кремля, даже ночью любят навещать французы: через неё ближайший путь к Восточным воротам Китай-города. Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, нет-нет да раздаётся с улицы цокот кованных сапог караула. Каждый раз замирает моя душа, хочется задуть свечу, забиться под одеяло, сжаться серой мышкой на старом дядюшкином диване, и только мысль о том, что я должен, должен это написать, не даёт мне превратиться в полного труса!
Чувствую, что обязан поделиться той тайной, которая свербит в моей душе со вчерашнего вечера. Тайна смертельная для меня. Французы, узнавши о ней, тут же поставят меня к стенке, но молчать о ней я тоже не могу…
Итак, мы с Гришаней прятались в доме Савелия Карповича в Зарядье. Удивительно, но этот участок Китай-города чудом уцелел во время большого пожара…
  Был вечер, на улице накрапывал дождь. Григорий начал собираться. 
— Ты уходишь? — спросил я друга.
— Да. Мать совсем плохая стала, никого не узнаёт, ничего не ест... Без меня помрёт, — горестно сказал Гришатка, прощаясь. — Проведаю её и приду, жди!
О бедной Настеньке мы старались не говорить… Эта горькая тема была запретной — до тех пор, пока её обидчики ещё ходят по русской земле.
Я открыл дверь и проводил друга. Он ушёл как всегда — был и пропал! Растворился в темноте, как нечистый дух. Я вернулся в дом и уже хотел отправиться на свою «мансарду», когда в дверь постучали.
С недавних пор гостеприимные москвичи перестали открывать нежданным гостям. Я заглянул в щёлку и — радостно распахнул дверь. На пороге стоял Парфён Силыч собственной персоной — один из немногих, кому можно открывать смело, думал я.
 Старший приказчик был навеселе. 
— Ну что, Николка? — прищурился он, по-хозяйски прошёл внутрь и развалившись в кресле. — Бросил тебя дядюшка любимый?
— Почему бросил? Оставил дом сторожить...
— От кого? — криво усмехнулся Парфён. — От французов?..  Французы — народ культурный, европейский. Они Москву не поджигали!
При этих словах Парфён уставился на меня уже не пьяным, а пронзительным взглядом.
— Так их никто сюда и не звал, — возразил я.
— А они не шибко спрашивали! Там сила, дружок. У кого сила, у того и власть! — он вдарил по столу своим тяжёлым кулаком.
А я вспомнил одну загадочную историю. Гришатка рассказывал, что во время зимних гуляний, на Масленицу, наш старший приказчик не то убил кого-то в кулачной драке, не то искалечил… Люди видели свинчатку у него в руке, но доказать не смогли. Полиция отпустила Парфёна «с оставлением в подозрении», а он после этого ходил по всему Китай-городу гоголем, посмеивался: «Ещё желающие есть?.. Подходи по одному!»
Сегодня я слушал его и понять не мог: шутит Парфён Силыч или искренне говорит? «Может быть, проверяет меня?» — подумал я, вспомнив предупреждение дядюшки насчёт московских «фармазонов».
Парфён заметил, что я ему не верю, и прищурился:
— А ты сам, дружок, не пускал ли в городе «красного петуха»?.. Огненную «репу» не учил тебя делать Гришатка? Он умеет, шельмец!
При этих словах он перестал щуриться, глаза его кровью налились…
 — Ну-ка — клади руки на стол!.. Живо!
К счастью, копоти не было у меня на руках, но запах пороха остался, конечно. Парфён нюхнул и ехидно улыбнулся. Кто-кто, а старший приказчик оружейной лавки хорошо знал, чем пахнет порох.
— Ну вот и славно! — обрадовался он и неожиданно, ловким ударом, сбил меня с ног. — Давно хотел я тебе взбучку дать, богомолец сопливый, дядюшкин прихвостень! Теперь нет здесь дядюшки. И лавка его, и этот дом с конюшнями — всё мне отойдёт на вечные времена!
— Это за что же? — искренне удивился я.
— А за то, что злодеев поймал. Гляди сюда!
Он полез в карман и помахал бумагой с французской печатью. Это был приказ коменданта Москвы: за поимку поджигателей вся их недвижимость переходит доносителю.  Это по-французски, а по-русски доносчику, всё просто и ясно.
Парфён Силыч схватил меня левой рукой за грудь, правую отвёл подальше, чтобы ударить…
— Ну что, дружок? Добром покажешь погреб или трёпки ждёшь? 
Не скрою, матушка: ещё никто меня так не лупил, как бывший мой товарищ. По доброте душевной я всех приказчиков нашей лавки считал своими друзьями и не мог поверить, что один из нас и есть тот самый «фармазон», о которых предупреждал дядя.
 Грешен человек. Должны мы поступать по-христиански, но я не смог — возненавидел Парфёна лютой ненавистью.
— Где порох?! — кричал он, зверея от палачества. — Не скажешь добром, все рёбра переломаю, и ничего мне за это не будет. Французы поверят мне, а не тебе!
— А наши? — спросил я и пожалел об этом.
 Парфён вовсе обезумел, бил меня и приговаривал:
— Это какие «наши»? «Наши», которые в Кремле, или «ваши», которые в лесах Подмосковных?!.. Эти «ваши» сбежали без оглядки, когда пришёл наш император — Наполеон!
— Быстро он вашим стал! — усмехнулся я разбитым лицом. — А ежели завтра покинет Москву, ты за ним побежишь, предатель?
Но старший приказчик лишь прищурился, будто знал какую-то особую тайну.
— Это сегодня мы предатели… А завтра объявит Бонапарт свой царский Манифест, и все крестьяне русские станут на его стороне. — Парфён широко улыбнулся. — Волю даст Наполеон!!! Понимаешь?!
Это было серьёзно. Покойный батюшка сказывал, что волю крепостным крестьянам хотела дать и молодая Екатерина, но воспротивились её фавориты… Потом Емельян Пугачёв поднял народ этим же светлым знаменем… Павел Первый издал указ о Трёхдневной барщине, о возможности избавиться от крепостной зависимости за счёт выкупа.  В итоге прадед мой, став зажиточным купцом, сумел выкупить себя у помещика!
Наверное, мы могли бы серьёзно поговорить на эту тему, но Парфён вспомнил, что ему главное сейчас — найти сундук с порохом, свалил меня на пол и стал лупить своими сапожищами.
— Где погреб? Не скажешь?!.. Тогда молись!!!
Он достал из-за пояса изогнутый турецкий ятаган —  наверняка, украденный у дядюшки, и приложил его к моему горлу:
— Последний раз спрашиваю: где порох?!
Прости мне, матушка, но — слаб человек. Не выдержал я побоев и ятагана острого у горла — признался:
— В дровнике… 
Парфён Силыч отобрал у меня ключи, заставил взять с собою свечу и  вытолкал во двор, как щенка нашкодившего.
Накрапывал мелкий осенний дождь. Но в сараюшке было сухо и темно. Парфён зажёг свечу и поставил её у порога.
— Копай! — приказал он. — Да смотри, не вздумай со мной шутки шутить. На куски порублю змеёныша! 
Делать нечего, я начал копать. Земля была мягкой, ведь совсем недавно мы раскапывали её с Гришаней. Очень скоро лопата зазвенела по крышке сундука.
— Осторожно — крикнул испуганный Парфён. — Искра будет, бестолочь!
Он не знал, что предусмотрительный хозяин обил крышку свинцом: этот мягкий металл не даёт искры...
Я продолжал копать и снова, уже нарочно, звякнул лопатой…   
— Взорвёмся, идиот!!! — побледнел изменник. — Дай сюда!
Он взял лопату и аккуратно, ловко стал снимать землю слой за слоем. Очистил крышку и открыл её.
Мы с Гришаней взяли пороха не слишком много; большая часть его ещё оставалась здесь — в огромном металлическом сундуке. Предатель зачерпнул из него в ладонь и с наслаждением понюхал. Его хищные ноздри  радостно шевельнулись, оспенные пятна на щеках порозовели от предвкушения.
— Французы никак не могли понять, что там рвётся — в соседних домах? Почему порохом пахнет?.. Теперь поймут!
— И что же? — спросил я.
— Мне медаль, а вам с Гришкой — со святыми упокой! — ухмыльнулся доносчик. — Поставят к стенке и — адью, мусью!..
Он не врал. Французы именно так расстреливали «поджигателей», а для острастки сгоняли москвичей полюбоваться на казнь. А в том, что теперь, найдя порох, Парфён Силыч отведёт меня к оккупантам, я не сомневался…
Прости, матушка, сына своего непутёвого, но в эту минуту я бросился к выходу из сараюшки — да так неловко, что по пути задел ногой свечу… Пламя от сухого пороха взметнулось вверх и  задело меня не шибко, лишь припалило сзади… Парфёну меньше повезло…
К счастью, французский патруль в эту ночь попрятался от дождя; никто меня не остановил. Я бежал через всё Зарядье, не разбирая дороги, свернул на Варварку и пулей влетел в оружейную лавку. Она была пуста, но, слава Богу, я уже очень хорошо знал её строение и без труда добрался до «хозяйского закутка», забился на дядюшкин диван и вплоть до глаз накрылся одеялом. Передо мной стояла страшная картина: пороховой погреб, озарённый зловещей свечой, и старший приказчик в центре его. А сквозь окно нашей лавки сверкали языки пламени: то горел дядюшкин дом.
Внезапно оттуда, со стороны Зарядья, послышались ружейные выстрелы. По звуку я определил их сразу: то стреляли французы. Прошло ещё какое-то время, и в заднюю дверь нашей лавки раздался условный стук. Я открыл. Это был Гришатка…
— Тебя одного ни на минуту оставить нельзя! — сказал мой товарищ, запирая дверь обратно. — Хозяйский дом горит, ты знаешь?..
Я промолчал и вновь забрался на старый диван. Гришатка за мной.
— Возле дома французы. Увидели меня, хотели арестовать… Но куда там! Я нарочно помотал их кругами, только потом свернул на Варварку, когда отстали.
Мой товарищ был неуловим и бесстрашен, как всегда. Но даже похвалить его я не мог: избитые Парфёном щёки мои разбухли и мешали говорить. В лавке, однако, было так темно, что Григорий не видел этого.
— Молчишь?..  Я ничего не пойму. Вечёр оставил тебя одного, сбегал к матери, накормил её бедную… Возвращаюсь обратно — дом горит, кругом французы. Да злые, как собаки! Для них теперь любой пожар — преступление неслыханное. Как же ты осмелился, Николка? И мне ничего не сказал…
Я тяжело вздохнул.
— А порох?.. — Не унимался Гришатка. — В дровник полез?! Ты же боишься его, как чёрт ладана!.. Ну молчи, молчи!
Мой энергичный друг раздул самовар, зажёг свечу…
  Только теперь он заметил. Лицо моё было в крови, и кто-кто, но драчун Гришатка не мог не понять причину...
— Однако?!.. Славно тебя отделали!..  Французы?..
  С тех пор, как армия Наполеона перешла Неман, московские мальчишки перестали драться друг с другом. Иной серьёзный враг овладел всеобщим вниманием, стычки между своими отошли на задний план.
Мне ничего не стоило кивнуть головой: да, мол. Кто докажет обратное! Но батюшка покойный внушал мне: «Единожды солгавший — кто тебе поверить?»…  И я покачал головой слева направо: «Нет, дескать».
— Не они?! — искренне удивился Гришатка. — Тогда что же?..
Я по-прежнему молчал. А он какое-то время  подумал...
  — Не Парфён ли Силыч?.. Наш старший приказчик?
Мой друг пристально на меня посмотрел, состояние моё понял и протянул мне кружку чая..
— Давай-ка чай будем пить, дружище. Глотать сумеешь понемногу?.. А я тебе расскажу про Парфёна, чего ты не знаешь.
Мы пили чай — грелись, плотный ковёр закрывал лавку от посторонних лиц, нам было даже уютно, как в добрые старые времена… Только синяки мои болели нещадно и не давали говорить.
— Раньше они вдвоём ведали пороховым запасом: хозяин и старший приказчик, — рассказывал Гришатка. — Но Парфён проштрафился, помню: стал забираться в пороховой погреб без спроса, и дядька твой прикрыл ему эту лавочку. Сундук перепрятал, а как уехал из Москвы, тебе одному рассказал, где он лежит.
— Лежал… — с трудом произнёс я.
— Ах вот как?!.. Нет больше порохового запаса?! — воскликнул Гришатка и ещё раз хорошенько меня оглядел. — Пытал тебя Парфён?!.. Ах сволочь! Он такой.  Мне знакомые мальчишки сказывали: видели давеча Парфёна, когда он выходил из Кремля. А мы знаем: французы туда никого не пускают, кроме своих... Да ещё доносчиков…Стало быть, дело ясное: своим стал для них Парфён Силыч!
 Я молчал. А тем временем в Зарядье разгорался новый, последний в эти дни пожар московский. Свеча, которую я уронил на бегу, подпалила пороховой погреб в сарае, оттуда пламя перекинулось на все остальные постройки, конюшню, на дом Савелия Карповича… К счастью, его самого со всем своим семейством уже не было в Москве, и кучер Кузьма с его лошадьми давно были в Поволжье, в нашем доме, матушка… А потому пострадавших не было…
Но жилище… Я вздохнул.
Что ж.  Много славных строений сгорело в эти мрачные дни в Москве. Дворцы пылали — не чета дядюшкиной двухэтажке. «Но, а если даст Господь, лично буду восстанавливать хозяйство Савелия Карповича!» — решил я».

Мы дочитали это письмо и призадумались.
— Мне кажется, Николка здесь много чего не договаривает, — сказала  Виктория. — И не только по поводу смерти Парфёна Силыча.
— Ну а что тебе непонятно в его смерти? — пожал я плечами. — Горящая свеча, которая падала в пороховой погреб, воспламенилась не мгновенно, не спорю. Это был дымный порох, он такой. Сам Николка спасся лишь потому, что в эту минуту бежал вон из погреба, его опалило слегка, сзади…
— Я понимаю.
— В ту пору ещё не было бездымного пороха, его изобретут на 70 лет позже. А обычный, чёрный горел именно так, как пишет Николка. Зато потом, когда разгорелся, он не даёт пощады никому. А Парфён сидел внутри короба!
— Да нет, я верю, что именно так всё и было. Меня смущает другое. Почему так быстро завершился их разговор об «Указе» Наполеона?
— Ах вот что тебя смущает?.. — понял я. — Да, это серьёзная тема. В ту пору оставались лишь две цивилизованные страны, в которых существовало рабства. Соединённые Штаты, где на плантациях трудились негры из Африки, и Россия, в которой царствовало крепостное право. Его мечтали извести Екатерина Вторая, её сын Павел, внук Александр… В 1803 году он издал Указ «О вольных хлебопашцах»… И тем не менее в Европе тех лет Россию называли варварской страной, наших крестьян приравнивали к американским неграм.
— А Франция считалась цивилизованной?
— Конечно! Ведь там произошла первая в мире революция, там снесли символ рабства — Бастилию, вместо короля поставили консула, а затем императора, он завоевал пол Европы, дошёл до Москвы…
— И все мечтали, что он подарит России свободу? — улыбнулась она.
Я нахмурился.
— Зря смеёшься, девочка. Это сейчас Французская революция — нечто старинное, архаическое, почти забытое. А во времена Наполеона это была изумительно новая страна, которая вправе была диктовать  Европе   свои порядки, законы, образ мысли и жизни. Мне кажется, если бы из Кремля, которого ещё очень многие россияне считали историческим центром России, прозвучал Указ о крестьянской Воле… О! Это было бы пострашнее пожара московского!
— Но как же так?.. Настоящий император на Неве, это Александр Павлович, а в Москве — завоеватель, оккупант, француз! Я понимаю, что крестьяне неграмотные были, но «своего» царя от чужого отличить могли бы?..
Я усмехнулся.
— Неграмотные — это раз! Но была ещё историческая память, Виктория. Народные былины, воспоминания предков, которые передаются из поколения в поколение, из уст в уста. Ты слышала, что такое: «Юрьев день»?
— Ну… когда можно было переходить от одного помещика к другому…
— Умница! А потом этого права крестьян лишили! Закрепили за одним барином пожизненно. «Вот тебя, батюшка, и Юрьев день!» — помнишь?.. Если сбежали крестьяне куда-нибудь на Дон, поиск продлили с пяти лет до 15-ти, а потом и вовсе на все оставшиеся времена. Провинившихся крестьян и секли, и в Сибирь ссылали, на каторгу! Такие, как Салтычиха, их лютой казнью казнили. Разве такое забывается?!
— Нет, пожалуй.
— А что касается русского трона… Вспомни, девочка. И Рюрики сидели на нём, и Годунов, и  Дмитрий Самозванец, и польский царевич, и немецкие принцессы… Чем французский император хуже?!.. Да если бы он дал волю мужику, о!..
— Как Разин или Пугачёв?
— Они лишь мечтали: «Придём в Москву — дадим Волю!»… А Бонапарт  уже сидел в Кремле!!! Ему оставалось всего лишь — объявить о даровании Свободы!
Виктория задумалась.
— И крестьяне поддались бы?
Я поправил:
— Крепостные крестьяне, не забывай! Были окраины государства, где подневольных крестьян вообще никогда не бывало! Были государевы земли, где Указы царские управляющие исполняли, причём свято! Если Государь сказал «Трёхдневная барщина», то как может его управляющий не соблюдать? А вот в своих имениях дворяне плевали на это, считали себя вторыми после Бога!
— А Бог тоже «свой»: храмы ведь строились на барские деньги?
— Молодец, Виктория! — похвалил я. — Смотришь в корень!
— Со всех сторон обложили крестьянин?
— Ты права. Издевались, мучили, играли терпением своих рабов! Но горько каялись в этом, когда появлялись Разины и Пугачёвы! Вспомни историю. У нас в Поволжье такое бывало дважды. «Смирные» доселе крепостные становились свирепыми, как хищные звери, казнили своих владельцев так, что волосы дыбом!
— Но выходит, что Наполеон не решился на «Указ»?
Я развёл ладони…
— Трудно сказать, кто его отговорил… Свои ли маршалы или те русские дворяне, которые имели доступ к императору Франции?.. Помнишь? Я говорил о них… Был даже отчим юного Герцена… Но факт остаётся фактом: в год нашествия Бонапарта новой крестьянской войны на Руси не случилось.
               

                МЕСТЬ «АТТИЛЫ»

«Ты не поверишь, матушка, как быстро слетела с завоевателей спесь! За тот месяц, что находились они в  сгоревшей Москве, лучшая в мире армия, как звал её Наполеон, превратилась в банду голодных разбойников.
Собиравшиеся в нашей лавке старики рассказывали о таких злодеяниях, которые больше подходят африканским дикарям, чем представителям цивилизованной Европы. Солдаты Наполеона, христиане!, превращали в казармы православные храмы, в алтарях ставили своих лошадей, покрывали их вместо попон рясами священников, разжигали костры из икон!.. 
Грабители забрали всё золото и серебро из церковной утвари и даже (вот до чего доводит вольнодумство!)  сорвали крест с колокольни Ивана Великого. Думали, что он из чистого золота, а оказалась позолота… Так и лежал, расколотый пополам, на Ивановской площади.
Господь не мог смотреть равнодушно на такое богохульство: небывало ранние холода послал на землю, лютый голод — на армию святотатцев. Теперь завоеватели, зябко кутаясь в свои плащи и женские шали, бродили по Москве уже не в поисках вина, как в первые дни, а в поисках чёрствого хлеба, ловили бездомных собак и кошек, варили туши павших лошадей, пойманных крыс и подстреленных ворон…
Вражеские отряды ходили покупать хлеб у крестьян подмосковных сёл, но поздно! Крестьяне, побросав, а когда и спалив свои избы, удалились прочь от Москвы, а вокруг неё сновали казаки Матвея Платова, партизаны Дениса Давыдова и Александра Фигнера… Они отлавливали мародёров сотнями и уводили к своим, чему многие пленные, говорят, были искренне рады. Наконец-то получали они мягкий хлеб и тёплый кров!
Всё это мы узнавали из рассказов бывалых людей, которые есть всюду, даже в осаждённых городах. «Лесные люди» являлись, как правило, по ночам, доставляли приветы от русской армии, узнавали о французской и так же бесшумно исчезали под утро.
О том, что  Москва всё больше превращается в осаждённую крепость, становилось ясно каждому.
— Наполеон сегодня как тот охотник: «Микола! Я медведя поймал!».  «Так веди его сюда!»… «Я бы рад, да он меня не пущает», — смеялись посетители нашей лавки.
К нам стекались многие местные обитатели, оставшиеся в городе. Покупать в лавке уже давно было нечего, но старики приходили «просто так» — пообщаться, знающих людей послушать, поделиться последними сухарями и своими соображениями.
— Долго не выдержат, сбегут из Москвы! — рассуждали наши старики. — Вопрос лишь в том, куда пойдёт Боунапарт?   
— Одно могу сказать: на старой смоленской дороге ему делать нечего! — Был уверен отставной капитан. — Всё, что мог, он там собрал, украл, ограбил дочиста. Другое дело —  Калугу, Тулу, Курск, хлебная Малороссия... Вот где для него раздолье!
Старики посмеивались:
— Так иди и скажи ему об этом!
Капитан щурился:
— Сам догадается… Да и наша армия направит — куда надобно!..»

Ветеран как в воду смотрел. Наполеон понял, что взятие Москвы не принесло ему ожидаемых дивидендов, до весны его армия здесь не продержится, и дал команду покинуть неласковый сгоревший город. Но прежде послал авангард проторить новый путь, на юго-запад. Это было доверено маршалу Мюрату  — зятю и любимцу императора...
«Вы не поверите тому томлению, матушка, которое царило в нашей лавке при известии о первой битве после Бородинской. Ещё никто не знал подробностей, не знали даже, кто победил, но уверенность в силе русского оружия была так велика, что сказалась, видимо, на волю небес… В бою под Тарутино, на полпути к Калуге, Кутузов на голову разбил Мюрата!  Так рассказал в нашей лавке сведущий человек — русский разведчик, скорее всего. Их всё больше проникало в Москву.
— Наши тысячу пленных взяли, пушек несчитано! 
— Вот тебе и Мюрат — дядин сват, король неаполитанский! — под общий хохот сказал отставной капитан. — Хочешь не хочешь, брат мусью, а теперь ступай за Можай, по прежней смоленской дороге!
Но Наполеон не был бы самим собою, если бы не велел отомстить москвичам напоследок. Якобы, он приказал взорвать Кремль, Новодевичий монастырь, иные святыни московские. Так говорили в лавке.
Утверждали также, что Господь снова явил свою волю, не дав взорваться многим заложенным минам. Он вдохновил на подвиг монахиню Сару, которая в тёмном подземелье вырвала горевший фитиль и залила его водою … Воистину, есть святые праведники и в наше время, матушка.
Но, увы, всё же были, были потери от мстительного корсиканца! Мы с Гришаткой бегали смотреть, и сердца наши обливались кровью, когда видели обезглавленную Никольскую башню Кремля, взорванный Московский арсенал, а пуще всего — Филаретовский пристрой к колокольне Ивана Великого. Святотатцы подложили порох под всё здание, но по воле Божьей древняя колокольня, гордость России, осталась стоять, только трещины дала.
А самое страшное, матушка, увидели мы в Успенском соборе. Надгробья с многих плит были сброшены,  мощи святых порублены саблями… Каково же было негодование наше, когда среди иных прочли мы имя Гермогена, патриарха Московского, позвавшего Русь на борьбу с иноземцами в Смутные времена… Прошло 200 лет, и праправнуки европейских вандалов надругались над мощами святого русского Владыки».

Отложив письмо, я снял с полки старинную монографию «Александр Первый» и нашёл слова, сказанные в те же дни о разрушениях московских:
«После этой раны все прочие ничтожны! — писал Александр Павлович. — Нынче более, чем когда либо, решились мы стоять твёрдо и скорее погрести себя под развалинами империи, нежели примириться с Аттилою новейших времён».
Удивительно, как совпадало настроение двух столь разных людей: императора России и одного из миллионов его подданных, юного приказчика оружейной лавки.
«Итак, пробыв в Москве чуть больше месяца, этот цивилизованный варвар убрался прочь из первопрестольной столицы нашей… 
И вновь, как обещал, первым ворвался в Москву атаман Платов со своими донскими казаками. Снова плакали горожане — теперь уже от счастья видеть русское войско, от боли за тех, кого погубили враги. А воины русские, проезжая город, мрачнели при виде поругания древних святынь.
Вслед за унынием, гнев зажигал сердца россиян:
— Отомстим за Москву!
Друг мой Гришатка в тот же день записался в московское ополчение. А мне лишь недавно исполнилось шестнадцать, не взяли!
— Ничего, дружище. Пройдёт время, и встретимся с тобой где-нибудь в Париже! — говорил Гришатка, стоя передо мной в красивой форме ополченца.
В ту пору, прогнав Наполеона из Москвы, все без исключения верили, что до Франции мы пойдём без остановок.
— Ты в пехоте? 
— Вся сила в ней! — гордо ответил Гришатка. — Артиллерия бреши пробивает, кавалерия верхушки сшибает, а пехота прошла — и все дела! Победа — на её штыках!
— И фузею дали?
— А как же! Я тут же, при всех, разобрал-собрал её! Да ещё, говорю, могу и с закрытыми глазами! «Откуда ты?» — удивляется ротный. «С оружейной лавки, ваше благородие. У нас этих ружей было — не счесть!»

Проводив друга, я понуро плёлся к лавке…
 Рядом с ней я увидел большую армейскую фуру, запряжённую рослыми владимирскими тяжеловозами. До войны самую большую поклажу возили на этих могучих жеребцах.
— Долго спишь, хозяин! — раздался голос из кибитки.
Со всёх сторон фура была окружена толстым войлоком, сзади приоткрыта… Оттуда и раздался голос. Я пригляделся — и глазам своим не поверил! То был наш Захар Захарович собственной персоной! Форма ополченца говорила о том, что старый капрал добился своего.
— Захар Захарыч! Вы ли это? — вскричал я, обнимая седого вояку. — Как вы? что?.. Да пойдёмте в лавку…
— Это можно. А чем угощать будешь, хозяин?
Я смутился. Кроме самовара с кипятком да пары сухарей у меня ничего не было.
— Не тушуйся, Николка. Знал я, что жили вы впроголодь, захватил кое-что по мелочи.
Он достал из кибитки душистый свежий каравай, огромного вяленного сазана, шмат сала, горшочёк мёда — давно забытую москвичами роскошь!
…Мы пили чай, я рассказывал обо всём, что случилось за эти пять недель,  казавшихся вечностью, а в лавку один за другим входили её постоянные обитатели, радостно обнимались со старым капралом, присоединялись к царскому нашему застолью. Старики что-то добавляли к моему рассказу, но больше всего сами жаждали послушать человека «оттуда», из Подмосковья, как звали мы все земли за Москвой, не взятые французами.
— О себе-то расскажи, Захар Захарович!
— Наши болячки мы и сами знаем, а ты поделись с нами вестями оттуда, «с воли»!
Старый капрал расправил свои седые усы, закурил трубку и стал рассказывать — как всегда, с армейскими байками, с шутками-прибаутками, как положено бывалому вояке.
— Я, господа, в первый же день, как уходили наши войска из Москвы, примкнул к товарищам своим… До Кутузова дошёл, да…
— До самого?!.. И пропустили?!..
— А что же? — не моргнул он глазом. — Мы с ним давние приятели, турок били на Дунае. «Так и так, — говорю. — Прошусь заново на службу, ваша сиятельство!»   
  «Куда ж тебя? — спрашивает Кутузов. — Ежели в инфантерию, то годы у тебя не те.  Она так и называется — «инфант», юноша, значит, а ты для юноши рылом не вышел»…
В лавке  давно так весело не смеялись — с прежних дней, до нашествия.
«В кавалерию? — продолжал свои байки седовласый капрал. — Тебе, дедушка, и конь нужен старенький, смирный, а в русской армии  таких сейчас нет. Сегодня отовсюду шлют нам молодых скакунов — из Терского завода, Воронежского, Завиваловского…»
Слушателям весело, а мне то как отрадно, матушка! Ведь Завиваловский конезавод — он наш, Волжский, и очень скоро кто-то из русских кавалеристов погонит врага на наших чистокровных скакунах!
«Нешто в артиллерию тебя определить? — спрашивает Кутузов. — В артиллерии  грохоту много, молодые пугаются, а ты всё одно ничего не слышишь, глухой чёрт!»
Лавка так и покатилась со смеху!
«Это ты правильно говоришь, Михал Илларионыч. Но возле пушки ещё и глаза нужны зоркие, где мне взять такие?.. Дай ты мне, за ради Христа, службу нужную, но посильную по моим годам».
— И что же? 
— А ничё... Служу в артиллерийском обозе, братцы, ядра к пушкам подвожу... Тут тебе и кавалерия, и артиллерия, и даже инфантерия, если хотите знать.
— Это как же?
— Да очень просто. Кони у нас — лучше не бывают: владимирские  тяжеловозы! Артиллерия сама собой, мы к ней приставлены. А дюжина инфантов в моём подчинении — самые молодые ребята, по семнадцати лет от роду. Они и грузчики, и возчики, а в бою, ежели что, бомбардира могут заменить, бывали такие случаи. А между боями мы целиком в его власти — бомбардир - офицера, стало быть. Редуты строим, маскируем, защищаем — это всё наше хозяйство!
  Хромой капитан вздохнул:
— Истосковалось сердце по армии! Как она, что?..
Захар Захарович перестал шутить, сделался серьезным:
— В первые дни, как оставили мы Москву, переживали шибко: не пойдёт ли Бонапартий дальше: на Питер или же на Волгу? У него ведь не спросишь! Сам себе выписывает подорожные.
— Это да! — согласились слушатели с горькой усмешкой.
— Хотя бывали случаи… Пленный француз признался, что видел медаль наполеоновскую: он — на берегу Волги. Любит корсиканец похвалиться будущими победами! Вот и стали наши генералы гадать: или дальше пойдёт Бонапарт — на Нижний Новгород, Самару, Астрахань, или повернёт на северную столицу? В Твери ведь тоже Волга есть?
— Есть, как не быть?
— Волга-матушка всё Русь огибает! 
— И что же вы решили?
Капрал отчаянно махнул рукой: 
  — Мы ещё ничего не успели придумать, как вдруг глядим: горит Москва! То здесь займётся, то с другой стороны… И день горит, и два, и три! Огненное море над городом, истинный бог!
— Ты со стороны его видел, капрал, а мы внутри были! — тяжело вздохнул хромой капитан. — Как караси на сковороде раскалённой…
— И в погребах прятались, и в огородах!
— Натерпелись страху — на три жизни хватит!
Захар Захарович кивнул головой: понимая, дескать.
— Сначала мы думали, что Москву поджигают французы…
Все, кто был в лавке, замахали руками:
— Что ты, Захар? Окстись! Не они это!
— Они враги наши, но не сумасшедшие!
— Неприятель поджигает города, когда выходит из них. А эти были внутри Москвы, хотели сидеть в ней до весны! 
— Также прятались от огня, как и мы, грешные.
— Сам Бонапарт бежал из Кремля,  еле не сгорел! Укрылся в Петровском замке…
— Нет, это наши кто-то!
В лавке царил полумрак, и никто не смотрел в мою сторону, матушка, иначе заметили бы, как ярко пылали мои щёки.
— Мы тоже не понимали, кто это: наш друг или враг? — сказал Захар Захарович. — Москва пострадала, это ясно. Но армия русская от того пожара никакого ущёрба не понесла. Всё имущество своё мы с собой увезли.
— А как же иначе? — согласился хромой капитан.
— Зато французы потеряли многое!
— Они с ума сошли, разыскивая поджигателей! Казнили нещадно, как злейших врагов!
— Суди сам, капрал: въезжали в большой тёплый город, у каждой роты свой дворец или усадьба барская: кровати с перинами, печи с каминами… Живи, не хочу!
— А после пожара — угли да головёшки!
— А Бог — он православный, нашенский! На другой же день и дожди пошли, и морозы ранние… небывалые…
Капрал усмехнулся:
— Мы тоже заметили: не для французов такая погода! Драться они умеют, ничего не скажу, но только чтобы тепло было, солнышко светило… Как в Египте, положим, либо в Италии… Тут они герои, а Наполеон — Бог!
— А когда морозы, и он плох! — сказал капитан под общий смех. — А русский солдат любой погоде рад! Не так ли, господин капрал?
— Именно так! — сказал Захар Захарович и гордо расправил плечи. — За эти дни, что горела Москва, мы её со всех сторон обложили! И в Клину стояли полки, и в Дмитрове… Дорогу на Владимир ополченцы перерезали, на Коломну — генерал Ефремов, на Подольск — Кудашев. Возле Серпухова сам Кутузов встал с главными силами…
— Потому что на Тулу дорога, на юг! — угадал капитан.
— И это тоже. Но понимали мы, что Бонапарт хитёр и силён, не даром всю Европу завоевал! Сидим вечерами у костра, размышляем… Как вы в оружейной лавке. Не так ли, господа?
— Истинный бог, Захар Захарыч! 
— В такие минуты многое приходит на ум. Кто-то вспомнил, что Наполеон мечтал прежде об Индии… Дескать, хотел отнять её у англичан.
— Говорят, ещё в Египте думал об этом…
— И что же?
Наш капрал развёл руками.
— От Москвы, господа, далеко ли до Волги? А по ней до Каспию, а там Индостан не далёко… У нас простой купец из Твери дошёл до Индии, а великая армия не дойдёт?! Вот как думали.
Старики почесали в затылках. 
— Наполеон считает себя таким же великим полководцем, как Александр Македонский. А тот дошёл до Индии?
— Дошёл!
Капитан рассмеялся.
— Какая Индия?.. Наш «Македонский» пошёл из Москвы по старой смоленской дороге! 
— Это сейчас известно, ваше благородие. А неделю назад всякое думалось. То ли на Питер пойдёт Бонапарт, то ли на юг подастся. Само собой, разведка тоже не дремала. Из города и в город всегда кто-нибудь пробирался сквозь французские пикеты. 
— Без разведки никуда! — соглашались старики. — От кого же нам все новости шли?..
 — И вот она доносит: Мюрат пошёл на Калугу.  Двадцать тысяч войска у него, около двухсот орудий…
Старый капрал  остановился, как всякий опытный рассказчик перед решающим словом…
 — Ну и всыпали мы ему! — под общий восторг закончил Захар Захарович. — Всей мощью своей, во главе с Кутузовым! И гвардии мюратовской дали прикурить, и половину пушек у него отняли!
Старики смеялись: знай наших! Не всё же отступать?
— Светлейший после этого прямо сказал: «Теперь Наполеон долго в Москве не усидит».
— Как в воду глядел!
— А когда и вся армия французская пошла из Москвы, Михаил Илларионович прослезился даже: «С этой минуты Россия спасена!»

Мы отложили письмо Николки…
— По большому счёту, ничего фатального ещё не случилось. Было не самое крупное сражение, которые и прежде выигрывала русская сторона…
— До Москвы? — удивилась Виктория.
 — Такое бывало и летом, девочка: при Городечно, Луцке,  Клястицах… Но никогда до этого часа никто не говорил о спасении России.
— Что же изменилось?..
— А вот подумай. «Партия мира» по-прежнему сильна, Наполеон в её глазах всё также непобедим. Вся Европа, подвластная ему, ещё ликует по поводу взятия Москвы.
— Ликует?!..
— Представь себе. В те годы не было ни радио, ни ТВ, ни интернета… Лишь к середине сентября почта дошла до Парижа, начались праздничные балы, торжества… А «победители» в это время уже голодали, мёрзли, пошли к Калуге да получили по носу!
— И всё же? Откуда у Кутузова такая уверенность?
Я улыбнулся.
— Смею надеяться, что её давало не только соотношение сил. У Наполеона было в ту пору 90, у Кутузова 97 тысяч воинов… Мне кажется, соотношение силы духа стало в пользу русской армии! До этого дня думалось, до каких рубежей сдерживать врага, сегодня — по какой дороге гнать его обратно?!


                СВЯТАЯ ЛОЖЬ

«Любезная матушка Полина Карповна!
Не могу выразить словами, какая радость охватила меня, когда получил я весточку от вас после перерыва, который казался вечностью. Почти два месяца прошло, но каких! Благодаря Господу нашему Иисусу Христу и великой милости Его, не довелось мне погибнуть от рук врагов и предателей, сгореть в пожаре, умереть голодной смертью…
 Омрачилась моя радость только тем, что не всем удалось подобное. Погибли милые сердцу моему Настенька и отец Варфоломей, да светятся их имена!
А ещё надобно мне дать отчёт благодетелю моему Савелию Карповичу. Дом его сгорел вместе со всеми постройками, и я, похоже, был тому виною.
— Не говори ему об этом, вот и все дела! — советовал мне Захар Захарович. — Мало ли домов в Москве сгорело? 
Он прав, она сгорела на две трети, в золе лежали не такие дома, как у дядюшки моего, — дворцы великие! Даже Слободской дворец — тот самый, в котором русский император призвал москвичей к ополчению, сегодня почернел от пламени и горя…
Но, видит Бог, я врать не обучен. И когда дядюшка приехал, ещё один, без семьи, я выложил ему всё, что было.
— Ах, сукин сын! — воскликнул Савелий Карпович. — Кто мог знать, что такую змею пригрею я на груди своей? Ведь десять лет без малого служил мне Парфён! И хотя подворовывал, шельмец, (какой приказчик без греха?),  но чтобы Родину свою предать? — такого я не припомню в купеческих кругах… Стыд то, стыд какой, когда узнают!!!
Были мы в эту минуту втроем в лавке: дядюшка, я и Захар Захарович. У старика тоже сгорела изба на Солянке, мы спали по соседству: я в лавке, капрал в своей повозке рядом.
— Да уж, позора не оберёмся, — вздохнул он и повернулся ко мне: — Кто ещё знает, что Парфён служил французам? 
Я пожал плечами:
— Он ко мне один пришёл. Гришатка тоже знает, но — со слов моих. К тому же нет его в Москве, французов гонит…
Савелий Карпович плотнее прикрыл дверь в лавку и сказал:
— Ты парень честный, Николка, за что мы тебя и любим… Но сегодня, ради Христа, не рассказывай никому, как погиб Парфён Силыч.
— Мы скажем, что он хотел взять порох из погреба, да нечаянно уронил свечу. Ведь так было дело?.. — пытливо смотрел в мои глаза Захар Захарович.
Я вздохнул… — и согласился. У старшего приказчика были мать с отцом, меньшие братья — каково им будет жить с той правдой, которую я знаю?
— Лавку вы сохранили с Григорием, за это уже великое вам спасибо! — хозяин поклонился мне в пояс. — Ну а дом… Не я первый, не я последний! Бог даст, отстроимся заново! 
   
…Вы просите, матушка, чтобы я не приехал погостить. И хотя мне всех вас страсть как хочется увидеть, могилкам милым поклониться, но не такое сейчас время, чтобы по гостям разъезжать. Враг ещё только покинул Москву, но куда он дальше двинется и сколь долго будет истязать землю русскую, одному Богу известно. А потому прошу благословения Вашего, милая матушка, пойти мне в московское ополчение.
Я слёзно умолял о том же Захара Захаровича, он поговорил со своим командиром, и — сбылась моя мечта! Буду служить в артиллерийском обозе, в одной повозке с капралом, ядра к пушкам развозить...  Служба эта не опасная, за меня не опасайтесь, матушка.
Дядя тоже меня одобрил:
— Парень ты рослый, с лошадьми обращаться умеешь…  Помнишь, как в Горки ездили со штыками?
— Как же, Савелий Карпович? Такое не забывается.
 А Вас, маменька, прошу об одном: молите Бога за меня! Материнская молитва, сказывают, самая крепкая на войне».

Отложив это письмо, мы не могли не согласиться с автором.
— Счастливый он человек — Николка! — вздохнула Виктория. — Что бы с ним не случалось, но здесь, на родине, всегда есть человек, который его поймёт, поддержит, одобрит. 
— А ещё — Господу Богу словечко замолвит! Здесь прав Николка: материнская молитва крепче стали! Я это лично знаю.
— Ты? — удивилась Виктория.
Я улыбнулся.
— Видишь ли…  В семье нашей  живёт такая легенда.
— Расскажи!
— Ну, если интересно, слушая. Тоже про Отечественную войну, но Великую — ту, что к нам ближе. Дед рассказывал. Их было три брата, ушедших на войну. Старший служил в пехоте, средний во флоте, младший в артиллерии… А мать их, моя прабабушка, в колхозе трудилась с рассвета до заката.  А церкви в деревне не было, ближайшая — в соседнем селе, в нескольких верстах...
— Я знаю. Прежде этим они и отличались: деревня — где нет храма господнего, село — где есть.
 — Так примерно. И каждый вечер, придя усталая домой, пробабка собирала узелок и шла в церковь, молилась за сыновей. Ночей недосыпала, высохла, как жердь, но вымолила у Бога всех троих! Были у них и раны, и контузии, и в плену был один, но все трое вернулись домой живыми!!!
Какое-то время Виктория сидела молча, словно примеряясь... Потом сказала:
— В соседнее село?.. Ночью?.. Нет, я бы не смогла!
— Потому что нет ещё своих детей, не знаешь, что это такое, когда  они уходят на войну!
— А потом?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну после войны? Они носили её на руках?! Те дети, которым она дважды жизнь подарила: один раз, когда родила, второй — когда вымолила их у Господа Бога?
Я улыбнулся.
— На руках — не скажу, но внуков подарили бабушке. А те — своих. Вот я лично — правнук её!
— В гости приезжал?
— До последнего. Она ведь долго прожила, без малого сто лет…
— Бог знает, кого одарить долголетием!
— А главное, как прожить эти последние годы. Все мы смертны, но атеист обливается холодным потом при слове «смерть». Для него это конец жизни, конец всего на свете, впереди — мрачная тёмная вечность — без начала и конца, на миллиарды лет вперёд.
— А разве не так?
— Я закончу сначала. У верующих тоже есть тёмные стороны загробной жизни: чистилище, ад, котлы для грешников… Но также, как тюремные сроки, эти тоже кончаются когда-то, и покойника ждут райские кущи, встречи с любимыми, с ангелами небесными… Согласись, что это намного лучше вечного безмолвия?..
— Но есть другие религии, не только христианство...
— Их много, но у всех в итоге что-то оптимистическое. Даже Второе Пришествие взять… И только в безверии — мрак вечный, бездонный!
Я вздохнул.
— Увы, мой друг. Нет ничего печальнее атеизма!
   


                ДРУЗЬЯ  НАШИ  ВЛАДИМИРЦЫ 

Очередное письмо Николки было уже из Вильно:
«Низко кланяюсь и поздравляю с Рождеством Христовым Вас, любезная матушка, и всех земляков моих, которые ждут нас дома. А которые гонят врага с родной земли, те на военных дорогах со мною встречаются.   Верите, матушка? Бывает, что даже издали я узнаю земляка, хотя и видел его раньше мимоходом. Тогда проезжал он в карете штатским барином, а теперь, в форме гусара или драгуна, скачет мимо на вороном коне, в бобровом ментике, с лихой шашкой на боку — знай наших!
Погода здесь, матушка, куда как мягче, нежели в России. А в нынешнем году была у нас и вовсе особая. С ноября закрутило так, что зуб на зуб не попадал. Но это, покуда едешь на облучке, лошадьми правишь. А как сменился, забираешься в кибитку, там у нас сено для лошадей, мешки с овсом, сверху войлок толстый… Забьёшься внутрь и спишь, как у Христа за пазухой! Слава Богу, что Захар Захарович, с которым ездим мы в одной кибитке, воин  бывалый. Он все секреты знает: и как утеплиться в пути, и где согреться на привале… Со своих владимирцев мы даже днём не снимали попоны, а двигаться приходилось непрестанно. 
 Лошади нам достались справные, выносливые, боевое. Впереди, в зарядные ящики, мы столько набьём тяжёлых ядер, картечи, гранат, что другие лошади и с места бы не сдвинули огромную нашу фуру, а эти везут как миленькие, недаром что владимирские тяжеловозы!
Или взять их в бою?.. Когда заслышат впереди гром орудийный, то не шарахаются, как иные шалые, а только уши прижмут, гривы дыбом, но идут прямо на пушечный гул, как положено армейским жеребцам, приписанным к артиллерии.
Или ещё вот боятся некоторые лошади, когда покойника учуют. Наши  давно привыкли к этому. Да и мы, сознаться, тоже. От Москвы до Вильно столько мёртвых тел видеть довелось, что избави Бог! Даже вмёрзшие в лёд попадались… Поглядишь на них и думаешь: кто же вас звал сюда, горемычные? Те, кто званные, живут в России припеваючи, а кто с мечом пришёл, от него, как водится, и погибают! Тут, как говорится, не обессудь.
Другое радует меня, матушка. Помимо армии,   со всех окрестных мест такая силища поднялась, что диву даёшься! Вся Россия на борьбу настроилась. В партизанах сегодня и гусары, и казаки, и крестьяне… В Смоленской губернии довелось видеть простую бабу, вдову сельского старосты, которого убили французы ещё летом, во время своего наступления. Так она, в отместку за мужа, своё ополчение собрала, крестьянское. Ловила ихних фуражиров, отставших солдат, офицеров даже… С вилами шли крестьяне на французские шпажонки — и побивали! С хорошими вилами русский мужик на медведя ходит, не то, что на фуражира!
А теперь, матушка, движемся мы на Запад, впереди у нас Варшавское герцогство, а там что Бог даст. Горячие головы поговаривают, что теперь и до Парижа рукой подать. Наполеон, де, сбежал из России голый: вошёл к нам с воинством в полмиллиона без малого, а за Березиной осталось тысяч десять, не больше.
«Этих-то мы и щелчком побьём!» — хвалился давеча подвыпивший штабной. Но Захар Захарович одёрнул его. «Не говори гоп, Федот, пока не перепрыгнул! — сказал мой капрал. — Это он в наших снегах ослаб, а у себя во Франции снова сил наберётся!»… 
А ещё поговаривают солдаты, что можно было и самого Бонапарта в плен взять. При такой-то нашей силище перерезать ему впереди дорогу  — плёвое дело!  Тогда бы сразу и войне конец, и весь мир нам бы в ножки поклонился…
На привале, пользуясь минутой, спросил я об этом своего командира:
— Слыхал я давеча разговор, Захар Захарович. Будто Наполеон во всю дорогу от Москвы с ядом не расставался — сам побаивался в плен  попасть. Почему же упустили, господин капрал?
Долго молчал Захар Захарович.
— Возможно ли было взять супостата на русской земле?..  Может быть, ты и прав, Николка. Но генералам виднее».
 
 Увы, и нам, потомкам, не суждено ответить на этот вопрос. Мы знаем о некоем боевом флотоводце, который в прежние годы храбро сражался на кораблях, а в 1812 государь поставил его во главе Южной армии — той самой, что ждала Наполеона под Березиной.
— Ты была в Белоруссии? — спросил я Викторию.
— Нет ещё.
— Непременно побываем, как только пройдёт эта дурацкая пандемия! Там изумительная природа, белорусские пущи, а из рек самая протяжённая — Березина. Наполеон вышел к ней поздней осенью — в самое поганое время. Почему?
Девушка пожала плечами.
— Холодно?
— И это тоже, но главное — переправы нет. Когда летом шли на Москву, кони легко переправлялись вплавь. Зимой можно бы перейти по льду. А поздней осенью невозможно ни то, ни другое: уже льдины плыли по реке! А с той стороны поджидала армия русского адмирала… Не буду называть его имя…
— Почему?
Я вздохнул.
— Сам по себе он был прославленный флотоводец, его морские баталии известны, но на суше Наполеон обвёл его, как мальчишку! Пользуясь тем, что Березина длинна, большей частью идёт сквозь лесные пущи, Бонапарт послал свою конницу вдоль реки и всюду велел имитировать предстоящую переправу. Горели костры, стучали топоры, гремели пушки…
— И адмирал повёлся?
— Представь себе! Не забудь, кстати, что не было в ту пору никакой связи, кроме голубиной, не было воздушных шаров или аэростатов, чтобы разглядеть противника сверху. Русская армия двинулась к одной излучине реки, а на другой, в десятке вёрст от первой, французские понтонёры строили подлинный мост. По нему и перешёл Березину Наполеон, с ним ещё десяток тысяч… Короче, вырвались из западни!.. 10 тысяч из 40!
— А почему не все?
— Потому что подоспела наша основная армия во главе с Кутузовым, загремели русские пушки и началось то, что известно как разгром французов под Березиной. Здесь оставил Наполеон две трети своей армии! Но сам успел бежать.
— А наш адмирал?
— Увы, он «прославился» на всю Россию. Да тут ещё Крылов. Он басню написал:  «Щука и Кот»:
              Зубастой Щуке в мысль пришло
              За кошачье приняться ремесло…
— Я, кажется, знаю концовку! — улыбнулась Виктория: 
              Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
              А сапоги тачать пирожник…
Так это про нашего адмирала?
— Представь себе. Он так обиделся, что уехал за границу и больше не возвращался в Россию. Прожил долго, всю жизнь хаял родину, но пенсию от государства Российского получал исправно.
Как бы то ни было, но факт остаётся фактом: Наполеон из России бежал, набрал новую армию, и многие тысячи россиян отдали свои жизни по пути от Ковно до Парижа.


 
               ПОБЕЖДАТЬ, НО НЕ МСТИТЬ!               

От Николки долго не было письма,  что на войне бывает не редко и свидетельствует об интенсивности боевых действий. Тут, как говорится, не до жиру, быть бы живу. И плюсы свои в наступлении есть, и минусы тоже. Об этом великолепно сказал поэт другой Отечественной войны, Великой, Александр Твардовский:
«Есть войны закон не новый:
В отступленье ешь ты вдоволь,
В обороне так и сяк,
В наступленье натощак»…
Наверняка, и мёрз, и голодал зимою 1813-го наш ополченец Николка, но был он из тех солдат, которые не жалуются в письмах своим домашним. Смысла нет. Только расстроишь родню, а помочь тебе она всё одно ничем не сможет.

«Здравствуйте, милая матушка, братцы, сестрица, бабуля!..
Искренне соскучился обо всех, кто дорог сердцу моему. Страх как жажду увидеть родные просторы, хотя и местные изумительно хороши.
Начну с того, матушка, что весна в Европе начинается куда как раньше нашей. Ещё не кончился февраль, а снег с полей уже сошёл, реки ото льда очистились, на деревьях почки набухли… Днём солнышко припекает так, что с лошадей попоны, а с себя шинель долой! В марте и вовсе благодать:  птички Божие щебечут, аисты на крышах гнёзда вьют — огромные, как скирды соломенные. Когда боёв нет, просто рай земной повсюду! Все луга и деревья в цвету и даже, вы не поверите, маменька, вдоль дороги, открыто, растут яблони, вишни, груши … Все в белом, как невесты!
— Как же это? — спросил я своего капрала. — А когда созреют?.. Чай, караулить надо, проезжающие сорвут?..
Захар Захарович рассмеялся:
— Это Европа, милый мой! Здесь такого добра на всех хватает. А ещё краше в Бессарабии, на Дунае… Идёшь по селу, а с жердей виноград свисает — сладкий, как мёд! Рви, ешь — никто тебе слова не скажет, улыбаются только. Там его море, ногами мнут!
Я не поверил:
— Это зачем, Захар Захарыч?
— А чтобы вино делать, — сказал он равнодушно и поморщился. — Кислятина! С нашей медовухой не сравнить.
Места в Европе нарядные, нечего сказать. Вверху горы, внизу реки, а мосты через них — все, как есть, каменные! Каждый год их не надо менять, половодьем не сносит. И хаты тоже справные, крыты не соломой, а черепицей. Один раз уложишь — и на всю жизнь хватит. Красота!
И в городах тоже самое, матушка: дома стоят сплошь кирпичные, а не то из камня речного или горного — какого где больше. Одноэтажных домов мало — в основном в два, в три этажа, а не то крепость встретится или замок старинный — те и вовсе громадные, словно из скалы целиком резаны.
От нечего делать, матушка, нарисовал я один такой и решил с письмом послать тебе — для наглядности. Не великий я художник, но разберёте, авось, мои каракули»…

К письму, действительно, был приложен рисунок с подписью «Шёнбург». Мы невольно залюбовались: древний замок был расписан с такой точностью, так скрупулёзно были отражены детали, что казалось, будто перед тобой не карандашный рисунок, а минимум ксерокопия.
— А когда появились первые фотографии? — спросила Виктория.
— Дагерротип, ты хочешь сказать? В конце тридцатых. Лет на двадцать позже этого рисунка, — сказал я. — Но помню точно, что Николая Васильевич Гоголь уже успел сфотографироваться… где-то в Италии, кажется.

«Ума не приложу, матушка, откуда Наполеон берёт всё новые и новые полки! Они рождаются у него будто зубы дракона из земли, как в китайской сказке. Захар Захарович был прав, когда говорил, что дома Бонапарту и стены помогают.
Привели нам давеча пленного француза, чтобы я поговорил с ним. Возчики знали, что я немного говорю по-французски. Поглядел я на пленного и глазам своим не верю: возрастом он нашего Матвейки не старше, истинный Бог!
— Сколько тебе лет? — спросил я его по-французски.
— Пятнадцать, — отвечает пугливо.
Во Франции, я слышал, людей стращают русскими солдатами — дикими и злыми, как гунны. Вот он и таращился на нас со страхом… Рядом со мной сидел Захар Захарыч и даже в затылке почесал он жалости:
— Мальчишек гонит на войну, вот как!
— Кто? — не понял я.
— Николя, император ихний, — пояснил капрал. —  Мне один офицер сказывал, что Николя — это детское имя Бонапарта. 
Я удивился, матушка, поскольку оказался чуть ли не тёзкой Наполеону. Но радости от этого не испытывал. Кроме того, что его звали «Богом войны», великим полководцем, он был ещё и великим грабителем с большой дороги! Кто-кто, а москвичи это хорошо знают.
В Успенском соборе на месте бывшего паникадила я своими глазами видел обычные весы, какими лавочники взвешивают свой товар. На этих взвешивали похищенные в кремлёвских церквях и палатах драгоценности. Наполеон увёз из Москвы 18 пудов золота и 325 серебра! Так рассказывал пленный француз, который переплавлял драгоценные металлы…
И снова — какая же разница, матушка! Едва перешли мы Неман, как зачитали нам приказ по армии Государя нашего императора Александра Павловича: 
«Вы видели в земле вашей грабителей, расхищавших дома невинных поселян. Вы праведно кипели на них гневом и готовы были наказать злодеев. Кто ж захочет им уподобиться? Если же кто, паче чаянья, таковой сыщется, то не будет он русским!».
— Это что значит? — спросил я Захара Захаровича.
— Известно что, — сурово ответил капрал. — Не дай нам Бог быть похожими на тех, кто грабил Москву. Мы воины — не злодеи!
А в обращении к жителям Варшавского герцогства, к недавним сторонникам Наполеона, государь объявил ещё короче:
«Вы ожидаете мщения? Не бойтесь. Русские умеют побеждать, но никогда не мстить»!
Газеты освобождённой Европы печатают аршинными буквами: «Непобедимо воинство русское в боях и неподражаемо в великодушии!»
Одно за другим откалываются от Франции государства, ещё недавно клявшиеся Наполеону в вечной дружбе. Сегодня они на сторону России, которая одна отстояла свою независимость. Разве что партизаны испанские, по доблести схожие с «лесными гусарами» Дениса Давыдова, не поддались Бонапарту!
Наш офицер рассказывал, что испанцам вовремя помогли англичане — тоже давние враги Наполеона. А известно: враг моего врага — мой друг!
— В первый же день, как он напал на нас, Англия заключила договор с Россией. И хотя напрямую нам помочь не могла, расстояния шибко велики, но с Испанией вместе, с местными партизанами, сдерживали огромные силы французов. Герцог Веллингтон — вот кого мы должны благодарить. Сей доблестный вояка дважды освобождал Мадрид!
Пока я вспоминал это, добрейший Захар Захарович всё поглядывал на пленного мальчишку.
— Что ж теперь с ним будет? — спросил я.
Юный француз со страхом глядел то на меня, то на старого капрала с грозными седыми усами. Он ни слова не понимал по-русски и, конечно же, не читал газет, в которых нас хвалили за великодушие… Мы по-прежнему были в его глазах свирепыми дикарями, скифами, каннибалами…
Капрал вздохнул:
— Отведи его к нашему кашевару, пусть накормит мальца.


                БЕЗ КУТУЗОВА

А в середине апреля, матушка, всю нашу армию, да и союзников тоже постигло великое горе.  Фельдмаршал Кутузов, ещё вчера вручавший Государю ключи от крепости Торн, внезапно занемог, исповедался, причастился и мирно ушёл к праотцам. Произошло это в немецком городе Бунцлау. Благодарные жители высекли на мраморе:
«До сих пор князь Кутузов Смоленский довёл победоносные русские войска, но здесь смерть положила предел славным делам его. Он спас Отечество своё и отверз путь к избавлению Европы. Да будет благословенна память героя!»
Но наш Государь не удовольствовался этим.
— В честь Кутузова воздвигнется памятник в российской столице! — заявил Александр Павлович. — И прах его да будет погребён там же!
Набрали лучших возничих в чине не меньше капрала, которые повезут гроб с телом фельдмаршала в Санкт-Петербург. В числе других этой чести удостоился и Захар Захарович.
— Ну что ж… Я сорок лет воевал под его началом, с Дуная до Одера! — сказал капрал, начищая мундир до блеска. — Последний раз послужу Михаилу Илларионовичу, свезу его на Родину!

…Он приехал обратно в мае.
— Ну что, как? — допытывались мы.
Старый вояка вздохнул.
— Одно скажу, хлопцы: никогда такого я не видывал. Вдоль Польши, Померании, через Кенигсберг ехали мы с почётом, но и только. Люди цветы нам под колёса бросали, кланялись… Но как переехали Неман, на русскую землю ступили, море слёз и цветов! Толпы народа стояли по каждой стороне дороги! Дамы плакали, а мужчины, вы не поверите, выпрягали лошадей и вручную везли карету с гробом! Вот как любит русский народ фельдмаршала Кутузова!
…А похоронили его, матушка, в Казанском соборе северной столицы нашей. Капрал сказывал, что в самом почётном месте опустили гроб: рядом с преподобными старцами печорскими Антонием и Феодосием. А по стенам — лики четырёх Евангелистов. Отлиты они из серебра, который отняли у французов казаки и доставили в Питер ещё в прошлом году по приказу самого Кутузова.
Удивительно, как всё переменилось после Кутузова, матушка.
При его жизни многие молодые генералы ухмылялись: стар, мол, стал князюшка, пора ему на покой... И что же? Без него  война словно вспять пошла! 16 апреля он скончался, а 20-го Наполеон победил союзников под Люценом, 9 мая под Бауценом… Пришлось отступать. Солдаты ворчали: «При Кутузове шли на Запад, а сейчас опять на Восток?!»
В августе, через год после Бородина, новая битва — под Дрезденом — и снова союзники проиграли!
— Что, господа генералы? — ворчал Захар Захарович. — Легко было задирать старика, когда мы наступали? А самим побеждать — кишка тонка?!
Тут невольно поверишь, матушка, что Наполеону сам дьявол помогает! Союзники стали поговаривать о почётном мире с Францией… Лишь одна Россия против: будем драться до победного конца! Наш Государь остался верен себе: и в России не позволял говорить ему о заключении мира, и теперь гнал прочь трусливых придворных, не давал уговорить себя иностранным фельдмаршалам.
— Нужен, нужен во главе сводной армии новый русский генерал! — кипел Захар Захарович. — Такой, как Ермолов, что ли?
Я пожал плечами: не знал такого.
— С Наполеоном под Аустерлицем дрался. Сам вёл в атаку солдат!
— Но под Аустерлицем наши проиграли, — напомнил я.
— За одного битого двух не битых дают! — не сдавался капрал. 
…А сегодня, матушка, получил я и вовсе чёрную весть. Дружок мой закадычный, Гришатка, в бою под Дрезденом  тяжело ранен, и пришли из лазарета: зовёт он меня проститься…
Захар Захарович отпустил меня, и в тот же день я был в полевом лазарете, где лежит Гришатка.
— Пришёл? — обрадовался он. — Ну слава Богу! Я загадал, Николка: если увижу тебя, справлюсь с недугом своим, а нет, так тому и быть…
— Вот он, я! Хватит валяться, дружище! Вставай!
Он криво усмехнулся:
— Снова пойдём пороховые «репы» бросать?
— Мы сейчас бросаем «репы» потяжелее, Гришатка. Ядра чугунные с пороховой начинкою…
Тут его снова стало одолевать ранение.
— Ты кому-нибудь говорил, Николка?.. Про ту ночь в Москве, про порох?..
Я шмыгнул носом.
— Парфён Силыч выбил из меня признание. Бил так, что не мог я сдержаться…
— Ну это ладно. Он уже никому не скажет… А больше никому?
— Нет!
Мой дружок вынул из-под простыни слабеющую руку и перекрестился.
— Слава Богу! Мы с тобой великий грех совершили, Николка. Господу я сознаюсь, от Него не скроешь, а больше никому ни слова! Понял меня?!
— Понял!
 К тебе, Господи, припадаю я с мольбою: пощади раба Своего Григория!
А тебя, Матушка, умоляю сжечь мои письма — те, которые писал я в дни нашествия антихриста. Никому не говори о том, кто устроил пожар Московский. Пусть знает об этом лишь Бог — и никто иной!»

Мы отложили это письмо и задумались.
— Что с ним будет — с Гришаткой? — спросила Виктория. — Я переживаю за него всей душой.
Голос её дрогнул. Мне тоже было не по себе, но я встряхнулся.
— Давай прочитаем следующее письмо и узнаем. А с другой стороны… Ты ведь понимаешь, девочка, что нашим друзьям, останься они живыми, сегодня было бы по двести лет?
Она вздохнула.
— Да всё я понимаю, Макс. Но согласись, что одно дело — читать записки простого человека, а другое — народного ополченца, участника тяжелейшей войны.
— Да, тут я с тобой согласен, Виктория. Почему то считается, что всё самое сложное в той войне было в 1812 году. Я не спорю. Вторжение армии Наполеона, Смоленск, Бородино, пожар московский, Малоярославец, Березина — всё это было в первой четверти войны! Но ведь были другие грозных битвы — Дрезден, Лейпциг, Реймс, Париж! И в каждой будут погибать русские воины, ополченцы…
Я достал документы, которыми разжился в нашем краеведческом музее. Прочитав их, сам не поверил своим глазам. Русское ополчение понесло главные свои потери не в России даже, а в Европе, когда оказывало союзническую помощь тем странам, которые оккупировал Наполеон. Чтобы не быть голословным, назову число потерь одной лишь дивизии ополченцев — пензенской.
Она была сформирована в конце 1812 года в количестве 7000 человек: три пехотных полка и один конный — казачий.  3 января 1813 года дивизия выступила из Пензы и походным маршем проследовала через Тамбов, Воронеж, Орёл, Курск, Харьков, Полтаву, Киев на территорию Пруссии. Там отважно сражалась в битвах при Магдебурге, Гамбурге, Дрездене, Лейпциге... Свыше 2000 ополченцев пали в боях, около 500 умерли от ран в заграничных госпиталях. Погиб каждый третий из числа пензенский ополченец! Не меньшие потери несли иные дивизии: та же симбирская, которая сражалась бок о бок с пензенской, казанской, нижегородской… 
Это Наполеону ничего не стоило бросить остатки своей армии за Березиной, умчаться в Париж и заявить спесиво: «Если мне понадобится полмиллиона жизней, Франция даст мне их безропотно»… И давала — 15-летних мальчишек!
В России было по-иному. Ополченцы призывались в возрасте от 17 лет до 50-ти; не бросали их в бой необученными, полки их шли вооружёнными не хуже, чем любая регулярная часть. И всё же потери были великие…
Царствие вам небесное, народные ополченцы той славной Отечественной войны!
 

                БИТВА НАРОДОВ
 
 «Милая матушка!
Не успел я отправить вам прошлое своё письмецо, как разгорелось новое большое сражение — близ чешского селенья Хлумец. Снова, как всегда, гремели с обоих сторон пушки, снова победа склонялась на сторону французов, когда русский генерал Ермолов, заменивший раненого командующего, смелой атакой вырвал победу!
— Ну что? Вот тебе и Аустерлиц! — радовался Захар Захарович. — Видел, как возвратил Ермолов свой должок Наполеону? Теперь всё пойдёт по иному!
К новому сражению стали мы готовиться заранее.
— Ермолов велел держаться до победного конца, ни одному орудию без припасов ни минуты не быть, расчётам пушечным во всём повиноваться беспрекословно, сил на это не жалеть! — молвил наш капрал, собравши всю свою «ядерную» команду: так звали её за то, что ядра к пушкам подвозила.
А молодые парни из ополчения всё прибывают и прибывают в наш полк, и теперь у Захара Захаровича вдвое больше ездовых, чем прежде… Все они, как правило, — мои ровесники, но я второй год воюю, езжу в одной кибитке с капралом, а потому они мне подчиняются, как старшему. И когда нас бросают на строительство редутов и других сооружений для защиты орудий, я распределяю работы.
На днях  нам приказали срубить деревья, которые мешали стрельбе по расположенной внизу долине. Мы вооружились лопатами, топорами и приступили к работе. Но что-то подсказало мне, что деревья могут пригодиться, если из долины на редут поскачет конница.
— Стойте, братцы!
Они перестали рубить жёсткие стволы.
— Делаем так: подкапываем каждое дерево с нижней стороны, склоняем его и закрепляем. Вот так.
Я показал.
Дело пошло быстрее. Мы наклонили деревья на всём спуске, саблями порубили ветви наискось — так, чтобы они стали острыми, как пики, и уже заканчивали работу, когда вернулся командир батарее.
— Это кто позволил?! — рявкнул он. — Я что велел сделать?!
— Устранить преграду для стрельбы по неприятелю, ваше благородие! — козырнул я. — Ваш приказ исполнен!
Он покраснел от гнева.
— Я приказал спилить деревья!  А вы?!
— Мы сделали засеку, господин капитан. Острые сучья преградят дорогу снизу и конным, и пешим.
Капитан нахмурился, поднялся на батарею и оглядел склон из пушек. Убедился, что прицелу, а стало быть, и ядрам тоже ничто не помешает…   Сел на коня, спустился вниз и посмотрел на склонённые деревья оттуда… Преграда, действительно, показалась ему грозной. Склонённые в сторону врага, густые острые заросли угрожали страшными ранами для лошадей и всадников на полном ходу. Они наверняка остановят конницу, а любая заминка наступающих — подарок для тех, кто держит оборону. Артиллеристы успеют сделать несколько выстрелов — прямых, разящих — и отбросят атакующих!
Командир поманил меня пальцем.
— Кто научил?
— Прадеды мои, ваше благородие. Наша губерния — это же бывшее Дикое поле! Густые заросли, леса, перелески… Засечная черта даже от кочевников хорошо защищала, а у них не кони были — звери!
— М-да…
Всё случилось так, как я предполагал. Враги не сумели добраться до нашей батареи, а она им славно взгрела холки!
С тех пор, пока строили редуты или делали контрэскарпы на склонах, иные хитрости для будущих врагов, капитан нет-нет да советовался со мною.
— Толковый ты парень, Николка! Фортификации подучить тебя — хороший получится артиллерист!
— Благодарствую, господин капитан. У тятьки покойного строительная артель была, так я хочу после войны по этой части… Если доживу.
Капитан был немногим старше меня, своих родителей чтил свято, а потому одобрил:
— Ну, Бог тебе в помощь, Николай Ильич! По отцовской линии идти — это святое. Так рождаются династии, дружок.

А вскоре в местечке под Лейпцигом разгорелось небывалое по упорству сражение: оно длилось без малого три дня! Наш редут оказался в центре боя, мы едва успевали ядра подвозить. 
— Вот это славная сечь! — сказал нам капрал после боя. — Немалые число припасов подготовили мы заранее, а все извели вчистую! А главное, сынки, что сегодня не надо спрашивать: кто победил? Мы отомстили за Бородино с лихвою!!!
Да, победа была одержана неоспоримая. Сам французский маршал Вандамм попал в плен, вместе с ним ещё 22 генерала, тысячи солдат и офицеров. Триста орудий отняли мы у врага!.. А поскольку в этой сечи участвовали силы всех союзных войск, названо она была  Битвой Народов! 
   Но тебе, милая матушка, не о чём беспокоиться, потому как служба наша обозная, в атаку мы не ходим, а если пролетит шальная пуля над головой, так она на излёте и до смерти не убивает. Говорю это потому,  что в том бою царапнула меня, окаянная, и правой рукой я не могу писать. Согласился мне помочь товарищ по лазарету, дай ему Бог здоровья!»
 Далее следовала не совсем понятная приписка:
«Я знаю, матушка, что Вам всё это не по нраву, здесь льётся кровь, но что же делать? Не русские начали эту войну, но остановить её на середине уже невозможно. Нельзя же бросить товарищей, коль сошлись стенка на стенку? А в товарищах наших сегодня — пол-Европы!»
               
Мне же подумалось вот о чём.
У историков принято считать, что Александр Первый был человеком мягкий. Об этом говорят многие его слова и поступки, христианское отношение к поверженным врагам и прочее. Даже известный «Портрет в парадном мундире с Георгиевским крестом» показывает нам рыжеволосого молодого человека с улыбчивым лицом. Кажется, что этого  рыжего добряка ничего не стоит уговорить, склонить, внушить ему всё что угодно в свою пользу…
Но англичане зовут таких людей иначе: «железная рука в бархатной перчатке». Как русской «партии мира» не удалось переубедить государя в 1812 году, так и союзникам не удалось склонить его к миру с Наполеоном в 1813-м. Железная рука русского императора удержала слабых во время новых неудач, помогла взять верх и выйти к Парижу.
Да, потери были, и какие! Но, благодаря жёсткой воле русского императора, они не оказались напрасными. Великие потери оправданы были Великой Победой!
— А что? Это так необходимо? — поставить побеждённого к стенке? — спросила Виктория, нахмурившись. — Вам, мужикам, никак нельзя иначе доказать свою силу? А если просто отогнать врага на нужное расстояние — это не считается победой?
Я рассмеялся.   
— Пройдёт сто лет, девочка, и разразится новая война народов — мировая. Три великие страны, названные Антантой, в тяжелейших боях станут одолевать третью… До победы останется полгода, когда одна из трёх выйдет из союза, заключит мир…
— Я поняла! В результате разразится Вторая мировая, в сто раз страшнее Первой?
— Можно и так сказать. Но давай читать Николку.


                НА ПАРИЖ!

 «Ах, милая матушка, какой восторг охватывает меня и всех моих друзей! Все эти дни мы живём в состоянии блаженства.
Начну с того, что в январе 1814 года армия союзников вторглась во Францию, приступом взяла высоты, господствующие над городом, особенно тяжёлым был Монмартр… И «Столица Европы» сдалась!
31 марта улицы Парижа были переполнены. Люди теснились на тротуарах, балконах, мостах через Сену, вездесущие мальчишки взобрались на деревья и столбы… Праздничные одежды, цветы, ликование народа — можно ли всё это сравнить с тем, что было в Москве 2 сентября 1812-го года?
И вот, вслед за полками, на главную площадь Парижа выехали три всадника на великолепных скакунах — это были австрийский император, прусский король и русский Государь. Царь царей, пастырь народов, Александр Благословенный — так  зовут сегодня во всём мире нашего императора Александра Павловича!
Вслед за первыми лицами скакали Великие Князья, фельдмаршалы, генералы…  Не было лишь самого достойного, самого лучшего среди них — светлейшего князя Михаила Илларионовича Кутузова!

Итак, Париж ликовал. В отличие от Москвы, которая считала Наполеона своим врагом, Париж встречал освободителей «с открытыми воротами и распростёртыми объятиями».
Из толпы раздавались восторженные крики, и некоторые мне удавалось понять: сказались долгие беседы со стариком-французом в Москве и с пленными во время похода по Европе.
— Мы слишком долго вас ждали! — крикнул кто-то из толпы  императору Александру.
Все взоры обратились на русского царя.
— Ваши войска виноваты, — ответил он с улыбкой. — Их храбрость помешала поспеть раньше.
Такой ответ вызвал бурю восторга у парижан. Они поняли, что победитель не только силён, но и умён, и благороден. Он напомнил им рассказ о Петре Первом, который, победив шведов под Полтавой, посадил пленных генералов за праздничный стол, угощал и звал их своими учителями. «Крепко же досталось нам от своего ученика!» — отвечал старейший из пленников…
Я заметил, что эту историю знают по всей Европе и весело вспоминают, когда заходит речь о России.

 …А следом, в Светлое Христово Воскресенье, состоялось и вовсе небывалое зрелище. На главной площади Парижа, где казнили Людовика Шестнадцатого, его супругу, герцога Конде и многих других, по просьбе русского императора было совершено торжественное богослужение в память о всех невинно убиенных.
В этот день, матушка, был восстановлен мир на многострадальной земле Франции, потерявшей за эти годы два миллиона жизней. 
— Я явился принести вам мир! — сказал русский император, и тысячные толпы парижан ответили ему ликованием.
 
  …Итак, мы живём под Парижем.
  Припоминая, как вели себя в Москве европейские завоеватели, скажу, что совсем иначе живём в Париже мы, «азиаты», «гунны», «скифы», как принято было называть русских солдат в Европе.
Разместили нас в пригороде, в казармах бывшей наполеоновской гвардии. Ни одного парижанина не стеснили «завоеватели» из России! Сам государь, из солидарности с нами, отказался проживать в Елисейском дворце и принял предложение Талейрана поселиться в его доме на улице Сен-Флорантен.
 Казалось бы, не было у нашего государя врага хуже Наполеона, и что же? Едва тот отрёкся, как первым, кто протянул ему руку помощи, оказался… русский император!
— Ты не поверишь, — говорил мне капрал. — Товарищ из штаба рассказал по секрету, что Наполеону предлагают отправиться на остров Эльбу, быть тамошним императором, королём и всё такое… А он артачится! И что же наш царь-батюшка? «Пусть приезжает в Петербург! — сказал Александр Павлович. — Я сделаю всё, чтобы смягчить судьбу человека такого великого и такого несчастного»… 
Честно скажу, маменька, что сначала я усомнился: верно ли понял капрал своего товарища? Возможно ли? — давать приют человеку, который нанёс тебе такой урон?!..
— Ну? Что скажешь, богомолец? — спросил меня Захар Захарович.
Он знал, что я воспитывался у монахов, что даже здесь, в армейской кибитке, вожу с собой библию, которую подарил мне отец Варфоломей.
Я вздохнул.
— Мне кажется, этому учит нас Христос, когда говорит «Возлюби врага своего!». К таким словам легко привыкнуть, и уже говоришь их легко, без запинки… А если вдуматься? Ещё вчера ты бился с ним не на живот, а на смерть, исход решало лишь мгновенье: чей меч окажется сильнее?.. И вот ты победил, а он пленён.
— Так… И что же? — протянул капрал. — Целоваться мне с ним после этого?
— Господь о том не говорит. Он говорит о добрых чувствах победителя. Ведь как это благородно, Господи: принять бывшего грабителя в том самом доме, который он ограбил, пригреть и накормить его! Как повлияло бы на всех, кто копит в себе мелкие обиды… Наш Государь это понимает. «Смотрите! — как бы сказал Александр Павлович: — Этот человек нанёс мне обиды неизмеримо большие, но я простил его! Так прощайте и вы, чтобы внести в свои души покой, а в сердца свои — любовь!»
Не знаю, сумел ли я донести свои мысли до капрала, но он удивился:
— И это говоришь ты, который столько пережил в Москве под игом Наполеона?
Я вздохнул:
— Вот видите, Захар Захарович, как скоро передаются благие помыслы от сердца к сердцу? Минуту назад я ещё не думал так, но благородное намерение Государя императора нашего перевернуло многое в душе моей!
…К счастью или нет, но Бонапарт принял первое предложение — стать королём на Эльбе, и царь-батюшка не успел проявить своё великодушие».
 
Прочитав это письмо, мы со своей помощницей призадумались тоже.
— А что, если бы Гитлер остался жив? — спросила Виктория. — К нему тоже было бы приемлемо такое? «Возлюби врага своего» и прочее?
Я вздохнул…
— В истории человечества бывало не раз, когда бывшего врага   встречали с почётом, возвращали меч или шпагу…
— Бонапарта и вовсе сделали королём! — рассмеялась она. .
— Монархом крохотного острова Эльба, — поправил я. — Игрушечное государство, игрушечная армия... Но, если разобраться, император Франции нигде не перешёл черту, дозволенную в те времена любому властному монарху. Есть сила — захватываешь, захватил — грабишь!
— Однако!
— Да, девочка, он посылал на смерть тысячи своих бойцов. Они дрались с врагом и убивали столько же. Такова судьба всех великих полководцев. Но Бонапарт не гнал  в концлагеря миллионы мирных жителей, не травил их газом… Он не трогал женщин и детей! Это большая разница.
— Да, пожалуй, — вздохнула она. — Но хочу сказать, что последние письма читать почти невозможно. Я их перепечатываю практически интуитивно. При этом у самой слёзы на глазах!
— Понимаю, милая.  Письма с фронта Николка адресует лишь одному читателю — матушке своей. А она прекрасно знает почерк сына.
— Читает — и орошает слезами!
— Но, с другой стороны, не ей ли мы обязаны тем, что эти прекрасные письма дошли до наших дней?
 


                НА АНГЛИЙСКОМ КРЕЙСЕРЕ

«Итак, мы живём во Франции, матушка, и нет слов рассказать, как много нового увидел я здесь. Ни дворцы, ни старинные замки… Эти сами собой, но обычные жилые дома нравятся мне во Франции чрезвычайно!
Опять же рассуждаю так. Стоит ли мечтать о тех растениях, что дарует южная природа, но не вырастут в нашем климате? Пустое! Но в своё время ведь завезли в Европу из Америки и картофель, и табак, и кукурузу?.. И прижились они! А почему красивый французский дом — с мансардой, люкарнами, балконами, лоджиями, и прочим — не может стоять на русской земле?
Эти здания старался я сохранить в памяти своей, в рисунках и если не целиком, то хотя бы что-то из них повторить при возведении, поскольку твёрдо я решил пойти по стопам тятеньки своего. Ничто иное не привлекает меня более — ни торговля в лавке у дяди, ни воинская служба, к которой склоняет меня Захар Захарович:
— Парень ты не глупый, не трусливый, рослый… Хочешь, замолвлю за тебя словечко? В гренадёры возьмут!
Я покачал головой: нет.
— Ну, в артиллерию. Дело это ты знаешь…
Подвозчиков ядер в перерывах между боями учили заряжать орудие, наводить, стрелять: в случае чего они могли заменить выбывшего из строя бомбардира…
Что тут скажешь? Я разводил руками:
— Пойми, Захар Захарович. Если понадобится, я встану к орудию. В бою! А так — нет.
— Кем же ты хочешь быть, Николка? — не выдержал капрал.
Я улыбнулся:
— Покойный мой батюшка храмы строил… Мальчонкой, помню, забирался я к нему на купол, сидел там под самыми облаками, сердечко стучало от страха и радости. Когда вниз глянешь, жутко становилось: высота неимоверная! А вверх поглядишь — восторг упоительный. «Выше тебя только Бог!» — говорил тятенька. С тех пор об одном я мечтаю: туда, в небо!
Капрал призадумался:
— Что ж?..  Не всем, знать, бомбить, кому-то и строить.

  …А вот ещё один случай из нашей мирной жизни во Франции, матушка. На днях Захар Захарович отозвал меня в сторону и говорит:
— Мне дали приказ перевезти тяжёлый груз на наших владимирцах.  Поедешь со мной?
— Всенепременно, господин капрал! — козырнул я, не задумавшись ни на секунду.
— И не спрашиваешь, куда едем, что везём?
— Бойцу не положено! 
 Захар Захарович рассмеялся и сказал:
— Хороший боец мог бы из тебя получился, Николка. В бою не трусишь, в дороге не любопытствуешь… 
— Мало знаешь, крепко спишь! — вспомнил я солдатскую присказку.
— Это верно. Вот и отдыхай до вечера. Поедем, как стемнеет.
  В темноте мы отправились на тихую парижскую улочку, где проживал генерал-адъютант граф Шувалов. Завидев нас, Павел Андреевич дал знак следовать за ним и сел в свою карету.
Мы долго ехали по пригородному лесу,  просёлочными дорогами, свернули к огромному замку и остановились в полумраке заднего крыльца.
— Ближе! — велел Шувалов и ушёл в дом, а мы подогнали своих тяжеловесов вплотную к крыльцу.
Появились молчаливые люди в штатском и стали заполнять нашу фуру тяжёлыми сундуками. Хорошо, что война уже кончилась, и мы не возили с собой зарядные ящики. Пустое место, до самого верха, оказалось заполнено   так, что пришлось перетягивать сундуки верёвками. Сзади в нашу кибитку уселись два француза в штатском, а нам с капралом остались места только на облучке. Но нам не привыкать, тем более, что во Франции в апреле даже ночью тепло!
 Я понял, почему понадобились наша армейская фура:  обычная повозка этот груз не осилит, развалится на полпути. За спиной в кибитке разговаривали французы, и я услышал, как один из них сказал: «Замок Фонтенбло». Похоже, это тот самый дворец,  где нас загружали.
Чуть свет мы выехали из замка. Впереди катил изящный кабриолет, за ним карета графа Шувалова, два всадника, последними ехали мы… Судя по тому, что утренняя заря занималась слева, я понял, что мы едем на юг. 
А вот и солнце встало, освещая наш путь по чудесной долине среди зарослей виноградника, цветущих деревьев и трав. Мирно гудели пчёлы, аромат был такой, что голова кружилась… «Господи! Чего вам не хватало в этой жизни, господа французы, зачем лезли драться в чужие страны, когда своя собственная у вас — как рай земной?!», подумал я.
Покосился на капрала, но он, привычный к долгим переездам, дремал, вцепившись руками в облучок.
…К обеду мы приехали в какой-то город, и я услышал, как сзади в нашей кибитке один француз сказал другому:  «Авиньон»!
Вдруг появилась толпа горожан и окружила наши кареты. Все кричали, как сумасшедшие, но несколько слов я сумел разобрать: «Долой тирана!», «Да здравствует король!», «Долой Николя!» — раздавалось в толпе.
Я оглянулся на своего спутника. Капрал проснулся, но был невозмутим, как всякий старый воин. Лишь рука его, которой он сжимал хлыст, была белой от напряжения. 
К счастью, вскоре мы отправились дальше… Но в деревне Оргон нас уже ждали. На площади в центре села стояла виселица, в ней качалось чучело человека с толстым животом. Деревенская толпа оказалась злее городской. Она набросилась на кабриолет, пытаясь вытащить оттуда пассажиров.
«Откройте дверцы!», «Отрубить ему голову!», «Разрезать на части!» — сумел я понять и шёпотом переводил капралу…
Мы готовились к самому худшему, но в эту минуту из своей кареты выскочил граф Шувалов. На нём был расшитый золотом мундир царского генерала, нарядная русская кокарда…
— Отставить! — кричал Павел Андреевич на хорошем французском языке. — Я адъютант русского императора Александра Павловича! Мы принесли вам свободу, а вы как обращаетесь с нами? Если так, мы уйдём, и пусть снова придут ваши якобинцы, жирондисты, Директория, Конвент! Мы пальцем не пошевелим, чтобы всё исправить!
При упоминании о ненавистной революционной власти толпа начала утихать. Русская кокарда возымела своё действие. «Да здравствуют наши освободители!», «Слава великому Александру!» — раздалось в толпе, зачинщиков удалось оттеснить от кабриолета, и мы тронулись дальше.
Но в безлюдном месте вся кавалькада остановилась, какой-то маленький толстый человек в форме курьера вышел из кареты и сел в седло.
Теперь мы ехали в таком порядке: впереди курьер и ещё один всадник,  следом кабриолет, кареты, замыкала кавалькаду по-прежнему наша фура.  Манёвр оказался своевременным, потому что на следующей станции кареты обыскали, а ещё в одной деревеньке камень, пущенный в кабриолет, разбил его фонарь…
Это странное путешествие закончилось в городке Фрежюс на юге Франции. Отсюда виделось море, корабли в порту… Среди них стоял английский крейсер с приспущенными парусами. Бывший курьер, теперь одетый в форму австрийского генерала, взошёл на палубу крейсера и быстро укрылся в каюте. Туда же матросы перенесли сундуки из нашей фуры, какие-то вещи из карет… Оба француза из нашей кибитки следили за погрузкой и тоже взошли на крейсер. Он отчалил от пристани и взял курс в открытое море.
  — Ну?.. Что ты об этом скажешь? — спросил меня капрал, покуривая трубку.
Я мог бы ему сказать, что странный курьер напомнил мне одного маленького человека в плаще и треуголке, виденного мною 2 сентября 1812 года в Москве, что крейсер, скорее всего,  взял курс на остров Эльбу, но капрал велел держать язык за зубами, и я молча пожал плечами.
Захар Захарович докурил свою трубку, выбил из неё пепел и спросил:
 — Возлюби врага своего?.. Ну-ну…
По возвращении в Париж, матушка, нас вызвали к графу Шувалову, и он вручил нам солдатские кресты «За службу и храбрость», что было очень кстати. Ибо вскоре нам предстояло возвращаться домой, а какой же солдат — без награды?»

— Это что? В самом деле так было? — спросила Виктория, когда мы дочитали письмо Николки.
— А что тебя смущает? Наш юный ополченец очень точно описал свой маршрут. Замок Фонтенбло — это место южнее Парижа, где Наполеон подписал своё отречение и жил в то время, когда союзники решали его судьбу.  Они выбрали остров Эльбу в Средиземном море — рядом с Италией, неподалёку от Корсики.
— Это ведь там родился Бонапарт?
— И даже в тот самый год, когда остров стал французским.
— Даже так? И что это значило для него?
— Корсиканцы всегда считались потомками древних пиратов, их охотно брали в любую армию за ловкость и храбрость. Ты знаешь, кстати, что в молодости Наполеон думал наняться в русскую армию? Но обстоятельства изменились, и он стал французским лейтенантом…
— А потом и генералом?
— Да, представь себе: в 25 лет. А в 45, уже будучи императором, подписал своё отречение и был отправлен на остров Эльбу.
— А русский император дал ему в провожатые своего адъютанта графа Шувалова.
— А Шувалов выбрал лучших возчиков на мощной артиллерийской фуре: надо было перевезти тяжёлые пожитки Бонапарта.
— Правильно, Виктория. Но от Фонтенбло до юга Франции, до побережья Средиземного моря, ещё надо было добраться…  Страна бурлила!
— Так что же? Ненавидели или любили французы своего корсиканца?
Я усмехнулся.
— Мне кажется, было и то, и другое. Все бывшие его однополчане  души в нём не чаяли. В нём с юности были бесстрашие, отвага, он смело шёл в бой, но не с закрытыми глазами, нет. Наоборот, его глаза вращались, как у филина — на все четыре стороны, в бою он видел всё и сразу, просчитывал все варианты и моментально выбирал лучший, порой единственный, который вёл к победе!
— Говорят, он хорошо играл в шахматы?
— Да! Остались воспоминания его адъютанта на острове Эльба: «Император неудачно начинал партию… Он вдохновлялся только в середине игры. Схватка фигур возбуждала его ум. Он предвидел на три-четыре хода вперёд и осуществлял мудрые и красивые комбинации!». Также он и воевал. Среди пятидесяти своих побед особенно любил те, где одержал верх, будучи в меньшинстве. Говорят, было в характере Наполеона какое-то магическое обаяние. Служившие под его командой его боготворили.
— Но были те, кто ненавидел?
 — Тысячи! Матери, жёны, дети тех солдат, которые остались лежать на местах сражений, вряд ли любили его и прежде, когда он был императором, а после отречения просто возненавидели! Вдумайся, Виктория: в Россию он вошёл с войском без малого в полмиллиона, а вышел с десятком тысяч.
— Все остальные погибли?! — она чуть не плакала.
— Ну нет, конечно! — улыбнулся я. — В России осталось столько пленных, что всем помещикам хватило для собственных французских  поваров, парикмахеров, учителей французского языка и танца. Никто, кроме самих французов, так ловко не изъяснялся на их языке, как русские помещики.  Нигде так охотно не читал французские романы, как русские барышни в своих усадьбах.
— Короче, Россия стала немножко французской?
— Можно и так сказать. Наполеон тому виной или чуть позже, но лучший Московский ресторан на Кузнецком мосту открыл французский повар Транкиль Яр, лучший русский балет создал Мариус Петипа и даже героем белорусских партизан стал правнук пленного француза Машеро.
— Машеров?!
— Он самый! Но давай вернёмся в 1814-й год. Читай!



                ДОМИК НА МАРНЕ

Очередное письмо Николки было разбито на части. Видимо,  писалось оно в разных местах, в разных странах… 
«Милая Матушка!
Ты не поверишь, какие чувства охватывали нас, когда мы переправились вновь через Рейн, Эльбу, Неман, снова — через Березину…  На Родину вернулись! В гостях хорошо, а дома лучше!
На днях остановились мы на вершине холма, вид с которого   вызывает особое чувство в сердцах каждого русского человека. Мой капрал снял свой кивер, прижал его к груди и долго молчал, глядя вниз на широкое поле, где когда-то гремела великая битва. 
Дело было к вечеру, алый закат осветил Бородинское поле так, будто оно и сейчас, два года спусти, залито кровью. Вот место, где сидел в походном кресле Наполеон, положив ногу на барабан и наблюдая за боем. А напротив, за речкой Колочью, глядел в подзорную трубу Кутузов…
 Между ними лежало село Бородино и те деревеньки, где разгоралась кровавая битва: Захарьино, Семёновское, Утица, Ащепково, Князьково, Псарёво, Татариново… Здесь насмерть бились с врагом полки Багратиона, Дохтурова, Тучкова, гремела батарея Раевского, носились конницы Платова, Уварова, Карпова, стояли в резерве егеря и московские ополченцы… 
Сквозь зелень трав и сегодня видны были места старых флешей, реданов, редутов, батарей… И ты удивишься матушка, как скоро появилось на поле боя первая божественная метка: часовенка с горящими свечами.
— Ты не слышал эту историю? — удивился капрал. — О! Тогда ты не знаешь, что такое женская верность…
— Расскажи, Захар Захарович!
Он расправил седые усы и впервые начал свой рассказ без шуток-прибауток:
— Жена генерала Тучкова-Четвёртого, в девичестве Нарышкина, пошла искать своего мужа на Бородинском поле вскоре после битвы.  Вооружившись фонарём, бесстрашная женщина бродила по городу мёртвых,   спотыкалась, плакала, но продолжала поиск…
— Нашла?
Капрал не ответил, а я постеснялся спросить его вновь.
— На её средства построена была это часовенка, ныне возводится монастырь. — Он кивнул на место стройки. — А сама она, красавица, постриглась в монахини и намерена поселиться навеки в будущей святой обители.
Скажу откровенно, маменька: у меня душа обливалась слезами во время этого рассказа. Я вспомнил Настеньку… Даже в горькие минуты Господь может подать нам пример воистину бессмертной женской любви!».

Здесь письмо неожиданно обрывалось — так, будто у автора не было сил писать дальше…
Виктория тяжело вздохнула.
— Вы помните стихотворение Цветаевой — «Генералам двенадцатого года»?
— Я знаю, что Марина любила тот век. Она в нём родилась.
А Вика стала читать — она делала это не громко, без особого надрыва, но в душу откладывалось каждое слово:
Ах, на гравюре полустёртой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвёртый,
Ваш нежный лик.
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна…
На глазах моей помощницы стояли слёзы, но она смахнула их и вновь склонилась над письмом Николки.

«А сегодня, милая матушка, я пишу тебе из Москвы, в которой не был два удивительно долгих года. Мы простились с нею осенью 1812-го, когда первопрестольная ещё лежала в копоти пожаров, со следами зверских разрушений, учинённых врагами в отместку за её непокорность…  И каково же было наше удивление, когда совсем иной предстала перед нами  нынешняя святыня России!
Мы въезжали в Москву тёплым солнечным днём, поднялись на Поклонную гору… На месте прежних пепелищ ещё росла глухая крапива, но чёрных брёвен и камней, которые во множестве мы видели, покидая город, теперь почти не было.   Всё, что напоминало о беде, москвичи убрали за эти два года, и Москва, как ни странно, оказалась просторнее, шире  и от этого милее, чем прежде. 
  Неумолчный перестук стоял над нею: то на новых домах, что вырастали взамен прежних, стучали топоры. Новые красивые здания поднимались повсюду — от Девичьего поля до Пречистенки, от Арбата до Большой Никитской, от Рогожской заставы до Китай-города…
 Подводы, гружёные камнем, брёвнами, железом, медленно катили по московским улицам и скрывались во дворах, где вовсю кипела работа. Новые дома и дворцы поднимались вверх этаж за этажом, становились выше и краше прежних. Москва вздымалась к небу и хорошела на глазах!
 …Вот Кремль, Кутафью башню, Красная площадь… Господи, радость-то какая! Вновь цела Никольская башня Кремля, не обрушился Иван Великий… Не допустил Господь большого надругательства над святынями православными!
А вот и Варварка… С замиранием сердца катились мы по знакомой улице, приблизились к оружейной лавке, остановили своих владимирцев. Из окон, как в старые добрые времена, выглядывали ягдташи, сети, утиные чучела, а в открытой двери стоял новый, но такой же, как прежде, совсем не страшный медведь с серебряным подносом для визитных карточек. 
Я стоял возле оружейной лавки и мысленно плакал, но не было слёз. Вы помните, матушка, как легко они появлялись в глазах моих в прежние годы? А нынче — нет! Так много видели мои глаза, что не было слёз наружных, только в душе.

Мы вошли. Другие, незнакомые нам пареньки стояли за прилавками: один за охотничьим, Гришатки покойного, другой за рыбацким, моим.
— Эй, хозяин! — крикнул Захар Захарович. — Почему покупателей не встречаешь?.. Ну-ка, выдь на часок!
Дверь из хозяйского закутка отворилась, и Савелий Карпович собственной персоной появился на пороге — постаревший и полусонный. Вздремнул, похоже, пока покупателей не было...
— Кто шумит, чего надо?.. — начал он было ругаться, но пригляделся, увидел нас и широко распахнул объятия. — Захар Захарович, ты ли это?!   И Николка с тобой?!
Мы все трое обнялись и какое-то время стояли без слов, потому что горло у каждого перехватило от волнения, сухость во рту мешала говорить.
— Всё, ступайте по домам, лавка закрывается! — скомандовал хозяин новым приказчикам. — Лучшие мои друзья вернулись, пьянствовать будем!
…Застолье в его уголке затянулось надолго. Мы рассказали хозяину о своих похождения на фронте, в Париже и на юге Франции, он делился своим наболевшим.
— У нас в тылу какие новости? — пожимал плечами Савелий Карпович. — Сами видите: живу покуда в лавке, без жены и детей: новые хоромы не отстроил пока. Мои все в Поволжье, у сестрицы, матушки твоей, — кивнул он на меня.
— Знаю! В каждом письме им привет передаю, —  и они мне тоже.
— А не говорила Марья Савельевна, что жениха ей там сосватали?
— Не-ет, — удивился я: два года назад моя кузина была совсем ещё дитя.
— Дело молодое, житейское! — улыбнулся Захар Захарович.
Но дядя не разделял его оптимизм.
— А свадьбу где будем справлять? В чужой избе?!.. Я к такому не привык!
Оказалось, что на месте былого пожара он уже заложил фундамент нового дома, больше прежнего, но дело продвигалось медленно: артель была невелика, хорошие мастера сегодня — на вес золота.
И хотя восстанавливать Москву съехались мастеровые люди со всего Подмосковья, из Калуги, Тулы, Рязани, Тамбова, Твери, рабочих рук всё одно не хватало. Шутка ли — отстроить заново две трети города, да какого? Москвы первопрестольной!
Захар Захарович слегка перебрал на радостях, мы отвели его в кибитку и остались с дядей один на один.
— Сам видишь, Николка: взял я пацанов на ваши места, — он перекрестился, вспомнив Гришатку. — А тебя думаю старшим поставить, не возражаешь?..
И хотя должность старшего приказчика прежде мне казалась высокой, почти недосягаемой, сегодня многое изменилось в моих взглядах и уже по иному видел я будущность свою.
— Спасибо за доверие, Савелий Карпович, но нет… Не пойду…
— Что так?! — искренне удивился он. — Я тебе все ключи по хозяйству… Во времена Наполеона доверял, а теперь и подавно… Правой рукой моей будешь!
Я невольно оглянулся — не подслушал бы кто:
— Не дай Бог люди дознаются, скажут: «Парфёна убил — и сел на его место!».
Савелий Карпович тоже понизил голос:
— Да нечто это ты его?..
— А кто же?.. Знаю, что нельзя было по другому. Догони он меня — связал бы, как кутёнка, французам отдал… А у тех одно: нашли порох — тотчас к стенке!
— Тогда зачем казнишь себя? Любой поймёт!
 — Это люди, а как буду перед Господом Богом ответ держать, не знаю. Это ведь я подтолкнул свечу к пороху…
Дядюшка встал и прошёлся по лавке в тяжёлом волнении.
— Вот ты какой, оказывается? Другой бы и думать забыл об этом случае: войну прошёл, смертей, чай, видал немало?
— О-о!
— А тебе Парфён покою не даёт, наполеоновский прихвостень. Да не случись с ним такого, его бы вздёрнули, как других изменников. Не слыхал?
— Нет.
— Ну да, вы ведь вскоре уехали из Москвы, не видели, что здесь творилось. — Савелий Карпович налил чарку и выпил. — По всему городу  розыск делали, находили тех, что служил французам.
— А были и такие?
— Немного их, но были, сукины дети, были!!! Все потом на осинах висели, как Иуда… А ты говоришь!..
Его рассказ снял с меня тяжкий груз. Если вдуматься, я избавил Парфёна от смерти куда как более страшной: от казни позорной, прилюдной, на глазах у матери с отцом, у младший братьев!..
Но место старшего приказчика всё одно не соблазняло меня.
— Ежели хочешь мне добра, дядюшка, благослови в артель, которая у тебя дом строит.
Савелий Карпович удивился:
— Да нешто ты помнишь ещё?..
Он знал, что мой отец был артельщиком не из последних и старшего сына пристрастил к своему ремеслу… Но были с тех пор и лавка, и война, и Европа…
— Всё я помню, дядюшка. А в военном деле? О-о! Мы ведь не только ядра возили… Между боями, на новой позиции, мы и реданы, и редуты, и флеши, и люнеты… Бастионы строили, вот как!
Дядюшка слушал с уважением, что придавало мне сил.
— Наш полковник так говорил: для прислуги пушка — и дитя, и мать родна. И она тебя защитит, и ты её обязан: от пехоты, кавалерии, вражеской артиллерии. Поэтому и роем день-деньской: контрэскарпы всякие, рвы, куртины, загораживаем орудия барбетами, амбразурами… Всё вот этими руками: — я показал свои мозолистые ладони. — А ты говоришь «забыл»!
Он почесал в затылке:
— Ну что ж, вольному воля. Завтра отведу тебя, представлю артельному …
— А вот этого не надо, Савелий Карпович. Хочу я сам… Чтобы никто не косился потом: «дядюшкин племянник!»…
Он рассмеялся.
— Ты всё такой же? Понимаю.
— Об одном прошу: оставь мой сундучок на хранение. Тут медаль моя и кое-что по мелочи.
Я достал медаль, полученную от царского адъютанта, и листы своих рисунков, которые набросал на привалах: замки, дворцы, усадьбы, городские строения и крестьянские хижины — всё то, что запомнилось меня в Европе.
— Это что же… ты сам? — удивился дядюшка.
— Как мог… Хорошо, если было время, а чаще проездом… Днём еду, любуюсь, а вечером у костра рисую по памяти…
Один французский домик на Марне понравилось дядюшке больше других.
— Подари, Николка! Я его на стенку повешу...
— Да ради Бога!
Мы укрепили рисунок на стене и отправились спать. Я — в давно привычную кибитку, рядом со своим армейским другом Захар Захаровичем, а дядюшка на свой диван с новой кожей: старую, испорченную французами, он велел бросить в огонь.   

  На следующий день наш полк Московского ополчения, прибывший из заграничного похода, был расформирован и честь-честью распущен по домам.   
— Низкий вам поклон и слава, а павшим героям — царствие небесное на вечные времена! — сказал громогласно полковник и смахнул соринку с глаз. — Все грехи прощает Господь, ежели кто пал в бою за Родину, за Русь святую! А это значит, что друзья наши смотрят сейчас с небес и радуются вместе с нами.
 Я поднял голову, представил, как где-то там, за облаками, парит мой друг Гришатка, и горькие, горькие слёзы потекли из глаз моих куда-то в горло, да так, что дыхание перехватило…

Захар Захарович остался в полку по своим капральским делам, а я пожал руки товарищам, обнял верных владимирцев наших и отправился туда, где не был с рокового дня — в Зарядье.
Чем ближе подходил я к знакомому двору, тем отчётливее вспоминался тот дождливый осенний вечер, когда в дверь постучал Парфён Силыч. Вспомнилась его ехидная ухмылка: «Мне медаль, а вам с Гришкой — вечный покой. Поставят французы к стенке и — адью, месье!»… Уже давно зажили синяки от его побоев, но не забыть тот дикий рёв, который вырвался из его глотки, обожжённой пылающим порохом.
«Прости меня, Господи!» — перекрестился я.
Во дворе всё было по-другому, чем прежде. Не было ни дома, ни конюшни, ни злосчастного дровяника с пороховым погребом… Лишь старые яблоньки, слегка опалённые пожаром, тянулись к небу по краю большого котлована. В нём трудились рабочие, возводя булыжные стены.
«Больше прежнего делает дядюшка новый свой дом! — понял я. — И это правильно. Марьюшка замуж выходит, Дуняша следом, Ефимка с Никиткой подрастут… Не уместится семья в прежних стенах».
Бородатый мужичок в красной косоворотке подозрительно уставился на меня.
— Тебе чего, служивый? Местом ошибся или как?
Я скинул свой армейский картуз и поклонился бородачу в пояс:
— Из ополченцев мы. Нет ли работы, хозяин?
Артельщик окинул меня  пытливым взглядом. За два года, что таскал я тяжёлые ядра и строил редуты, плечи мои окрепли, стал я совсем другим, чем прежде.
— Сколько годков тебе?
— Девятнадцать… скоро.
— Прежде работал в артелях иль нет?
— Батюшке помогал, царствие ему небесное, — я перекрестился. — Он церкви строил, монастыри…
Бородатый недоверчиво усмехнулся:
— Церкви, говоришь? И какие же?
— Крестово-купольные, что пришли к нам с Византии, — вспомнил я отцовские уроки. — Имеют двускатную кровлю над центральным нефом и односкатную над боковыми... 
— Так, так… А, кроме кровли, знаешь что иль нет?
— Кладку разную — простую и в кружало, штукатурить могу, по столярному делу…
Он замахал руками:
— Свои мастера есть! Замесить бадейку можешь?
Я повесил на яблоню свой солдатский китель, примерил в руке лопату и споро, аккуратно, как учил отец, замесил бадью раствора с известью…
Хозяин артели поморщился, как от зубной боли: и упустить жалко, и много платить не хотелось.
— У нас много не скалымнёшь, паренёк. Своих людей девать некуда…
Я развёл руками:
— Ну… На нет и суда нет. Пойду в другое место…
Он смотрел, как я одеваюсь, и мысленно страдал: рабочих рук не хватало.
— Ну, а сам то ты… сколько хотел бы?.. Харчи хозяйские, учти!
Мы поторговались, как водится, — и ударили по рукам.
Так что прости, матушка, но никак я не доеду то Вас. Дядюшке дом нужен к сроку, и не столько ему, сколько Марьюшке, племяннице моей любимой. А потому работаем мы споро. Парни молодые, работящие — такие же фронтовики, как я».

Дочитав это письмо, мы почти одновременно посмотрели друг на друга.
— Я почему-то так и думала, что наш герой рано или поздно станет… зодчим. Так, по моему, в старину называли строителей?
— Скорее архитекторов. По гречески архи — основа, а тектум — жилище, дом. В принципе, Николка склонен к этому с детства, от отца набрался… 
— Похоже, отцовское берёт свою…
— Ну, дай то Бог! Как сказал его командир — Династия!


                САМА СЕБЯ РАБА БЪЁТ…

Следующее письмо Николки тоже пришло не скоро. Но нынче, судя по всему, он свою мечту осуществил: побывал в родимом Поволжье, встретил там Рождество, и снова уехал в Москву.
Пришла весна 1815 года. Николка писал:
«На днях, как в старые добрые времена, собрались мы в оружейной лавке: дядя, Захар Захарович, я. Следом пришёл хромоногий капитан — злой, как чёрт.
— Ну что? Слыхали?! — крикнул он, стуча своей клюшкой об пол. — Кто говорил, что отныне в Европе мир воцарится на вечные времена?!
Мы переглянулись. Всем хотелось этого...
— Рассуждали, помню: главный вояка отныне как Лев без зубов. Смеялись над ним: командовал миллионами, а теперь у него почётный батальон под командой, его теперь марширует…
Захар Захарович не понял:
— Вы о ком говорите, господин капитан? О Бонапарте, императоре острова Эльба?
Капитан так и взвился:
— Был — острова! Сегодня он вновь — император Франции Наполеон Первый!!!
Мы молчали, словно молнией поражённые. Я невольно поглядел на капрала, а он на меня. Неужели нам всё приснилось? — рассерженные толпы на юге Франции, маленький австрийский генерал, шагавший по палубе английского крейсера… Тогда для чего всё это было?!
— Сведения верные, капитан?
— Точнее не бывают, господа! Вы сомневаетесь?
Мы знали, что сын его служит в военном ведомстве, и не стали возражать.
— Как же так?!
— Да очень просто. — Капитан сел в кресло, налил из самовара кружку горячего чая, и начал рассказывать. — Этот хитрец для вида даже преобразования проводил на Эльбе, торговлю поднял, ходил по дворам, островитяне его искренне полюбили…
— Легко полюбить императора, который живёт на соседней улице…
— Наполеон ещё и молод, и кипуч, он даже доменную печь мечтал построить на острове …
— А это зачем? — не понял мой дядя.
— Очень просто, Савелий Карпович. Корсиканец с малых лет — артиллерист, пушки знает и ценит, как ничто другое. Железо есть на Эльбе… Построить домну — и вот вам орудийное производство!
Дядюшка даже кулаком  прихлопнул:
— Неугомонный! А что касается пушек, то многие правители почитали их основой побед. Царь Алексей Михайлович, отец Петра, лично начертал новое орудие. Имя своё запретил называть, и только из письма иностранного инженера удалось открыть эту тайну.
 — И что же дальше? — спросил капрал хромого капитана.
— Домна — дело сложное, а вот что Наполеон завёл сразу, так это разведку. Его флот на острове насчитывал восемь судёнышек — не больших, но шустрых. Моряки регулярно ходили к Итальянским и Французским берегам, торговлю вели, а главное — выпытывали, вынюхивали, находили сообщников…
— Да, это важно! — воскликнул Савелии Карпович. — Почему мою лавку сегодня вся Москва знает? Потому что друзей много! — и он обнял одной рукой хромого капитана, а другой — бойкого капрала своего.
— От друзей, от разведки узнал наш узник, что Людовик XVIII вновь заводит королевские порядки — те, что были до революции. Снова ворчат буржуа и горожане, а больше всего фермеры. Они боятся, бедные, что маркизы заберут у них землю…
Захар Захарович усмехнулся.
— Ну а как же? Снова их власть пришла!
Капитан пристукнул кружкой по столу:
— Короче, понял Бонапарт, что ждёт его Франция, известил друзей, сел на свои корабли — и домой! 
— Один?!
— Ну нет, конечно. Вместе с ним переправилась тысяча его верных гвардейцев. Они без боя прошли Канны, Гренобль, Лион… В одном месте верные королю солдаты вскинули ружья. Наполеон бесстрашно вышел перед строем: «Если кто-то хочет убить императора Франции, то вот он я!».
— Смело!
— В чём, в чём, а в храбрости корсиканцу не откажешь…
— И в юморе тоже. Перед тем, как войти в Париж, он сманил на своё сторону практически всю королевскую армию и послал Людовику письмо:   «Король, брат мой! Не присылайте мне больше солдат, у меня их достаточно. Наполеон».
— И что же?
— Людовик сбежал в Бельгию, а Бонапарт вошёл в Париж без единого выстрела! 1 марта высадился на французском берегу с тысячью своих гвардейцев, а 20-го марта шёл по ликующему Парижу с целой армией своих сторонников!
Захар Захарович от изумления даже рукой по ляжке хлопнул:
— Ну что за народ?!.. Год назад мы сами входили в Париж, вот он помнит, — капрал указал на меня. — Нас тоже встречали с восторгом!
Капитан подмигнул остальным:
— Вас встречал один народ, а через год он поумнел.
Савелий Карпович призадумался.
— Не может быть, чтоб никто не знал! Беглый каторжник тоже ни с кем не делится, да всё одно кто-нибудь о побеге знает. А тут император бежит с острова, с ним весь гарнизон его — и ни одна собака не гавкнула?… Не верю!
Хромой капитан кивнул одобрительно:
— Правильно думаешь, хозяин. Конечно, знали! Но тем и знаменит Наполеон, что имеет удивительное, прямо-таки дьявольское обаяние! И прежде всего над людьми военными. Они нутром чуют в нём победителя и идут за ним безоглядно, как волчья стая за удачливым вожаком. А в том, что Бонапарт удачлив, надеюсь, все уверены, господа?
— Пятьдесят побед! — сказал мой дядя, который считал себя большим знатоком военных дел, хотя не служил ни дня.
«С тех пор, как открыл оружейную лавку, я столько наслушался о войнах и полководцах, что любого генерала за пояс заткну!» — хвалился Савелий Карпович. Сегодня он развёл руками:
— Но ведь там ещё союзники!.. Наша армия… Ополченцев домой пустили, но главные полки остались? Наш император с ними…
Хромой капитан понизил голос:
— Императоры, короли союзные — они все в Австрии сейчас: у них там Венский Конгресс. Обсуждают, как будут жить дальше, в мирное время.
— Но теперь, я думаю, все Конгрессы по боку, снова пойдут на Париж? — подал голос Захар Захарович и посмотрел на меня. — Ты как, Николка?
— Я с вами, господин капрал! Куда командир, туда и солдаты.
Старику понравились эти слова.
 — Вы не смотрите, что Николка мал годами. Мы с ним прошли от Москвы до Парижа, от Парижа до Марселя… Он мне французские газеты читал наизусть!
— Знаем мы эти газеты! — криво усмехнулся капитан. — Были Бурбоны, писали одно, вернулся Наполеон —  иное…
Я не согласился:
—  Читал я и те, и другие, ваше благородие… Пусть меня казнят роялисты, но ей Богу — в императорских больше правды, чем в королевских!
Хромой капитан недоверчиво прищурился:
— Это тебе Бонапарт сказал?
— Своя голова на плечах. А самые лучшие слова сказаны нашим Государем Александром Павловичем в день Покаяния. Он призывал парижан к подлинному миру во Франции! «Никто не должен вспоминать былые обиды, пора простить друг друга!»… А этот Бурбон — младший брат Людовика Шестнадцатого, грозил лютой расправой всем, казнившим его братца!
Капитан вздохнул:
— Тогда надо каждого второго казнить. Там кто не якобинец, тот бывший жирондист…   
 — А говорят, что у казнённого короля сынок оставался, Людовик Семнадцатый…— сказал Савелий Карпович.
— Это которого воспитывал сапожник? 
— Точно так, господа, — вздохнул капитан. — Пятилетнего дофина отдали в семью полупьяного мастерового. Тот одевал королевича в тряпьё, держал впроголодь, колотил по пьянке, приучил мальчонку к табаку, приводил проституток… Потом, когда казнили Робеспьера, сапожник тоже попал на гильотину. А дофина бросили в тюрьму… Он там и помер, бедный…
Но с этим не согласился Захар Захарович:
— Это на воде вилами писано, господа! Похоронили королевича в общей могиле, никто не знает, где…
Я вздохнул.
— В одной газете так писали, во второй по-другому. Но дядя дофина, Людовик Восемнадцатый, в тот же год, в 1795, объявил себя королём Франции! Будучи в эмиграции, откуда он знал о кончине племянника?! Вся Европа ещё молилась за юного короля, даже Америка призывала найти мальчишку, а дядя раньше всех отрёкся от него! 
— Ишь ты? — удивился Савелий Карпович. — Как ему не терпелось сесть на трон!.. А что же наш царь-батюшка?
— Не любил он этого толстяка. Когда союзники взяли Париж, Александр Павлович заявил однозначно: если Людовик не подпишет амнистию, не подтвердит конституцию Франции, он не пустит его в Париж!
— Так и сказал?!
— Вот вам крест святой! — перекрестился я на икону. — Во всех газетах парижских писали об этом.
Удивились снова.
— Выходит, что же?.. Сам король помог Наполеону вновь занять Париж? — с усмешкой спросил хромой капитан.
— Сама себя раба бьёт, что не чисто жнёт!
Помолчали, вспоминая Наполеона, и Савелий Карпович взмолился:
— Дай Бог, чтобы не пошёл опять на Русь...
— Ну уж нет! — сказал уверенно Захар Захарович. — Второй раз он к нам не сунется!
— Теперь он лучше знает, кто друг ему, кто враг!»

Мы дочитали письмо Николки, помолчали минуту, а затем Виктория начала читать стихи:
  Но вот настал последний миг разлуки.
                Чу! Чья-то песнь! Так ангелы поют…
                И ты простёр слабеющие руки
                Туда наверх, где странникам — приют.
  На дальний путь доверчиво вступая,
                Ты понял, принц, зачем мы слёзы льём,
                И знал, под песнь родную засыпая,
                Что в небесах проснёшься — королём.
— Чьё это? — спросил я.
— Цветаевой.  Это стихотворение посвящено Людовику Семнадцатому, тому самому. Он был изумительно красивым и умным мальчуганом, в пять лет умел читать и писать, к семи годам мог вести разговор на итальянском и латыни, знал наизусть басни любимого Лафонтена, был добрым и покладистым… Но если что-то ему не нравилось, мог быть удивительно упрям. Казнив его отца и мать, французская революция поручила воспитывать юного короля сапожнику Симону. Тот тоже звал его «волчонком» за упрямство: даже побои не могли избавить мальчугана от благородных манер и веры в Бога. 
Я кивнул.
 — Однажды перевоспитать десятилетнего мальчишку взялся сам Робеспьер — непревзойдённый певец революции, как его называли. Ребёнка перевезли в его имение, «Певец» попытался внушить мальчику любовь к Революции, но тот   дал понять, что не будет любить убийц своих родителей.   Робеспьер приказал отвезти маленького короля в тюрьму Тампль и обещал продолжить обучение «волчонка», но очень скоро  сам  окончил жизнь на гильотине.
— А я знаю историю про королевича и его тюремщика. Мальчику сказали, что комендант Тампля, человек удивительно злой, арестован.  «Мне жалко его» — сказал юноша.  — «Жалко?! Вам?!!» — «Да. Ему тяжелее, чем мне… Я знаю, что невиновен, а он  действительно совершал то, в чем его обвиняют…».
— А ты знаешь, что первым его оклеветал собственный отец — король Людовик Шестнадцатый?
— Не может быть?!
— Отец поверил наговорам о том, что его жена, Мария Антуанетта, «нагуляла» ребёнка на стороне. Естественно, и относился к сыну он предельно холодно. А ты представляешь, каково это: чувствовать отчуждение собственного отца?
— И что же в итоге?
— Их рассудили История и Наука. После смерти десятилетнего короля врач тайно вырезал его сердце и спрятал в сосуде со спиртом. Там сердце юного короля пролежало до наших дней, и только в 21-м веке учёные сравнили его с волосами Людовика Шестнадцатого…
— Ну и как?! Что показала ДНК?
— Совпадение полное! Это отец и сын!
Виктория вздохнула.
— Господи! Я представляю, как страдала мать, Антуанетта, не в силах доказать мужу свою верность.
— Не только мужу. Вся страна, весь мир считали её блудницей!.. Но послушай, что сказал патологоанатом о юном короле: «За сорок лет практики я никогда не видел у ребенка этих лет столь развитого мозга; думаю, что из этого мальчика вырос бы человек выдающихся умственных качеств!». 
Виктория печально вздохнула:
— Я ещё школьницей была, когда узнала легенду о юном короле, попавшем в руки революции.
— Легенда, ты считаешь?
— Нет, я знаю, что были другие несчастные дети. «Железная маска», «Шлиссельбургский узник», юный Алёша Романов… Всех жалко, но принцев особенно.
— Почему, Виктория?
— Это наследники, будущие правители своей страны. Все ошибки, какие допустил отец, мог исправить именно этот мальчик! Но ему не дали это сделать.
Я вспомнил:
— «Сердце Франции» — так называют сегодня захороненное сердечко маленького короля. Они все в наших сердцах — невинно убиенные королевичи!».


                ОТ БОРОДИНО ДО ВАТЕРЛОО
 
«Милая матушка!
Расскажу о наших делах. Захар Захарович побывал в полку, там велели нам всем быть наготове, ждать команды, но пока пусть каждый занимается своим делом. А мы за эти месяцы возвели уже два этажа: один кирпичный, других из сосны — уж очень дух её хорош!  Сверху дядюшка разрешил смастерить такую же мансарду, как в «Домике на Марне», что висит у него в лавке на стене.
   — Помилуй, хозяин! — взмолился артельщик, когда Савелий Карпович дал ему мой рисунок. — Да этак никто не делает!
— А мне и надо, чтобы никто! — гордо сказал купец. — У меня и лавка на другие не похожа, но вся Москва её знает. И дом будет таким, как я велю!
Артельщик настаивал:
— Не срамись, хозяин, сделай, как принято…
— Поди прочь! — рявкнул Савелий Карпович по-медвежьи: не терпел, когда его учили жить. — Придёшь в лавку, расчёт получишь.
— А дом?! 
— Николка достроит. Этот меня понимает!
Вот как получилось, матушка, что я стал десятником на стройке в Зарядье. В свою артель набрал я таких же, как сам, молодых ополченцев, с некоторыми мы вместе служили, я знал их в деле и доверял, как себе.
  Мы работали не покладая рук, и вскоре красивый дом с французской мансардой, колоннами, балконами, люкарнами высился на месте прежнего унылого дома Савелия Карповича.
— Ай, да Николка, дьяволёнок ты этакий! — восхищался хозяин, выходя то на один балкон, то на другой... — В этаких хоромах не грех и свадебку дочери сыграть, дорогих гостей позвать.
Вскоре сделано было и то, и другое… Гостям так понравился «французский дом», что молва о нём прокатилась по всему городу. И очень скоро у нас появился необычный гость.

Он поджидал меня в кабинете Савелия Карповича. Помня «хозяйский закуток» в оружейной лавке, я сделал такой же в новом доме тоже, но просторный, тёплее, с окнами на его любимую Варварку.
— Входи, Николка. Ждут тебя! — сказал хозяин.
 Незнакомцу было лет тридцать. Шапка кудрявых волос и бакенбарды, изящный костюм и тросточка — всё делало его похожим на этакого бонвивана — прожигателя жизни, как говорят французы. «Бонвиван» расхаживал вдоль стен, поигрывал тросточкой и разглядывал мои рисунки.
Тот походный сундучок, который я привёз из Европы, давно уже перекочевал из лавки в новый дом. Савелий Карпович облюбовал десятка два моих картинок, велел оформить их в рамки и повесить на стенах своёго кабинета. Только «Домик на Марне» по-прежнему висит в его закутке на Варварке.
— Вот он, мой племянник, — представил меня дядя. — А это Григорьев Афанасий Григорьевич. По твою душу, Николка.
 — Так это вы рисовали? — спросил гость, оглядывая меня с некоторым сомнением. — Сколько же лет вам было там, в Европе?
— Семнадцать, — сказал я, не слишком довольный таким беззастенчивым расспросом. — В Париже восемнадцать справил…
Гость рассмеялся:
— Да вы не тушуйтесь, молодой человек. Я не вахмистр, не в рекруты вас забираю. Но удивляюсь, как рано вы освоили свою манеру рисования. Учил кто?
— Батюшка мой… Он и сам рисовал изрядно, и меня наставлял. Храм изобразить, часовню, колоколенку — это я с малых лет…
— Колоколенку?.. — удивился гость. — Это хорошо… А самому доводилось подниматься туда?
Он указал пальцем в высоту воображаемого купола. Я рассмеялся:
— Сто раз! Батюшка грозился привязать меня к строительным лесам, чтобы не лазил, как обезьяна. Но куда там! Я мог на самую верхотуру забраться, на главный купол!
— А если бы сорвался?
— Глупый человек может и в сточной канаве утонуть, а умный и в море спасётся, говорил батюшка.
— Это верно.
— Главное, чтобы леса были прочными, — вот за чем он всегда следил строго. У него ни один рабочий с купола не загремел!  Не в каждой артели бывало такое.
— Мда… Это верно.
Афанасий Григорьевич оглядел меня с ног до головы.
 — Вы, говорят, из Поволжья родом?..
— Точно так, сударь.
— А я тамбовский, сосед ваш. Уезд Васильевский — слыхали?..
— Землями вашими проезжал. Помнишь, дядюшка?
Савелий Карпович рассмеялся:
— Как не помнить? Тамбовских волков пугался!
— Их много у нас, — согласился гость.
После ужина мы провели Афанасия по всему дому, о котором  многие говорили в Зарядье… Старики бранили, молодёжь хвалила, а Афанасий Григорьевич лишь посмеивался:
— Вы храбрец, Николай Ильич. В самом Париже, где жил Франсуа Мансар, его новая крыша, мансарда, пробивала себе дорогу сто лет! А вы пришли, увидели и хоп! — сварганили такое, о чём судачит вся Москва… Между прочим, в Париже климат мягче, чем в России!
— Я это учёл, сударь. Средняя часть моей мансарды будет «зимней» — я утеплил её изнутри… Всё остальное — летнее...
— Вы не зодчий — вы хулиган, юноша! — рассмеялся гость.
Мы спустились вниз, в прихожую. Надевая модную шляпу, он спросил:
— Артель большая у тебя?
— Да нет... С полдюжины таких же «инфантов», как я.
Гость усмехнулся:
 — Значит, высоты не боитесь?.. Ну, ну… — Потом обратился ко мне по-приятельски, на «ты»: — Теремной дворец в Кремле знаешь, Николай?.. Зайдёшь завтра утром, спросишь Доминико Жилярди. Запомнишь?
— Доминико Жилярди, — повторил я, откладывая в памяти новое имя. 
— Правильно. Я помощник его и друг. Замолвлю за тебя словечко.
 Когда он ушёл, я спросил дядюшку:
— Это что за барин?
Савелий Карпович рассмеялся:
— Он такой же барин, как я генерал. Родом из крепостных, воспитывался в сиротском доме… Но с ранних лет учился, работал, как вол, стал одним из лучших зодчих в Москве… Много денег заработал и… сам себя выкупил! 
«Вот тебе и бонвиван!» — удивился я.
О том, что купцы из крепостных крестьян сами себя выкупали, я знал. Батюшка сказывал, что прадед мой был из таких же, царствие ему небесное! С юности извозом занимался, потом лавку торговую завёл, снова мотался по   всему Поволжью, и даже в Москву возил свои товары. Недосыпал, недоедал, отбивался от волков и лихих людей, но скопил денег столько, что сумел откупиться от барина!
«Сначала тот и слышать не хотел. Как это? Его крестьянин будет вольным купцом?! Да ни за что!.. Но любил картишки барин и проигрался — вдрызг! Срок подходит, денег нет — хоть стреляйся! Тут-то и вызвал своего крепостного, подписал вольную!».
Да кому я это говорю, вы сами всё знаете, Матушка!
Но то, что зодчий мог выкупить себя из рабства, я услышал впервые, и чувство глубокого уважения к этому красавцу поселилось в моей душе.
На следующий день я пошёл по названному адресу. Это была самая старая часть Кремля — Теремной дворец, место проживания первых русских царей из династии Романовых. Это потом перебрались они в новую столицу Российскую, на Неву, а в бывшем дворце была размещена   Экспедицию кремлёвских строений. Экспедиция следила за состоянием всех государевых дворцов и прочих сооружений в самом Кремле, Москве и Подмосковье, много строила сама, здесь работали видные зодчие России.

Я вошёл и спросил господина Жилярди. Меня отвели в полутёмный зал, весь обвешенный архитектурными планами, рисунками новых строений, уставленный макетами из папье-маше…
— Вас прислал Афанасий Григорьев? — спросил человек лет тридцати с мягким иностранным акцентом.
У него была приятная внешность: густые брови, агатовые глаза, крупный, но прямой нос…
«Итальянец» — подумал я.
— Как зовут?
— Николай Ильич Кириллов! — доложил я так, как положено ополченцу: в полный рост, бодро и весело.
Южанин окинул меня пронзительным взглядом: 
— Так это вы возвели оригинальный дом  в Зарядье?.. 
Я признался, ожидая новых насмешек, но человек с агатовыми глазами лишь рассмеялся:
— Вы молодец! Ещё никто в Москве не возводил настоящие французские мансарды с люкарнями… Говорят, вы ополченец, дошли до Парижа?
— Точно так!
 — В Швейцарии были?
— В Базеле, сударь.
— А мы из кантона Тичино… Батюшка и матушка мои переехали в Москву, когда я был ещё здесь, в предварительном проекте, — он похлопал себя по животу. — Так что теперь я… как это сказать точнее?.. коренной москвич Дементий Иванович!
Так я познакомился с двумя чудесными молодыми людьми — московскими зодчими Доменико Жилярди из Швейцарии и Афанасием Григорьевым из Тамбова. Они были ровесниками, дружили с детства, поскольку оба жили в Воспитательном доме на Васильевском лугу, и даже творили вместе. Если заказ получал один, он приглашал другого — и наоборот. Это они, сразу после освобождения Москвы от Наполеона, взялись за восстановление сгоревших зданий и многого уже добились за эти два с половиной года. Но увы! — руин было неизмеримо больше!
— Вот что, юноша. Пойдём, пройдёмся по Кремлю? 
Вы дошли до колокольни Ивана Великого. В основании её располагается церковь преподобного Иоанна Лествичника — тоже не малая сама по себе, но и до плеча не достаёт колокольне-гиганту. Московские старожилы говорят о ней «Иже под колоколы»,.
 Вокруг обоих зданий возвышались строительные леса. С них нам помахали рукой, и спустился вниз Афанасий Григорьевич. Его трудно было узнать. Вместо щёголеватого барина, каким я его видел вчера, сегодня перед нами был молодой человек в запылённой куртке и мятом картузе — обычный мастеровой, каких в Москве во множестве.   
— Вы видели колокольню до войны? — спросил меня Жилярди.
— О, да, сударь! С весны 1812-го, поскольку жил в Зарядье.
— А в Кремле бывать доводилось? — не спускал с меня своих агатовых глаз Доменико.
Я  рассказал, что здесь, на площади, был с отцом Варфоломеем в тот самый день, когда началась война. Через месяц видел в Кремле Государя нашего Александра Павловича… Ещё через два — как Наполеон въезжал в Кремль…
— В дни нашествия нас сюда не пускали… Но сразу, как французы бежали, мы проникли в Кремль с товарищем моим, Гришаткой, — и я горестно перекрестился.
— Тогда знаете, какой урон они нанесли, окаянные? Взорван северный пристрой, Успенская звонница… По Верхнему ярусу поползли трещины, — сказал Доменико, указывая на колокольню.
— Вижу, сударь.
— Мнение архитекторов разное… Сюда приезжали и питерские, и заморские. Одни говорят, что колокольня рухнет, и легче самим её взорвать, а взамен построить новую…
Я почесал в затылке, вздохнул. Жалко было терять такую красоту!
— А другие?
— Другие считают, что можно сохранить, ежели залатать щели гашёной   известью. 
Подал голос и Григорьев:
— Ты говорил, Николай, что друзья твои высоты не боятся?
Я ещё раз пригляделся к Колокольне, взвесил все за и против…
— Если верёвка крепкая и погода не дождливая  — заберёмся!
 Швейцарец оглядел меня своим пристальным взглядом:
—  Здесь 40 сажен без малого! 200 футов англицких!
— Ну что ж?
Он махнул рукой.
— Вам не надо забираться на самый купол. Достаточно заделать верхний ярус, покрыть стены штукатуркой. Возьмётесь?
Это был такой заказ, о котором наша артель и мечтать не могла! Но я попросил дать мне срок, чтобы посоветоваться с друзьями. Стоит ли говорить, матушка, что они загорелись с большой охотой: шутка ли — восстанавливать самого Ивана Великого?!
Мы были не одни такие. Другая артель украшала колокольню белыми камнями, третья установила новый позолоченный крест взамен украденного французами…
Мы ударили по рукам, и работа началась. С раннего утра на огромной высоте моталась дюжины бесстрашных молодых ребят с кельмами в руках и день за днём, опускаясь всё ниже, оставляли за собой не искореженные нашествием, а белоснежные стены главной колокольни Московской.
Вечерами, когда мы «спускались с небес», нас встречали либо сам Жилярди, либо его правая рука тамбовчанин Григорьев. Они отмечали, сколько сделано за день, выслушивали наши просьбы, сами многое рассказывали. В частности, говорили они о том, какие мастера трудились над постройкой этого чуда:
— Задумал её Иван Калита, Великий Князь Московский. Рисовал испанский зодчий Бон Фрезин. Затем были Петрок Малый, Фёдор Конь, Бажен Огурцов… Вы слышите, братцы, какие имена?!
А не то начнут рассказывать о колоколах:
— Вы только вслушайтесь в их имена! Шестидесятитонный Успенский — он же Праздничный… Чуть меньше Ревун, Медведь, Лебедь, Слободской… Музыка, а не названия!»

Мы отложили очередное письмо Николки с чувством гордости за него: в какие времена, с какими людьми отстраивают Москву наши герои!
— Так он что же?.. Действительно, пострадал от Наполеона — Иван  Великий? — удивилась Виктория.
— Ранен как старый боец! — согласился я.  —  Ему же три столетия было. А наши ополченцы его подлатали, и вновь стоит   красавец — ещё полтысячи лет!

 
«…А вечером, матушка, мы сидели на самом любимом, западном балконе дядюшкиного дома, пили чай, смотрели на закат, который садился за Кремлём, и вспоминали события трёхлетней давности.
— 12 июня пришёл я в Чудов монастырь — вон там, в Кремле, —   указывал я на Запад. — С отцом Варфоломеем мы вышли из кельи патриарха Гермогена, да святится имя его! и огненно красным, как кровь, нам показался закат. Варфоломей предчувствовал недоброе и оказался прав: в этот самый день Наполеон перешёл Неман!
— Сегодня можете узнать ещё больше, — сказал Захар Захарович. — Мне сказал верный человек, что в Бельгии прошло новое большое сражение. Франция Наполеона сразилась  с Англией и  Пруссией.
— И что же? Чья победа? — воскликнули мы в один голос. 
— Пока не знаю. Слышал только, что битва случилась возле деревушки со странным названием… дай Бог памяти…
Мы с нетерпением ждали ответ старого капрала. Казалось, будто название бельгийской деревушки разъяснит нам всё остальное…
— Ватерлоо! — вспомнил Захар Захарович, произнеся это слово с ударением на последнее «о», по-французски. — Вот как она называется.
— Похоже на Бородино! — удивился дядя и налил всем вина. — А что, друзья мои? Не выпить ли нам за  бельгийское Ватерлоо? Чтобы было оно не хуже, чем русское Бородино!
Мы подняли кружки и выпили молча. Да, много русских солдат легло на поле Бородинском, без малого пятьдесят тысяч. Однако, и Бонапарт вошёл в Москву не с прежней своей силой. Авось, и в Бельгии не дадут врагу пощады?
Я поглядел на любимого капрала своего, Захара Захаровича, и в ту же минуту вспомнили мы коротышку в форме австрийского генерала, что торопливо спрятался в каюту английского крейсера».
 
Мы отложили это письмо и задумались.
— А мне понравилось это сравнение:  Ватерлоо и Бородино, — сказала Виктория.
— Сходства много, что и говорить. Наше Бородино прикрывало собою русскую святыню — Москву, а Ватерлоо — бельгийский Брюссель, его столицу. У нас завоеватель шёл по знаменитой смоленской дороге, в Бельгии — по главному пути из Шарлеруа в Брюссель…
— И тут и там был один великий враг — Наполеон! 
Я поморщился.
 — Увы. Не тем стал «Бог войны», что три года назад! В 1812-м   его великие победы заранее наводили страх на противников. Но Березина, Лейпциг, Париж, отречение, ссылка — всё это подточило авторитет героя. Его ещё с восторгом принимала Франция, но уже не верили в его непобедимость иные страны.
— Ты считаешь?
— Не было прежней дисциплины даже в собственной армии Наполеона. Это проявилось в самом начале битвы под Ватерлоо. Младший брат императора король Вестфальский Жером Бонапарт бросил свою дивизию на второстепенный участок — замок Угумон — и продолжал бесплодно атаковать его весь день, несмотря на приказ маршала Рея перейти на более важный рубеж. Ошибочно был пущен в атаку кавалерийский корпус Мийо… И даже природа сыграла с французами злую шутку.
— Природа?! А что с ней не так?
— Видишь ли… Наполеон был в юности лейтенантом артиллерии и обожал её всегда. Мне кажется, и в Бородино знатные французские пушки переиграли русские. А начали чуть свет, в пять часов утра. То же самое Бонапарт решил сделать при Ватерлоо. Ранним утром провёл мощную бомбардировку позиций противника. Но, как назло, ночью прошёл сильный дождь, и размокшая земля не позволяла ядрам рикошетить так, как обычно…
— Проще говоря, они падали с мокрую почву и уже не так взрывались, как хотелось бы?
— Ты умница, Виктория! Короче, любимая артиллерия не сделала того, на что рассчитывал «Бог войны»… Подвела и кавалерия…
— Тоже вязла?
— Да нет, английская конница вряд ли была в лучшем положении. Но у Франции к битве под Ватерлоо не было уже многих выдающихся маршалов  — тех, которые были три года назад при Бородино. Иные пали в боях, а другие попросту отшатнулись от своего «Бога». Даже лучший из всех — Мюрат!
— Он перешёл на сторону врага?
— Увы, здесь всё сложнее. Когда в феврале 1815 Наполеон вырвался с Эльбы и вернулся в Париж, почти все его маршалы вновь примкнули к нему, но уже не всем император доверял так, как  прежде. Здесь, под Ватерлоо, тот же Мюрат сам рвался в бой, но не был допущен до него из-за многочисленных предательств в 1814 году.
— Тоже мне… Нашёл время старое ворошить! Это я про Наполеона говорю.
— Правильно говоришь, дочка. Позже, диктуя свои мемуары на острове Святой Елены, Бонапарт горько жалел об этом: «Прорвать три или четыре английских каре — Мюрат был создан для этого! Не было более решительного, бесстрашного и блестящего кавалерийского начальника, чем он».
— И что случилось без Мюрата?
Я усмехнулся.
—  В решающем бою, девочка, каждый промах одной стороны помогает другой. Герцог Веллингтон удачно использовал и ту, и другую, и третью оплошность французов. Английские солдаты удачно отстреливались, самоотверженно дрались в штыковых атаках, кавалеристы проявляли поразительную отвагу в сабельных схватках, артиллерия нанесла наибольшие потери врагу в тот момент, когда земля уже подсохла… Всё это так. И всё же исход сражения мог быть иным, если бы вовремя не подоспела прусская армия маршала Блюхера...
— А я слышала, что он, наоборот, опоздал?
— Великое сражение — это не поезд, на который можно опоздать или придти вовремя. Пруссия шла с боями, в одном из них сам Блюхер был выбит из седла. Но Наполеон не даром звал его «старым чёртом»! Ему уже который раз повезло! Он бывал и в плену, и в немилости у собственного короля…«Ротмистр Блюхер уволен и может убираться к черту!» ставил  резолюция Фридрих… Но бывали и победы, и награды, и повышения в чине…
— Говорят, его русские солдаты очень любили.
— Это потому, что Блюхер особо выделял русских солдат, называл их лучшими за отвагу и доблесть, а своих, прусских, ставил на второе место. Командуя объединённой армией союзников, Блюхер бесстрашно вёл её вперёд, и россияне прозвали его «генерал Форвертс», поскольку по немецки Vorvarts — «вперёд».
Я вспомнил ещё одну фразу великого Блюхера.
— Вспомнив Семилетнюю войну, он признался: «Если бы у русских был в ту пору хоть один генерал, равный Суворову, Пруссия перестала бы существовать». Сознайся, что такие слова о чужом полководце дорогого стоят!


                ПОД ОБЛАКАМИ

«Теперь, матушка, живём мы в новом доме. Савелий Карпович с супругой своей Лизаветой Матвеевной, Мария Савельевна с молодым супругом, детки Дуняша, Ефим, Никитка — эти на втором этаже. На первом, рядом с тёплой кухней, Захар Захарович приютился, там же прислуга… А на мансарде, как в старые добрые времена, моя спаленка. Слава Богу, дом теперь большой, места хватает всем.
Да и то сказать, что в доме я бываю редко. Сколотил артель из таких же молодых ополченцев, как сам, и подымаем мы по Москве дом за домом. Не всё же поджигать — когда то и строить надобно.
А какие зодчие этим ведают — молодые, дерзкие! Они пришли на смену таким корифеям, как Дмитрий Ухтомский, который возвёл Кузнецкий мост, Василий Баженов, прославившийся Домом Пашкова на Моховой, Матвей Казаков, известный зданием Сената в Кремле и первым Московским Университетом…  Пришла боевая молодёжь в прямом и переносном смысле слова. Тот же Осип Бове, ученик Казакова, воевал в московском ополчении, был соавтором единого проекта превращения Москвы в город-монумент во славу величия Русской империи. Он создал Александровский сад, Манеж, триумфальные ворота у Тверской заставы, Большой театр и площадь перед ним…
Но моя артель работаем только с двумя зодчими:  Доминико Жилярди и Афанасием Григорьевым. Они первыми нас приметили, дали серьёзный заказ, а потому я их не брошу, кто бы нас не переманивал. 
      
 Милая матушка, ты не поверишь в мою радость, когда на исходе ремонта Ивана Великого Жилярди с Григорьев предложили мне на выбор сразу три больших стройки: Екатерининский институт, Вдовий дом на Кудринской площади и университет на Моховой. Все три они взяли в свой подряд, набирают артели со всей Москвы, и меня не забыли тоже, дай им Бог здоровья!
Приглядывался к нам и Осип, он же Джузеппе Иванович Бове — человек в Экспедиции второй после князя Голицына. У него тоже очень заманчивые места, где строить: на Красной площади, на Неглинке, к западу от Кремля… Но старых друзей менять — последнее дело, и мы с хлопцами согласились работать на Моховой.
Этот дворец, матушка, иначе не назовёшь, построил ещё славный Матвей Фёдорович Казаков, царствие ему небесное. Рассказывают, что в 1812-м старик страсть как не хотел покидать Москву, будто прощался со своими «детками». Среди них был поистине царственным университет — восьмиколонный, пятиэтажный, гордый!
Друзья чуть не силой увезли архитектора в Рязань. Там до старика дошла весть о пожаре Московском. В числе сгоревших были и его строения. И славный мастер отдал богу душу — не столько от болезней, сколько от горя.
Не могу судить, матушка: моя ли рука поджигала то пламя, в котором сгорело его детище… Когда пылало со всех сторон, виновных не сыскать… Но мысленно я покаялся перед великим зодчим и взялся за восстановление его университета со всем прилежанием.
Вечерами после работы я нет-нет да забегал к другу своему тамбовскому — Афанасию Григорьеву. Показывая новые свои рисунки, я каждый раз мог ждать от него насмешек, поскольку характер у мастера был язвительный, но зато и советы завсегда давал очень дельные.
А не то станет рассказывать Афанасий, и как не заслушаться этого дивного зодчего?
— В Египте, дружок, дерева мало, одни пальмы, а они материал для стройки не самый прочный. Но был другой, который давала матушка-природа в избытке. Каждый год густой ил покрывал египетские земли после наводнения Нила. Его резали на лепёшки, их скрепляли камышом, сушили на жарком солнце и так  строили дома. Даже каменные блоки в древнем Риме соединялись тем же илом и скрепами под названием «ласточкин хвост». Вот такими примерно, — и мастер ловко рисовал незамысловатые, но очень надёжные соединения…
Рассказывая о Древней Греции, Афанасий объяснял, чем отличаются дорические ордера от ионических, когда говорил о Древнем Риме, указывал, чем этрусские купола и своды лучше иных, тем же грекам в ту пору ещё не знакомых.
— Хорошо, что ты любопытный, Николка! По другому зодчим нельзя. Не послал бы тебя воинский долг в Европу — не разглядел бы той красоты, которую отразил в своих рисунках.             
Он оживился:
— Первым делом меня твоя мансарда заинтересовала, колонны, балконы, люкарны, лоджии… Откуда, думаю, в лапотной Руси такие заграничные изыски? Пошёл к хозяину… «Он на Варварке, говорят, в лавке своей». Слава Богу, это недалеко. Зашёл, познакомились, он мне и показывает твой «Домик на Марне», что висит на стене. «Таких много у меня, племянник балуется, ополченец бывший». Так с тобой и встретились…
Я вздохнул:
— Построим университет, и я уеду к себе в Поволжье, Афанасий Григорьевич…
— Это что так? — удивился он. — Или кто тебя обидел?
— Да нет, что вы! Все ко мне хорошо относятся: и вы с господином Жилярди, и дядюшка, и друг мой военный Захар Захарович… Премного вам благодарен за науку! Теперь, чай, я уже самостоятельно смогу возвести немудрёное что-нибудь…
— И мудрёное сможешь, если подучишься… Да что ж тогда?!
Я развёл руками.
— Тянет на родину, Афанасий Григорьевич. Я как птица перелётная: в Африке хорошо, а весной летит в суровые краю, на родину.
Он рассмеялся:
— Москва — не Африка, а Поволжье ещё и потеплее будет, пожалуй… Валяй-ка, друг, на чистоту! Дело любовное?..
Признаюсь, матушка: никто, кроме тебя да Гришатки покойного, не знал моей тайны, но в этот день стало мне так тяжко, что выложил я Афанасию всё начистоту. Словно старший брат стал он мне с недавних пор…
— Веришь, нет? Хотя и сам я видел Настеньку в гробу, но до сих пор болит о ней сердце. Иду по Москве, вижу улочку знакомую: здесь мы с ней гуляли, идёт впереди девица стройная, из-под платочка косы светлые — Настенька моя идёт! Я не робкого десятка, войну прошёл, но всё одно мурашки по коже! Честное слово!
Он глубоко задумался…
— Ну, а в Поволжье?
— Там проще… По тем улицам Настенька не гуляла — вот и нет её там…
Тот, кого почитал я за старшего брата, не ухмыльнулся, как обычно, не стал давать мне лёгких советов.
— Сам решай, Николай Ильич. Одно могу сказать: рекомендательные письма дам тебе. И Жилярдку своего уговорю. Ты — зодчий от Бога! Но не остужай любопытство своё, учись искусству созидания всю свою жизнь, до гробовой доски!»


                «СКАЖИ-КА, ДЯДЯ»

Увы, на этом обрывались письма Николая Ильича матери своей. По крайней мере, в пожелтевшей картонной коробке мы продолжения не нашли. 
— Скорее всего, он вернулся к нам в Поволжье, — сказала Виктория.
— Мне кажется, я даже знаю адрес. Улица Московская, дом 31. — улыбнулся я. — Представляю, как возле дома   останавливается экипаж из Москвы, выходит молодой человек с большим дорожным саквояжем, идёт в дом…
— Нет, нет! Сначала он крестится на купола местной церкви… Вот этой, Свято-Троицкой… — Она указала в окно. 
 — Ты права. Ведь он уехал отсюда пятнадцатилетним мальчишкой, а прибыл солидным юношей, фронтовиком с медалью на груди. За эти пять лет произошло столько, что только Бог мог сохранить его живым. Ему он и отдаёт свою благодарность.
— Но вот, наконец, он входит в дом, обнимает матушку свою, всех, кому передавал приветы в своих письмах…
— И прекращает эпистолярное с ними общение! Поскольку живые рассказы лучше тех, что написаны мелким почерком.
Виктория вздохнула.
— И только матушка продолжает бережно хранить его письма. Она метит их по номерам, перевязывает шёлковой ленточкой и кладёт в большую картонную коробку. Там она будет хранить их до глубокой старости, а умрёт она не скоро, одна из последних в своём роду.
Я улыбнулся, мне понравилась эта игра.
— И даже после смерти хозяйки её личные вещи будут долго храниться в старинном сундуке или комоде, пока, наконец, хозяева не сменятся вовсе и очередной владелец дома не заинтересуется старыми письмами в картонной коробке…
— Но каждый раз будет не до неё, и он распорядится унести коробку на чердак…
— Где она и пролежит до наших дней.
— Пока не случится пожар, и чей-то младший брат не найдёт эту картонную коробку.
Мы рассмеялись.
— А что же другие герои — из тех, кого упоминает Николка? Судьба их известна?
— Не всех, конечно, но те, кто вошёл в историю — о них мы знаем доподлинно.
Я стал припоминать.
— Осенью того же 1815 года был расстрелян роялистами бесстрашный маршал Франции Мюрат. Встав перед строем, он поцеловал медальончик с портретом жены, младшей сестры Наполеона, и скомандовал солдатам:
 « — Сохраните мне лицо, ребята, цельтесь в сердце, в грудь!».
Виктория вздохнула.
— А ещё?
— До обидного мало прожил адъютант русского императора Павел Андреевич Шувалов. В юности он шёл с Суворовым через Сен-Готард, был ранен, позже участвовал в знаменитом ледяном походе в Швецию, в составе  Западной армии охранял Санкт-Петербург в 1812, брал Париж в 1814 — и всюду рядом с императором России…
— Надёжный адъютант!
— Но был эпизод, когда он сопровождал бывшего французского императора — в дни его изгнания из Франции на остров Эльбу… Шувалов исполнял личное поручения своего Государя!
— Я поняла, какое. Об этом пишет наш Николка.
 — Увы, былые ранения настигли Шувалова в 47 лет от роду. Русский дипломат Булгаков писал своему брату: «В субботу граф Шувалов немного занемог, велел приготовить ему ванну и только поднял ногу, чтоб влезть в неё, как повалился и отдал Богу душу».
— А сам Государь? Он, говорят, был в нашем городе незадолго до смерти? — спросила Виктория.
Я погрозил ей пальцем.
— Как первокурсницу, извиняю, но вообще-то историку положено знать такие вещи твёрдо! Император Александр Павлович славился тем, что любил свою державу не только с высоты престола: он много и охотно ездил по стране и почти всегда это было приурочено к какому-нибудь важному событию в жизни очередной губернии. У нас, например, завершалось возведение Спасского кафедрального собора…
— А Николка был к этому причастен?
— Скорее всего. Храм был огромный по тем временам, строительство началось ещё  до войны, в 1800-м году… Ещё отец Николки был жив, даже его артель могла участвовать… А сын, ты знаешь, мечтал  пойти по стопам отца… Одно можно сказать твёрдо: в августе 1824 года в наш город прибыл русский император  Александр Павлович и участвовал в праздничной литургии по случаю освящения Спасского кафедрального собора — одного из лучших в России. И если Николка к тому времени был жив, он вновь увидел своего императора, как когда-то в Москве и в Париже.
— А что могло с ним случиться?! — насторожилась моя помощница. — Николке нет и тридцати, он крепкий парень, не пьёт и не курит!
— Ну, ну… Наш император тоже отличался крепким здоровьем. В нашем городе, по крайней мере, он ни на что не жаловался. «Я прожил семь счастливых дней в благословенной вашей губернии» — сказал он при отъезде. А ещё через год неожиданно скончался в Таганроге, не на много пережив своего великого врага Наполеона Первого. Тот умер… где?
— На острове Святой Елены.
— Вот теперь молодец!
Она пыталась обидеться:
— У нас же не урок истории, Максим…
— Если хочешь стать настоящим учёным, а не просто «классной дамой», всегда и всюду тренируй свою память! Даже сегодня, когда сидим дома «на карантине». Кстати, ты знаешь, что такое «Болдинская Осень»?
— Это когда Пушкин застрял в своём Нижегородском имении, потому что дороги были закрыты на карантин.
— Так…
— От нечего делать он написал кучу великих произведений…
Я рассмеялся.
— В этой «куче» был и «Евгений Онегин», между прочим… А вот не литература — история. Послушай!
Достав с полки Сергея Соловьёва, я прочёл:
—  «Военный гений, постоянно упражнявшийся в порабощении других народов, есть явление из мира древнего, языческого… А соперник его, ведший неутомимую войну для освобождения народов, есть деятель новой европейской истории, истории христианской. Наполеон был героем битв, завоевателем, Александр — героем конгрессов, пастырем народов. Название это сохранится за ним в истории»… Поняла?
— Вполне.
— Но это первые лица, а были и такие же, как Николка, чуть старше. Иван Иванович Лажечников, к примеру. Директор нашей мужской гимназии. Он также, как Николка, дошёл с народным ополчением до Парижа, написал «Походные записки русского офицера». Или Михаил Загоскин — наш земляк, тоже ополченец, сражался под Полоцком и Данцигом, был ранен…
Виктория удивилась:
— Это же писатели?
— Конечно. И оба имеют отношение к нашей губернии. А ещё есть Денис Давыдов, славный партизан, генерал, поэт… Нет, он родился в Москве, а имение отца, ты не поверишь — это село Бородино…
— То самое?!
— Представь себе… Но сам Денис жил после войны в Симбирской губернии, приехал в наш город к другу… Танцевал на балу… и влюбился как мальчишка!
Она улыбнулась.
— Я даже знаю, как звали его пассию... Евгения Золотарёва.
— Молодец!.. Как видишь, Николка был здесь не один — из тех, кто прошёл войну от Москвы до Парижа. Бывшие воины жили, влюблялись, обзаводились семьями… Подрастали их дети, и уже сын капитана Кексгольского пехотного полка воспел Бородино так, что восхитилась вся Россия!
Виктория вскочила:
— Я прочту! Можно?
Она расправила плечи и начала читать:
                «— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
                Москва, спалённая пожаром,
                Французу отдана?
 Ведь были ж схватки боевые,
 Да, говорят, ещё какие!
 Недаром помнит вся Россия
 Про день Бородина!»
— Ай, молодца! Представь себе. Двадцатилетний юноша, рождённый после войны в той самой Москве, через два года после пожара, пишет:
Вам не видать таких сражений!
                Носились знамена, как тени,
                В дыму огонь блестел,
                Звучал булат, картечь визжала,
                Рука бойцов колоть устала,
                И ядрам пролетать мешала
                Гора кровавых тел.
         — Ты понимаешь, Виктория? Приближается 25-летие великой битвы, ещё живы многие фронтовики, некоторые сами неплохие поэты, того же Давыдова взять… И вдруг — совсем мальчишка, послевоенное дитя, воспевает Бородино так, будто видел всё собственными глазами! 
Третий стих мы прочли вместе с Викторией:

Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась — как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой...

Я глядел на неё удивлённо:
— Среди современных мальчишек не все знают «Бородино», а уж девочки — тем паче.
Она широко улыбнулась.
— Отец меня называет «не в коня корм». Он профессор медицины, мать тоже медик, а я историю люблю, поэзию… Лермонтов и Цветаева — мои небожители!
В эту минуту я ловил весёлые искринки в её глазах и удивлялся: как мог я не замечать их раньше?! Ведь в одном доме живём!


                БАБУШКА

В этот вечер мы занимались историей у меня, а затем бабушка напоила нас своим «дачным чаем»,.
— Он у вас удивительно вкусный!— искренне призналась Виктория.
Старушка пожала плечами.
— Я всё согласую с природой, дочка. На даче сажаю то, что хорошо растёт: рябина так рябина, черника так черника. Малину, конечно, ежевику… Всё это сушу на солнышке, потом в мешочки полотняные и — в чай… Что получилось, то получилось…
— Прелесть! Лесной аромат!
— В лесу тоже собираю, что могу. На болотах бруснику, в бору землянику, в ельнике иван-чай… У нас в деревне завсегда так делали. Во время войны, помню… Я ещё девчонкой была, в лес ходила с баушкой покойной. Она мне покажет две-три ягоды: «Эти не бери, внучка, они ядовитые. А всё остальное можно»!
— И всё — в чай?
— Ну почему? Конский щавель рвали, лебеду, полынь, медуницу… Что-то сами ели, что-то в госпиталь несли. Там принимали лекарственные травы: чабрец, наперстянку, подорожник… Раненых бойцов лечили…
— Сколько же вам лет было, баушка?
Старушка отмахнулась.
— Сколько ни есть, все мои, дочка. Живём мы долго... Так что не сомневайся: и твои детки будут долго жить!
Я отвёл разговор в сторону.
— А скажи, бабуля: кто такая Нарчатка? Об ней спорят много, и каждый своё...
— Они люди учёные, у них работа такая: спорить. А мы народ простой. Что деды-прадеды нам говорили, то и мы своим внукам-правнукам.
— Но в споре рождается истина, бабуля!
— Может быль. Когда на пустом месте затеешь спор, то поневоле он и будет пустым. Доказать то нечем!   А истина — её пощупать можно!
Я пояснил Виктории:
— Бабуля так говорит, потому что у неё есть, что людям показать.
— Правда?
— «Золото Нарчатки» я это называю… Ну будет, баушка, не томи! Наша гостью ещё никогда не видела такие ценности.
— Не Бог весть какие! — вздохнула старушка. — Сегодня в любом ювелирном магазине  — глаза разбегаются! И золото, и серебро, и жемчуга, и алмазы…  Сегодня ловким стал народ, из стекляшки изумруд отольёт!
— А те, что у тебя — не поддельные?
Она вскинул плечи: не знаю, дескать, но глаза стали упрямыми, злыми.
— Большие учёные смотрели, просили на исследования отнесть… Я никому не отдала, смотрите из моих рук, ежели хотите!
Я улыбнулся.
— Ну тогда и нашей гостье покажи — из своих рук, бабуля.
Она пристально поглядела на Викторию.
— Моё золото — тёмное, не как в магазине…
— Ну пожалуйста, Елизавета Кузьминична! — жалобно протянула Виктория. — Я не прикоснусь даже!
 Бабушка встала и ушла в свою комнату… 
— Удивительно! — шепнул я. — Года три назад я вот так же привёл свою одноклассницу… Бабка ей наотрез отказала…
В эту минуту вошла хозяйка. В руках у неё была тёмная ткань с вышивками, что-то старинное... Она положила её на стол, перекрестила и развернула. Внутри лежало потемневшее от времени монисто. На старинных золотых монетах виднелся портрет молодой женщины…
— Вот она — Нарчатка! — гордо сказала бабуля. — Сейчас по-разному её зовут: кто царица, кто княгиня. Но что точно, так это — дочь великого Пуреша,  правителя древнего Поволжья.
— А вам как больше нравится? — спросила Виктория, не отрывая взгляда от монисто.
Бабушка вздохнула.
— Мне нравится всё, что ближе к истине, дочка. Княжна, княгиня — красиво звучит, не спорю, но много ли княгинь, отчеканенных в золоте? А царицы — обе Екатерины, Анна, Елизавета, грузинская царица Тамара, наконец…
— А её отец, Пуреш, он был Великим правителем?
Бабушка развела руки:
— Суди сама, милая. В те времена городов было мало, по крайней мере в Поволжье… На востоке Нижний Новгород, в центре Муром да на Западе новый городок — Москва называлась. Но ты послушай, какие реки протекали в его владеньях: Цна, Ока, Мокша, Сура! Царский дворец был на Мокше… Леса кругом, болота, но были и скалы — в том месте, где сейчас Наровчат… Ты должен знать, Максим.
Я вздохнул.
— Сейчас они уже меньше, 800 лет прошло… Но то, что они были, говорит старинный герб Наровчата: высокая скала и пять пещер у основания. 
—  И вот пошёл на Русь Хан Батый! — продолжила хозяйка. — Суру перешёл, Мокшу… Среди ночи проснулся Пуреш, а его дворец окружён со всех сторон, костры горят — видимо-невидимо!
Рассказчица преобразилась: глаза её тоже горели огнём…
— Пришёл посланник от Хана и спрашивает: «Сколько войска у тебя, царь Пурешь?»… «Сражение покажет!». «А хочешь знать, сколько у нашего хана?.. Молчишь? Не знаешь?.. Вот и я не знаю. Никто не знает! Столько рыбы в море, столько звёзд на небе, сколько лучников у великого Хана Батыя. Биться будешь с ним или дружить?!»
Бабушка пытливо посмотрела на гостью: что она скажет? Виктория вздохнула.
— Похоже, выбора не было у Пуреша?..
— Ты права, дочка. Или смерть неминучая, или воинская «дружба». А это значит, поход на Запад, который затеял великий Хан.
Старушка продолжала сурово:
— Три года храбро сражалась дружина Пуреша в составе Золотой Орды. Прошла и Люблин, и Сандомир, и Краков… А потом, в апреле 1241 года кто-то оговорил Пуреша в глазах Великого Хана.
Здесь я не мог сдержаться, историки говорят иначе.
— Постой, бабуля. Кто тебе сказал, что это не так?
— А у тебя другое мнение? Якобы Пуреш хотел перейти на сторону немецких рыцарей?! А что будет с его семьёй, он подумал?!! С юной дочкой, с семьями его дружинников? Батый не прощал предательства и казнил бы всех, включая детей малых!
Бабушка сказала твёрдо:
— Не было никакой измены! Пуреш всего лишь сказал, что в бою под Краковом много дружинников его полегло, остальным нужен отдых… «Отдыхай! — сказали ордынцы. — А мечи нам отдай. Скоро придёт обоз из Золотой Орды, дадим тебе новые».
— Обманули? — спросила Виктория, чуть не плача:
— Поверили доносчикам ордынцы, ночью проникли в шатёр и порубили сонную безоружную дружину вместе с Пурешем и сыном его Атямасом… Лишь троим удалось бежать!
Бабушка рассказывала, как сказку:
— Было это в апреле. Шли от Кракова до Мокши полгода без малого…   Отбивались от диких зверей рогатинами, питались корешками да лягушками...
— Но дошли, наконец?..
— Дошли, дочка. Заросшие, голодные, худые. Повалились в ноги Нарчатке: «Вели казнить, царица! Не уберегли мы отца твоего, всю дружину… Сами бежали лишь чудом...
— Ты, бабуля, словно сама всё видела, — усмехнулся сказал я.
— Ну, а как ты думаешь? Я в детстве тоже в лесу жила… И мёрзла, и голодала… Война! 
— А ещё с чем ты не согласна, старая? Давай уж на чистоту.
Она прищурилась.
— Читала я «легенду про Нарчатку». Там всего одна строка про её подвиги. «Опустошала тылы монголов осенью 1242 года»… И всё?
— А что не так?
Она усмехнулась.
— Пуреша с его дружиной казнили 9 апреля 1241 года. Это факт известный.
— Ну положим.
— Пусть трудным был путь от Польши до Поволжья, но к лету того же года должны были дойти молодые ребята?
— Должны…
— А ещё целый год что они делали?! Отъедались? Не слишком долго?! — Бабушка кипела от возмущения. — Нет, внучёк. Я тебе расскажу про Нарчатку так, как мне говорили старики. А там хочешь верь, хочешь нет — твоё дело. 
Она вздохнула.
— Горько плакала Нарчатка, узнав о гибели отца и всей его дружины. Но за три года в её владениях тоже подросло немало молодых парней и девчат, которые крепко держали в руках оружие…
— Девчат тоже? — в улыбкой спросила Виктория.
— Представь себе, дочка. В те грозные времена юные дамы были не хуже легендарных амазонок. Сама Нарчатка с юности могла оседлать любого коня, сбить на лету любую птицу, выбить из рук любой меч. Под стать ей была и личная  охрана — «поволжские амазонки».
Виктория улыбнулась.
— Дел, поди, хватало у них?
— Конечно, милая. Дворец князя Пуреша был на берегу Мокши, рядом с переправой. Все обозы, которые шли из Золотой Орды на Запад и обратно, останавливались здесь. Три года слуги Нарчатки щедро кормили и поили дорогих гостей — ведь они были союзниками! Пьяные обозники пытались приласкать и служанок, и саму царевну, но не тут то было!
— И вот теперь — они уже не союзники, враги?
— Но знает об этом пока лишь Нарчатка и её «амазонки». Обозники не ведают.  Следующий обоз из Золотой Орды — с оружием, на Запад — она приняла гостеприимно, как всегда… Но тёмной ночью пьяные обозники вновь стали приставать к служанкам и царице… И все ушли на дно Мокши! Их кони и  оружие отправлены были в дальние сёла… «Там подрастает новая моя дружина! — сказала Нарчатка. — Путь закаляется на вражеских мечах!»
— Молодец!
— Новый обоз шёл с запада на восток. Его учесть оказалась той же, а в повозках дружинники обнаружили золото, награбленное в Европе! «Вот почему жильё своё хан зовёт Золотой Ордой! — догадалась Нарчатка. — Все шатры изнутри — золотые!». 
— И это действительно, так?
— Люди видели… Узнав о пропаже «золотого обоза», Хан разъярился, велел поймать и в порошок стереть Нарчатку! Но она умчалась вниз по Мокше, скрылась в неприступных скалах Наровчата. Там царица велела переплавить золото, свой облик поставить на монетах и послать одну Хану Батыю. «Ты хотел меня поймать? Так вот мой  лик — на золоте твоём!».
Здесь даже я не выдержал:
— Ловко, бабуля! Не каждый придумает такое…
— А кто тебе сказал, что в 13 веке люди были не те? Не такой же мудрой была их речь, не такой же пламенной — любовь? В этому времени, мой милый, уже написаны были «Повесть временных лет», «Слово о полку Игореве», «Легенда о граде Китеже»… На юге Руси — Хан Батый, но на севере — Александр Невский?!! 
— Всё! Верю, верю! — поднял я руки, сдаваясь.
 Бабушка вздохнула.
— Ушла дружина в лес, стала здесь промышлять обозами: то в глухом овраге нападёт, то на речной переправе… А мирных купцов не обижала Нарчатка, расплачивалась с ними своими монетами! 
Я взял в руки монисто, потёр, подкинул в ладони.
— Да, бабуля, это настоящее золото! Монеты из тех, что делали в  плавильных мастерских,  в старинных кузницах… Где-нибудь в пещере, в подземелье!..
— Может быть! — сказала старушка и убрала  свою ценность. — Чай будете ещё?
— Нет, спасибо, Елизавета Кузьминична. Всё было очень вкусно! — сказала Виктория, вставая.
— И вкусно, и убедительно! — улыбнулся я.


                УДАР  КОРОНОВИРУСА      
 
Мы вышли на улицу. Была чудесная майская ночь. В прежние времена немало парочек сидели бы на скамейках… Но проклятый вирус загнал людей по своим квартирам, как мирных сусликов загоняет в норы грозный беркут, что наблюдает с неба.
— Как тебе моя бабуля?
— Я в неё влюблена, честное слово!
— Жизнь потрепала старушку… 
— Я помню, как она тебя в армию провожала. Соседки осуждали её: «Единственный внук, родителей нет… Могла бы похлопотать в военкомате»…
— Даже так? — удивился я. — Ну, ну, и что дальше?
— А дальше всё было нормально. Ты отслужил, пришёл… Такой красивый, в лентах, орденах…
— Но, но! Орденов не было!.. Со временем, когда отыщем Пугачёвский клад, нас непременно наградят!
— Надеюсь, не посмертно?
— Тьфу на тебя! — сплюнул я и сделал серьёзное лицо. — Между прочим, Виктория, мы с тобой выбрали не самое лёгкое увлечение в жизни. Искатель — это первопроходец, и каждый проект связан с риском. Вот Алёксово озеро… Не слишком большие глубины и всё же…
— Если насчёт меня, то мы уже договорились, Макс. 
Я посмотрел на неё пытливо.
— Ну хорошо. А что ты скажешь насчёт пещер?
— Не люблю. У меня клаустрофобия, я ужасно боюсь замкнутых пространств… 
— Спасибо, что сказала. Ну а если… начальник штаба будешь сидеть возле входа в пещеру, контролировать, фиксировать, наносить на карту?..
Виктория нахмурилась.
— А что? Ты, действительно, хочешь проникнуть вглубь Наровчатских пещер?
— Только после Алёксова озера! В истории множество тайн, но раскрывать мы их будем… по очередно.
— Ну да. «Хороший искатель всегда отложит что-нибудь на потом»?
Я рассмеялся.
— Меня уже цитируют? Это приятно.
Она перестала улыбаться.
— Ну а если всерьёз, Макс? Что ты задумал?
Пришлось и мне вздохнуть серьёзно.
— Ты пойми, Виктория. Чем дальше от нас предмет поиска, тем меньше остаётся «живых» артефактов… Одно дело Наполеоновские войны и совсем другое — 13-й век, эпоха Хана Батыя. У многих народов ещё и письменности не было. Всё, что может сохраниться в земле — это мечи, наконечники стрел и копий… И, конечно, монеты! Из них самые долговечные — золотые. Именно с них начал Шлиман поиски великой Трои.
— А ты где хочешь искать?
Я ответил не сразу.
— Очень заманчив Наровчат. Кстати, ты чувствуешь, как в унисон они звучат? «Нарчатка» и «Наровчат»? Это сегодня там — село, а был немалый город Нариджан. На окраине его — пещеры и не малые. Даже герб у Наровчата — высокая скала, а в ней — пять пещер!
Виктория призадумалась.
— Это заманчиво… Но прости, Макс. Я должна маме позвонить — по скайпу…
И убежала. 
 
А я постоял ещё немного, полюбовался тёплой майской ночью и уже повернул к себе, когда из дорогой иномарки мне поморгали фарами. Дверца приоткрылась. За рулём сидела Жанна.
— Привет, полуночник! Это ты так спасаешься от вируса? На пару с юными девицами из собственного дома? — Она сверкнула своей голливудской улыбкой. — Ну да! Это же и называется «домашний карантин»?
Что-что, а в колкости ей не откажешь.
 — А мне говорили, что Жанна мотается по заграницам, загорает на модных курортах… Смотри, подруга! Короновирус — он от тамошних летучих мышей!
Она усмехнулась.
— У тебя устаревшие сведения, Макс.
— Насчёт мышей?
— Насчёт меня. Я уже давно никуда не мотаюсь, сижу дома, готовлюсь к разводу.
Я искренне удивился.
— Вот даже как?.. После школы, помню, ты готовилась к свадьбе, а сейчас к разводу?.. Напряжённая у вас жизнь, жёны олигархов!
— Не называй меня так! Я бизнесвумен. Женщина - бизнесмен! Что тут смешного?!
— Да так… Секретарша — жена — бизнесвумен… Это рост карьеры или наоборот?.. Прости, я не силён в вашем табеле о рангах.
Жанна горделиво усмехнулась.
— Ну у меня… гостиничный бизнес! Тебе это что-нибудь говорит?
— Слышал... Номер в «хрущёбе», но чтобы тайский массаж. Да?
— Ты отсталый, Макс, как снежный человек. Забился в свои древности и наше время уже не чуешь. Ты хотя бы знаешь, что твоя тёща вот-вот кони двинет?
Я ничего не понимал. Какая тёща? Какие кони?..
— Я же говорю: дикий! У твоей сегодняшней девицы, Виктории, кажется? мать умирает. Короновирус. Слыхал?
— Постой, ты что-то путаешь, Жанна… Она сама работает в больнице, лечит от этого вируса…
— Чудак! Да ты знаешь, сколько врачей уже умерли от него?!.. И в Китае, и везде… Это ведь не беременность, он по воздуху передаётся!

Свою бывшую я уже не слушал — мчался к Виктории. Она открыла мне дверь и привычно отступила в сторону. За этот месяц мы столько раз приходили друг к другу в гости,  что уже не спрашивали, кто и зачем?
— Ты меня прости, Виктория… Хотел спросить...
— Спрашивай.
Она улыбнулась. А у меня, как назло, ничего умного не приходило в голову.
— Я хотел узнать, как твоё здоровье?
Она приложила ладонь ко лбу.
— Спасибо, Макс. За последние пять минут, что мы не виделись, ничего не изменилось. Температура та же, мне кажется.
— А все остальные?.. Твой брат, например?
— Да тоже жив-здоров. Разбудить?..
— Не надо… А родители? Ты извини, Вика, но у меня их нет, сама понимаешь…
Мои разбились на машине, когда я был ещё пацаном… Органы опеки хотели меня в интернат пристроить, но бабушка такой крик подняла, что… отстояла, в общем!
— Я понимаю, Макс. Но мои — в больницы. Дел столько, что живут там безвылазно…
Она вдруг помрачнела…
— Тебе что-то стало известно? Нехорошее что-то?
Я пожал плечами.
— Да нет… Трёп какой-то…
— Я поняла… Как увидела эту чёрную иномарку возле дома, мне нехорошо стало!
— Про вашу больницу постоянно треплются. Туда же никого не пускают, вот и разносят всякую чушь…
Но Виктория уже схватила телефон, позвонила отцу:
— Что случилось, папа?
Я отошёл в сторонку, чтобы не подслушивать, но всё равно догадался: Жанка не соврала...
— Я приеду! Прямо сейчас!!! — крикнула Виктории.
— Тебя никто не пустит, дочка! Какой смысл? Ты даже увидеть её не сможешь.
— Я должна! Это мама моя!!!
— А мой жена!!! Прекрати истерику сейчас же! Неужели ты думаешь, что я упущу хоть крупинку в её лечении?!.. Единственное, что я тебя прошу: следи за братом! Сидите дома! Это лучшее, что вы можете нам сделать — мне и маме!
Похоже, он положил трубку… Вика ходила по комнате взад-вперёд, как тигрица в клетке. Потом повернулась ко мне:
— А тебе кто сказал, Макс?
— Теперь какая разница?
Она невесело усмехнулась:
— В этом доме все всё знают… Кроме родных детей!
Я чувствовал себя неловко.  Уйти — бросить её в беде. Остаться — а как быть со слухами? В нашем доме все всё знают, даже в полной тишине, когда все на карантине…
— Уйти хочешь? — спросила Виктория. — Все твои сомнения у тебя на лице, Максим.
Я криво усмехнулся.
— Это точно. Я как Наполеон в Москве после пожара. Уйти сразу— стыдно. Испугался, скажут. А долго сидеть — смысла нет. Ни добычи, ни побед.
Она подумала и махнула рукой:
— Ладно, оставайся! Постелю тебе на диване.
Стала доставать бельё из шкафа.
— На кровать не пущу, даже и не мечтай!
— Ну что ты, что ты?!
— И вообще, на победу не рассчитывайте, товарищ Наполеон!
— Сказал ведь!
Мы разделись и легли — каждый на своей койке. На бывшей Троицкой горели фонари и светили довольно ярко. Сна не было и в помине.
— Не спишь? — спросила Вика.
— Нет, конечно.
— А почему «конечно»?
— А ты думаешь, я железный?.. Как тот Дровосек? Или кто у них был без сердца?
— Пугало, по моему.
— Я не то и не другое. У меня есть сердце! Нормальное мужское сердце, которое усиленно бьётся при виде красивой юной дамы.
— Скажи ещё «обнажённой».
— А разве ты обнажённая?
— Нет, конечно. Не совсем. — Она скривила губы. — Можно подумать, что ты не подглядываешь в мою сторону?
Я пожал плечами.
— А смысл какой? Ты же меня всё равно на кровать не пустишь…
— Нет!!!
— Вот видишь? На победу мне рассчитывать нечего…
Она тяжело вздохнула… Долго молчала… Потом сказала чуть слышно:
— Иди…
 
Мы лежали так: каждый, завернувшись в своё одеяло.
— А ты знаешь, что я тебя ещё в школе полюбила? — Она усмехнулась. — Классе с пятом или шестом… Ты в хоккей играл во дворе. Капитаном был… И не видел, что одна белобрысая девчонка смотрит ваши игры от и до…
Я пытался вспомнить… Вот если Жанна приходила на дворовый стадион, это было видно и слышно. Через пять минут её одну и было слышно… А Виктория… Обычная тихая серая мышка, каких много.
  — Ты думаешь, я не видела, как Жанна крутит тебе мозги? Но кто я такая против неё? Я одна из немногих, кто провожал тебя до призывного пункта и встречал тебя из армии. Но я постеснялась к тебе подойти, поздравить, и ты вновь не узнал меня.
— Мне кажется… Вот теперь припоминаю…
— Не ври, пожалуйста, Макс, не надо. Я очень волновалась: куда ты пойдёшь после армии. И радовалась, как девчонка, когда ты поступил на исторический! С этого дня история стала и моим любимым предметом тоже.
— Я к нему в Великом Новгороде прикипел, на службе. Там что ни камень, то История!
— Знаю, милый. Нет, я там не была, но прочитала всё, что можно. А после школы я тоже пошла на исторический и сдала на отлично, учти! Потому что ты там учился!
— Приятно…
— И только в тот день, когда первокурсников записывали в секцию,   ты, наконец, соизволил меня узнать!
Я ухмыльнулся.
— Ну этот то момент я помню! «Откуда ты, прелестная дитя?»
— А я сказала: «Мы живём с вами в одном доме! На бывшей Троицкой». 
— Да, это я оценил. Ещё подумал: «Из неё выйдет хороший искатель! Вдумчивый, пытливый!»
— А в январе, после заседания секции? Я жду и жду в вестибюле, а тебя всё нет и нет! Подумала, что вы с профессором вышли другим ходом, уехали, а я осталась в университете одна! И вдруг выходит: «Вы кого-то ждёте, снегурочка?»… Да тебя я ждала, Дед Мороз… рыжий!
Я усмехнулся:
— Ты вылитая разведчица, честное слово! Помню, как ты легко вынудила меня признать себя «начальником штаба».
— А разве я не права?..  А письма Николки?..
— Это тоже ты подстроила?!
— Ну что ты, Макс?.. Коробку с письмами мой брат нашёл на чердаке, честно! Но то, что он принёс их мне, это моя заслуга, не спорю. Он видел, что я увлекаюсь историей, являюсь Искателем, готова платить за его находки… Вот и принёс их мне, а не кому-нибудь другому…

Я ещё спал, когда она приготовила завтрак и уже разговаривала с отцом.
— Прости, папа, но я буду звонить каждое утро! Что хочешь со мной, то и  делай!
Виктория слушала молча, не перебивая, но и не забывая ничего.
— Поклянись, что это правда!!!.. Мама будет жить?!!..
Слушая, она смахивала слёзы, но, прощаясь, вытерла глаза насухо:
— Спасибо, папа! Целуй мамочку...  если это возможно.


                СВАТОВСТВО  СЕРЖАНТА               

Завтрак был чудесный. Я съел омлет, выпил кофе и уже хотел поблагодарить, когда Виктория сказала:
— Не надо благодарностей, Максим Сергеевич. И письма Николки, всю коробку, я отдаю вам. А те переводы, которые мы сделали. Это всё ваше, можете публиковать под своим именем.
— Я не понял…
— И на Алёксово озеро… я не пойду с вами! Можете искать себе другого начальника штаба.
В её глазах стояли слёзы, губы дрожали… Я ничего не понимал.
— Да что случилось, Виктория, милая? В чём я проштрафился перед тобой?
Она пожала плечами.
— Да нет, я сама виновата. — Ухмыльнулась. — Ведь знала, знала, что так получится! Подружки говорили: первая любовь ненадёжная, Вика! А я, дура, продолжала любить. Да и сейчас люблю, что теперь скрывать?!
Она, наконец, заплакала. Не могут девичьи слёзы держаться так долго, не пролившись.
— Я дала себе самое грозное слово: не давать ей свободы — этой дурацкой любви! Признаться только тогда, когда он первый скажет! — Она схватила себя за голову. — Но вчера… всё сразу. Матушка заболела, с отцом поругалась... Ты пришёл на ночь глядя. Расслабилась я! 
Я никак не мог понять, в чём виноват?
— Нет, постой, Виктория. Тут надо разобраться.
Она махнула рукой.
— Да что разбираться, Максим? Это наше женское проклятие: призналась первой — всё! После этого из нас верёвки можно вить! Ведь та же Жанна…  Когда вы дружили… Ведь это она первая открыла душу? Да?!
Не скрою, мне стало не по себе от такой откровенности.
— Ну… в какой-то степени.
— Да не в какой-то, а в прямой! Она ждала, что ты признаешься тоже, позовешь её с собой… Но этого не было?
Я промолчал. Что говорить?.. Виктория была права.
— А тут ей богатый старичок подвернулся. Что ждать у моря погоды? Вышла замуж! И молодец! — Она посмотрела на меня в упор. — А вот если по другому, если девчонка будет нянчить свою любовь, чествовать, а парень уже разлюбил…  Вот где она тогда — Бесприданница? Или Анна Каренина? Или все они вместе взятые?
Она по прежнему строго смотрела мне в глаза...
— Вот пойдём мы на озеро, поставим палатки. Ты будешь завлекать других девчонок, а я? Ведь все же будут знать, что я — бывшая твой пассия. Над бывшими издеваются особо, у женщин на это счёт — тонкий нюх и змеиный язык! И что же мне делать, Максим? Под поезд броситься? Или утопить соперницу, как леди Макбет Мценского уезда?
Я, наконец, всё понял.  «Что же ты делаешь, солдат? Юная девчонка полюбила тебя всем сердцем, а ты, взрослый человек, не можешь ответить ей тем же самым — любовью за любовь?!»
— Ты всё сказала, Виктория?
— Всё!
— Ну тогда сиди здесь и жди! Никуда ни шагу! Я мигом!
Я поднялся к себе и обнял бабушку.
— Бабуля, милая! Ты любишь меня?
— Конечно!
— А Виктория с первого подъезда? Профессорскую дочку?
— Мог бы не уточнять, внучок…
— Тогда… иди, сосватай меня. Всё честь по чести, как полагается.
— Милые мои! — бабуля смахнула слезу. — Неужели дождалась? И свадебку отгуляем, и правнуков понянчим?..
— Всё будет, бабуля!
Она достала из сундука заветное монисто.
— А я боялась, что помру и никому не отдам его, не порадую невесту.
— Порадуешь, бабуля. Она вчера все глаза проглядела на твою Нарчатку!
Бабушка собиралась и всё ахала:
— Вот поганое время! И взять с собой некого. А я какая сваха?.. — ругалась бабушка по дороге. — Проклятый карантин!.
Но когда пришли, разбудили младшего брата невесты, позвали пару соседей, получилось совсем не плохо.

— Ты отцу звонила? — спросил я.
— Конечно! Он тебя знает и ценит, бабушку твою тоже. Мама пока слаба, но одобрила тоже… Переживала насчёт колец…
— И кольца будут, и свадьба будет! — заверил я. — А медовый месяц — царским будет у нас! В сосновом бору, на берегу моря сурского… — это ли не мёд, милая?
Виктория счастливо улыбалась. А братец её, чердачных дел мастер, всё интересовался:
— А сватовство… на нём «горько» кричать можно?
Я махнул рукой:
— Если сильно хочется, Кирюша, всё можно!
— Горько!!! — крикнул он от всей души.



                РОДОМ  ИЗ  КАМЕНКИ

Отец Виктории приехал утром. Я помнил его прежде. Это был красивый  мужчина с аккуратной бородкой под герцога Рошфора, всегда весёлый и словоохотливый… Сейчас на нас смотрел исхудавший, наполовину седой старик…
— Папа! — крикнула Виктория и хотела обнять его, но отец предупредительно поднял ладонь.
— Прости, дочка. Я всем внушаю: пандемия и нежность — несовместимы!.. Даже, если родное дитя. 
— Понимаю. Скажи мне главное: как мама? 
 — Ну как?.. Дышит самостоятельно, аппарат ей уже не требуется…Температура близка к нормальной. Эту ночь спала спокойно…
— А ты?
Владимир Иванович криво усмехнулся.
— Средняя температура по больнице — знаете такую шутку? В ней тоже есть доля истины. Как правило, больные умирают под утро, когда иссякают защитные силы организма. Понимаете, молодой человек? — обратился он ко мне.
— Вполне, доктор.
— Все это время я почти безошибочно мог угадать, сколько больных умрёт за ночь. А сегодня утром, ещё до осмотра, почувствовал: температура по нашей больнице пошла на убыль! За ночь ни одного летального исхода!
— Ура!.. — крикнул Кирюша.
— В палатах интенсивной терапии, в приёмном отделении — всюду ночь прошла спокойно, и меня буквально выпроводили домой. «Ваша дочка именинница, доктор!».
Виктория улыбнулась.
— Спасибо, папа!
— Пока не за что. Вот сядем вечером за стол — тогда другое дело. 
 
Вечером, принявший ванну, чисто выбритый и отдохнувший, Владимир Иванович смотрелся уже прежним «Рошфором» — помолодевшим и весёлым.
— Прошу, прошу! — улыбался он, приглашая всех к столу. — Немного иначе мечтал я отметить совершеннолетие дочери, но что делать? Пандемия проклятая!
Стол был богатым и большим, рассчитанным на дюжину людей, но сегодня сидели пятеро: хозяин с дочкой и сыном да мы с бабушкой.  Согласно карантинным мерам, держались на расстоянии друг от друга. 
Доктор встал.
— Милая наша Виктория! Мы с мамой уже давно решили: в день совершеннолетия у тебя должен быть свой личный транспорт. Пусть не самый «крутой», но именно такие называют «моя первая машина»…   
Он протянул ключи от КИА.
— Держи, дочка!
— Папочка!
Мы дружно аплодировали. Кирюшка завистливо прошептал: «А мне?!»… Медик посмотрел на меня, прищурился:
— Ну, а помочь молодому водителю должен будущий супруг… Правильно говорю? 
Я встал по стойке смирно.
— Будет сделано, доктор! Вот закончится пандемия — в автошколу определим вашу дочку, мою невесту… В автосервисе у меня тоже хорошие друзья. Служили вместе.
— Это хорошо! — улыбнулся Владимир Иванович. — Вот я санитаром был в армии. Незаменимая практика! До сих пор встречаюсь с армейскими друзьями, вот такие ребята! — он поднял большой палец.
Я не мог не согласиться:
— Долг Родине — это само собой, но в армии ещё и самого себя проверяешь... Основательно!
Мы пили шампанское. Сначала за здоровье Ксении Андреевны — моей будущей тёщи, потом за  тестя и саму именинницу… Она одела на грудь монисто, подаренное моей бабушкой, и смотрелась вылитой Нарчаткой.
— Я так понял, что Наровчат — это ваша вторая экспедиция после озера Алёксово? — спросил Владимир Иванович, пытливо глядя на нас с Викторией. — А третья?.. Бог, как известно, троицу любит.
— Всё зависит от тебя, папочка! — коварно улыбнулась дочь. — Чем быстрее ты прогонишь этот чёртов вирус, тем раньше мы приступим к поиску.
— В самом деле, доктор! — сказала бабушка. — Даже мне, старухе, надоело сидеть в четырёх стенах. А молодёжи каково?!
Хозяин вздохнул.
— Мы сами хотели этим летом на Кипр… А получилось как в старой поговорке: хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах.
—  Мы предполагаем, а Бог располагает, — вздохнула бабушка.
Доктор сурово всех оглядел.
 — В 1918 году «испанка» унесла миллионы жизней — и стала затихать. Горячие головы кричали, что пандемия кончилась, танцевали и пели от радости… А вскоре пришла новая волна — страшнее первой! — Он хлопнул ладонью по столу. — Вот почему я интервью не даю и прогнозов не делаю!
Он усмехнулся. Самому надоело говорить об этой заразе.
— Ну ладно, слушайте. Я лично родом из Каменки. Откуда и Бурденко тоже, Николай Нилыч… Как историки, вы должны знать.
— Главный врач Красной Армии? Последователь великого Пирогова? — уточнил я.
— Они оба — великие армейские хирурги! Один — автор анестезии, другой —  пенициллина, но оба спасли тысячи раненых бойцов. Пирогов прошёл Крымскую и Русско-Турецкую, Бурденко — пять войн: от Русско-Японской до Великой Отечественной! И вот что характерно: за четыре года тяжелейшей войны не допустил ни одной пандемии!
— Да, это бессмертный ваш земляк, не спорю, — сказал я. — Но был ещё один — Пётр Иванович Паршин. Он сделал для Победы не меньше.
— А разве кто-то спорит? — развёл руками доктор. — Мой дед учился с ним в школе, вспоминал. «Мы ему страшно завидовали! Ещё бы?  Отец — машинист поезда! Глыба по тем временам! Сын, естественно, пошёл по его стопам, уехал в железнодорожный техникум… А потом оказался в Ленинграде, стал директор завода… А перед войной — ушам своим не верим! Наш Петька  — Народный комиссар! Вместо Орджоникидзе покойного!»
Мой будущий тесть пристально посмотрел на меня.
—  В те годы многое пришлось укомплектовывать молодыми кадрами… Догадываешься, почему?
Я кивнул.
— В армии из пяти маршалов трёх не стало… 
— Но тот же Жуков — ведь он смог стать героем Халхин-Гола?
— Смог.
— Наш Пётр Иванович — инженер от Бога!  21 июня 1941 года (обратите внимание на дату!) он представил Совете Обороны проект реактивного миномёта… Сам товарищ Сталиным приказал срочно принять производству!
— «Катюшу»? — спросила Виктория.
— Её, дочка... Всю войну наш земляк руководил их производством. Десятки заводов по всей стране, тысячи установок, миллионы снарядов — это всё его работа! 
 — В областном центре не только завод — ещё и университет смастерил Пётр Иванович. Для производства «Катюш» нужны были инженеры…
Доктор обвёл тёплым взглядом и дочь, и будущего зятя.
— Ну а что ещё в ваших планах, искатели? Будем считать, что пандемия кончилась, найдена прививка от неё…
Я посмотрел на Викторию, она на меня.
— Планов громадьё, Владимир Иванович.  Многое обдумали, когда сидели на карантине. Мы же будущие учителя.
— Это верно.
— Начнём рассказывать школьникам о войне… А что мы о ней знаем?! По учебникам разве?
— И что же?
— Мы решили хотя бы главные места сражений увидеть собственными глазами. Вот есть у нас Кузнецк, Сосновоборск… Там  в 41-м формировалась стрелковая дивизия, которая сражалась под Москвой.
— У деревни Крюково?
— Точно!
— Ты знал, папа?
 Владимир Иванович пожал плечами:
— В годы моей юности родилась эта песня. Как же мне её не знать? 
 — Я бы так организовал экспедицию. От Кузнецка до Сосновоборска пешком, затем на поезде до Москвы…
— В солдатских теплушках! — мечтательно сказала Вика.
— А там до деревни Крюково… В походной экипировке, с вещмешками через плечо…
Доктор понимающе кивнул:
— А в мешках пакет родной земли Кузнецкой — на братскую могилу героев… Давайте за них! Не чокаясь!
Мы подняли бокалы и молча выпили за павших.
— Много есть подобных мест. В Белоруссии Брестская Крепость, где сражался наш земляк Андрей Кижеватов, под Ленинградом — Пулковские высоты, где дрался сержант Залётов, под Одессой — Чёрноморский моряк Георгий Терновский…
— Даже Дом Павлова в Сталинграде  выходил на улицу Пензенскую, — сказал я. — Лично был, знаю!
Доктор кивнул.
— Ну хорошо. А что-нибудь из прежнего века, из 19-го? 
— О! Это век Белинского и Лермонтова, Загоскина и Салтыкова-Щедрина. Все — наши земляки, волжане!
Владимир Иванович усмехнулся.
— Тогда и Пушкин отчасти такой же. Болдино — это коренная их усадьба, от дедов-прадедов... На границе Нижегородской губернии и бывшей нашей, когда ещё Саранск входил в её пределы.
— Да, Пушкин приезжал в Болдино трижды, — сказал я. — Но нет свидетельств, что он был на нашей территории.
Доктор рассмеялся.
— Нет прямых, но кто докажет обратное? Мы, старшеклассники ездили в Болдино на мотоциклах. От Каменки рукой подать, Как правило, 6 июня. Туда — по дороге, а обратно — лесными тропами. Несколько километров — и там уже наша территории, село Голицыно.
— А при чём здесь Голицын?
— Это давний друг Поэта! Сев на коня, Александр Сергеевич мог съездить и к нему. На лесных дорогах карантина не было.
Я пожал плечами.
— Ну может быть…
— Вернувшись в Каменку, мы вскоре ехали в Тарханы. И вот какой стих я придумал в те дни.
Владимир Иванович поправил горло и прочёл:
             От Болдина и до Тархан,
             Поверь мне, вёрст не так уж много.
             Когда б иное, жизнь отдам:
             Пересеклась бы их дорога.
    Они б сдружились, видит Бог,
    Два гения одной России:
    И всеми признанный пророк,
    И юный баловень мессии.
Виктория вздохнула:
— Ты имеешь в виду их дуэли, папа?
— Увы, доченька. Два лучших поэта — и две дуэли! Только в нашей стране было такое возможно. Будь по-другому, они конечно бы встретились и полюбили друг друга.
У меня сердце ёкнуло в груди от такой перспективы.
— Если так, то я не исключаю, что Лермонтов мог стать одним из лучших автором Пушкинского «Современника»!
 

   
                АЛЕКСЕЕВСКИЙ ДВОРЕЦ

Мы помолчали какое-то время.
— А историю  Алексеевского дворца все знают? — Доктор обвёл нас пытливым взглядом. —  Его каждый видел, кто въезжал в Каменку по железной дороге. 
Я пожал плечами.
— Насколько помнится, в самой Каменке одна дворянская усадьба — Воейковская. Полуразрушенная.
Владимир Иванович усмехнулся.
— Да нет, мой друг. Скорее недостроенная. И не просто усадьба — дворец.  Если есть желание, я расскажу вам его историю. — Он широко улыбнулся. — Тем более, что она тоже связана с медициной.
— Сегодня время такое, доктор, — вздохнула бабушка. — Без вас, родные, нам ни шагу!               
— Ну спасибо, Елизавета Кузьминична. Итак, это сегодня Каменка — солидный  город, а в 19 веке было простое село, названное в честь переправы через местную реку Атмис. 
— Каменный брод?
— Верно, молодой человек. А места вокруг — чудо! Леса, горы, а земли такие, что на сажень в глубину — сплошной чернозём. Хозяевами были князья Долгоруковы, Голицыны, Воейковы…
— Знакомые в России имена!
— Ты прав, Максим. В 1870-е годы из Москвы в Поволжье прокладывали железную дорогу, и Николай Васильевич Воейков, камергер  Двора Его Императорского Величества, «уговорил» инженера провести ветку по его земле. Так первая железнодорожная станция в Каменке получила название «Воейковская».
— Говорят, это было не только престижно, но и выгодно?
— Ещё бы! Каменский хлеб ценился и в самой Москве, но одно дело доставлять его лошадьми, и совсем другое — железнодорожными составами. А если учесть, что тесть Воейкова князь Долгоруков был Генерал-губернатором Москвы, то можно понять, почему вагоны из Каменки в Первопрестольную шли беспрепятственно.
— Короче, не бедствовал камергер Воейков?
— Генерал был верным слугой и другом Александра Третьего, а в 1868 году у того и другого родились сыновья: у царя — Николай, у генерала — Владимир.  А верховодил в детских играх сын лейб-медика Боткина Евгений.
Я согласился:
— Царевичи и дети царских слуг не раз бывали лучшими друзьями!
Владимир Иванович кивнул, соглашаясь.
—  Прошло 35 лет, один из трёх стал царём, второй комендантом его дворца, третий  главным медиком — тоже как отец. В 1904 году царица рожает долгожданного первенца — Алёшу. Крёстным отцом цесаревича становится генерал Воейков, а лейб-медиком — профессор Боткин. И почти сразу же он находит у младенца кровотечение пупочной грыжи.  Короче, «болезнь королей» — гемофилию!
Бабушка перекрестилась.
— Господи, помилуй! Знахарки говорили: «голубая кровь» — от неё вся зараза! Мать в себе носит и не знает, дочери тоже здоровые, а сын родился — всё! Кровь не свёртывается!
— Это правда, папа? — жалостливо спросила Виктория.
— Да, болезнь поражает не каждого. Но наш последний принц, Алексей Романов, оказался в этом чёрном списке. 
Доктор горестно усмехнулся.
  — Как самостоятельная патология, гемофилия была выделена в 1874 году — всего за 30 лет до рождения Алёши! А рентгеновские лучи открыты в 1895-м! Сами видите, каким был уровень медицинских исследований. Зато знахарей, «святых старцев» всегда хватало на Руси!
— И что это значит?
— То, что даже в Царском селе Боткину не удавалось лечить Алёшу так, как он того хотел. Царица доверяла Распутину и прочим «лекарям» больше, чем потомственному лейб-медику, профессору медицины! Своему другу Воейкову Боткин говорил: «В хорошей лечебнице, «на водах» царевича можно лечить гораздо эффективнее, чем здесь, под надзором матушки-царицы и её шарлатанов!»…
— А что же Воейков, папа?
— Генерал полностью доверял Боткину, но владел и международной обстановкой тоже. «Не спорю, мой друг. Где-нибудь в Карловых Варах Алёше будет лучше, но кто сбережёт его от террористов всех мастей?»
Я кивнул, соглашаясь.
— Да! В начале 20-го века террор стал всеобщей заразой! В Греции убили царя, у нас в Киеве — премьер-министра, в Питере — предводителя жандармов… 
 — «Поволжье! Вот прекрасный край! — сказал Воейков. — У нас в Каменке и вода есть чудесная, «кувака» называется. А места? Великолепные, среднерусские! Я своему крестнику не то, что водолечебницу — дворец построю! А охранять поставлю наш полк!
К тому времени генерал командовал Лейб-гвардии гусарским полком Его Императорского Величества и не сомневался, что Государь доверит ему охрану родного сына.
— Проект намечался солидный! — сказал я.
Доктор кивнул.
— Все расходы Воейков взял на себя, свозил в своё имение известного горного инженера Дрейера, доверил ему большую артель из местных мужиков… Инженер сделал под землёй сказочный водоисточник: он работает и поныне.
— Это мы знаем. Ёмкость — 100 тысяч бутылей в год!
— Так при Воейкове было. Сейчас больше.
— Говорят, от села до Каменки должна была протянуться ветка  чистейшего керамического трубопровода.
— Да. Задача стояла такая, чтобы и питьевая вода, и бассейны в лечебнице — все были из одного источника — «куваки». Чтобы кровь царевича со временем менялась: ведь она на 90 процентов состоит из воды! 
Я улыбнулся.
— Наивно, доктор?
Он пожал плечами.
— По сегодняшним меркам может быть. Но 100 лет назад существовало такое понятие, как «замещение тканей организма»… Удаляются больные клетки, на их место помещаются здоровые… Главное, чтобы из одного источника — из года в год, десятилетиями!
Владимир Иванович загадочно улыбнулся, достал с книжной полки старинный фолиант:
— Хотите, я прочту вам статью из  «Горного журнала» за 1913 год? «Вода из источника «Кувака» не только превосходна в физическом отношении, но безупречна в химическом, санитарном и прочих. Является водой кристаллически  прозрачной, абсолютно бесцветной, без малейшего запаха, с приятным освежающим вкусом, лишенной каких-либо бактерий и с минимальным, для лучших питьевых вод, минеральным составом».  Это написано сотню лет назад. Прочесть химическое заключение, сделанное в прошлом году?..
— Мы вам верим, профессор.
— Совпадение полное! Весной 1914 года генерал Воейков уже завершал строительство водолечебницы в Каменке. Она получалась такой грандиозной, на склоне горы, что все видевшие стройку называли её дворцом. А сам строитель добавлял про себя: «Алексеевский Дворец». Потому что твёрдо дал себе слово подарить дворец своему крестнику — будущему русскому императору Алексею Романову!
— И что же дальше, папочка? — Виктория чуть не плакала.
Доктор вздохнул и сказал печально, без улыбки:
— Пришла война… совершенно не нужная русскому народу! Потом было отречение царя… ничем не обоснованное! И первой жертвой февральской революции стал дворцовый комендант генерал-майор Воейков. Его бросили в одну тюрьму, в другую, он лежал в психиатрической больнице, бежал в Крым, затем в Румынию…
Владимир Иванович поднял палец.
— Офицеры, если бежали за границу, то, как правило, в Париж. А генерал Воейков там бывал неоднократно, прекрасно знал французский язык… Это был его город! Но, вместо этого, он пробирается в Финляндию, на самую границу с Петроградом… И ждёт!
— Чего?!
— До него уже дошли слухи о расстреле в доме Ипатьева, о страшной находке в Ганиной яме (там, в частности, был обнаружен палец доктора Боткина)… Но были и другие вести: будто бы спаслась одна из царских дочерей, что цесаревич Алексей тоже не найден — ни среди мёртвых, ни среди живых…
— И Воейков ждал?!
— Позже, когда Советская Россия напала на Финляндию, генерал перебрался в Швецию. Там написал мемуары «С царём и без царя»… Но главным в них был не царь, который предал всех своим отречением. Главным был цесаревич Алёша, который написал в 12 лет от роду «Когда я буду царём, в России не станет ни бедных, ни голодных людей»…  До 13-ти он не дожил…

Воцарилась тишина. Я обернулся на звук: то всхлипнула Виктория, моя невеста. Она сказала:
— Ты помнишь, Макс? Мы читали про юного дофина Франции Людовика 17-го… Он был узником Тампля… Алёша — узником дома Ипатьевых… — Она повысила голос. — Пусть революции, что угодно, но какое право имеют взрослые лишать жизни детей?!!
— Ты права, родная. На них не было вины! Это взрослые грешили: и воровали, и убивали... Дети и революция — вещи несовместные!
Она вытерла слёзы и стала читать:
        Или, бунт на борту обнаружив,
        Из-за пояса рвёт пистолет,
        Так, что сыплется золото с кружев
        Розоватых брабантских манжет.
— Гумилёв? 
— Да, папа! Мы непременно поедем в Каменку! Я буду   рассказывать своим школьникам, что здесь, в Поволжье, стоит дворец царевича Алексея.
— Незавершённый дворец, — поправил я. — Алёша в нём ни разу не был…
— Пусть! Это не его вина! Повернись события по-другому, и закончилась бы война…
— Дело шло к полной победе Антанты! — добавил доктор.
— Вот именно. И генерал закончил бы своё строительство. В Каменском дворце звенели бы фонтаны хрустальной куваки, гусарский полк стоял бы ровными рядами вплоть до станции Воейковская…
— И вот остановился царский поезд, — подхватил я её рассказ. — И вышел на перрон юный красавец Алексей Романов, хозяин нового дворца!
Владимир Иванович улыбнулся.
— Пригодился мой рассказ? Ну и слава Богу! А искать-то что будете, искатели?
Я почесал в затылке.
— Красоту России, доктор!

                30 июня 2020 года. 300.000 знаков с пробелами.
               

Об авторе.
    Кузнецов Юрий Александрович (Юрий Арбеков) — сын военного моряка, жил в Североморске, Мурманске, Смоленске, Балтийске, служил в Ровно, Житомире, учился и живу в Пензе. Член Союза писателей и Союза журналистов России, автор 30 книг прозы, поэзии, драматургии, произведений для детворы, лауреат литературных премий им. Лермонтова, Карпинского, журнала «Сура», интернет-журнала «Эрфолг»,  Диплома Вооружённых Сил «Твои, Россия, сыновья!», «Город детства».
      Публикуется в журналах «Наш современник», «Сельская молодёжь», «Литературная газета», «Московский Парнас», «Алтай», «Литературный меридиан», «Дальний Восток», «Енисейский литератор» (Красноярск), «Сура» (Пенза), «Огни Кузбасса» (Кемерово), «Нижний Новгород», «Русский переплёт», «Детектив+» (Киев), «Теегин герл» (Калмыкия), «Меценат и Мир» (Армения), «Звязда» (Минск), «Зарубежные задворки», «Континент», «Материк», «Эрфолг», «Эдита-Гользен» (Германия), «Лексикон» (США, Чикаго), «Неформат» (Россия-Канада и др.    
        Дом. адрес:  440014, Пенза, Ахуны, 2-й Дачный пер. дом 10, кв.1
Кузнецову-Арбекову Ю.А. Тел. (841-2)  62-96-13,   моб. +909-318-1776.   E-mail  arbekov@gmail.com


 
 
 
 
 

 
 




.