В воскресенье деревья не растут
Там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть…, а там, где ты ничего не хочешь, там тихо притаился твой шанс…, потому что судьба — это постоянные математические намёки на все твои шевеления в жизненной западне…
«Презумпция незнакомства» (1991).
1
Над огромным аэропортом пролетали хмурые тучи, наплевательски относясь к людям и заплевывая их мокрым снегом. Тучи мстили за постоянное беспокойство от летающих туда-сюда самолетов.
Беркович вышел из светлого гармошечного туннеля и, глубоко вдохнув шумный Шереметьевский воздух, двинулся вперед, начиная молиться совершенно незнакомым лично ему святым. Причина для молчаливых просьб к небесам была реально обоснованная по мере приближения к стеклам таможенного контроля. Его внутреннее напряжение нарастало с каждой секундой, кровь потекла быстрей и лейкоциты стали слипаться в нездоровые цепочки, толкаясь и ругаясь друг с другом от тесноты и мощных сигналов паники. Сердце заметно дрожало между лопаток на спине и на нервной почве страшно чесалась мочка левого уха. Беркович тащил за собой большой английский чемодан на встроенных в него колесах. Чемодан этот был особенный, цены немалой, который всегда производил нафталиновое впечатление на окружающих с завистливыми взглядами любопытства. Беркович купил этот чемодан в Лондоне у одного хитрого галантерейщика только потому, что им якобы когда-то, давным-давно, владел сам Пикассо. Легенда предприимчивого англичанина на мозг Берковича подействовала ярко и мгновенно. Иметь такой чемодан в качестве частной собственности было для него делом чести и даже гордости. Колеса этого комбинированного «чуда» были новыми и бесшумными, что было редкостью для многих путешествующих с грохотом и скрипом...
Эдик ясно понимал, что в очередной раз приближается к краю скользкой пропасти и заметно нервничал. Используя своё личное воображение, в его голове стали возникать по очереди всем известный Иисус Иосифович и его печальная мама в платке, затем…, никому и никогда невидимый, всемогущий его Папа, разнокалиберные апостолы в балдахинах: предатели и трусы, махровые фарисеи и многоговорящие бородатые демагоги…, затем какие-то боги посовременней, понепонятней…, с обязательно строгими лицами судей, неизвестные большинству грешников на всей земле. В конце концов Беркович остановился на каких-то скандинавских летающих тётках, о которых что-то слышал благодаря старику Вагнеру, но подробно ничего о них не знал… Он чувствовал, что эти валькирии тоже где-то рядом с единым чудотворным Богом и его личные просьбы обязательно должны помочь проскочить пограничный контроль… Страх перед таможней разрывал мозг и будил настоящую трусость. Пришлось ему попросить помощи даже у святой Вальпурги Хайденхаймской, когда-то обитавшей в Клаусталь-Целлерфельде и знакомой ему по немецким картам-путеводителям для въедливых и дотошных туристов.
Рейс Амстердам-Москва всегда был особым для всех натасканных таможен умных стран. Именно этот рейс заставлял его шевелить мозгами и очень беспокоиться о дальнейших событиях прохождения московской таможни – (маможни)... Дело в том, что Беркович - единственный сын старого и очень знаменитого в СССР контрабандиста Берковича, катящийся по жизненным трассам, как окаменевшее пластилиновое ядро, только что прилетел в Москву, заряженный «по самые уши» новеньким и абсолютно уникальным химическим материалом под странным созвучьем- «Утро в Урарту». А впереди денежного рассвета и свежего «воздуха» перед ним ярко маячила суровая Шереметьевская таможня с прыщавыми лицами молодых инспекторов и молодых отмороженных полуженщин в форме, которые заставляли сильно нервничать и ожидать очередного кокер-спаниеля или таксу на поводке, которая, (собачья сволочь…), обязательно унюхает наличие химической составляющей любой исковерканной в лаборатории молекулы… Но Беркович был совсем не глупый, как евнух времен Халида-Аль-Суфи Бузани, поэтому соображал правильно и имел надежную телефонную информацию от давно прикормленного и продажного таможенника о том, что у всех нюхающих собак на сегодня какая-то повальная диарея и всегда пьяный ветеринар будет целый день работать медленно, сонно, без энтузиазма с длинными паузами на кофе, сигареты и внимательными просмотрами конфискованных порно журналов. Коридор в Москву без собак был открыт.
Таможня, как обычно, скрытно наблюдала за прилетевшими из голландского «Рая» с той стороны прозрачных стекол и видео камер, за которыми посменно стояли и сидели физиономисты, бихевиаристы, легкие профайлеры и еще кое-кто, натасканный и обученный, как сторожевая собака с высшим специальным образованием (…а может быть я слишком и преувеличиваю). Одновременно они пили кофе и чай, кусали сладкие печеньки и миниатюрные пирожные под названием «для Майи Плесецкой», перебрасывались фразами из повседневной жизни и внимательно рассматривали в мониторы лица прибывших людей, то есть занимались своей нужной работой, за которую государство платило им деньги. А между прочим, без сторожевых навыков и надежных внутренних импульсов на такой работе никак не обойтись, потому что вокруг всегда крутится большой переизбыток скользких вражьих плутов, темных замыслов и обкуренных бесов…, постоянно думающих, что они умней государства…, точно таких же, каким и был Эдик Беркович…, известный в определенных нешироких кругах, как «Конферансье», а не «Шансонье». В чем есть весьма существенная жизненно изменяющая разница. Но Беркович и ему подобные всегда помнили, что на любую коварную дудочку в этой стране уже давно была написана длинная мелодия для тромбона с оркестром, и ноты знали не только покойные Петр Ильич Чайковский и латентный алкоголик Модест Мусоргский, но и те самые государственные служащие за стеклом в форме и с внимательными лицами, понимающие чужие шевеления в пространстве. Беркович реально боялся и ненавидел Шереметьевскую таможню, потому что уже почти два года занимался весьма рискованным делом – тайными перевозками всякого недозволенного порошка с измененными химическими формулами. За эти два года он ни разу не попался ни на одном досмотре только потому, что платил продажному человеку за отсутствие нюхающей собаки…, а иначе ему была бы алюминиевая крышка от старого обреченного чайника с гравюрой одуванчика на обкаленном боку … О, если бы Беркович только знал, какой важной пружинкой он был в общем необыкновенном механизме, запущенном нестандартно мыслящими людьми. Но он об этом не знал, а имел умело навязанное ему представление о своей рискованной работе и не более того… На то и постоянный нестандарт мышления тех, кого не видно на общем фоне шевелений…
В груди у Эдика, как по чьему-то верхнему волеизъявлению, зажглось тревожное чувство измены, сильного страха, гадкого ужаса и железной тревоги. Левая рука стала предательски дрожать вместе с правым коленом. Эдик помнил, что в чемодане лежит аккуратно вскрытая и снова нежно запечатанная пачка «Studentenfuter Maryland classic» с пятью видами орехов и пятью сортами изюма, которые составляли только 30% содержимого, а остальное…
Чемодан въехал в черный флокс и остановился внутри. Для Берковича наступило время «Ахтунг!» Рыжий таможенник внимательно стал рассматривать на мониторе очертания и цветовые переливы различных предметов внутри. Глаза его сузились от внимания и сосредоточения. Беркович затаил дыхание, как снайпер перед последним выстрелом. Сердце вылезло из сердечного мешка, поднялось в район горла и стало тревожно стучаться в кадык. Эдик сглотнул мощный поток слюны, засунул руку в карман и сильно сжал кулак до боли в мизинце. «Ахтунг» проявился нервным стрессовым состоянием.
- А что это у вас за коробка и что там внутри? – спросил рыжий таможенник.
- Э-э-э-э, - начал Беркович, театрально задрав голову вверх и сглотнув горькую слюну страха второй раз, – там есть коробка с пятью видами орехов и пятью видами изюма – это для моей племяшки…, она любит такие замысловатые миксы.
Эдик включил «словоблудилку» и поехал рисовать пейзаж своей девственности, нейтральности, невиновности и искренности.
– Вторая, значит…, коробка – там, значит, э-э-э-э…, туалетные принадлежности, бритва, одеколон –«Polo», крем после бритья…, ещё есть пару коробок с салями, потом, значит…, ещё там есть коробка с настоящим голландским сыром какого-то необычного сорта, это мне тетя Ира положила для моей жены Олечки…, потом…,значит…, есть там еще… э-э-э-э-э… полотенце.., два, одно новое, другое не новое…, э-э-э-э-э…
- Проходите! – скомандовал рыжий с полным безразличием на конопатом лице.
Быстро пройдя вдоль электронного флокса и с облегчением забрав свой старый крокодиловый чемодан из черного ящичного «рентгена», Эдик надел на лицо подлинное коровье безразличие, подошел к ближайшему стеклу и уставился уже на другого таможенника в форме с узкими внимательными глазами... Сердечные удары стали затихать и в голове быстро пошла лента добрых мыслей облегчения… Увидев лицо инспектора за стеклом, он чуть не поперхнулся от удовольствия.
«Как же он, сука, может хоть что-то рассмотреть своими прорезями? Вот загадка-то, а…? Надо у знакомых китайцев спросить, как они видят наш мир…, это же уму не постижимо смотреть такими дверными щелями прямо на меня…!»- подумал Беркович и очень захотел чихнуть, но сдержался из-за полного отсутствия носового платка в кармане.
- Откуда? – спросил инспекторный таможенник, прекрасно зная с какого рейса повалили люди с чемоданами и стали в очередь в пять ближайших окон.
- Засьте! Я из Амстердама прямиком на Родину, слава тебе, Господи…, благополучно долетели, и посадка была мягкая…, то, что надо…! - беспечным голосом ответил очень небритый Беркович подняв брови в фигурное выражение «мимолетного счастья».
- Что там делали? – поддельно безразлично не унимался человек в форме, похожий на голограмму за стеклом.
Этот вопрос всегда Эдика раздражал. На бесцеремонное любопытство государственного служащего Беркович хотел ответить какой-то хамской гадостью, но сдержался. Таможня же…, как никак!
- Видите ли…, э-э-э-э-э, я там был у родной тёти Иры, она…, э-э-э-э-э, давно уже замужем за голландцем – Эрхард Охр…- охр…- Охройд…мерхид…скрюнге…, вот так его тяжелейшая фамилия, кажется, произноситься, не фамилия, а голландское черти что…, гланды надорвать можно от его фамилии. Я, видите ли, ужасный поклонник малых голландцев и посещаю музеи Амстердама с картинами Брейгеля Младшего, творчество которого для меня весьма близко… Это, скажу я вам, для меня…, э-э-э-э…, как для художника, глоток свежей минеральной водки, э-э-э-э, извините, воды…, для моего творчества и будущих работ. Я стоял у картин Вермеера, Ван Эйка, Рембранда ван Рейна, а про несчастного сумасшедшего Ван Гога я вообще молчу, это космос для моего воображения… Вы любите Брейгеля младшего? – внезапно задал вопрос Беркович и снова захотел громко чихнуть.
- Очень…, это один из самых моих любимых художников, особенно две его картины - «Извлечение камня глупости» и «Слепой ведет слепых», которая находиться в Лувре, между прочим…! – ответил очень узкоглазый таможенник, одновременно разговаривая, листая страницы паспорта, поглядывая в лицо и хитро улыбаясь.
Берковичу на мгновенье показалось, что они как-то встретились глазами, щелкнуло внутреннее электричество и у Эдика сильней забился надежный мешок в грудной клетке, это был мешочек с его единственным сердцем… Он навязчиво молчал, слушая предательско-учащенные удары внутренней груши и думая о том, что он самый настоящий кретинофоб и одновременно кретинофил. Инспектор, конечно же, был не китайского происхождения, а явно бурятский тувинец или откуда-то из тех бескрайних просторов, где мало солнца и очень много болот, гнусавых комаров, шаманов с бубнами и где постоянно бродят трезвые охотники за соболями, белками и песцом. По его симпатичному широкому лицу что-либо прочитать было невозможно, потому что глаза были похожи на узкие амбразуры-бойницы для старинных аркебуз. Внимательно просканировав лицо Берковича с десятидневной щетиной на скулах и подбородке и с заметным медицинским пластырем на шее, таможенный инспектор привычным движением шлепнул печать в паспорте и произнес старинную, покрытую изумрудной плесенью, избитую фразу:
- Добро пожаловать в Москву!
- Спасибо! – ответил Эдик и пошел в сторону выхода, продолжая ощущать дрожь в коленях и ритмичные колики в печени.
Жизнь приобрела новые цвета и даже новый зефирный вкус на поверхности языка…
- Откуда? – прозвучал уже за спиной Эдика всё тот же вопрос таможни.
Человек в форме быстро переключился на яркую женщину в шубе с наглым взором татуированных бровей, в красных лосинах, красных сапогах и с белой улыбкой в кредит, как у настоящей уже давно оборзевшей «звезды». Беркович не мог не обернуться, потому что всегда обращал внимание на ядовитых аспириновых баб с обязательной головной болью для любого мужика. Он бросил свой взгляд на её пальцы на руках с умопомрачительными ногтями и обомлел от увиденного. Он сразу же вспомнил руку «Чужого», от которой у Сигурни Вивер в знаменитом фильме Ридли Скотта было почти инфарктное состояние. На её лице явно была обозначена зона декольте, открытая для множественных взглядов со стороны. Беркович прямо почувствовал кончиком своего личного носа, как воздух напрягся от выброса её феромонов в сторону узкоглазого таможенника.
«Никак везёт какую-то запрещёнку…, улыбчивая нерпа!» - подумал он и улыбнулся.
Руки «звезды» в красном с зелено-черным маникюром были пределом вычурности, животного подражания и слабоумия… Это был маникюр стареющего хищника. Нормальные милые женщины покрывают ногти цветом нежных лепестков, а не оттенками тараканьих спин. Беркович поморщился, невольно ощутив облако её французских духов Кевина Кляйна Маленького, глубоко вдохнул широко отравленный парфюмом таможенный воздух и, хмыкнув носом, направился вперед. Было видно сразу, что всю свою жизнь эта вычурная женщина занималась каким-то шумным праздничным промыслом и часто вызывающе хохотала, заглушая полную внутреннюю пустоту и кромешное одиночество личной тьмы. Она проживала единственную судьбу в своем стационарном цирке шапито, заставляя окружающих постоянно обращать на неё внимание. Бедненькая…, она питалась чужим вниманием, как смородиновым компотом в жаркие летние дни без моря…
«Вот тебе и тундра с болотом и москитами…, умней меня в сотни раз…, шаман хренов!» - переключил свои размышления Беркович,- «… повысили квалификацию, гады, знают картины Брейгеля Младшего и в каком музее они висят, а я, тупорылый тростниковый кабан, таких очень нужных подробностей и не знаю …, почти прокололся, старый идиот…»
В аэропорту послушалось очередное объявление на Сингапурский рейс. Голос девушки или женщины был приятным.
«… завтра же сяду учить названия картин и принадлежность к музеям, безбашенный самоубийца профессор Плейшнер… Я до сих пор путаю Крамского и Кипренского…, неуч, болван, самокритичный эгоист на текущем расслабоне. Мне нужно знать намного больше, чем они…, вплоть до длинны бакенбардов Айвазовского и применения состава тайной краски Карлом Брюлловым в картине «Итальянский полдень». Моя легенда должна быть подкреплена глубинными знаниями, а не пустой поверхностной болтовней про то, про сё и про это… Демагогия неудачников… Я – придурок, которому снова повезло и это очень и очень плохо для дальнейшей работы…, но придурок я всё же удачливый…!»- прошептал Беркович про себя, поджал от досады губы, вздохнул и медленно, как его учили умные бывалые люди, пошел к выходу, держа дорогой чемодан на тихоходных колесах за длинную ручку.
Никто так и не заметил, что у старого и очень потёртого чемодана с винтажными африканскими заплатами были совершенно новенькие неизношенные колеса и новая современная ручка… Мало ли…, всякое бывает в аэропортах мира…, старый чемодан с новыми причиндалами…, подумаешь, то же мне…, новость для шпионов…!
«Слава тебе, Господи, что все собаки заболели, а то бы мне был настоящий разоблачительный каюк и не помог бы мне ни Брейгель, ни тётя Ира с форшмаком из свежей голландской селёдки…! Благодарю тебя, Господи, за сохранность моего существования, от всей души благодарю тебя, Всевышний, и всех твоих подчиненных… с постоянно строгими и осуждающими рожами!» - подумал он и вышел из зоны контроля, облизывая пересохшие от страха губы.
Объявления сыпались одно за другим.
«… и куда они все летят? Не сидится и дома…, вечная тема с перемещениями тела по просторам в поисках впечатлений и удовольствий…» - подумал Беркович и захотел сплюнуть на мытый пол, но быстро передумал.
Вот именно в этот момент ему страшно захотелось той самой сладкой воды «Буратино» из стеклянной бутылки с крышечкой, с простой и приятной этикеткой длинноносого весельчака, как в детстве…, возле киоска…, с родненькой мамой…, на Первое Мая…, с флажочком в руке… Куда это все делось…? Какая-то демоническая старая сволочь с кровью на лбу все это быстро украла… и навсегда!
Разно одетая масса стояла за никелированным заграждением и восторженно высматривала своих родных и близких, только что удачно спустившихся с дальних небес… Огромное количество встречающих людей с алчными глазами он не заметил и быстро растворился в шумном цветном образовании постоянно беспокойной человеческой волны. Рискованный проход в Москву удался, а это значило, что его ждёт новая тугая пачка денег, уютная Санта Каза и целая неделя отпуска перед новым заездом в голландский городок Денхаг с широкой набережной на берегу холодного моря, где живет толстая, упругая, мясистая и очень вкусная селедка для форшмака.
«Я весьма удачливый камышовый кабан…, как не крути или верти моё веретено судьбы… Я фартовый и везучий, как гер Адольф на фронте Первой Мировой под Аррасом и Нев-Шапелем!» - подумал Эдик, внимательно разглядывая воровские лица наглых курящих таксистов, похожих на инопланетян в теплой одежде с ключными брелками в руках от своих «ракет» …
На душе отлегло и сладко запела какая-то певучая внутренняя сволочь, похожая не то на беззубую птичку колибри, не то на журавлиный длинный клюв с внимательной головой. Захотелось выкурить специальную забитую «ядом» папиросу, чтобы окончательно убить тревожное состояние в груди и в ногах, но Беркович понимал, что Шереметьево 2 — это не место для курения «темно-зеленого плана» даже в закрытых, белых и просторных туалетах с зеркалами и вездесущими, бесцеремонно-любопытными, хамскими уборщицами…
Москва встречала легким снегом, похожим на давно ожидаемую манну небесную, описанную в какой-то старой бабушкиной книге, которую она читала Эдику вслух в детстве и название которой, он забыл напрочь … Эта «манна небесная» в виде снега показалась Берковичу отличной питательной средой для его мыслей и ближайших дел. Здравствуй, очередной снег в Москве и за её пределами…, здравствуй, хаос и новые этапы большого пути капитализации собственных активов… Здравствуй, постоянная неизвестность, и новый «питательный бульон», за который нужно ежедневно сражаться … Совсем скоро весна…, уже совсем скоро…, всего лишь через шесть часов!
2
Вадим открыл тяжелую дверь казино с вычурным названием «Виноградный Танкодром» и всей грудью вдохнул в себя два литра свежего морозного воздуха в последнюю ночь зимы. На красивый и ровный нос упало сразу четыре снежинки и мгновенно растаяли от теплоты кожи. Он дико устал от основного и тайного правила скользких стен казино, мелькающих в голове подсчетов бесконечных цифр, от внутривенного напряжения, вспрысков предательского адреналина и своих закономерно нечастых выигрышей. Ему надоели вездесущие камеры в залах казино, наблюдавшие за ним, как добросовестные авиадиспетчеры за самолетом. Судьбоносный пластмассовый шарик навязчиво летал в глазах с дурацким каменным безразличием и звуком новеньких барабанов. В голове все ещё отбивался закон игорного шарика –«… две стороны всегда сумма 7, две стороны всегда сумма 7…». Шарик был божьей коровкой с черными точками на спине…, и всякий раз отправлялся летать между цифр, как среди странных цветов…, ожидая молчаливого повеления туманной удачи, сидящей в позолоченных креслах под потолком с наглой улыбкой безразличия. Чёрное и красное быстро менялось местами и закономерности угадывания этих двух цветов никто не знал и не мог знать…, в чем и заключалась волшебная мажорность хаоса или преднамеренное везение с обязательной эйфорией.
Он знал, что, как и везде, правая ножка игорного стола была меньше на целых пять «дьявольских» и никем недоказуемых миллиметра…, мастерски выставленная четыре года назад и постоянно измеряемая специальным секретным «измерительным» человеком, умеющим держать язык на привязи, как глупую собаку. Всего полсантиметра, а сценарий судьбы диктовался уже совсем другой, скользко-нехороший…, управляемый фантастическими намеками самой судьбы. В очередной раз, заходя именно в это казино, Вадим ощущал себя настоящим Буратино с глупым финансовым вложением на удачу в просторном зале страны «дураков» и поля совсем не Чудес. Крупье с улыбчивым покерфейсом и гадкими глазами предателя всегда напоминал ему голодного бандита из подворотни и одновременно матёрого рыночного мясника с неприятным прищуром левого века. Переплетение различных парфюмерных запахов антагонистов, напыщенность поведения, блестки ярких платьев, вычурные позы, совсем неуместные янтарные мундштуки в женских накрашенных губах и ещё черти что наносное, выдуманное и раздражающее…, навязчиво бросалось в глаза. Скучность его жизни с внутренним диалогом думающего человека один раз в неделю заставляла идти в продуманное казино, где большого выигрыша никогда не могло быть…, но сердце принимало гимнастику предвкушения надежды и трепыхалось от предчувствия победы. «Желающий быть обманутым – обязательно им будет… Добровольная казнь глупости… Так тому и быть…!». Для него казино было сверкающей таблеткой от скукотищи и предсказуемости этого мира. Это была денежная аллея, где он гулял, не спеша среди чужого собрания подобных себе… Он так развлекался, ныряя в чуждую среду и внимательно разглядывая сожителей по большому городу…
Холодный воздух потрогал кончик носа и щеки. Внутри темной грудной клетки стало приятно... Вымытая до блеска, и начищенная массивная дверь бесшумно закрылась где-то сзади, а за воротник черного пальто залетела первая холодная снежинка, затем еще одна и еще... Ему показалось, что кто-то тронул его шею холодной вязальной спицей номер 7… Он улыбнулся, поправил кашне и поднял воротник, как хрупкий матерчатый щит от назойливых прикосновений зимнего неба. Улица была безлюдна и пуста, потому и была наполнена молчаливым счастьем по простой и вечно логичной причине: «… там, где много людей, счастья быть не может…, не хватит умных душ, чтобы договориться о единой формуле понимания жизни…, но всегда хватает книг, которые нужно читать, насыщая себя не колбасой…».
Улица была молчаливо счастлива, но недолго. Мимо промчалось желтое такси, из которого вылетела пустая упаковка от «биг-мака», проехали ещё какие-то грязные машины…, а затем чей-то, обреченный на смерть «Хаммер» с рисунками черепов, костей, веток мертвых деревьев и веерными брызгами крови на капоте… Машина, с бессмысленной и сильно бухающей внутри музыкой, пробила пространство и исчезла в темноте, как будто её никогда и не было в этом мире. Это промчался глупый антагонист, временщик-самоубийца, никогда не читавший Бунина «Окаянные дни» и живущий наспех собственной слепоты... Такие автомобильные явления Вадим называл «искрами Ада». Мученики личных усилий… Они были обречены на внутреннюю пустоту и обязательную смерть с квадратной печатью сожалений…
Небо было черным и похожим на ту самую весьма спорную бездну Ницше, которая якобы смотрит на того, кто смотрит на неё, но только издалека, без ресничных глаз, без прямого контакта в упор из темноты… Невидимый ужас был совсем незаметным, но в уме слегка очевидным. Ближайший сгорбленный фонарь напоминал сломанную пополам чугунную зубочистку для великанов. Вадим остановился возле него и поднял голову вверх…
«Город всю жизнь живет в темноте собственных ламп и светлых надежд!».
Свет освещал небесные трассирующие снежинки, густо засыпающие всё вокруг…, а там, куда световые волны уже не доставали, все так же было темно… Остаточная зима тихо хваталась за город холодными руками, как проявление каких-то космических закономерностей, с которыми нельзя было не считаться… Последняя зимняя тьма была вкрадчива, осторожна и, как всегда, предсказуема… Вадим выдохнул струю пара и заметил, как её проткнули неизвестное количество падающих снежинок, и она растворилась в пространстве, как будто и её никогда не было в этом воздухе… «Постоянный поток холодных и теплых частиц, как музыка дальних и ближних глубин… Это кто-то придумал и написал в чистой тетради…»
Вечер был приятным и немного тревожным. После суеты казино резко навалило кислое осознание одиночества и пустоты в счастливом облаке улицы. Захотелось знакомого дивана, теплых кроличьих носков и немного своего фирменного напитка- чистого виски с водкой, со льдом и с кубиком свежего сыра в этой неглубокой луже кайфа…, когда сыр в плену у комбинированного алкоголя превращался только в закусочные сигналы для присосок любимого языка. Вадим глубоко вдохнул и бросил взгляд на часы. Циферблат показывал две минуты первого. «… ну, наконец-то…, уже две минуты долгожданной весны…, миллионы душ глубоко спят и не слышат её приход…, а я незамедлительно поздравляю сам себя с этим прекрасным событием…» - подумал он и нащупал пачку сигарет в третьем кармане итальянского пальто с незаметным замочком на рукаве.
Там в казино было шумно, очень тепло и везде пахло комбинацией дорогих сигарет и красного вина… Это был настоящий клуб деньголюбов, ищущих свой золотой «суперб». Разумно выстроенная внутренняя атмосфера в «две Луны» давала о себе знать ощущением надвигающегося праздника между всегда судьбоносным выбором «Верю» и «Нет». Многолюдье, нежные винные пары, подслащенный дым, лживые алчные взгляды вокруг и вездесущая навязчивая полуголая девица с потрясающими ногами и подносом с шампанским… Она постоянно курсировала рядом, как соблазнительная, спортивно-утренняя жена без халата. Она приносила всё новые и новые бокалы с красивыми пузырьками и заведомо горячие гроздья отборного винограда, бесплатно улыбаясь и как-то по-спортивному облизывая сочные губы… Девица становилась назойливой приятной привычкой и реально привлекала мужских клиентов, у которых в одном пузыре пенилось самомнение, гонор и лживые намерения.
Когда Вадим четвертый раз выиграл, поставив на красное, она странно прикусила нижнюю ярко окрашенную губу с геометрическим уклоном. Это было похоже на массаж упругой спины лысой гусеницы в блеске фонаря, это было похоже на свежий, красиво зашитый шов после удаления аппендицита, это было похоже на откусывание дольки арбуза…, это было похоже на выдавливание тюбика алой масляной краски на холст…, а впрочем, он тогда рассмеялся течению своего бесконечного воображения, и все поняли, что ему радостно от четвертого выигрыша. Конечно, отчего же еще можно так громко ликовать в казино? Его опыт и внимательность были пищей для интуиции, но не больше… Все его выигрыши он считал кормом для своей гордыни и не более…, но об этом никто не знал, кроме внутренних страниц личного самоанализа, ведущего к самобичеванию и ловле обширного удовольствия… Именно так звучали ступени его жизни, каждую секунду открывающие и отрывающие внимательное будущее.
Машина стояла на стоянке, охраняемой двумя злыми усатыми мужиками в защитно-зеленой форме c лицами голодных негодяев и одной доброй собакой у ворот. До стоянки было ровно семь минут ходьбы по часам на левом запястье. Впереди никого не было, потому что снег засыпал весь асфальт и следов чужой обуви нигде не наблюдалось. Он шел первый по этой тонкой снежной пороше, как упрямый Гравнинг Амудсен, как первооткрыватель суровых снежных просторов ближайшей улицы. Медленно пройтись ногами, вдыхая свежий морозный воздух, выкурив сигарету и думая о пришедшей весне…, в этом он увидел какой-то тихий подарок от всеобщей иллюзии придуманного счастья. И этот отрезок своей мимолетной жизни он решил захватить лично для себя всем своим существованием. В голове разливались гармонии волшебного Вангелиса. Он шёл…, думая о домашней тишине и часто поглядывая на собственную тень, опасаясь, что кто-то сзади может ударить его по голове, перечеркнув его тень собственной. Дотронувшись в правом кармане к телу деревянной явары, которую смастерил золоторукий дядя Вася, он был готов к любому сценарию в ночной тишине большого города. Но вокруг было тихо, как в большом зимнем лабиринте, где нет никого, кроме четырёх природных немых – голых деревьев, снега, света и тьмы. Они двусмысленно молчали. Он был один…, опустевшая улица, дорога и приближающаяся автобусная остановка под скрученным в чугунную зубочистку фонарём. Вадиму казалось, что в темноте ночи он видит чудо летающих прозрачных молекул воздуха в огромной колбе. Это ему только казалось… Он был один…
Новенькая остановка для городского транспорта была сделана из прозрачного коричневого стекла, уже заклеенного различной рекламой, которая очень хотела вытащить деньги у каждого мимо проходящего под предлогом зависти к увиденному. Вадим остановился в полной уличной тишине напротив туристической рекламы далекого лыжного курорта во Франции. На плакате совершенно привлекательного белозубого мужчину обнимала яркая блондинка с такими же зубами не природной белизны. Они радостно улыбались от внутреннего состояния их душ, приятной снежной эйфории, изобилия эмоций, еды, питья, и полного отсутствия контуженных идиотов вокруг…, отсутствия там…, в их жизни, где-то внутри цветной фотографии, а не здесь…, в холодной «яви» и снежном реализме без далёкой волшебно-горной Франции. И мужчина, и девушка были одеты в модно-дорогие вязанные свитера с симпатичными оленями, такие же шапочки, толстые шарфы и теплые рукавицы с большим пальцем. Никаких изъянов в ярком изображении двух лыжников не было, кроме совершенно пустых, стеклянных и бессмысленных глаз улыбающихся людей. Это был реальный немецкий «ангебот»! Зная множество рекламных трюков не понаслышке, Вадим сделал шаг вперед, сощурил свои глаза и внимательно пригляделся к их лицам… На любую рекламу он всегда смотрел, как на подкожную иллюзию благодати или хитро завуалированной задачи что-то обязательно продать. Перед его лицом был выставлен образец такого творения. Люди хотят вот так же одеваться в дорогие качественно вязанные вещи и в их голову именно сейчас должен приходить вопрос- где я могу это купить и как туда попасть, чтобы так же радостно улыбаться на фоне заснеженных уютных домов с каминами и давно стареющим коньяком? Трюк, возбуждающий зависть, удавался сразу, потому что этот вопрос мог возникнуть только в тех головах, кто понятия не имел, что такое истинный покой в мире хаоса и беспредела человеческой выдумки по отъему денег. Вот кто виноват в твоем постоянно беспокойном желании…!
- Какая приторная смесь эталона сладкой лжи…, зовущая стать такими же «счастливыми» и фарфорозубыми. Любой, желающий быть обманутым, обязательно им будет…, это к Богу не ходи! – тихо произнес он сам себе уже второй раз и добром помянул воспоминание.
Вадим поймал себя на предательской мысли, что тоже хочет такой же шарф, вязаную шапочку и такие же варежки…, хочет провести вечер с этой девушкой у камина в заснеженных Альпах, куда Ганнибал гонял своих несчастных теплокровных слонов на погибель. Черт! Реклама работала на уровне чернеющей зависти…, молча и таинственно возбуждая желание найти, обязательно купить и уехать. «Реклама – двигатель внутренней зависти, а не прогресса!». В душе медленно прошелся уют далеких французских деревень, где нет мусора ни на улицах, ни в головах местных жителей. Мягкая тишина межгорья, чистота с незыблемым постоянством, ночные звезды и совершенная уверенность в том, что завтра ничего плохого не случиться. Вадим всю сознательную жизнь скучал за тем, чего никогда не было в его жизни…, но обязательно должно было быть и случиться.
Внезапно с обратной стороны рекламы он услышал всхлипывания и тихий плачь.
«О…, а вот кто-то плачет в ночной тишине…», почти как в забытой и непрочитанной никем пьесе старого чудака с бородой… Пройти мимо или вмешаться? Вот в чем вопрос неожиданного распутья…, если поле событий выводит меня на новые приключения, то значит это мой путь…, я покоряюсь именно верхней воле…
«Быть или не быть» – это не у меня, это у классических англичан! «Надо ли или не надо?» — это у меня… Ситуация – «Ахтунг!». Нужно принимать решение… - сразу же подумал он и сделал три шага в сторону зарождения никому неизвестных будущих обстоятельств, событий и черти чего непредсказуемого для человеческих воображений…
3
Минуло тридцать четыре светофора от Шереметьево 2. Беркович очнулся на заднем сидении такси от монотонной дремы и увидел до боли знакомый подъезд его ненавистной московской двадцатиэтажки. На бетонной стене возле железной двери с кодовыми кнопками было размашисто написана зелёной краской грустная репутация какой-то Ленки. Расплатившись с уставшим водителем и вцепившись в ручку большого чемодана, он оглянулся по сторонам, набрал «мудрёный» код входной двери - «1111» и нырнул в подъезд. В лифте на левой стене Беркович увидел свежую надпись, написанную фломастером аккуратным и красивым женским почерком бывшей отличницы… Сощурившись он прочитал следующее:
Дураки всегда нахальны,
Человек - исчадье Ада!
Пусть не будут идеальны-
Но и гадов нам не надо…
«Согласен!» - подумал Беркович и улыбнулся. В замкнутом пространстве скрипучего лифа на сердце отлегло, то есть…, какая-то искусственная тяжесть быстро растворилась под влиянием глубокого выдоха и сигнала из головного мозга о долгожданной безопасности замкнутых стен. Выдох на самом деле был глубокий с ощущением освобождения от какой-то напряженной черной заразы с колючим хвостом беспокойств и переживаний. Своя родная квартира была для Берковича именно тем местом, где он не мог сломать зубы о железные пельмени… Десятый этаж большого бетонного монолита, длинный коридор с ползучими сквозняками и неприятными запахами чужого колбасно-картошечного обитания, поворот направо, массивная дверь с импортным глазком и тремя такими же замками. Внутри глазка было светло, как в миниатюрном кукольном туннеле. За дверью пела Успенская «Горчит калина». Анемичные звуки уныло растекались за дверью. Мимо промчалась черная наглая муха в поисках чего-нибудь съестного…, прямо перед самым лицом. Песня про калину показалась Эдику тревожной, невесёлой, горькой и совсем неуместной, как какая-то там сырая красная ягода.
«…пьет от одиночества…, пьет, скорей всего, шампанское, а затем свой любимый «Херес», раздражена, предсказуема, будет ругаться, перечить нельзя, пусть выпустит пар…, только потом вступаю в разговор, нахожу общую тему…, выкладываю еду на стол и подарки… Сценарий тот же, что и месяц назад, её истеричные повадки давно изучены…, товарищ Гагарин к полету готов!» - мысленно сказал Эдик сам себе и протянул указательный палец в сторону бордового звонка.
Ольга была дома. Кнопка. Тихий звонок. Ожидание… Инспекция изнутри женским глазом с обязательным затемнением стеклянного глазка. Песня про калину резко отключилась. Долгожданные звуки открытия двери… Эдик приблизительно осознавал, что сейчас будет…, потому что возвращался из Амстердама домой не первый раз и понимал одновременно перпендикулярную и параллельную реальность своей жизни… Fuck! (целых три раза).
Из открытой двери пахнуло полным отсутствием домашней еды и запахов теплого уютного дома. Вместо этого в коридоре стояла муть от лака для волос и французских духов, сделанных где-то на фабрике под Лемарж-Суа. «Бля!» - прозвучала первая и очень конкретная домашняя мысль у Берковича в голове. Именно эта мысль была как всплеск от брошенного камня в тихий омут, где, как всем известно, водятся не только несчастные бубыри и красноперки, а и настоящие сволочи волосатые кровопийцы, особенно в полнолуние… Она смотрела на него распущенными до плеч волосами и фарфоровыми коленками, всегда напоминающими ему чашки для любимого лимонада. Её рубашка, как у знаменитой англичанки «Элли в экстазе» была меньше на два размера и туго обнимала Ольгину задницу, как место для задумчивого созерцания, вожделения и безоговорочного уважения к выпуклостям и совершенной красоте плавных метрических линий…
«Сейчас актриса прочтет эмоциональный монолог о нашем бытие в пространстве вездесущего одиночества… Красивая сексуальная сволочь…, сейчас начнется кружевное па-де-де, как мелодия сучьего потроха от генной цепочки её мамаши!» - возникла другая энциклопедическая мысль в голове у Эдика.
Глядя на Ольгу, он захотел качественную яичницу с колбасой, а потом умный скандал с кругозором её знаний и словарным запасом читающей энциклопедички... Это было всегда интересно, познавательно и совсем нескучно… Она была в роли домашки, то есть совсем до мозга костей домашней жены…
Ольга открыла красивый рот и оттуда полилось следующее:
…Здравствуй далёкий и близкий, мой Эдичка, в грязных носках! Здравствуй, путешествующий по многократно стиранным чужим проститутским простыням, раком ползающий путешественник и отщепенец! МуСчина, как много ты выпил бутылок шампанского с улыбающимся лицами красивых скандинавских путан? И без меня, падла…! Как мне приятна твоя чужая неприятность, «святой» Эдуард…, голландский выхухоль… Имею вопрос к чужеродному телу…, сколько проституток спросили тебя о твоих предпочтениях, а, гаденький гадёныш - гадкий утёныш…?
В руке у Ольги крепко держался высокий прозрачный бокал с шампанским и ещё активными пузырьками. Она держала его, как рукоять меча, как сельскохозяйственную мотыгу, как ручку от входа в Министерство Иностранных Дел, как нож для разделки свинины, как отвёртку, как душевой водный распылитель, как нечто дорогое её душе, которое можно подержать и сжать для тактильности ощущений. Голова у Ольги была слегка повернута набок в своём кокетстве, язык часто облизывал губы из-за недостатка слюны и блюдца с красной икрой в коридоре. После массивного глотка шампани она продолжала запускать свой вербальный астероид с кружевами по бесконечному замкнутому кругу:
- … это я обвиняю свою вторую половину внутри себя и совсем не собираюсь заполнять своё эго чужой спермой, потому что мне не нужны льготы на твою любовь, контрабандист ты хренов…! Именно ты пять лет назад растревожил мой внутренний девичий мир, камышовая ты сволочь! Ты- одноразовый человек в моей помутневшей жизни, моё книжное забвение, заблудившийся эритроцит моей крови, простой паразит в потоках моей лимфы… Ненавижу!
- Я балдею от твоего слога, Марфуша! – с издевкой произнес Беркович и снял куртку.
- Заткнись, ненавистный мне кусок мужского волосатого мяса! – выкрикнула Ольга фразу из какого-то вычурного спектакля, где все ругаются целых три с половиной часа, а затем умирают по очереди за десять минут до встречи Нового Года.
На её лице появились первые театральные слёзы, искусственное дрожание рук и уныло-грустное выражение красивого лица… Это было театральное начало…, увертюра…, скетч, разгон её гоночной машины на шампанском водороде. Опьяневшая сука Ольга готовилась к большому всплеску или выплеску своих тригонометрических эмоций, что не имело большого значения для мозгов Берковича, который хотел перестать ощущать ручку чемодана в коридоре, и очень желал сожрать обыкновенную сосиску с горчицей на мытой кухне с видом на чужие окна десятых этажей… Где в каждой квартире разыгрывалась своя маленькая пьеса, совсем не нужная общему фону искусственного городского благополучия…
… Кал-сари-кя-ннит! – произнесла она медленно и по слогам.
- На иврит не похоже…
- Ты знаешь, что это значит по-скандинавски, малярное ты ничтожество? Это значит- выпивать дома в одиночестве и нижнем белье без цели куда-то выходить. Почему ты постоянно куда-то ездишь, поганая сволочь? Почему я сижу дома одна, возвращаясь из полудурочного театра, где работают одни только синие уроды, нежные лесбиянки и нет ни одного полноценного мужского охотника на лань? Почему, почему, почему…? Почему я окончательно кончаю только с тобой, подлый Эдик, бывший танкист? Неужели ты, волосатый тростниково-камышовый кабан, не знаешь и не догадываешься, что все мои мысли в постели с тобой — это мимикрия для будущего симбиоза и законного размножения двух наших «личинок», тупой ты дурабас…?
Ольга между ругательными словами часто облизывала губы, как наркоманка, сверкала глазами, как эмоциональные герои Достоевского и часто трогала свою правую грудь, которая была немного больше, чем левая. Она была пьяна и замозаводилась как автоматическая игрушка от безделья и вычурных мыслей, рожденных в процессе совсем недолгого одиночества.
- Ты знаешь, почему твой дедушка предпочитал старые секретеры, кресла и всю остальную мебель из красного дерева?
Переход на другую тему был резкий и неожиданный. Эдик железно молчал, но насторожился и думал только о сохранности «контрабасного» груза в чемодане.
- Потому что на красном дереве не было видно клопов, твою мать, понял, придурок?
Эдик моментально вспомнил большой портрет могучего деда танкиста в отечественных медалях и орденах на фоне изуродованного скелетного Рейхстага, где он написал зеленой краской большие отборные маты в адрес немецких солдат и даже женских граждан Берлина… Но Беркович не смог вспомнить ни одного кресла или серванта из красного дерева и дедовских жалоб на клопов. Загадка женский логики…
- Эдуард, ты свинья, потому что постоянно притворяешься человеком, а свиньи чище людей, они никогда не притворяются людьми, - медленно и слегка исковеркано произнесла Ольга с алкогольным акцентом.
- Так ты определись – я хорошая свинья, которая притворяется человеком, или плохой человек, играющий в хорошую свинью? – спросил Эдик, снимая правый туфель.
- Заткнись, твоя витиеватость похожа на побеги сорняков, обжора! Читай полезные книги, а не шастай по заграницам…, тем более, без меня, черный ты коматозный червь…
Ольга была пьяна и стала красиво плакать с придыханием, как знаменитая актриса Елена Соловей. Ярко всхлипывая, она меняла позы рук, шмыгала носом, поправляла волосы, шевелила длиннющими пальцами с заостренным маникюром и внимательно следила за реакцией Эдика. Ну, женщина на взводе…, что с неё можно взять кроме скандала? Эдик знал, что в такие моменты её откровений, царапающих потолок кухни, перечить, что-то доказывать или взывать к здравому смыслу – ни в коем случае нельзя. Её откровения были чудесны, потому что в них она использовала массу отрывков из различных пьес, американских фильмов, прочитанных книг и грязных сплетен. Получалась интересная каша понятий, значений, пафоса, новшеств, несуразиц и словесных деликатесов c вычурными позами древних одалисок…
- Я вкалываю в театре, как дорогая Кахетинская лошадь…, как женщина-шахтёр, как дальнобойщик на (ла-страда) …, я света светлого не вижу от этих постоянных глупых текстов, репетиций, несовершенного света и постоянно курящих какую-то мерзость дебилов режиссеров. Они требуют от меня неслыханных страстей даже на репетиции, когда я хожу по сцене в короткой юбке длинной до моего копчика…, а где их взять, эти страсти, если у партнера по любовным сценам старый кариес и воняет изо рта, как из трубного мусоропровода на кладбище? А у меня, между прочим, качественно-истеричного секса не было уже целых двадцать три дня…, о, Боже, это целая вечность… У меня давление взлетает до Эвереста, адреналин в летаргическом сне, спина не знает массажных негритянских рук, я не слышу от тебя вычурных слов твоих диких восхищений в мою сторону, и, в конце концов, у меня всегда не очень холодное шампанское! О, Боже, это настоящий Ад, а не жизнь… И я ещё должна красиво выглядеть перед Богом, перед зрителями… и перед собой. Это я -то, Ольга Бессмертная, ведущая актриса нашего театра, твою мать! Сам Антон Павлович Чехов сказал, что всё красивое — это серьезно. Красота — это сочетание, в которое уже нечего добавить даже самому Богу… Мне в пору пить молочай вместо молока и, отравившись, умереть в молодом возрасте красивой, расцветающей, талантливой женщиной… на черных простынях нашего с тобой ложа. Почему, ну почему я живу с тобой с широко раскрытыми ногами и совершенно обманутым мозгом? Несносный ты халдей, обыкновенный официант Хаммурапи. О, Боже…, как я несчастна!
Беркович хотел напомнить ей о двух доказательствах Бога на земле Фомы Аквинского, но быстро передумал в виду накала домашней атмосферы. В момент упоминания о Боге, Ольга исполнила красивый жест забрасывая копну волос назад, закрывая лоб и левый глаз поднятой рукой. Точно такой же жест в её исполнении он видел в прошлом году на премьере какой-то заморской пьесы про любовь и страсть трёх разных мужиков к четвертому мужику, который любил свою собаку больше чем жену и всё время врал жене о дикой загруженности на работе, а сам ездил играть в бильярд на деньги и брал с собой молодую девушку библиотечного вида в очках и мини юбке с разрезом. Тогда Беркович с трудом дождался конца спектакля, неистово хлопал и, размахивая букетом цветов, орал во всё горло «Браво!», потому что бездарно-чумардосный спектакль о голубых извращенцах наконец-то закончился страшной трагедией всеобщего отравления аманитными грибами и какой-то красно-зеленой рыбой. Лишь только одна фраза, произнесенная его женой Ольгой в конце первого акта, заставила его задуматься –«…ни одна капля воды никогда вам не признается, кто она – дождь, канализационные помои или слеза…?».
- Не закатывай глаза, это невежливо по отношению к собеседнику…, - промямлил Беркович, азартно подливая бензина в огонь.
- Собеседник? Ты - самый подлый путешественник…, - закричала Ольга на высокой ноте. - Хорошо…, я даже допускаю…, что все будет, как должно быть, а как должно быть - не знает никто, кроме меня, и где-то там наверху…, где всегда знают, как будет. Понятно тебе, тупица? На каком я у тебя месте в твоей жизни? Говори мне правду и ничего кроме правды, скучный енот…, наша жизнь с тобой напоминает мне ту самую точку напряжения для затопления всех моих белоснежных чистых помыслов и крылатых бумажных кораблей…!
Эдик молчал и думал о колесах и новой ручке его чемодана, заполненной какой-то белоснежной порошковой субстанцией без запаха.
- Я спала все эти долгие ночи на черных простынях…, нюхала твою рубашку и это было для меня дороже, чем мой ночной крем для рук…, я нюхала твой грязный воротник и разрывалась внутри на шахматные квадратики кофейного цвета…, я покрывалась нервным липким потом с запахом французской карамели, а ты…, а ты…, в это время рассматривал какие-то скандинавские манекены, которым ты до безразличья безразличен…, ты их трогал везде и совсем не думал обо мне, казлина ты камышовая!
- Этого не было, это всё инсинуации…, твои домыслы, побасенки…, выдуманные небылицы и гансохристианская книжная провокация на дальних полках!
- Сволочь…! – резко парировала Ольга и сделал убедительное лицо злой ведьмы на сносях перед самыми родами.
Её слова текли по щекам в сопровождении хорошо организованных театральных слез лжи. Она играла целенаправленную истерию и уже вошла в роль, написанную только что полетом её мыслей и ассоциаций. Её мозг работал как зефирно-дробильная машина в вымышленных лабиринтах сознания…
- Мне нужен жесткий самец, а не контрабандный пластилин… с небритой рожей сказочного Пью. Я ненавижу существовать отдельно от всех, отдельно от тебя, отдельно от моего зрителя… Ты превратил меня в женского товарища по скоростному мотоциклу… Сижу, как кукла для антуража, сзади, с распущенными волосами, с обязательно обтянутой и оттопыренной задницей в кожаной облегалке на зависть мимо пролетающих глазеющих тупиц онанистов с лицами свиней. Какая это предсказуемая и глупая пошлость бытия… Ты думаешь, что мои слова сродни бреду и кем-то доказанной шизофрении? О нет, о нет…, ты заблуждаешься, мой дорогой олегофрэнд, ты просто видишь мир с весьма низкой колокольни… Она настолько низка, что даже слышно запах чеснока и зеленого лука из твоего плебейского рта… Ты…, ты…, ты директор Бермудского Треугольника в моей жизни, ты Нострадамус моих бессонных ночей. О, Боже, как я тебя ненавижу, какая же ты всё-таки сволочь…, Эдуард веселый и беззаботный… Ты даже после еды громко рыгаешь на кухне прикрывая рот ладонями, чтобы изменился страшный звук и был похож на лосиный рёв во время таёжного гона…, где-то в районе Северной Сибирской возвышенности.
- Да? – искренне удивился Беркович, - впервые слышу такую новую тему…, ни хрена себе, какое я грязное сибирское животное!
Наступила долгожданная тишина. Первый акт закончился. Ольга поправила волосы, достала из кармана пальто на вешалке чистый носовой платок, качественно высморкалась, вытерла им остатки подглазных слёз, вложила обратно в карман и тихо спросила:
- Ужинать будешь? Есть две сардели с сырым ДНК животных, два яйца и огурец…, полпачки томатного сока, поддельный голландский сыр под названием «Пастораль» и слегка начатая бутылка «Хереса». Всё…, как ты любишь…, - с издевкой сказала Ольга и крутнув красивой тренированной в спортзале задницей, скрылась в районе кухни.
Своей сексуальной походкой она мимолетно напомнила ему блистательную балерину Элеонору Баньяту. Эмоции эманации…
- Буду… – тихо и поздно ответил Беркович и закатил большой чемодан в ванну, где собирался тщательно вымыть руки хозяйственным мылом после грязного самолета и переместить удачный «контрабас» в глубокую нишу под кафелем. Вымыв руки бруском старого хозяйственного мыла, Эдик подкурил короткий обрубок папиросной бумаги и сделал три затяжных вдоха. Через минуту в голове стало светло и покойно. Жизнь Берковичу показалась не такой уж уродливой, коварной и безнадежной формой личного существования…
Наконец-то через шесть минут на кухне стал развиваться долгожданный звук жареной яичницы, пыхтели сосиски и насыпалась нарезанная зелень…, это было знамя уюта и вполне доступного удовольствия. «Сейчас снова начнутся песни кухонных каменоломен!» - подумал Эдик, переодеваясь в спальне и доставая из чемодана без колес три подарка для Оленьки и большой толстый пакет, набитый нестандартной едой.
- Иди поглощать жареную пищу, альпинист херов…, заблудившийся щенок моей жизни…, голубь мира…, traveler in time! – театрально выкрикнула из кухни Ольга и закурила тонкую черную сигарету, достав её из черной пачки совершенно черных сигарет.
«… Ольга моя поилица, кормилица и кровопилица…, одним словом – вычурная сука, бильярдная луза, любящая потустороннюю ласку…!» - улыбнулся пролетной мысли Беркович.
Она смотрела в окно на такие же окна десятого этажа дома напротив. На широком подоконнике лежала книга «Всем детям Божьим требуются походные башмаки» с фотографией улыбающейся черной женщины. А напротив, в шестом окне слева стояла точно такая же курящая женщина в фартуке с фотографией космической улыбки Софи Лорен. Между ними был городской воздух и глубокая пропасть с машинами и людьми внизу. Ольге всегда казались высотной тюрьмой архитектурные утопии заумных и слегка пьяных рисовальщиков… Постоянно чужие окна, как многосерийные сериалы чужих времяпрепровождений… Ольга мечтала ходить босиком по собственной траве, а не по залитой бетоном арматуре, накрытой линолеумом или модными досками. Окна напротив были похожи на ровно застекленные геометрические дыры, иногда отражающие блики внешнего мира и демонстрирующих чужие семейные тайны различных несоответствий… Это было осуществленное мнение какого-то архитектурного совета…, жить незнакомым людям именно так..., и созерцать окна друг друга до умопомрачения…, до самой старости, до ненависти, до предельной смерти. Результат глупых голов без мыслей о последствиях. Безграмотные архитекторы тихо умирают чаще других, по причинам вечного неутомимого закона равновесия справедливости и здравого смысла…
«Так и вся жизнь пройдет…, в лучшем случае за двадцать тысяч нажатий на кнопки лифта… Именно в таких тихих мирных домах годами копится зло… А кто-то живет на природе…, среди деревьев у воды…, с добрыми собаками среди цветов с марихуаной. Счастливые!» - подумала она и глубоко затянулась ядовитым дымом. Между домами быстро пролетел голубь в погоне за промелькнувшей черной черточкой. «Муха? Что делает муха на такой высоте в конце зимы? Кто-то выгнал из дома прямо в форточку? Плохо себя вела, жужжала, надоедала, садилась на хлеб… А здесь её встретила голодная птица. А разве голуби жрут зимних мух на высоте десяти человеческих этажей? Вот в чём мой вопрос, вашу мать! Завтра уже весна… Хочу новое платье… и те туфли с пятой ветрины (от слова-ветер) с красной подошвой и красивой застежкой…, но мне не хватает 600 долларов. Ненавижу всех…! Везде одно и то же…, погоня за жратвой, чтобы встречать новые восходы Солнца с Востока. Блин, как это всё скучно и предсказуемо…, ненавижу!».
Ольга посмотрела на Берковича, быстро пожирающего толстую яичницу с румяными кусками сосисок. Он чавкал, как голодный свин, часто цокал вилкой о тарелку, шевелил челюстями сверху вниз, а затем снизу вверх. Это умиляло и раздражало. Ольга зло улыбнулась. Эдик сидел за столом в новеньких, баскетбольных, шелковых трусах с номером «22» и в майке с надписью на фламандском языке и рисунком богомола без головы. Прочесть и понять смысл написанного было невозможно, потому что она не учила фламандский ни в школе, ни в театральном.
- Ты небритый, как камышовый кабан, ты выглядишь как мистический анархист после освобождения Эйфелевой башни от безбилетников. Я не могу прочесть надпись на твоей майке, но мне кажется, что там напечатано что-то вульгарное, гадкое и дерзкое…
- Совершенно верно…, вульгарней не бывает..., - ёрничал Эдик, перекусывая пополам зеленый огурец без шкурки, - там написано на фламандском –«Мир без марихуаны — это как жизнь богомола без головы!»
- Наверное, им виднее..., тем, кто каждый день проводит профилактику своей неудовлетворенности.
- Оль, все, кому не нравиться этот мир, все, кто стёр свою кожу на ладонях в борьбе за своё волеизъявление в этом гребаном бульоне, все они стараются убежать в мутные джунгли и туманные пальмозаросли вдоль океана с помощью алкоголя или любых видов нарколиза. Умные голландцы, они же нидерландцы, они же давно разно генный мешанный народ, мудро сообразили, какие деньги можно зарабатывать на человеческом пороке и на человеческом побеге из всеобщей грустной реальности. Людям, по большому счету, нужны положительные эмоции в больших количествах, а государство им всю жизнь предлагает квадратные рамки законов, стену, решетки, километровый список запретов, колючую проволоку и неукоснительное соблюдение дурацких правил, которые само государство никогда не соблюдает и в ближайшем будущем не собирается этого делать. Народ, у кого есть мозги и склонность в самооценке, рано или поздно, осознав свою беспомощность на волнах предложенного ему жизненного керосина, начинает обязательно искать пути побега, оставаясь на месте. Это как бег по вбитой в пол беговой дорожке. Ты бежишь изо всех сил, но в результате самообмана остаешься на месте и даже не возмущаешься этому, потому что имеешь конечный результат – получение собственного пота без свежего воздуха и пейзажей по сторонам. Вот она – сила навязанной мысли, переходящая в постоянную привычку…
- И таких беглецов миллионы, - подхватила Ольга, разливая в два бокала «Херес».
- Не-а, их сотни миллионов, если не миллиарды. Людям нужен простор, соответствующий их представлению о личном счастье, который они путают с дурацким и очень широким словом «свобода». А государству совсем не нужно, чтобы люди имели свой личный простор. Государству нужны рабочие муравьи. Осознай парадоксальную и старую истину, что в самой большой стране мира самые маленькие квартиры и самые маленькие наделы земли у граждан, вкалывающих на это государство всю свою сознательную жизнь…. Работа, квартира, работа, квартира, воскресенье- водка, пиво, плюс бесконечный трёп о неправильной жизни, проклятые понедельники и снова работа, дом…, дом, работа... И так лучшие годы в глупейшем, искусственно банализированном колесе, а потом: извините…, вы старый, вот вам маленькая пенсия и идите к чертовой матери, у нас молодежь выросла, ей надо впрягаться в хомут, а вы нам больше не нужны, вы скоро будете там, в новых космических пылевых потоках вдали от этого места, вы улетите по направлению к Большим или Малым Магеллановым Облакам и о ничтожности вашей прошлой жизни не будет информации даже в (БМВН), то есть Большой Матрице Выводов и Наблюдений.
- Государственное колесо крутиться без белок и хомяков. Его крутят армии грустных и смирившихся рабов для уже давно изуродованных, сытых и безразличных альпинистов…
- А разве альпинисты могут быть безразличными? – спросил Беркович.
- Эти могут, они особый вид альпинистов, потому что прежде чем залезть на вершину сахарной скалы, они ползут вверх по людским головам, плюя на святые законы содружества, единомыслия и выручки…, и на своём пути сталкивают всех вниз…, без разбора. Добрый и порядочный народ – постоянно в дураках, во все времена…! Народ для них — это черви в морозилке для пожизненной рыбалки…, они доживают свою жизнь на крючке… Задумайся над длиной их обоснованной боли, тупикового сожаления и горькой печали… И надо же быть такому ****скому парадоксу, что решающие судьбы миллионов всегда состоят из бывшего обыкновенного обслуживающего персонала. Просто какой-то п….ц атомной несправедливости и никто, слышишь…, никто и никогда не смог поломать этот проклятый замкнутый квадрат, как не старался!
- О, я тебя понимаю. Ты, как всегда, умна и проницательна, когда не высказываешь мне своё истеричное остервенение от личного одиночества. Я тебя понимаю, как нормальный человек понимает нормального человека. Есть места, где жизнь устроена не настолько глупо, как здесь, и я туда очень хочу попасть…, вместе с тобой.
- Умна и проницательна? Ха-ха-ха, какой ты любезник! «…А лесть, как леди сука…, греется у камина и воняет…!»
Ольга процитировала слова шута из «Короля Лира». Но Эдик пропустил её ответ мимо уха, он ощущал вдохновение от новой инъекции личного вранья для Ольги. Ему было стыдно внутри своей сущности, потому что он не видел себя вместе с ней на берегу какого-то там Арафурского моря или даже огромного океана. Его любовная интоксикация давно переехала в дом эгоизма… И он это осознавал и переживал не в сетке своей груди, а в библиотеке тайных мыслей. Уставший Беркович, осуждал свои проходящие мысли и грыз свой второй язык - «…она дрюлит кокс, как мельница святого Миллера, она давно уже не сладкая загадка, рано или поздно она или меня отравит, или останется одна…».
- Голубчик- милая душа! Если ты не позволишь моей любви к тебе остановиться на перепутье наших призрачных дорог…, заросших густыми зарослями лилий…
«… снова долбит заученные слова из какой-то дегенеративной пьески…, креветочный сценарист наркоман написал о том, что дороги заросли густыми зарослями лилий…» - подумал Беркович и быстро вспорол вакуумную упаковку с подлинным голландским сыром.
- … я согласна на отъезд за горизонтальную линию. Но только с тобой, мой резкий Мурзик, только лишь с тобой…, ах…! - быстро сфальшивила Ольга и вспомнила своего одноразового любовника, который бросил её пять лет назад и удрал в Индонезию, там заразился какой-то мудреной заразой и тихо умер в конвульсиях на берегу какого-то грустного Арафурского моря, о котором она никогда не слышала даже от старого учителя географии в школе.
- Что там у вас в театре? – спросил Эдик, быстро меняя направление кухонного разговора и заглушая громкие скрипы личной совести.
- В нашей вонючей яме жирного кокетства…?
- Есть что-то новенькое в вашем стационарном шапито или снова бездарное вмешательство в великолепное вечное-бесконечное? Соблюдаются ли Вольтеровские каноны философии и традиции Станиславского и Немировича? Есть ли база для глубинных размышлений о нашей бездарной жизни в каменных джунглях с холодными сквозняками? Как поживает твоя подружка театральный критик, подлинная сучина, героиновая поэтесса, блокадница чужих мнений и просто гадюка - Мила Шварцбаум? Написала ли она очередной пасквиль с использованием избитых истин на латыни с монгольскими намёками…?
- Куда им до вечного бесконечного… У них пергаментные понятия о бытие. Милка влюбилась в Вениамина Шустрого с Центрального Телевидения и у неё медовые недели в его постели в Бибирево с бесконечными коньяками и чтением стихов Бродского и Маяковского…, вслух, навязчиво с истеричной волной звуковых кульминаций. Она сейчас захлебывается любовью после пяти лет искусственного одиночества по бабьему своему убеждению…, внутреннему облысению и литературному дарованию. А ведь Венька Шустрый был актёр со своим тайным пониманием личной лжи и на сцене, и в жизни…, настоящим он был только в душе и в туалете. Я помню ему жилось тяжело, почти никак… И вдруг, на тебе, достались Милке чьи-то крохи с изобильного стола проштампованных Венькой женских душ…
- О, да!
- Дорвалась корова до молока…, пить бидонами, ведрами, цистернами, корытами. Так вот, вернемся в реализм над землей: чтобы написать трогательную пьесу нужен умный мозг, яркое сердце, туннельное зрение и опыт жизни, а не грязный свитер, три бисексуалки под боком и вонючий кальян с тёплой водкой по вечерам. Наши режиссеры — это объект бесовского преследования и полного отсутствия какой-либо логики. Я подозреваю, что у наших режиссеров внутри есть гниль, питающаяся более изощренной внутренней гнилью. Особенно у Халявкина…, профессиональный безработный трепач…, он у нас как музейная моль, по три слова в час, тормоз паровозный… Его у нас все называют - «дикий конь».
- Почему? Он же тормоз…
- Дикий конь не стоит, вот и у него не стоит!
Ольга стала громко хохотать на всё кухонное пространство.
- Я не проверяла, но все наши балеринки туда пробовали нырнуть. Он пустота в пустоте без обязательных очертаний. Убогие шквандарезы, само утопленники и понтомёты, а строят из себя основоположников новых театральных течений и тенденций, эректильных впечатлений, нестандартных экспрессий, пидарастических переживаний и конвульсивных нот пятой октавы…, подражая Шпинтюку.
- О, я понимаю тебя, дорогуша, они метры канализационных течений и смакования грязных дыр…, и пляжный песок скрипит в их головах.
- Именно, сплошная грязь с плесенью. Они сидят в полумутном зале, залитым дымом дешевых сигарет…, берут за основу бессмертные произведения великих драматургов и делают из них абортированных уродцев для кунсткамеры Петра Великого. Они даже сознаются, что переиначили «скучного» Чехова, добавили кретинизма Достоевскому, углубили Толстого, дополнили Шекспира и пересмотрели основные постулаты театральной подачи эксгибиционизма, мать их! Не театр, а помпезная, полная истерики картонная коробка со своими разно классовыми сумасшедшими. Одним словом – бросают теплый навоз на работающий вентилятор.
Беркович приподнял брови на лбу и открыл рот от удивления.
- Что-о-о-о…, дополнили Шекспира? Ого-го! Фантастические имбецилы… А аппендицит не лопнет от канонической английской овсянки…?
- Моральные и физические уроды никогда не могут быть системно умными и давать результаты, ты слышишь, никогда! Это позорище на широкой площади для заблудившихся идиотов в личных лабиринтах… Зал наполовину пуст, а те, кто там сидит, оставляют после себя горы мусора, попкорна, пустые бутылки кока колы и полипы жвачек под сидением. Это уровень людей, которые посещают театр сегодня…, вдумайся, это их уровень, живущих в девятиэтажных пещерах со стеклянными дырами в мир! Театр превратился в плебейскую закусочную… и новый помойный Колизей- «хлеба и зрелищ!». Но я продолжаю существовать на работе с девизом Сары Бернар –«…во что бы то ни стало!». Срань, а не режиссеры, унылый протухший «бомонд», выползающий по вечерам на имитацию дневного света…, давно не летающие без ориентиров мыши… Падение нравов, которые никогда и никуда не поднимались. Какова гусеница, такой и окончательный плод дерева, где она живёт…! По статистике в театры и так ходит шесть процентов населения, то есть людей, любящих читать книги и живущих духовным миром, а не колбасой в макаронно-майонезной массе. Остатки матерых театралов встают и уходят прочь на восьмой минуте первого же акта после диалогов, обильно заполненных дурью и дешевыми понтами…
- Это потому, что у них в воскресенье деревья не растут…, - вставил Эдик и улыбнулся какой-то драгоценной сокровенной мысли, спрятанной далеко в нейронной тьме его головы.
- Как это? – спросила она, задержав бокал в руке.
Задумавшись о своём потаённом и проигнорировав вопрос жены, он продолжил:
- Смешная ситуация – народ хочет купить корову, а ваш театр продает ему изуродованного птеродактиля без клюва и с крыльями из кухонной пленки… Ты скажи вашим режиссерным дуракам, что существуют другие варианты создания новых пьес, чем откровенное воровство гениальных идей прошлых создателей. Если, например, взять фундамент сказки про Буратино и продолжить её в другом пространственном коридоре для понимания современности, то мы получаем прелюбопытнейшую иносказательную концепцию времени современных негодяев…
- Как это, блин…? – переспросила удивленная Ольга.
- Блин или оладий, а пьесу мне сварганить, как налепить вкусных пельменей, только кому это надо? Ну, вот, например…, такой вот расклад для сюрреалистов и импрессионистов всех пиковых мастей. Буратино, зачем-то выструганный как антураж для нарисованного камина, на деле оказался продуманным и хитрым нанотехнологичным поленом, а не простой безмозглой деревяшкой. Прошли годы. Он пережил параноика кота Базилио, который умер на каторге под Актюбинском, пережил истеричную и хитро сделанную Алису, работавшую завхозом, то есть воровкой, в институте Рыбного хозяйства, классического идиота Дуремара, жадного алкоголика Карабаса и даже безобидную черепаху Тортилу. Буратино умудрился поступить в Университет имени Сергея Пантелеевича Мавроди и получить высшее финансовое образование для отъявленных негодяев. Обвёл всех вокруг пальца, задушил Барабаса во сне бельевой веревкой, за взятку продажному юристу переделал документы на частную собственность, присвоил себе кукольный театр и заработал кучу денег на гастролях в Японии, Китае, Санта-Фе и Люмбанске. Между прочим, у него в театре был слон по имени Буратино из Шри-Ланки, потому что с учётом носа любой слоник обязан носить с гордостью это имя везде и всегда. Как повелось, время утекло прочь не только между пальцев рук, но и ног…, и, как результат, через долгие годы длинноносый владелец частного кукольного театра взял и сильно постарел, как ненужное полено. Нужно сказать, что наш деревянный персонаж всю свою жизнь боялся птицу под названием «Дятел», которую видел только на картинке в какой-то книге для детей. Это был его пожизненный страх, от которого он так не избавился и состарился. Ну, это закономерно для всех: натворить делов, а потом сидеть с бокалом «Алиготе» и вспоминать былые времена, былые страхи, жизненные ловушки и комбинации, потому что у каждого в жизни был свой Аустерлиц и своё…
- Ватерлоо! – быстро вставила Ольга.
- Молодец, раскрасавица моя, ругливая Минерва… А что же его друзья бурной молодости? Давай-ка заглянем за занавес скрытых тайн чужих судеб. Отмороженная, вечно неудовлетворенная, старая девственница, зловредная Мальвина долго пила, пока её печень не приняла форму кобуры от пистолета и, в конце концов, умерла от алкоголизма, что было вполне закономерно, потому что все одинокие властные бабы, оставаясь в одиночестве, пьют годами втихую на кухнях в вечернее время и страшно ненавидят смену сезонов и всех мужиков, как реально плохих, так и волшебно- хороших… Только под старость они понимают, что ни бриллианты, ни джипы, ни итальянские шубы и сапоги никогда не заменят живую душу под боком. И это, скажу я тебе, является настоящим бабьим антагонизмом между желаемым в голове и реальным на вечерней кухне, потому что, как Мальвину, так и ближайшие пятнадцать миллионов красивых женщин никто в школе не учил отделять иллюзию от сермяжной реальности, тихо ткать полотно своей жизни, как нормальная ткачиха…, слушать и распознавать подсказки судьбы, быстро делать правильные выводы и быть добрее. Вот, например, сидит такая Мальвина ночью на автобусной остановке и плачет от каких-то дурацких стечений своих личных неприятностей, а мимо вдруг проходит хороший и положительный мужской человек с гладковыбритым лицом, в приличном пальто и даже начищенных итальянских туфлях…
- И чё?
- А то, что этот положительный мэн предлагает ей два варианта развития событий. Первый — это ехать с ним в теплый дом с коньяком, чаем и вчерашним борщом. И второй вариант – оставаться ей на холодной остановке, продолжать плакать, сетовать на судьбу и ждать, пока какой-то ночной прохожий алкоголик или хулиган не заберет у неё чемодан с вещами и зубной щеткой… Вот тебе классический пример – быть или не быть! Если она дура, то начнет сразу же задавать кучу глупых вопросов, неуместно кокетничать, выпендриваться, то есть, демонстрировать бесконечные богатые залежи своей внутренней дури и этот Мэн сразу же все поймет, кто перед ним и продолжит свой путь, чтобы жизнь себе, не приведи Господь, не испортить...
- А если она…
- А если она умная и рассудительная, читавшая книги, имеющая с собой носовой платок и жалеющая уличных собак и котов, то сразу же согласиться уехать с Мэном в теплый дом с борщами, коньяками и душевной теплотой его паутины…
- Я умная, я бы поехала, конечно…, и у меня всегда есть платочек…! – с улыбкой ответила Ольга.
- Ну, вот, ты сразу доказала, что ты не Мальвина, ты умница…, а не тупица, как говориться, можешь ты красить свои волосы в фиолетовый цвет или болотно-зеленый - от этого в твоей жизни надежный и аккуратный мужик с гладковыбритой рожей и положительным мыслями не появится. А судьба женская всегда зависит от мужчины правильного, рассудительного, не алкогольного, мудрого, умелого, нежного и с юмором к общей жизни…! Здесь, как не крути или верти…, а это древний Божий постулат, направленный на равновесие добра и зла в нашем мире, постоянно летающем вокруг Солнца по замкнутому эллипсу.
- Ты хочешь сказать…, такого мужчины, как ты! – с издевкой произнесла Ольга и выпила очередную порцию «Хереса».
- Я, в данном случае, в твоей жизни, являюсь примером идеальным…, именно таким. С твоего позволения, серебряная курочка, я продолжу скетч для сценария моей поучительной пьесы. Черного породистого пуделя Артемона отравили добрые соседи по даче, потому что от полного одиночества он выл на Луну в темное время суток, а не в светлое. Яд был долгоиграющий и добрая собака долго мучалась на чердаке собственной будки, желая соседям добра и процветания на их конопляных плантациях.
- Суки соседи, изуверные изверги, мать их…!
- Мягкотелый плакса Пьеро с вечно нудной рожей стал знаменитым поэтом, почти как Есенин и эмигрировал в Старую Зеландию к своей однокласснице-миллионерше с добрым сердцем, которая вовремя овдовела и приютила Пьеро в замке на скале, сдав ему холодную комнату с камином за 5 экю в месяц.
-Такая же прагматичная сука, как и Мальвина!
- Мудрый говорящий Сверчок, сидевший всю жизнь в щели за печкой, тот самый, что предсказал Буратино его счастливую судьбу и наличие Золотого Ключика, однажды поймал ветер на подоконнике открытого окна и со стаей пролетающей мимо саранчи, улетел в сторону чужих кукурузно-пшеничных полей нажраться до отвала его сверчковой души, нанося страшный урон местным крестьянским хозяйствам. Друг его папаши Джузеппе (Сизый Нос) эмигрировал в Америку и там открыл фирму по чистке старых диванов, не то в Сиэтле, не то в Пасадене. Жизнерадостный балбес Арлекин добровольно вступил во французский легион, был дважды контужен и трижды ранен на какой-то глупой войне в районе Индонезии и исчез без вести в районе Кван Сунга. Собственно, его никто и не искал. Сам же босс Буратино в старости стал мудрым, много раз пережеванным и выплюнутым, тихо-пришибленным, одиноким, трухлявым и скупым, как тот самый рыцарь у Александра Сергеевича Пушкина…
- Просто какой-то придурочный коллектив с выгодой в головах…, - заметила жена Берковича и почесала мизинец на левой ноге.
- Между прочим, всё, как в жизни…! Часто сиживая на веранде своего старого дома, попивая кислое румынское вино и, отколупывая капли смолы на затылке, он посматривал на фотографию своей молодости, где он был изображен в коротких черных шортиках в куртке с капюшоном на голове и в черных круглых очках, украденных у Базилио. То были времена его принадлежности к блуждающему пролетариату, когда он был уверен, что рожден из деревянного баобаба, а не из обыкновенной сосны (пино) и жилеты для Папы К. были ему намного важнее, чем экология морских берегов Италии. Он всегда мысленно задавал себе вопрос, на кой черт в те времена нужно было носить круглые черные очки, как у Джона Леннона и накрывать голову капюшоном? Вид был у него хулиганский, не внушающий доверия даже пробегающим мимо канализационным крысам. Ну на кой…? С горечью он вспоминал свою пустую детскую клятву, провозглашенную для папано Карлуччо вслух. Тогда он был ещё чистым, восторженным, добрым…, но жизнь всё покорёжила, исковеркала, изменила и сделала черные поправки на ветер обязательных перемен. Клятву он помнил урывками и не выполнил, и папа его тихо умер в госпитале для военных психов, потому что денег для другого госпиталя у него не было. К старости Бурито хромал одновременно на обе ноги…, был сгорбленным, скрипел странным деревянным скрипом, и часто тёр пальцами глаза. Ну, сказать честно, нервы у него были никуда и уже стерлись в труху. Понять-то деревяшку можно, попробуй поживи на расслабоне, когда вокруг одни коварные вражины и куча денег в банке, а обыкновенного счастья, хотя бы с какой-то деревянной куклой – нету… Одни отмороженные Барби кругом, длинноногие, совершенно тупые, с одинаковым дебильным выражением лица, без носовых платков, без кулинарных книг и без любого понятия совести и стеснения. Крутят худой жопой всю жизнь, а толку от этого кручения совершенно никакого нету. Одним словом, стала у него стружка от головы отлетать, как кафель в старом туалете. Но и это еще не всё про Бурито… Нигде, никто и словом не намекнул о том, кто же на самом деле была его мама?
- Какая, к херам собачим, мама? Он же полено…, выструганная кукла…, о какой, к черту, маме может идти речь? – удивленно спросила Ольга.
- Не ругайся! Вопрос очеловечивания полена — это совсем другая концепция данной пьесы, включи воображение и отойди от сказки на двадцать пять метров. Но, если нет мамы, значит нет и папы — это же обыкновенная логика. Всё дело в заложенном с детства интеллекте, как и у людей. Буратино был обязан, не будучи деревянным дегенератом…, просто спросить у старика Карлуччо - «… Папаша, а где моя мама? У всех есть, а у меня нет…», это же обыкновенная деревянная логика…! У всех мамы есть, а у него, видите ли, нет…, — вот, что значит коллектив безмозглых управляемых кукол.
Спросить об этом должна была и черепаха, блиставшая своей рассудительностью и умом на болоте, но не спросила, забыла, растерялась, рассеянная была. А это уже результат болотного воздуха с частыми выбросами метана, рано или поздно всем башку отшибает напрочь…, даже мудрым черепахам. Более того, это болото, где она жила, находилось совсем рядом с настоящей и подлинной страной Дураков, с трубными выбросами помоев в реки, моря и чистые озера. Именно потому она и называлась страной Дураков, потому что страна без дураков так не живёт, у неё всегда есть фильтры от подлых мыслей и до грязных вод. Усекаешь моё сравнение и мудрый подтекст?
- Усекаю и подтекст, и намёки…
- Понятно, что носатый Буро, изначально был полу сирота, что сразу же создает печальную атмосферу для дальнейшей драматургии. Грустно… Весь скелет пьесы написан на тяжелых буратиновских воспоминаниях, по следам его приключений и столкновения жирных денежных интересов продажного Министерства Культуры с фундаментальной концепцией частного кукольного театра. Всё покрыто густой ложью, никем не раскрытыми преступлениями, взятками и повальным воровством. Сюжет реальный, бодрящий, вызывающий на ликование…, более-менее приличный, без тройственных намеков, без голых жоп, без проституток и худющих стареющих «пидирасов», как у режиссёра Шмиктюка. Я тебе скажу, дорогая, что такой сюжетец не снился ни одному из ваших нихрюйских извращенцев, которые только и умеют что э-кать, как бараны, болтать разную дичь, воровать чужие мысли, терять берега и тайком нюхать «шмарандос». Ваши режиссеришки, как дети вшей…, они плохо пахнут и все, как один - звездочеты, то есть, пустословы в безразмерном пространстве нашего бытия. Я имею в виду того очкарика с глазами убийцы, в грязном свитере и большими оттопыренными ушами по имени Раф Вялых. Его ещё не сняли с пробега по человеческим душам? Это что за сучье созвучье? Это фамилия или загадочная обозначка сатаны в театральной среде под куполом театральной сцены? От такого имечка можно из воздуха запросто подцепить бубонную чуму и сдохнуть в рассвете сил от неправильных сокращений сердечной сумки. Именно такому, как он, обыкновенная бродячая муха залетает в нос не по ошибке, а по божьему святому расписанию- наказанию… Режиссера с такой фамилией любой нормальный человек сразу должен захотеть удавить и это была бы абсолютно нормальная реакция на такую грязь. Он крыса, умеющая собственным хвостом ковыряться в носу с гусиной кожей блаженства на спине… Мать его…, блоха сухая, огородная…!
- Фу, какая мерзкая аллегория, но всё же…, как ты отвратительно и точно описал нашего вялого полировщика! – воскликнула Ольга.
- Это не мерзость, это сюрреализм моего восприятия ваших бездарей, получающих зарплату просто за пустое «Ничто», за ноль с двумя входами и выходами, за сотрясание воздушных пыльных масс, за ничтожность своего существования. При любом римском императоре их казнили бы на площади именем нравственности и справедливости. Только и могут, что пьянствовать, бражничать, слюнявить и нести ахинейскую чушь… Они не могут даже допустить мысли о том, что, разрезая обыкновенный помидор, можно услышать его овощные жалобы на беспредел. У них воображения не хватит на большой напряженный опус о жизни обыкновенного полена с мозгами, а я, не будучи театралом и сценаристом, за три минуты сочинил целый захватывающий боевик прелюбопытного действа без участия уважаемых господ К. Коллоди и А. Толстого. Это потому, что я умный и матерый… Понятно? А вот тебе с разгона сразу же и второй эпизод данной пьесы. Чебурашка был кто - мальчик или девочка?
- Что за тупой вопрос, конечно, мальчик…, - быстро ответила Ольга и подкурила туго забитый толстенький обрубок папиросной бумаги.
- Кто тебе навязал это мнение? Снова кровавый телевизор, снова клише и дезинформация? Вопросик мой совсем не тупой, а острый как жало у тигровой осы. Вот и ты купилась на всеобщий навязанный стереотип и лично я в это не верил с самого начала. Ты уверена, что Чебурашка был мальчик и как-то можешь это доказать? Нет, не можешь... Чебурашка могла быть и девочка, то есть, она- Чебурашка! Кто сможет оспорить? Да просто, никто, потому что железной логики не хватит и сюрреализма. Это же реальное проявление модного унисекса в современном извращенном мире. Недаром же коматозная тётя Шапокляк и её оборзевшая воровская крыса так быстро нашли с девочкой Чебурашкой общий язык.
- Ты к чему клонишь, тростниковый ты кукловод, халдей, астронавт и колдун?
- К тому, что было бы ужасно прелюбопытно, услышать и увидеть случайную встречу старого матёрого Буратино и Чебурашки-девочки, которую в мультфильме по какому-то странному стечению обстоятельств кто-то объявил мальчиком. Допустим ситуацию, что Чебурашка пришла наниматься актрисой в кукольный театр к Буратино. С первого же взгляда возникла божья искра двух талантливых и единственных в своем роде существ. Можешь себе представить их диалог, когда два разных мира сошлись бы за дубовым столом с бутылкой березового сока, одним апельсином, двумя стручками гороха и любопытством к жизненному опыту друг друга? А через пару минут к ним в кабинет подтянулся бы и слегка бахнутый антагонист крокодил Гена с его гармошкой, песнями про день рожденья и постоянным поиском порядочных друзей, а не контуженых пионЭров и браконьеров с динамитом в коробке от торта… Да, кстати, как ты думаешь крокодил Гена был аллигатор или кайман? И хочу заметить и сосредоточить твое внимание на том, что Буратино в общении с Чебурашкой не захотел сделать себе шапку из её меха. Полено поленом, а кое-что человеческое от папы Карло у него осталось. Это был бы шедевр для зрителя, а не чушь, которой пичкают народ ваши обдолбанные режиссеры -эсеры. Я могу их диалоги написать хоть сейчас, потому что я импровизатор высочайшего уровня…, только кому это надо в мире идиотских гамбургеров и «горячих собак», в мире нано колбасы для турбо унитазов похожих на железнодорожные полустанки…? Думать и делать выводы – это не челюстью чавкать вверх-вниз, здесь нужно вдохновение от разбуженной души с пулеметом…, здесь нужен аффинаж твёрдого умственного настроения.
- Ну ты и завернул…, видно в ванной успел курнуть новую космическую формулу для свободы мысли? Дай попробовать, фрезеровщик! – искренне воскликнула Ольга.
- На…, попробуй, этническая сука-энтузиастка! – произнес Беркович и протянул Ольге коротенькую сигаретку.
- Опа-а-а-а-а…
– Дым от этой сигареты снимает любой стресс и любые трусы. Настоящая ублажающая встряска, меня этим ядом анаконды угостил старый Томас из кафе «Loridor Poz Chirido». Снимает с женщин бьюти-вуаль и бигуди, показывает их в реальном свете, даже ночью в свете неоновых ламп и разорванных криков о помощи. У него в баре работает официантка с ушами инопланетного пришельца, они глумятся над ней, а она не плачет, она курит именно этот «растворитель мыслей» и смеётся над ними…
- Вот и мы сейчас накуримся, как пауки…
- Чушь не болтай…, ни один паук никогда не выкурил ни одной сигареты…, это глупейшее клише, распространяемое людьми без воображения. Любой паук настолько умен, что всегда отличит паучью паутину от гусеничной, понятно? И в дополнение к твоему пониманию вот тебе более глубокая информация, когда паук плетет свою паутину то настраивает каждую нить на особую частоту: какую-то натягивая посильней, какую-то слегка ослабляя. Благодаря именно этому дару настройщика он всегда легко может определить в своей сети место, в котором запуталась добыча, а также отличить еду от потенциального партнера или партнерши для спаривания. А уж о том, чтобы покурить сигарету, у него времени нет, потому что пауки умные природные компьютеры, а не глупые двуногие обдолбасы, потерявшие свой путь без светлой паутинки.
- Ты всегда был на выдумки горазд, кто спорит? Только наши извращенцы твой футуризм с линией постоянной эклиптики не поймут даже после 400 грамм водки с грустным пирожком из буфета. Они будут варится в собственных фекалиях до конца их ничтожных дней… и предлагать это людям в виде домашнего заготовочного паштета… Твой импровиз не для их мокрых пятен вместо голов. Но в твоей драме места нету мне…, а я хочу вино из сладких трав, а не картофельный отвар от кухни клерикалов и теократии, я хочу, чтобы в мою душу ежедневно не плевали, а пели задушевную песню, как Игорек Саруханов по телевизору. Я его обожаю всеми тончайшими фибрами самого низа личного живота… На просторах моей заплеванной души я могу уже скользить на коньках и даже кататься босиком при блеске лунохода на Луне… Там отполированная зеркальная поверхность от моих слез и предвкушений очень близких встреч с приторными запахами твоих одеколонов и сволочной пустотой белых простыней… «Всю жизнь буду бояться одного – не потерять бы перстня твоего!»
«Пошли круги по воде…, понесли ботинки Митю… Трава- Мурава вошла в коридоры сознания…, декламирует Шекспира из «Венецианского купца» - констатировал про себя Эдик и разлил остатки «Хереса» по бокалам.
- Отсюда и моя умопомрачительная нервозность по поводу брошенности, обреченности и одиночества моего существования. Беркович, существует две составляющие моего личного одиночества — это дрожь и страх. И существует в моем сознании две составляющие страха - страх и еще больший страх… Ты хоть что-то понял из того, что я тебе вещаю, космический огурец в корзинке…, дыхание безразличного козла…?
Ольга затянулась короткой розовой сигаретой, забитой отборным голландским табаком и очень таинственной травой и, задержав дым внутри тела, стала постепенно выпускать его наружу. На кухне запахло присутствием веселого Джина с воздушной виолончелью в руках. Дым выходил долями, как черточками в нотной тетради, дым оставлял внутри Ольги свой музыкальный запах и дыхание двадцати семи тысяч марокканских плантаций. Легкий дружелюбный туман трогал её волосы, живот и подмышки… Она незаметно садилась в нефритовую лодку и с роскошью мечтающей Ардаиды, заметно и медленно уплывала из реализма кухонного мира десятого этажа бетонного дома в растянутом городе эМ. Ольга плыла по зеркальной поверхности далекой Эпсилон Тукана и ощущала надежное непеременчивое счастье будущих событий… Мимо проплывали пустые виселицы без людей, мимо стояли гильотины без плетенных корзин с отсеченными головами, мимо шли свободные лошади без уздечек, без наездников, без людей… Мимо плыл океан прозрачной нежности и дельфиньих приветствий…, и всё мимо…
- А ты работаешь романтиком в моей жизни и приносишь краски на палитру моих вечных нечеловеческих страданий… Ты соткан из моих воспоминаний и воды… Одиночество – это дабл страх быть одной, никому не нужной в окружении ужасных персон на фоне полного безразличия к моей фигуре. Я возражаю против такой искусственно созданной ситуации, созданной твоими деяниями, коровья твоя неумытая рожа, харя, лицо, физиономия… Ты отвержен моей нежностью, сусальный человек.
- Так я ещё и коровий Ван Гог в твой жизни…? – подзадорил уже не голодный Беркович.
Он вдыхал вторую личную сигарету коричневого цвета с совершенно другой начинкой безразмерных понятий желтых Кассиопей и лимонных перекрестков. Эдик внимательно разглядывал Ольгину грудь, как в первый раз под лучами вечернего солнца на синей набережной какого-то приятного отрезка Черного моря, где наглые чайки исполняли гортанную фугу великого заросшего волосами мастера. Птицы были нотами и инструментом природы…
- Заткнись, негодяй…, тебе нужно ухо откусить, как Ван Гогу… Ты дурацкая смесь Мартина Лютера Кинга и Робин Гуда…, мешаешь моему личному счастью талантливой актрисы, понял, димексид? – вскрикнула Ольга.
Она жадно затянулась остатком торпедной сигареты и залпом выпила «Херес», как будто там было не вино, а ужасный захимиченый самогон с долями иносказа или тихого сказа…
- Профессионалка…, - улыбнулся Эдик и выпустил дымок из рта.
- В одиночестве своём я дрожу, как никому не нужный желудь под снегом, я трепыхаюсь, как сердце Жанны Д*Арк перед кровавым сражением в Сен Лиру… У меня появились фобии, я боюсь жарить рыбу, я боюсь пауков, я боюсь закрытых и открытых дверей лифта, я ужасно боюсь полета человечества на Марс…, твою мать! Страх – вот мера моей жизни от всех секундных стрелок на всех циферблатах Ойкумены. А тебе это все безразлично, как железному трамваю после попадания абортированной авиабомбы. Ты – апофеозный скунс и дурак! В моем голосе спрятана арфа судьбы, мною зрители заслушиваются в то время, когда остальные льют в уши разный травелонсный хлам из всех окрестных мусорников… Ты понимаешь меня, Эдуардик…?
«Все актрисы очень сильно раненые в область самооценки и самолюбия…, особая каста искусственного выброса женских эмоций в тугие подвалы непонимания… Точечный блеск в большом взрыве эмоционального напряжения. Это потому, что у них никогда по воскресеньям не растут деревья!» - подумал Эдик и, вытащив из пакета, открыл новенькую голландскую банку бланшированной рыбы, похожую на мощный игрушечный паровозик без трубы.
Затем он бросил на стол четыре палки какой-то красивой колбасы, еще одну шайбу зеленого запечатанного сыра, величиной с англо-русский словарь Мюллера, две вакуумные упаковки ветчины, три красивые банки тушенки по-немецки, коробку ярких шоколадных конфет с флагом Швейцарии, три банки американского пива «Blue Ribbon», два сосуда убитых маленьких детей осьминогов в соусе, консервированные и аккуратно запечатанные бобы, шпинат, селедку, черную икру и маленькую баночку острейшего мексиканского халапеньё. И под занавес выставил на стол бутылку настоящего Гавайского Рома в синем толстом стекле, с сургучной печатью, каким -то шпагатом и яркой наклейкой портрета Черной Бороды, с пистолетами и сатанинским флагом за спиной. Не бутылка, а какая-то архаичность с грозным предупреждением внутреннего яда…
- О, Боже! Вот это ты насюрпризил, гадик…, – произнесла шепотом Ольга и кокетливо моргнула четыре раза подряд.
- Это, между прочим, настоящий «Йохохо», а не хухры-мухры, Шамбала отдыхает с вечно озлобленно-недовольным Рерихом, Гиммлером и с симпатичным доктором Эрнстом Мулдашевым. Ром сделан по старинному рецепту того самого хромого Сильвера, что обманул всех, уединился, был счастлив и умер во сне на одиноком острове в куче ненужного золотого хлама и серебра. Я выменял одну бутылку у тамошних пиратов за рецепт настоящих сибирских пельменей. Как ты понимаешь, пираты без пельменей – это как-то даже не культурно…, не по- совести, это почти геноцид древней разбойничьей профессии… Ром — это тебе не ману-Fuck-тура – это напиток очень раскованных мужчин…
- Иди ты к черту со своими пиратами, козладоев! Бля…, с таким президентским столом взлетаем на шоколадных лебедях, а где паштет из печени крокодила и стрекательные ноги деликатесных медуз? – с издёвкой произнесла Ольга, облизнув очертание нижней губы и снова затянувшись сладким дымом другой «коротышки».
Увидев новый натюрморт на кухонном столе, ей стала нравиться жизнь с подлым, но всегда любимым путешественником Берковичем, в голове зашумели эбонитовые сады, беловежские чащи, березовые пущи и марсианские песочные оазисы из стеклянных червей. Импульсы счастья забились в венах на запястье, и Ольга улыбнулась. Она открыла холодильник и достала оттуда четверть тюбика убийственной горчицы - «Родные поля». Тюбик был похож на гармонь, случайно изнасилованную сельским алкоголиком. Вечер откровений продолжился…
- Однажды…, однажды мы все бываем счастливы даже в сентиментальные дни красных обозначений…! – слегка заикаясь от голландского изобилия произнесла Ольга с восторгом ребенка на зимних каникулах.
Очертание её нижней губы стало дрожать от чувственности нового мира в голове…
- Жизнь трахает всех, кто стоит в очереди за счастьем…, не становись в эту очередь без железных штанов! – мимолетно шепнул и улыбнулся Эдик, откусив ластик голландской ветчины.
- Что? – спросила Ольга, опустила верхние ресницы и опрокинула в себя жидкость.
Низ её живота разрывал какой-то потусторонний волшебник с красиво перекошенным лицом, предвкушая физическое насыщение и распознаваемый камуфляж радости. Он пропихивал в её мозг идею, что телесные страдания преобладают над иллюзией счастья… Волшебник был большей сволочью, чем Эдик и поэтому находился всё время поблизости с её томным телом и внезапно хаотично летающими мыслями… Он не был врагом её оргазмов и эмоциональной некритичности, он был постоянно «За», старая волшебная скоротечность…
Беркович поймал себя на мысли, что проводит вечер на кухне с пьяной женой и в этом тоже есть какое-то неуловимое удовольствие даже какой-то пикантный изыск… Ольга произносила слова и кусала губы, как будто хотела себя съесть или откусить себе внутреннюю кожу левой щеки. «Каннибал Ольга» - звучало красиво и таинственно. Она водила глазами по сторонам, красиво поднимала подбородок, изображая целый спектр переживаний. Она играла… Эдик запомнил ярко впечатанный в память их первый поцелуй на берегу вечернего моря, отчетливо помня каждую мимолетную морщинку и оттенок её губного вкуса… Именно тогда Эдик почувствовал и быстро осознал, что изо рта Ольги пахло красивой и очень тревожной душой, как совершенно новым источником энергии в его личной жизни… Когда он её целовал, он подключался к розетке совсем непеременного тока. Он знал этот волшебный запах настоящих женщин, а не многочисленных подделок в мини юбках… Он знал… В тот прекрасный миг их нежно-дрожащего поцелуя она укусила его за кончик языка и быстро уничтожила всю картину Леонардо совсем Недавинчи…, опьяневшая каменная сука!
Беркович всю свою сознательную жизнь хотел иметь рядом эмоционально веселую женщину, у которой был бы худой живот с заметным натяжением, которое управляло бы красивой амплитудой бедер при ходьбе. Такая вот личная блажь, увиденная им давным-давно в знаменитом «Забриски Пойнт»… Его тайная мечта о женских телесных показателях счастливо сбылась. Будущая жена лелеяла свое тело на радость себе и чужим окружающим взглядам. Именно такой живот и был у Ольги…, там…, в те совсем близкие и такие уже далёкие времена его «котовских» похождений. Сегодня он уже не хотел ничего, кроме тайных мыслей своих глубоких лабиринтов, в которых сам едва ли мог разобраться из-за ощутимого отсутствия молодости и уменьшения выработки тестостерона. Именно тогда, узнав, что Ольга работает актрисой в театре, Беркович был уверен, что будет жутко её ревновать, если на сцене какой-то чужой, потусторонний ублюдок будет целовать его жену в губы на виду у сотни сонных театральных зевак. Но неумолимое и жестокое время вылечило это заблуждение и ввергло его организм в осознанное безразличие ко всему, что происходит в канализационно-театральной среде пресыщенных бездельников в поисках сценических адреналиновых эмоций. Он на всю жизнь запомнил фразу мимолетно-коньячного собутыльника в Сочи: «… адреналин не зашкаливает? А зачем ему зашкаливать? Он что, дурак, что ли…, этот самый адреналин?».
Беркович боялся себе признаться, что Ольга ужасно была похожа на Софи Элис Бекстор, которую он вожделел, обожал и давно уже канонизировал для себя. Он боялся своей тайной мысли, что женился на Ольге именно из-за её сходства с любимой английской певицей с длинными ногами и пятью детьми. Не будучи дураком, Эдик осознавал, что Ольга есть отдельная генетическая единица в окружающем мире и он очень любит за ней наблюдать со стороны, как в то самое утро первого сентября возле безымянной школы… Именно тогда она неожиданно попросила остановить машину напротив школы, где маленькие девочки-первоклашки прыгали в давно забытые взрослыми тётками классики. Дети и она…, в коротком шёлковом платье, на каблуках, пьяная от Солнца, утреннего шампанского и нежной памяти своего детства, вернувшись в далекое школьное прошлое, запрыгала в классики с веселой детворой, развивая по сторонам круглые лоскуты шелкового платья на солнечном ветру. Прыжок, скок…, прыг, поворот, ещё… прыжок, поворот… Беркович пьянел от картины соблазнительной, длинноногой, личной женщины, которую никогда не писал ни младший, ни старший Брейгель, ни Петров-Водкин, ни Караваджо… Он ощутил эрекцию в джинсах и пьянел от картины, поступающей внутрь его мозга не через глаза, а сквозь прекрасную любовь…. Так могут единицы околдованных, полуживых, дрожащих от особого тепла…, умеющих пропускать своё тело сквозь ничтожную толику святого небесного дыхания… Тогда в нём жило восхищение этой юной женщиной, желание срочно продлить свой род и, наверное, в нём веселилась та самая скромница любовь, по заказу которой всё и происходит в этом пространственном заповеднике…
- Сволочь, ты меня любишь? – спросила Ольга.
- Всегда и навсегда, тщетно, безответно, безвозвратно, безнадежно…, ахренительно до дрожи в коленных суставах, ключицах и костях…! – отрепетировано и очень быстро ответил Беркович и ковырнул зубочисткой где-то в глубине открытого рта.
- Перманентный урод, так бы и вцепилась тебе в небритую рожу…, обгорелый танкист! - очень убедительно сказала Ольга и зловеще улыбнулась Берковичу в лицо, показав идеальные зубы с белоснежным налетом дорогой зубной пасты.
«Опасная баба! Такая может утихомирить стаю бешеных псов, спасти от голода четыре роты десантников, избавить от горячки роженицу, осветить ночь ярким светом, оставить в живых туалетную муху и перерезать мне горло ночью в постели… Быть вместе – это соучастие мыслей, чувств и поступков…, а у меня обыкновенный «Брак», как у всех…, сука сучинская, нужно быть осторожным даже дома, бля…, ножницы тоже острые…, хрен расслабишься…!» - подумал Эдик и посмотрел на её заточенный медвежий маникюр.
Он внезапно представил себя маленьким козленочком в её мощных лапах в жутком ночном лесу. Стало не по себе. По спине поползли муравьиные колики, достали до копчика и скрылись между ягодиц… Он знал — это было такое тревожное ощущение - «Атонсьон!» всего организма, но задумался… К чему бы это?
Быть добру или беде…, вот к чему.
Уважаемый читатель! Продолжение на авторском сайте.
© Copyright: Камиль Нурахметов, 2020
Свидетельство о публикации №220063000506
Свидетельство о публикации №220063000506
Рецензии
Мои слова сейчас, после прочтения в полном объёме, книги писателя Камиль Нурахметов «В воскресенье деревья не растут», не то, чтобы рецензия или мой отдельный взгляд на увлекательное, наполнененное событиями класса «Х», живое и чрезвычайно захватывающее произведение, а скорее, я не удержусь от желания, посоветовать, если хотите, порекомендовать к чтению.
Не сомневаясь в том, что читатель так же, как и я высоко оценит глубокую, логическую мысль автора наделившего героев совершенно необыкновенными, считай архи талантливыми качествами, что порой увлёкшись чтением, начинаешь примерять эти незаурядные достоинства героев к себе.
Это такое кино, когда титры в конце, а до них, до «and» ты полностью погружен в эту картину, так ловко сумевший увлечь нас, изобразивший сюжеты, с непредсказуемой «выдумкой» автор книги.
Давно заинтересовался совершенно новым, возможно стилем, а точнее «избранным сценарным» написанием рассказов и книг автора Камиль Нурахметов.
А за «В воскресенье деревья не растут» личная моя благодарность автору. И полагаю, что я в этом не одинок.
С уважением!
Владимир Протопопов 05.06.2023 13:42 • Заявить о нарушении
Не сомневаясь в том, что читатель так же, как и я высоко оценит глубокую, логическую мысль автора наделившего героев совершенно необыкновенными, считай архи талантливыми качествами, что порой увлёкшись чтением, начинаешь примерять эти незаурядные достоинства героев к себе.
Это такое кино, когда титры в конце, а до них, до «and» ты полностью погружен в эту картину, так ловко сумевший увлечь нас, изобразивший сюжеты, с непредсказуемой «выдумкой» автор книги.
Давно заинтересовался совершенно новым, возможно стилем, а точнее «избранным сценарным» написанием рассказов и книг автора Камиль Нурахметов.
А за «В воскресенье деревья не растут» личная моя благодарность автору. И полагаю, что я в этом не одинок.
С уважением!
Владимир Протопопов 05.06.2023 13:42 • Заявить о нарушении