Женщина мечта

                Жёнам геологов посвящается.
               
                1.

                Пузатый чайник ожил, через курносый носик зафыркал, крышечкой запрыгал, оповещая аккуратненькую ухоженную квартирку, что пора его схватить за шиворот; с жара снять, на подставочку поставить. Пётр первый подскочил, первое попавшее полотенце с крючка сорвал, за душку резко кипяток приподнял, на какую-то тряпку поставил.

Она это всё видит, из-за спины вздыхает, тут же справа обгоняет, снова хватает специальной варежкой, и ставит его на металлическую подставку, уже как секунды, мило нашёптывая, говоря:
   — Петенька! Для этого есть вот эта рукавичка, и подставочка специальная. Ты забыл наверное мой бородач, что у меня всё рационально, и пустых движений не бывает, как и ничего лишнего в доме.
   — Как в казарме! — засмеялся он, нехотя отступая назад. — Сколько времени прошло… видно подзабыл. Конечно, и с тапочками картинка такая же, да?

Пуще, смелей смеётся, сзади обнимая её за плечи, на ушко хрипловато дребезжа:
    — Так же, правый к левому... и не дай бог, не у пуфика, носочками не к стеклянной дверочки... да... моя цельная? Как и кружечку твою не вздумай брать, из неё пить. А чеснок на ночь… вообще вешалка!

Она, резко закрывает струю, вырывается, делает шаг назад, руки в боки, потом «боки» бросает, нагибается, какую-то незаметную соринку трудно сгребает, перед носом, через сильные очки рассматривает, в мусорное ведро бросает. Снова прямится, наигранно тускнеет, выдаёт:
    — Ну, что ты всё смеёшься! Ну, что поделаешь, вот уродилась такой вот зацикленной! И ничего поделать с собой не могу.

Уже к нему делает шаг, нежно, мягонько обнимает, боясь мокрыми ладонями зацепить, в поседевшей густоте волосяной, ищет его губы, с мольбой, вновь:
    — Ну, сбрей ты эту бороду, а-а! Она тебя старит, поверь мне! Как древний старик, и вида никакого, и пользы. А ты знаешь, что там у тебя вредных микробов пруд пруди, как и в усах! Вчера врач по телевизору говорила, на примере показывала. Их, в тысячу раз больше, чем на ручках вагона в метро. Тут же, мгновенно меняясь в лице, в словах:
    — Стёпа! Стёпа! Нельзя на край стола лапками становиться. Степан, счас получишь!

Шерстяная зверюга, обиженно хмурится, смотрит на хозяйку, но не убирает когтистых лап с дорогой скатерти, её филигранной вышивки, какой-то старинной работы, знаменитой ещё русской имперской мастерицы, за большие очень деньги случайно купленная.

                2.

                Хозяйке понятно: кот ревнует, бесится, страдает, ждёт к себе внимания, ненавидя загоревшего дикого гостя, от которого тянет пахучим незнакомым лесом, чужим совсем духом.

Женщина оставляет в покое человека, движется к домашнему зверю, мгновенно исчезнувшему в прихожей. А «бородач», продолжает игриво «глумиться» над ней, вспоминая «отжившие» года жизни здесь. Подходит к шторе, не снимая улыбку с заросшего лица, чуть не наступив коту на хвост, который уже целенаправленно держит курс к своей кормовой миске, боясь наверное, что объедят!

Гость берёт рукой тяжёлую штору, хочет резко дёрнуть в строну, искоса смотрит на неё, на её реакцию. Она вдруг напрягается, её лицо теряет радость, наполняется вопросом, моментально слетающим с её расстроенных губ:
   — Петь!.. Зачем?..
   — А так!.. Хочу шире его распахнуть! Больше света увидеть, глазами его хлебнуть! А то мне кажется, ультрафиолета не хватает, воздуха!
   — Петь, а мне думается, она на месте… ну, пусть так висит.
Ели сдерживается, сломлено сдаётся:
   — Ну, если так считаешь, распахивай!

Внутренне страдая, уходит в другую комнату, несёт дребезжащий сервис, тоненько чашечками гремит, чтобы чай с пирогом, с вареньем пить.
   — Да, Кать… может по-простому, а?

Он подходит к глубокому креслу, равнодушно сгоняет сытого, разжиревшего кота с мягкого места. Тот, обиженно и лениво спрыгивает, искоса, с укором смотрит на хозяйку, со злом на него, всем противно «мявкает»: «Мол, кто это такой, что со мною так?!»

Она это видит, негодуя, говорит:
    — Петь! Это ж Стёпочки любимое место. Ну, не обижайся мой сладкий, иди вон туда, на мамину кроватку ляжь, — умилённо говорит, жалко смотрит на кастрированного лодыря, хоть сейчас готовая, за лапку его мягонько препроводить до места.

«Ничего не поменялось! Ещё больше закостенело! Порядок и чистота на первом месте» — подумал Пётр, как сонный барсук потягиваясь, от безделья не знаю куда себя деть, быстро вспоминая всю процедуру правильного пользования этим дорогим хрупким сервизом. С каким-то особым цейлонским чаем, с кривыми щипчиками в «правой«, с кусковым сахаром в прикуску. И обязательно только два кусочка, если правильно вспомнил, потому как, от трёх пропадут ароматные нотки, нектарное послевкусие. Вроде, что-то такое ещё из «совместного» помнилось.

   — Петенька! Хоть по-людски, по-цивилизованному, под приятную лёгкую музыку, с домашним вином попить чайку. Давай будем радоваться жизни сейчас, коль выпал нам такой счастливый случай.

Вернёт глаза за плечи, тыкаясь взором в середину его закопчённых зениц, с ухмылкой уже:
   — Расслабься! Это же не твоё разношёрстное «поле», где бичи от милиции, от жён и алиментов прячутся! Смех!.. Как вспомню нашего рыжего «Васька», четыре раза женатого... и от каждой по пацану. Вот кадр был...
   — Ещё от водки бегут! — добавил он, улыбаясь, — вспоминая одного, недавнего из них: славного, эрудированного, с двумя «высшими».
   — Это не у жаркого и опасного костра твоего, чумазым сидеть; из грязной, закопченной кружки, кипяток с брусничным листом сёрбать.
Он резко её перебивает:
   — Запомни, Кать! В лесу грязи не бывает! Лес это святое! Грязь в твоём городе, другом каменном человеческом пристанище.

Она сухо кашлянула, промолчала, не упуская из головы очередные мысли, убеждения:
    — А, чёрными потресканными пальцами зачерствелый хлеб в крошки ломать, боясь клеща со спины подцепить, переживая, что «вертак» в срок не прилетит, рация  «гыкнется».
    — Это... ещё помнишь, на Зее, когда без жрачки четверо суток сидели, щуку нечищеными ртами без соли обгладывали! — с улыбкой дополняет он, любовно, легонько гладя её по «курносой» попке сзади. — Ты ещё тогда говорила, что ничего вкусней не ела. Выходит забыла, да-а?
    — Да, не забыла! Хорошо помню... как дикари, в затёртом, дымом пропахшем спальнике дрыхнули! Стрункой лежи, — не вытянуться, не развалиться, по нормальному бабские дела не сделать.
    — Кать! Зато рядышком, грудка к грудке, а?.. Зато кака у нас была с тобой любовь, что в палатке колышки подламывались. Вспомни на Вилюе, а? Как сейчас... перед глазами лежишь, вот-вот небо ливнем разразится, отчего комарьё прямо с ума сходит от перепада давления, через сетку к нам бьётся. И мы такие бешенные, ненасытные, счастливые... Эх!..

Она выверенно суетится, продолжая из прошлого настырно выковыривать:
    — Или в том «балке», по тундре за трактором таскаться, в «левом» нужнике от кровососов отбивайся, это кайла волочи, и маши им до одури, руки в локтях отбивая. Эти пробы собирай, над ними трясись, на горбу тяжесть такую таская. Все годочки живи, как крот ковыряйся, боясь встретиться с чокнутым Мишкой, обманчивой промоиной, опасным «окном» в болоте, трясине. А главное, столько без женщины!.. Разве Петь это нормально?
   — Кать! Не кайлам, а кайлом! — поправляет, — с ленцой отходит, задумчиво смотрит уже в окно, конечно не притрагиваясь к «неприкосновенной» шторе.

   — Сколько мучил лет меня, всё учил, приучал! Как вспомню, так вздрогну от той романтики... Всему своё врем Петенька! Мне тоже многое нравилось в той жизни... и грудка к грудке, как ты говоришь! И ночные звезды, фонариками зависшие на острых скалах, и поля ягод... прямо в рот. Петь! Года! Но, года же! Тебе, вот-вот шестой десяток потянется, а ты всё бродишь и бродишь... Пора завязывать уже, плавненько съезжать к большой цивилизованной земле, к своим грядкам, беседки с самоваром, со своим кабинетом, чтобы мемуары записывать. И чем раньше мы это сделаем, тем легче нам будет старость встречать... Послушай меня упёртая «борода» хоть раз.

Он только отшутился, анекдот в тему рассказал, геологов — смешную историю, посмотрел с пятого этажа на сумасшедший город, на тысячу машин, с их ядовитыми выхлопными трубами, дорогими блатными номерами. Внимательно, на угол, на горбатого старика, бедно считающего мелочь перед киоском «табак», поодаль стоптанную бомжиху — предлагающую молодой паре, большие настенные часы. На бессменный банер, крикливой рекламой, какой десяток лет обещает всем счастливую жизнь. На смуглых чернявых крепышей, — хозяев торговых точек под самым домом, сытой кучкой обсуждающих какие-то свои денежные дела, гульню, благополучие.

                3.

                Пока она рационально двигалась, из кухни в зал и обратно, вкусно настраивая «благородный» стол, он в сознании, полностью улетел в свою густую чистую тайгу, к своей работе, к близкому небу над головой, и речкам изумрудного нутра, когда в палатку, когда в избушку, в вагончик. Эмоционально «вспыхнувший», сунулся к дивану, завалился; под голову сразу взбив две подушки. Закинул руки за голову, ногу на ногу, размечтался, размягчился, хотел для неё думки, со звуком донести.

Она вылетела с подносом, перед столом замерла, с продольными морщинами на лбу, с укором сделала брови уголком:
   — Петь! Ну, подстели!
Он вскочил, виновато бросился в сторону, к ровненькому пледу, горкой  сложенному на краю кресла.
   — Прости Кать. Забыл!
Хоть дёрнулся, — но вдруг передумал, не стал стелить и ложиться. Окончательно уселся за круглый стол, приятно поглаживая, и, правда, изумительно тонкую чью-то кружевную работу. 

Удобно закрепился, подперев кулаками подбородок, не моргая, с интересом застыл:
   — Кать! А у нас сейчас...  чёрные грузди из земли полезли, и лимонник красным соком наливается, бордовой спиралькой вокруг дерева к солнцу полез, по часовой стрелке завился. А ещё элеутерококк в силу пошёл…  можно хоть завтра копать, на градусах настаивать. Скоро рыба начнёт из ручьёв в большие реки скатываться. 
   — А как твоя спина!? — раздалось из кухни. — Я хорошо помню, как она тебя мучила.
   — Под контролем держу, оберегаю, лечу! — засмеялся бородатый человек, внимательно считая на календаре свои какие-то дни, время, загибая пальцы.
   — А у тебя Катенька, видно уже распухла медицинская книжка в регистратуре,  — только честно?
   — А что не честно! Конечно... — пухнет, — это же город! Это всё же огромный мегаполис. Стрессов хватает, да и сырая загазованность видишь какая... Петь! Давай не будем об этом. Иди лучше помоги мне пирог взять.
   — А у меня Екатерина Семёновна, до сих пор её нет! — загордился он, внимательно рассматривая хрупкий изящный чайный сервис, — трогаясь на зов.
   — И таблетки никогда не глотаю, всё на дикоросах тяну, выкарабкиваюсь. Тьфу-тьфу, вроде мотор ещё качает, вперёд, интересно по жизни ведёт.
   — А сколько ты того спирта с мужиками вылакал?.. Как вспомню его запах, бр-р-р…
   — Ну, ты хватанула... а как в тайге без этого лекарства, тоже мне скажешь…

                4.
               
              Через пять дней. Аэропорт. Одинокий мужчина стоит у огромного светлого стеклянного пространства, за ним хвостатые и крылатые упитанные монстры, как белоснежные стрекозы медленно ползают, катятся, на свои летучие дорожки задумчиво выруливают, чтобы взмыть в бездонное небо, к рваным облакам, в таинство, в чужие интересные дали.

Упёрся в стойку, застыл, «листает» гаджет, поглаживает густую бороду, свою единоличную свободную жизнь. Рядом люди снуют, ротозейничают, без дела бродят, о всяком думают, задачки разные в уме решают, своих посадок и встреч ожидая. Переживает человек, охраняя у ноги небольшой крепкий чемодан, в душе беспокойно выискивая слова, оправдания.   

Она буквально летит, торопится, туфельками выстукивая дроби, только успевая уворачиваться среди пассажиров, случайных чужих жизней, судеб, разных чемоданов, тележек и разношёрстных иностранных скопищ, восхищённо с гидом обсуждая величественные остаточки царских исторических ценностей.

Глазами рыскает, на ходу расстегивая длинный плащ, дёргая удушливый ворот. На повороте, замешкавшись, сталкивается с невинным лицом, мужского пожилого обличия, в роговых очках; у которого от удара, сразу «клинит» разговорная речь. Очки слетают на кончик мясистого «утиного» носа, выпуская из руки, свежую прессу, только что купленную в киоске.

Одновременно, к низу гнутся, ударяясь лбами: «Ой, ой, простите девушка!.. Чёрт, виноват!..» — залепетал он, потирая место жёсткого соединения. «Да, что вы, что вы! Это я совсем «заполошенной» несусь, никого не вижу! Простите, пожалуйста!» — она тоже больно, усмешливо кривится, не успев рассмотреть размер вылетевших из глаз искр, — трёт ушибленное место, уже понимая, что заработала «некрасивость», шишку, и синяк.

Снова в путь, вновь торопится, расхристанной летит, ненакрашенными перепуганными глазами продолжает искать определённые указатели, информационные метки, цифры, буквы, значки. «Но где этот проклятый седьмой выход?.. Господи!.. Почему такой огромный и запутанный этот аэропорт?..»  — ныло и стонало в груди, в испуганном сердце, с болью рвалось. 

Табло мелькают, как и чужие жизни, которым совсем нет дела, до этой стройной приятной женщины. Которой, давно за сорок, которая несётся, словно полоумная, совсем не понимая: «Что в этот раз произошло?.. Что не так сделала?..» — постоянно поглядывая через сильные очки на маленький экран телефона.

Правильно неслась, точно летела, делала длинные шажки. Вот он, стоит, в экран «пялится», что-то кому-то пишет, стремительно, бесповоротно шлёт. Дымчатая жёсткая борода, редкой уже густоты шевелюра, неброский одёжный вид, стоптанные ботинки, и неизменный потрёпанный чемоданчик. Она всегда знает, что для него самое ценное в жизни — свобода. Вот он, опять стоит таковым, в какой уже раз, непонятно на сколько исчезает.

Издалека уже, её сердце рванулось на выход! Заломались все преграды, приличия законы, как и стеночки зыбкого терпения. И всё от неуправляемого негодования, с приближением, импульсивно заговорив, аж слышно закричав:
    — Ты же мне сказал, что на все три недели, а-а?..
Праздный народ резко оборачивается, продолжения — с интересом ждёт. Кому чужое «до бени-фени», те, не задерживаются, дальше двигаются, спешат.

Она подлетает, падает ему на грудь, крепко уцепившись бордовым ногтевым лаком в его сильную и больную спину. Застыла, задрожала, затряслась.
   — Предатель! Предатель! Опять бежишь?..

За огромным панорамным светлым стеклом, совсем недалеко, разворачивается огромный летающий монстр. Величественный лайнер, с изогнутыми тоненькими кончиками на крыльях, какими-то замысловатыми красными линиями, со стремительным зелёным беркутом на вздёрнутом хвосте, любопытными глазами иллюминаторов рассматривая этих странных двоих, коим так сейчас плохо.

                5.
 
                «Разрулился» упакованный «Боинг», последний раз взглянув на застывшую в объятиях пару, разогнался, и гулко взмыл ввысь, от переполненных чувств помахав им крылами. Улетел, исчез в облаках, а они всё стояли и слушали друг друга, стараясь в себе окончательно разобраться, друг друга наконец-то услышать, будущее узнать.
    — Как так… я чуть голову не потеряла, с ума не сошла… как СМС получила. У нас же планы были с тобой… Петь, а Петь? А билеты в театр, а Эрмитаж?.. Что случилось… стряслось в этот раз? Ещё же утром с настроением встал. Так славно было, хорошо!

Он в сторону смотрит, боясь об её боль в глазах своим сердцем удариться. А она держится за него, пытаясь сама зацепиться, понять:
    — Помнишь, ещё хотел помолодеть, бороду сбрить?.. Я тебе ещё твоих любимых блинчиков с мясом испекла. Морса брусничного сварила, что?.. почему?

У неё ещё в запасе было штук пять вопросов, но она оборвалась. Перед ним, вся, с обнажённой, обожжённой душой застыла, готовая его, и на «это» выслушать.
    — Катюх! Моя ты прямолинейная, любимая женщина!
Он прижимает её к себе. Она такая податливая, мягкая, прилипла к нему, вздрагивает, носом сопливит. Из кармана рвет платочек, суетится с ним между ними, не решаясь показать свои затёкшие глаза. Шмыгает, решается заглянуть, обидно сказать:
     — Эх, как знакомо, Пётр Васильевич!.. Как знакомо!.. Опять бежишь как трус. Опять тебе воздуху мало, да? Вновь город давит, не нашими наглыми лицами раздражает, да? Тебя мои привычки продолжают пугать... да?.. ну-у заговори!.. Или я ночью с тобой холодная... не такая... а, Петь? (уже более тихо, обречённо слабо) — Что тихим стоишь, ответь!

Он и вправду молчит, не отвечает, вздыхает; грубым, буро-землянистым пальцем пытается нежно прикоснуться к щеке, загородить путь выкатившейся капельке, только сейчас увидев посиневшую шишку на лбу, от чего взрывается в неудержимом смехе:
    — И кого в «полёте», на этот раз забодала?

Она забывает на время сердечную, и всякие другие боли, вскидывает голову, сквозь плавающие слёзы белозубо растекается в улыбке, дёргая его тело:
    — Тебе смешно дурачок! Мужика чуть не пришибла, очки ему чуть не разбила… а какие у него были глаза, если бы ты видел?
    — Я представляю, я представляю…
Они, на время забываясь, расслабленно шутят, смеются, уделяя внимание её припухлому «болявому» рожку, не выпуская из объятий свои растроганные тела. 
 
   — Кать! Ну, почему ты себя мучаешь?..
Он больше жмёт её к себе, не давая ей возможности заглянуть ему в зрачки, после следующих слов.
    — Почему в другого не влюбишься? Большую ещё жизнь по-нормальному прожив. И в театр вместе… и в цирк, да хоть на море… Кать?.. Разве можно всю жизнь, ждать и ждать?..

Она начинает дёргаться, вырываться, пытаясь выгнуть голову, заглянуть в его «бесстыжие» глаза; но он, свою седую, «дурную» — прячет за её плечо, за её спину. Бесполезно трепыхается она… Он крепок, как и его жилистые руки, как и не сгибаемая воля и душа.
   — Ну, всё! Ну, всё котёнок! Я знаю, я знаю давно ответ!

Успокоилась, остыла, уткнувшись в пропахшую лесом, геологией, золотом, сланцами,  кострами, потом, солнцем — так знакомую куртку.
   — Я бы давно к другому ушла, да не получается... Не могу с другими… не могу… За это тебя ненавижу… Я знаю... я понимаю… ты мне до сих пор не можешь простить, что тогда не родила…

Он сжался, сразу отпустил её. Она выскользнула, тотчас села на его надёжный чемодан, утирая платочком слёзы, не обращая внимания на пассажиров, и их провожающих. Близёхонькие люди попритихли, невольно зрят душещипательный спектакль. Особенно женщины, сочувственно слушают, вздыхают, жалея несчастную.

Нервы её не выдерживают напряжения, она вскидывается, подходит к обзорной панораме, замирает, молча разглядывает грациозность и красоту очередного самолёта, комкая мятый платочек в тонких нервных пальцах.

Лайнер огромный, глазастый, смотрит на неё в упор, принимая и принимая через липкую гармошку маленьких в себя людей. Ему грустно, что незнакомке плохо. Ей больно, что скоро, такой же его собрат, умчит самого дорогого человека в дикую Сибирь. Оставив её опять в одиночестве, с котом… со всеми её недостатками, комплексами, привычками, желаниями, неугасающей проклятой любовью…

Он ткнётся со спины, нюхает её крашенные пахучие волосы, чувственно прижимает губы к волосом, в печали всасывая спасительный воздух большими тренированными геологоразведочными лёгкими:
    — Не держи зла на меня! Ты ж знаешь... Я по-другому уже возможно не могу, да, наверное, уже и не умею… Хотя... тут мне друзья пишут... есть мыслишки подзаработать! Предлагают по удобному графику поработать. Может ты и права, моя однолюбка!
Замирает, через недолгую паузу опять: с самым тёплым дыханием — в волосы, в её чистую душу, одинокую жизнь:
    — Выходит, как и я.

                6.               

              Тянется, летит  безжалостное время, утренним лучиком яркого солнышка улыбаясь прямо на кухню к ней. Она привычно, драит, трёт свои квадратные метры, ползая, вылизывая  в стареньком трико, побитым белыми пятнами хлорки. Возится, сопит, смахивая пот со лба, борясь с прядями, падающими на глаза. Вскакивает, ищет заколку, «шпилется», сызнова становится на четыре точки, в поисках крошки, незаметной мусоринки, пылинки…

Рядом ленивый кот кверху ногами валяется, ноги по сторонам развалив. От небесной яркости блаженно щурится, всецело осознавая, что такое истинное счастье и покой. Она знает, шотландский вислоухий любит её чистоту и каждодневную влажную уборку.

Монотонно бубнит яркий экран, невольно заставляя хозяйку слушать его. Вдруг, несколько раз повторили знакомое название организации, страшно сообщая, что безжалостный COVID-19 проник и в тайгу, сразу уложив на кровати 300 специалистов золотодобывающей организации.

Строгая дикторша вещает, в её Питерскую квартиру передает, что в Северо-Енисейском районе, в горно-обогатительном комбинате, страшная беда разыгралась, куда недавно перешёл работать её Петенька, Петро, пробно пытаясь проверить себя, сможет ли жить без дикого «поля», обещая чаще бывать дома, у неё.

Кинулась вспотевшая женщина к телефону, дергано стала набирать! Торопится, спешит, сбивается, выискивая знакомый адресат. Молчит, не слышит сердечный крик женщины, противно, холодно, равнодушно сообщая: «Недоступен! Недоступен! Недоступен!» Никогда не было такого, как и пять дней назад, последний раз услышав родной голос.

Заметалась, за компьютер сразу села, информацию запросила, знакомым набирая номера, пуская быстрые сообщения. Нет успокоения, нет точных цифр, результатов, правды. Всё как всегда, — лживо, искривлено, недоступно! День, два, три прошло, не отвечает номер, а «ящик» уже кричит, картинками показывает, что уже 800-т слегли.

Поняла, что так жить нельзя, ночи, в ад превращая, от неизвестности нервы последние в лохмотья изрывая. Правдами и неправдами, за свой счёт, много дней отпускной свободы взяла. Помчалась в давно закрытый его гараж, искать походные, молодой ещё жизни, свои вещи, снаряжение, на ходу прикупая более современное, удобное, неотвязно выстраивая план дальнейших решительных действий.

Подключила всех своих знакомых и «бывших», с криком — помоги и помоги! И вот она, с помощью подруги мастера, укоротив волосы, великовозрастной «пацанкой», в шнурованных берцах, тащит на себе упакованный рюкзак, временно игнорируя советы и рекомендации медицинской книжки.

До больших «звёзд» добралась, всех их на уши поставила. Ну, кто откажет женщине, которая мужика из пасти вирусной заразы мчится вырывать; решительно всё бросив в этой сытой и налаженной жизни. И вот, в военном транспортнике, на тюках, баулах и оборудовании мобильного полевого госпиталя в Сибирь летит, сердечком восхваляя Сергея Кужугетовича; его слаженную команду, удивляя и восхищая летунов, завидующих мужику, его выбору.

                7.

                В Красноярке помогли добрые люди, за деньги, и без денег, сколько могли, довезли. У развилки бросили, оставили. Понесла, потащилась, понимая, что организм давно отвык от таёжных нагрузок. Свалилась на обочину, вся обкусанная комарьём, мошкой, надоедливыми мыслями. Ещё эта неизвестность про него, разрушающе разъедает сердечную мышцу.

Всёх останавливает, ко всем просится, лишь бы только добросили до «городка», где он в непонятном состоянии лежит, и как лечится, — уже как говорят, тысяча четыреста душ в лёжку свалив, двоих уже навсегда в землю схоронив. Добралась, да не пустили и близко. Дабы сама непонятная, с большого города приехавшая, да и на базе — жёсткий карантин, тревога, опасность, беда, строжайшая недоступность!

Быстро молва разлетелась, до него «лежачего» дошла, что какая-то «ненормальная» баба с Питера припёрлась, на ручье палатку в землю воткнула, лагерем обустраивается, результатов лечения ждёт. Недолго простояла, закопав в плёнке скарб в тайге, вновь в город поехала, рыболовный снастей прикупила, как и лодку ПВХ.

Вернулась, капитально за землю зацепилась, молодость, «ненавистный» опыт вспомнила, с  «ним», молоденьким, хорошеньким  — лучшие проведённые года. Стала сеть ставить, пропитание ловить, к мосту каждое утро выходить, в пакете подавая всякому водителю рыбу, с надписью: «Врачам и ребятам из третьего бокса»

Разнеслась, разлетелась новость по району, что есть такая женщина, уже чуть ли не  три недели живёт, совсем не дичает, жёсткий карантин себе устроив. Лагерь у неё ухоженный, с удобствами оборудованный, вроде как всю жизнь по тайге лазила, жила, топором работала.

Многие к ней заезжали, чем могли помогали, с любопытством проведывали; в разговорах пытаясь понять: как можно зверя разного бабе не бояться, так непоколебимо любить, помнить, верить.

Конечно, тихонечко завидуя тому «бородатому», кто в «третьем», карантинно лежит, молитвами и надеждами такой упёртой однолюбки спасается, самое страшное избежав, в лёгкой форме перенёся эту напасть, эпидемию. Улыбалась таким, всегда правдиво делясь, отвечая: «И боялась, и боюсь, и буду бояться. Но другого выхода у меня нет! Доля у меня такая бабская, — всегда ждать и бояться!»

Когда уже выйдет Пётр из карантинного бокса, — окончательно спасётся, перед долгожданной встречей с ней, исхудавшим, появится на первый свой «долгий» воздух, на любимое солнышко, истосковавшимися глазами длительно позыркать, встретится случайно с мастером.

Тот, грузно усаживаясь на лавочку, будет весело скалить зубы, вспоминая последнюю встречу с нею, плешивую макушку пятернёй приглаживая:
   — Ну и баба!.. Достояние!.. Мне б такую, на второй участок. Она бы «моих» быстро к порядку приучила. Ни одной бы мухи лишней не летало.

Ещё пуще гогочет, прям заходится, легонько бьёт бледного Петра по ноге: 
   — Представляешь, Василич! Я тогда ей бочку привёз и плёнку. Ну-у... посидели... я её ухи от пуза попробовал. Конечно, похвалил... ложку на стол положил, ну, и, вроде как, свою задницу на выход повёл, к машине, домой.

Мужик, не унимается, вытирает от смеха накатившиеся слёзы, продолжая вспоминать, как она его при подчинённых тогда, лихо поставила на место.
   —  А она… слышь Петь? А она, так… как в армии, бывало, строгим голосом старшины:
   —  Молодой человек! У меня самообслуживание! Поели... вон «чеплаха» на сосне висит, — помыли, — во-о-н там полотенчико на сучку, в тот туесок сухонькой и поставили. 

Часто моргает, смотрит под ноги, в себя, пяткой сапога вбивая в землю пластиковую крышку от бутылки, вновь завистливо заводится:
    — Во, женщина! Мечта!.. И представляешь, до того всё у неё рационально, ухожено, чистенько, с любовью, со вкусом так обустроено.
    — Я знаю! Я знаю! Да-а... она такая... с молоду... с первого моего лагеря.

Мастер вздохнул, двумя пальцами смахнув белый болтливый налёт на уголках полных губ, достал сигареты, выдохнул:
    — Эх... мне б такую!..
Закурил, с белым летучим клубком дыма, дополнил:
    — Я бы ради неё…
Замолчал, всосал больше никотина, облаком выпуская, вновь с завистью:
    —  Повезло тебе, Пётр Василич...  можно сказать, несказанно. Таким бабам надо ручки и ножки целовать... за их юбки держаться...

Старый мастер впал в задумчивость. Хмурясь, к переносице свёл выцветшие крылышки густых бровей, ещё раз, по-товарищески, больно хлопнул по худой ноге работника, резко поднялся, уже назидательно, в его лицо уронил:
    — Береги её!.. О скорой старости подумай...
И быстро пошёл в сторону столовой, на выцветшем коньке которой, покачиваясь сидела длиннохвостая сорока, и что-то неистова стрекоча, — рассказывала, несла, — вроде как, сердечный привет от одинокой, измученной женщины, с берега реки всем золотодобытчикам передавала. 


                30 июня 2020 г.