Би-жутерия свободы 149

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 149
 
«Как сейчас помню, был большой наплыв посетителей в кафе «У ног со свечой», поэтому после разбитой дороги, на которой машину болтало на местном наречии без остановки, я попал в летний бар часовщиков-лягушатников «Тихая заводь», доказывающих, что скрести тралом по дну, это тебе не трали-вали. Зайти что ли попробовать устриц в подогретом виде, спросил я себя, надеюсь, их это устроит. Итак, заваливаюсь я туда ближе к вечеру, а он всё не начинается. Оглядываюсь по сторонам и вижу, сидит за столиком разговорчивый сам с собой известный пришлый философ Баргузин Варежкин. Сжевывая плавленый сырок сгущённой улыбки с толстых губ, он с энтузиазмом взялся за бутылку, но... пробка под штопором в его напряженной руке никак не хотела покидать освоенного ею горлышка, видимо, находилась в состоянии ступора.
– Вам нужна помощь? – подошёл я к философу, задавая вопрос противным голоском пилочки для ногтей человека с врождённым дефектом вкуса, при этом, надеясь на компанию, угощение и беглый первичный осмотр при знакомстве. Со зрачками цвета спелого крыжовника философ походил на инопланетянина, напялившего на себя поблескивающую стальную фляжку.
– С чего вы это решили? И вообще, что вас привело сюда?
– Конечно же не муляж колбасы в витрине, а ваш испепеляющий взгляд. Вы довели мою сигарету до жалкого состояния чинарика. Это у меня второй раз в жизни. Первый раз аналогичный случай произошёл с таксистом Виктором Примулой, который раньше высаживал витрины ювелирных магазинов «Тополиные серьги», а после отсидки перешёл на артачившихся пассажиров.
– Простите, если в чём-то виноват, но я не хочу поддерживать  разговор на транспортную тему. Моя мышечная система не в тонусе и камень спрятан за лобной пазухой, хотя вам не стоит обращать на это внимание,  – отозвался он, обрадовавшись моей импозантной гримасе # 4 «У нищего рот кошельком – приглашение к пожертвованию», которую я сотворил в лучших традициях знакомства.
– Надо будет, выдюжим, – успокоил я его, водворяя на место свой здравый умысел, чтобы тот не скопытился.
– Вы богаты? – спросил он меня.
– С точки зрения изразцовой плитки, человек я обеспеченный, хотя сегодня в ресторане прохладно. Метрдотель предупредил присутствующих, что газовая колонка цифр в подвале барахлит.
– Тогда нам необычайно повезло, – говорит он пониженным в цене голосом. – Вы, любезный, появились как нельзя кстати и вовремя. Я воспринимаю исходящее от вас душевное тепло. Так помогите мне в подавлении внутренних беспорядков.
– Я тащусь от вашего предложения, с облегчением оставляя за собой кровавый след воспоминаний, – принял я его предложение.
 Придвигайтесь поближе к столу! – воскликнул Варежкин, увидев как пробка покидает своё ложе не без моей помощи. – Не стесняйтесь. Мои родители сделали всё, чтобы внешний мир не затенял мою внутреннюю облицовку. Я поздно повзрослел. Моя зрелость отодвинулась на десятилетия, и танцевальный кавардак старости, когда на коленях волосы больше не растут, не кажется мне уже близким. Но вашему перезрелому мастерству я аплодирую от души.
– Не льстите, – жестокая уличная конкуренция выперла меня из рядов безработных нищих комедиантов, и аплодисментам я предпочитаю перезрелые помидоры. Но судьба не зря свела нас.
– Будьте моим гостем, – и закажите бараньи мозги, пережившие столкновения соперников. Кстати, только в этом заведении подают маринованных светлячков «Туши свет». Я рад, что не останусь один. Сегодня меня не посетит печаль, она взяла выходной. Но признаюсь вам как на духу, если люди причиняют боль, то одиночество лучшее обезболивающее. В вашем лице я принимаю судьбу радушно, такой, какая она есть. Скажите, кто вы? Ах, какой я невынимательный, вы уже представились – нищий комедиант. Тогда поделитесь со мной – вы молниеносно пишите свои репризы?
– Молния – это не то озарение, в котором я нуждаюсь, я не из тех, кому на водяном матраце пружины мешают. Вот сюжеты, напоминающие крутобёдрые повороты, меня интригуют больше. И почему вы решили, что я их вообще пишу? А если даже и пишу, ко мне  больше всего применим эйфоризм Фридриха Ницше: «Я пишу не для всех, а для немногих». Но в отличие от несоразмерно великого Фрица современные писаки, исключая меня, не говорят ничего нового. Из книги в книгу они перегоняют одни и те же стада овец, и те же волки охотятся за блеющими. А мне приходиться писать в издательства невостребованные письма-бумеранги. Где же элементарная прилюдно разоблачающаяся справедливость?! Вы подумаете, что я кокетничаю, не желая достигнуть вершины творчества. Но поймите меня, так не хочется быть вовлечённым в укоренившиеся проблемы, связанные с тяжеленным спуском.
– Вы правы! И я жажду дополнить ваши бередящие высказывания довольно оригинальной мыслью – почти каждый из «признанных» писателей – чужак-кукушонок с кукишем в лапке является экспертом по выживанию сверстников из литературного гнезда. Но к вам это прямого отношения не имеет. Судя по тому, как вы справились с этой чёртовой бутылкой, «завораживая» остаток скукоженного пирожного в брюквинскую газету «Известь и Я», Фридрих (Фриц) Ницше с его якобы человеконенавистнической теорией может оказаться вашим невольным учителем.
– Вот здесь вы ошибаетесь, приятель, я не уподобляюсь нацистам. Если в спорынье спора в муках рождается спрос на предложение, умники назовут её спаржей. А вот бутылку раскупорить – для меня дело плёвое. Подведите хлюпика к артезианскому кладезю знаний, и он тут же закачает головой и разговор польётся рекой. И если случится такое, что вы перекочуете в моё королевство, а я перебегу в ваше, тогда мы и махнёмся «роялями», лучше «Стэнвеями», а пока что нам приходится высушивать чужие речи перед обезображенным лицом крайней необходимости.
– Уверен, коллега, о вас узнают и отправят на Карибские острова, где вас ждёт операция «Ы» с обрезанием крыльев у любви.
– Я подожду, когда катаклизмы камня на камне не оставят, и представится возможность поваляться на песочном пирожном пляжа. Если бы я читал мысли людей в подлиннике, то разучился понимать человечество до следующего взлёта цивилизации. Не сомневайтесь, придёт время, и меня оценят на перекличке веков.
– Когда ваше беспокойство становится таким осязаемым, я снедаем искушением потрогать его и стать щедрым спонсором, но оно эфимерно улетучивается. Привнесение смысла на красочном блюде творческого воображения радует и поражает. Оно должно стать достоянием развитого общества, в котором не будет места дебильным высказываниям, всё чаще раздающимся по радио и на телевидении: «Разве я похож на идиота, который покупает книги?!»
– Не превозносите меня до небес, благодетель мой, я побаиваюсь высоты. Но вы искушаете меня, предлагая сделку, которую, не подписывая, любой готов заключить в объятия.
– А вы не пугайтесь, мой случайный друг, творите и дерзайте, как подобает непризнанному гению.
– Спасибо. Приятно, когда тебя не считают глупцом семи пядей на морщинистом лбу. Ведь согласитесь – согнувшись в три погибели, нести тяжёлую ответственность за бездельника, сидящего со сложенными руками – не лучшая перспектива.
– Ваш намёк ко мне не имеет никакого отношения. Вы воочию убедились, что я изо всех сил пытался открыть проклятую, но такой уж предательский день выдался. Видите ли, я обладаю очень лабильной нервной системой, даже высокое атмосферное давление несёт в себе для меня элемент насилия.
– Да, бывают моменты, когда мы вынуждены мириться с чем-то выходящим за пределы наших возможностей. Например, с погодными условиями, оглоблей бьющими по разжиревшему глобусу, или ковбойской сценкой на Диком Западе смирившейся с метаморфозами в характере звучания расстроенного клавесина, сопровождающего реанимацию поломанных венецианских стульев.
– Ваш голос дрожит, не расстраивайтесь, прошу вас.
– Ничего удивительного, мой голос-похититель разума фальшивит и в мелководье услуг не хвастает знакомством с сольфеджио, не хочется, чтобы перед «моим занавесом» в оркестровой яме звучали разлаженные инструменты дряхлеющего организма.
– Вы звучите так, как будто поезд смерти уже прибыл, и вам остаётся только войти в него. Ваши суицидальные нотки пугают меня. Выпейте, и вам полегчает, а так как я намерен выпить с вами, позвольте мне называть вас коллега. Похоже, вы одиноки как и я.
– Не совсем, но в вашем обществе мне хорошо. У меня есть дочь, но поверьте мне, ничего одиознее трезвомыслящего в пьяной дочерней компании не придумаешь. Семья – это порабощение в самом благородном смысле этого слова, а с вами я свободен в своих высказываниях и действиях. Отношение к сексу сформировалось у меня с младых ногтей на ногах партнёрш. Извините, но когда запах водки выветрится, мне станет здесь неуютно.
– Постараемся, чтобы этого не случилось. Поддержать застолье – не это ли первоочередная задача мужской солидарности? Поэтому позвольте мне вновь наполнить бокалы содержимым бутылки. Кстати, вы встречаетесь с родственниками? – в его голосе послышалось едва различимое раздражение.
– Как вам сказать, я и с мыслями-то собираюсь редко, а если предоставляется от ворот поворот в лучшую сторону, то стараюсь не светиться под внимательным прицелом дальних сородичей.
– Догадываюсь, коллега, вам, как и мне, не удалось найти женщину, которую вы могли бы подогнать под себя, а узы брака вы рассматриваете как канцерогенное вещество. Только женщина может наставить... на путь истинный. Не успеешь оглянуться, и вот ты перед жюри присяжных выслушиваешь судебные обвинения и читаешь в их вопрошающих глазах безжалостное заключение.
– Не так мрачно, но что-то в этом роде. Женщина представляется мне изысканным блюдом, которое следует распробовать прежде чем приходить к каким-либо заключениям.
– Могу ли я из этого сделать вывод, что вы увлекающаяся в конец сада натура, пользующаяся взаимным успехом у нимфеток?
– Если бы все юные существа отвечали мне той же монетой, фаянсовая свинья на серванте в моей угловой комнате, где царит круговая подруга, пополнела, и нам бы представилась великолепная возможность в очередной раз вытрясти её.
– Деньги не проблема, стоит захотеть, и они  появятся. Пейте, гуляйте, а если понадобится профессиональная помощь, то у меня есть специалист, проктолог Тыберий Гуревичикус. Он предсказывает будущее по национальным цветам кала и любит иезуитов, которым палец в рот не клади при наличии воспалённого очка.
– У него имеется диплом врача-надомника?
– Нет, но без сомнения он может предъявить квитанцию о его приобретении, тем более, что сейчас кошачья весна в самом разгуле. И вообще, о чём речь? Я дам вам лучшие рекомендации. Сам Тыберий из простых. Дед его – середняк числился массовиком-затейником. Он бросался на бабку-наркоманку с «кулаками» за то, что та крутила романы с голытьбой у колодца с ведром. Он курировал ленинградский ДК «Мироныч» Сергея Кирова, и проходил в колонне орущих демонстранток, стекавшихся широкой массой к площади мимо стойл-трибун, а это уже о чём-то говорит.
– Приятно слышать, но с геморроем я совладаю без помощи врача с подозрительным именем и работой «Вправленому верить!»
– Извините, коллега, я намеревался помочь вам. И когда только мир, как тот кот – страстный любитель валерьянки, отучится от дурной привычки во всём видеть сионистские происки?!
– У кого-то место под солнцем, заливающимся желтком по небу, у кого-то из баловней женщин ледникового периода местечко, а у Этих и то и другое. И вот ты уже ощущаешь себя осиротевшим попугаем с семитским профилем римского консула в ресторане-павильоне, заполненном павами-официантами.
– Я согласен с вами, коллега. Обратите внимание, какие несовершенные волосы – растут, но не размножаются.
Пока недоговорки сменялись длительными паузами, я стал задумываться о достойном отходе.
– Долг платежом красен, если только он не позеленеет от жадности, – откровенно сказал я философу Баргузину Варежкину, поднимаясь из-за стола и озираясь по сторонам. – Признаюсь, вид вашего пухлого бумажника вселяет в меня самые радужные надежды.
– Пусть вас это не волнует, – улыбнулся он, – несколько часов тому назад я позаимствовал его у одного раззявы. Он как две капли воды похож на вас, но явно не так знаменит как вы. По достоверным сведениям, чудак пострадал за занятия «муштрой» в общественных местах, потому что в гимнастический зал, который он посещал набегами, не завезли новый тренажёр «Спортивная кровать».
– Ах вот почему вы были со мной столь любезны, – воскликнул я, и почувствовал, что если сейчас же не возьму у Варежкина визитную карточку проктолога Гуревичукуса, то непременно что-то потеряю под собой. С той поры, помещая вклады в задний карман брюк, я не забываю проститься с ними, но никак не решусь записаться на колоноскопию, или как говорил один мой незабываемо болезненно знакомый по резиновой дубинке и в милицейской фуражке: «Шапка не по Сеньке very much».
Фрума смеялась в унисон и в прорезь рукава рассказу Амброзия, смахивающему на притчу во языцех, но покорно подчинилась – бесправие румянило её в общем и целом. Ей показалось, что эхо откликнулось на крик её истосковавшейся по любви души. Дамочке хотелось поговорить тет-а-тет со свидетельницей многих событий в его личной жизни – с нижней пуговицей на рубашке. С трапециевидной фигурой и вздутым животиком Фрумочка ощущала себя бывалой акробаткой на привязи под куполом цирка «Вжопето» в номере подвязных дел мастера маэстро Влазейко в законе. Следует заметить, что навязываемую им Камасутру она рассматривала как комплекс дозволенных гимнастических предположений.
– Если вам не терпится взять на себя штангу ответственности, то добавьте несколько гирек для веса в обществе, а пока сплетите варикозные пальчики ног с моими и следуйте телодвижениям, – потребовал учитель, руководствуясь своими локомотивами, не зря же Садюга кончал в Вагоноустроительном факультете Железнодорожного института. – Танго танцуют так!
По комнате поплыли звуки пищеторговского танго «За честь мундира жареной картошки готовы жизнь на протвинь положить». Говорливый ручеёк фальцетного голоса с интонациями военной выправки, запел «Дождь отдубасил барабан крыши, а четырёхкамерное сердце застучало изнутри».
Амброзий выскочил на кухню проверить, выключен ли газ и заварить “липовый” чай, приходя к выводу, что когда эта обезьяна в юбке возьмёт его сучковатую палку в руки, она станет человеком (Евой назвать её можно было с большой натяжкой). Он вернулся в гостиную, где пахло распутством и уютом, разгладил на голове остатки бобрика слипшихся волосков, строго располагавшихся по квадратно-гнездовому методу академика Залысенко с одной только разницей – те что тянулись с Севера на Юг, он условно называл авеню, а с Востока на Запад по старинке стритами.
Убедившись, что с головой всё не в порядке, Амброзий выбросил правую руку вперёд, вверх и немного вправо, как на киношном броневике Ленина, которого Садюга не выносил всеми фибромами своей души вместе с башней броневика и его облицовкой (на сотенной, в уплощённом виде, Амброзий любил вождя неизмеримо больше, за то что картавый яростно доказывал, что джентльмены носят цилиндры для того, чтобы переплывать в них Темзу).
– Это всё равно, что пить облегчённое пузырьками шампанское из хрустальной туфельки Золушки, не поцеловав её мысок, или иметь секс с беспозвоночной кубышкой в тонущей многоэтажке- лайнере в океане любви, когда времени на спуск спасательной лодки впритык, моя приматонна подострых ощущений! – распоэтился Амброзий, почёсывая потёртую шубёнку меж повисших грудей и вспоминая дружка-осведомителя Власа Троедурова, написавшего на него пасквильный роман в органы в трёх оборванных частях.
Помню во втором браке мне чудом удалось избежать поножовщины в каюте «Медовый полумесяц», когда улыбка ласточкой слетела с её губ. При первых же качках проявились признаки свирепой морской свинки, которую хотелось отбуксировать к берегу.
Солнце село. Ночь прилегла на крыши домов.
Живот закрутило рулеткой. Меня вырвало.
Выигрыш выпал под бравурный марш. Годы проворковали мимо безмятежными влюблёнными, пока сталелитейная промышленность бронировала закомпостированные билеты и бархатные итальянские жилеты. Мне от природы не было дано взять себя под уздцы, сдерживая бешенство. Незаметно для окружающих я оправился в кадку с пальмой. Три дня молодуха в предчувствии конца с отвращением таращилась на меня, не подпуская к себе, когда я надел халат с декольте от пояса до щиколоток. Но тот, что хрен редьки не слаще, не поднялся, и ничего хорошего не получилось. Тогда она сбежала от меня вниз по трупу трапа и подала на меня через голову адвоката в третейский суд за осквернение супружеских обязанностей. Страна, готовая пожертвовать стариками, чтобы омолодить нацию, в который раз отпустила цены, а я – нонконформистку жену, понимавшую, что самое отзывчивое – эхо в носу. Мне не забыть этот день, когда ветер налетел коршуном, как малолетний преступник – неосмотрительно.
Вообще-то я знаю, кто правит бал в правительстве, но я туда не наряжаюсь и лично выступаю против каких-либо исправлений, потому что деревообрабатывающая промышленность им. Буратино выбросила на рынок ненужный пакет акций!
Я возблагодарил родителей за прозорливость в сделках с Богом, с которым они разговаривали во сне, и операциях на Уолл-Стрите, а также  за то, что они наградили меня никчёмным вестибулярным аппаратом, избавившим их чадо от армии. Так я дал организму отдых, сохранив от посторонних глаз инкогнито в нише, где пряталась взволнованная посторонними звуками покрышка от рояля. Но и от него пришлось избавиться – инструмент отказывался выполнять свои функции, а было времечко, когда я бесился над барабанами и бубнил бубнами. Чтобы проигрывать кому-то, приходилось разучивать гаммы с издёвкой, и я опубликовал статью «Многозначительное использование женского покашливания взамен азбуки Морзе в местах предварительного заключения в объятия».
Не истолковывайте меня превратно, читая в моём переводе триллер Пушкина «Медный взад Ник», в ходе шевеления в голове меня охватывал панический госстрах (девчонки идут втридорога). Вращаясь в дисперсном (иранском) свете еврейской диаспоры под лозунгом «Да здравствуют спевки и посиделки, анарексики и булемики – четыре конца одной полемики!», я пребывал в поиске вязких отношений и числился клиентом парикмахерской «На-пол-Леоновская прядь», где мне в спешке бывшая участница движения французского сопротивления пустила чёлку под откос.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #150)