Туманный город. Главы I-V

«Чуда, которого человек за свой долгий век не дождется, – стать другим, а при этом остаться тем же, кем был и кем больше не являешься. Но раз я пошёл таким путем, надо гнать себя вперёд, хочется мне теперь этого или нет».
М. Павич



I

Попытайтесь представить, в каком положении я тогда очутился: без денег, без друзей, без еды, без крыши над головой. К счастью, один добрый старичок пустил меня к себе переночевать, когда я, изрядно вымокший под холодным дождем, устало перебирая ногами и увязая в грязных лужах, бродил по улицам городка. До того, как наткнуться на этого милосердного жителя, два или три раза я безуспешно стучался в благопристойные дома, но их хозяева захлопывали двери перед моим носом, не удосуживаясь даже дослушать до конца мою просьбу приютить до завтрашнего утра. Проезжающие автомобили обрызгивали меня водой, и я стал уже серьезно размышлять о том, не пойти ли ночевать на железнодорожный вокзал, прикинувшись ожидающим своего рейса пассажиром. И в этот момент что-то в душе подтолкнуло меня попытать счастья снова, оказавшись перед обыкновенным с виду двухэтажным таунхаусом с мансардой: за оградой давно не следили, и краска на заборе облупилась, обнажая пятна ржавчины; возле входа давно не мели, на площадке скопились жухлые листья и сухие веточки; дверь обшарпалась и обветшала. Но сумерки сгущались, а в окнах этого дома горел свет, теплый и обещающий уют. И тогда мои ноги сами шагнули к двери, рука согнулась в локте, и костяшки пальцев ударили по рельефному дереву: тук-тук… Открыл мне этот самый старичок: темные брюки поддерживались коричневыми подтяжками, рукава клетчатой серой рубашки закатаны по локоть, две верхние пуговицы вызывающе расстегнуты так, что сквозь треугольный вырез виднелась обильно поросшая седыми волосками старческая грудь; мохнатое от щетины паучье лицо было густо покрыто сетью глубоких морщин; тонкие металлические губы плотно сжаты, короткие белые волосы всклокочены, холодные мутные глаза прищурены. Он казался слегка навеселе. Одного взгляда на меня оказалось ему достаточно, и, выслушав мой короткий путаный рассказ, он без дальнейших слов впустил меня в прихожую, показал, где повесить промокшую куртку и куда поставить сырые ботинки, чтобы они быстрее просохли.
Я пояснил, что меня зовут Ари, а он в ответ представился как Раймонди, - такое непривычное для слуха итальянское имя не вязалось с его грубой внешностью, да и с местностью тоже не вязалось. Я сказал ему, что денег у меня почти нет, иначе я отправился бы в гостиницу; еще я добавил, что постараюсь найти в этом городе работу, и уж тогда рассчитаюсь с ним за постой, если он позволит мне пожить у него первое время, пока не найду другое подходящее место. На это он, разумеется, ухмыльнулся, и, ещё уже прищурив глаза, ответил:
— Рассуждаешь ты, парень, весьма разумно за исключением того только, что делишь шкуру еще не убитого медведя, — он беззлобно рассмеялся, довольный своей плоской остротой. — Но работу здесь и вправду можно найти, если, конечно, готов вкалывать как следует. Завтра утром, часам к восьми, отправляйся на овощеводческую ферму, в получасе ходьбы отсюда — я объясню потом, как дойти. Работники там всегда требуются – и если не испугаешься местного климата, - а в это время тут всегда льет как из ведра, то ты вполне можешь остаться у меня квартирантом, пока тебе тут окончательно не надоест. Я не возражаю против постояльца. Об оплате договоримся позже. Я подумаю и скажу завтра, во сколько тебе это обойдется. Как видишь, в доме я один, а комнат много. Раньше тут жила моя мать, жена и трое сыновей. Как видишь, женщин я пережил, а сыновья построили свои дома и ушли в собственные семьи. Один из них остался в этом городе, и теперь он начальник сортировочного цеха на фабрике. Его зовут Джеффри. Можешь подойти к нему завтра и сказать, что ты от меня, и он подыщет тебе место. Считай, что тебе повезло, ей-богу, парень, повезло! Откуда ты родом?
— Я иностранец тут.
Он указал на диван в гостиной, предлагая сесть на плед. Обстановка в комнате была старомодная, но минималистическая, и из-за отсутствия лишних вещей производила впечатление натужной опрятности, несмотря на пропахшие табачным дымом занавески и затертый ковёр.
— Погоди, попробую догадаться. У тебя сильный акцент, это заметно. Но непонятно, что именно за акцент. Язык у тебя почти безупречный, но все равно заметен этот акцент. Я попробую сам определить, откуда он… Ты из… нет, не получается, хотя я разговаривал с людьми из всех частей света, а такого акцента почему-то не припоминаю.
— Греция, сэр. Я решил постранствовать по свету, когда закончил старшие классы, чтобы определить, чем именно мне стоит в жизни заняться, а затем вернуться к себе и начать взрослую жизнь. Как говорится, бросить якорь или пустить корни, или что там еще говорят в таких случаях.
— Сын Эллады, стало быть, под сенью Олимпа рожденный.
Он опять ухмыльнулся, и я не сумел разгадать, что означает эта его усмешка. Он не стал пояснять и жестом поманил за собой на кухню, где угостил отменным ужином, приготовленным недавно: жареная отбивная и ломти картофеля с лучком. После вкусного ужина он показал мне комнату, где я мог расположиться на ночь, и ванную, где, с великодушного разрешения хозяина, вымылся сам и постирал замызганные брюки. В моем рюкзаке нашлась другая пара брюк, майка и свежая рубашка. Когда все эти дела были закончены, за окном уже давно стемнело, и я прилег устало в свою новую кровать. Теперь, если у меня появятся деньги, я смогу путешествовать дальше, а там уж дальше судьба пусть сама позаботится о моем вероятном возвращении домой. Имея пару бутербродов в ланч-боксе, несколько купюр за пазухой, свежую сухую одежду в рюкзаке за спиной и неунывающую голову на плечах, с тремя-четырьмя языками в придачу, можно объездить хоть весь земной шар, и жить то здесь, то там. Ночевать то в хостеле, то на улице… Мне нравилась такая кочевая жизнь. Хоть это и называется по-общепринятому мнению бродяжничеством, но мне было плевать.
С такими мыслями я сидел на краю кровати, когда в дверь комнаты постучали; я сперва вздрогнул от неожиданности, но тут же попросил входить, и на пороге появился мой нынешний хозяин. Он приблизился, слегка пошатнувшись, поставил передо мной рассохшийся стул, грузно уселся на него со вздохом, держа крючковатыми пальцами полуистлевшую сигарету. Взгляд мой почему-то упал на его потрепанные жизнью тапки, просившие каши, однако же на самом деле эта деталь не была признаком неряшливости, как могло показаться, просто так случилось, что тапочки износились, а он не торопился по неведомой причине их заменить; вообще, забегая вперед, могу заявить, что старик Раймонди был очень аккуратным и чистоплотным, хотя с первого взгляда такого не скажешь: он, например, ни разу не уронил пепел на пол, пока курил в комнате, а стряхивал его в маленькую пепельницу, принесенную с собой.
— Если позволишь припомнить мне кое-что из былых лет, я мог бы рассказать тебе пару занятных вещей. Я, между прочим, тоже много путешествовал в твои года, — начал говорить он крепким насыщенным голосом с легкой, исключительно мужской сипотцой, видимо, приобретенной в следствие давно перенесенной когда-то сильной простуды. —  Я весь земной шар объездил на одном торговом судне, «Северная Сирена, где тридцать с лишним лет прослужил простым моряком. И при этом успевал плодить детей здесь, в этом городе. А в молодости чего только я не повидал! – Ему очень хотелось поговорить, — видимо, жизнь в затворничестве копила в нем слова, что стремились теперь наружу, когда внезапно появился слушатель. Что ж, решил я, раз такова плата за приют, готовься слушать. – Самые запоминающиеся происшествия происходили в Тихом океане, когда нужно было доставить груз во французскую колонию на Маркизских островах. Я тогда был молодым, быть может, чуть постарше тебя. Из-за сильного шторма что-то случилось с двигателем, и, чтобы подлатать это корыто, нам пришлось задержаться в порту в месте назначения. Представь себе песчаный остров с горой посередине, полностью усыпанный пальмами. Эта гора уходила вниз под поверхность моря, в неведомую глубину, а сверху вся сплошь утыкана кокосовыми пальмами. Капитан дал матросам увольнительные дни, и я принялся бродить по острову, ел в местном трактирчике, а потом полдня гулял в одиночестве по тенистым тропинкам по лесу, уходившему в глубину острова. Мои товарищи моряки предпочитали проводить время в портовом кабаке, а мне намного интереснее было изучать остров. Выйдешь из порта, и тут же начинаются густые чащобы, деревья, цветы всякие, названия которых я не ведал, а главное – на деревьях росли плоды, кокосы, - даже если останешься без гроша в кармане, то с голода не помрешь, даже работать нет необходимости, потому, что всегда вырастет новый урожай; палку в землю воткнешь – и из нее вырастет дерево, такая там плодородная почва. Местные отдали под поля мало земли, а остальное пространство так и было занято нетронутым лесом. Да и самих местных было не сказать, что много – так, большая деревня. – Раймонди потушил остатки папиросы в пепельницу, и последние конвульсии дыма, источаемые подобно червяку перекрученным окурком, заполнили комнату. - Ну, конечно, отсталые они, до сих пор полудикие, и к тому же лодыри знатные, зато там всегда солнце и жара - не то, что здесь; я вот, например, терпеть не могу холода, и для меня такое место сродни райским кущам. Как-то раз я решил забраться на одинокую скалу, похожую на Сахарную голову, точь-в-точь как в Рио. Я залез довольно высоко и осматривал с высоты этот остров, окруженный синевой океана, - красота неописуемая. Вот в тот день я спускался по более пологому склону по заросшим кустарниками с торчащими отовсюду ветками тропинкам, едва находя путь среди зарослей. Там я набрел на небольшой тихий водопад: он небольшой, скользил, а потом срывался с полукруглого гладкого бока скалы и на ровной площадке образовывал купель и заводь, а потом ручей струился дальше по узкому руслу, наверное, впадая в океан. Там я случайно увидел обнаженную женщину, аборигенку, она купалась в заводи, с одной стороной перекрытой невысокой скалой, где царил полумрак: ветви деревьев прочно сплетались, только в центре заводи было светло. Я подошел ближе, когда она меня заметила, но, странно, почти не испугалась, даже не прикрылась, только присела медленно в воду и стала смотреть на меня. С любопытством разглядывала меня, но без стыда. Я приблизился и пытался заговорить с ней, но она меня не понимала. Отчетливо помню её плоское лицо с коротким курносым носом, впрочем, не лишенное изящества и красоты благодаря большим блестящим тёмным глазам. Чёрные-чёрные волосы заплетались в косу, полные округлые бёдра и мощные ступни. Она была не такая толстая, как прочие туземки, и сама относительно свежая и молодая. Я любовался ею, ее кожей, смуглой и отливающей золотом на солнце, а в тени красновато-коричневой. Вид её полной груди вызвал во мне желание, а женщины у меня уже не было несколько недель. Я подошел и стал гладить её грудь и плечи, поцеловал ее в губы, и в щеки, но когда попытался обнять и прижать к себе теснее, получил неожиданный отпор. Она показала на себя: «Ауи». Ну, я тогда представился тоже, мол, «Раймонди я», но она не смогла повторить мое имя. Разговора у нас не вышло. Она что-то говорила, а я на своем языке, и мы не понимали друг друга. Тогда она вышла из воды, оделась, и знаком велела пойти за ней. Мы вышли из лесу и спустились ближе к воде. Там, в окружении хлебных деревьев, стояла её хижина. Её сын лет трех отроду там игрался, но отца не было, — тот тоже, наверное, рыбачил или уехал моряком куда-то на другие острова. Сынок её не говорил, пухленький такой, довольно милый. Все рассматривал меня. Трогал. Она приготовила еду, угостила меня. Как солнце зашло, ребёнок лег спать, а я остался ночевать в ее хижине. Мы сидели и смотрели на звёздное небо, а уж ночью наговорились всласть на языке, понятном нам обоим. На языке страсти. Я овладел ей раза три за ночь, и она была рада. И потом я возвращался к ней каждый день. Она не боялась оставлять сына одного, и мы гуляли по лесу, она учила меня своему языку, мы ели дикие фрукты, как Адам и Ева купались в той заводи. Затем возвращались к хижине проведать мальчика. По вечерам мы сидели снаружи, смотрели на океан, почти не разговаривали, и только рассматривали и гладили друг друга, будто не могли наглядеться и насладиться сполна. А по ночам мы любили друг друга, снова и снова, и она была такая горячая и нежная, сладкая, как папайа, но в то же время сильная, как мужик. Эти были дни, когда я пил райский нектар, ел мёд, а не хлеб. Однако в порту стояло наше судно, ремонт был завершен, и пора было возвращаться на борт, если только я не собирался оставаться на острове, и тогда сомнения стали раздирать мое сердце. С одной стороны, мне не хотелось покидать Ауи, эту туземку с большими глазами, но ведь не мог же я продолжать жить в этих джунглях на острове, как дикарь! Почему не мог? С другой, дома меня ждала своя семья, свои дети, а её ребенок, Хетун, был мне, к слову, безразличен и чужд. И тогда я ушел от неё, — старый Раймонди поник. — Она ничем не показала, что против моего ухода, лишь в глазах ее я прочитал удивление — как, мол, могу я отказаться от неё? Я вернулся в порт, и мы вскоре отошли в плавание. Гора в центре острова вскоре уменьшилась, а потом превратилась в точку, а затем только бескрайний океан стал виден на горизонте. Часто я задумывался о том, что случилось бы с нами, если бы я остался там. Иногда часть меня велела махнуть рукой на всё и уплыть обратно на тот единственный остров, где я был так счастлив когда-то, где вкусил блаженство и вкус жизни, хотелось найти обрести снова свою женщину, Ауи, и вести жизнь первых людей, рыбача и собирая плоды, что щедро давала природа, и в тоже время я отлично понимал, что это невозможно. И сейчас я порой думаю, жива ли она? Не развалилась ли ее хижина? Вернулся ли ее муж? Кем вырос её сын? Почему, чёрт возьми, я не поддался тогда соблазну остаться на острове? Все мои последующие путешествия не стоили ничего по сравнению с той неделей на опушке девственного леса, когда мы, не стесняясь своих тел, могли расхаживать голыми и купаться в чудной заводи, и любили друг друга первобытной любовью, да, я не боюсь этого слова, а когда вспоминал её лицо, часто сердце у меня сжимается от боли, что я её потерял. Это не значит, что я был не счастлив со своей семьей и с женой, но сожаление об упущенной возможности насладиться сполна раем на земле частенько грызло мою душу, хотя…
Раймонди говорил еще много чего, но из сказанного им только эта часть запомнилась мне отчётливо, ибо потом усталость завладела моим сознанием, и я сам не заметил, как постепенно уснул, хоть это и было невежливо с моей стороны. Разумеется, выражался он не так витиевато и складно, как может показаться: но я не помню его речь дословно и пересказываю по-своему, и потому его рассказ может и исказился из-за моего восприятия, но суть я передал точно; по крайней мере, не устаю надеяться на это.

II

Рассвет пронзил окно комнаты клинками розовато-рыжих лучей, и я проснулся от переизбытка света. Встал и поглядел за стекло: туман белесыми клочками плыл над брусчаткой по улице и холодными призраками скрывался между переулками, разрываемый поднимавшимся солнцем. Дом охватила тишина и оцепенение. Половицы лестницы едва слышно поскрипывали, когда я спускался на кухню сделать себе чаю. Не успел я его допить, как появился и старый Раймонди, почесывая волосатый живот, торчавший из-под майки, вялым движением кисти приветствовав меня. Так я и начал жизнь в его доме. Он объяснил, как пройти к фабрике и как найти там своего сына.
Чуть позже я привел себя как мог в порядок и отправился на фабрику по переработке овощей – старое исполинское здание с двумя торчащими трубами в той же долине, где, окруженный голубовато-зеленое холмами, находился и сангиново-кирпичный городок Клойстервиль, где меня угораздило очутиться накануне. Пепельная дорога, вся в свинцовых подтёках заплаток, не отличалась живописностью и долго тянулась под забором, раскрашенным, в зависимости от участков, что он загораживал, то в серый, то в тёмно-зеленый, то в буро-коричневые тона, и состоя то из железных листов, то из деревянного частокола, то из металлических прутьев, соединённых перекладинами. Чем ближе подходил к фабрике, тем больше встречалось людей, направлявшихся туда же, куда и я. Наконец бесконечный забор упёрся в высокие железные ворота с открытой калиткой, куда втекала очередь из рабочих. Несколько грузовиков, привозивших сырье на переработку и увозивших готовую продукцию, рычали перед большим ангаром с покатой крышей, ожидая, пока откроются секционные ворота современных докшелтеров. Другие здания выглядели крайне устарело: видимо, завод перестроили из старинных сооружений времен промышленной революции: толстая кирпичная кладка, почерневшие рамы мутных окон: все это хозяйство тщательно оберегали от обветшания постоянным подновлением.
Собственно, неверно называть это предприятие только овощной фабрикой. Это был целый пищевой комбинат с несколькими цехами: тут делали консервы с помидорами, корнишонами, морковью, еще делали кетчуп и яблочный сок, и кормило предприятие всю округу. В том смысле, что рабочих ещё не успели заменить на роботов, и они выполняли механическую работу, получая за это на жизнь. И вот в результате нескольких вопросов в одном из цехов я нашел мистера Джеффри Мура, начальника производства. Я передал ему, что явился по рекомендации отца, и буду счастлив порвать свой зад за него, если таковая возможность представится. Он почесал за ухом карандашом, затем вылупился в свой блокнот, будто пытаясь там найти ответ, чем меня занять; он переступал с ноги на ногу, пока я ждал своей участи. Этот полный очкастый человек в дешёвом сером костюме и клетчатой рубашке, с воротника которой криво свисал неопределённого цвета галстук, кажется, являлся полной противоположностью своего мужественного отца.
Наконец, он шевельнулся и отвел меня к конвейеру, где я буду стоять и сортировать морковь и провёл инструктаж: кладём мелкие в пластиковые контейнеры по правую руку, а более крупные оставляем на транспортерной ленте, где уже другие руки будут обрабатывать их.
Он сказал, что дела у фабрики идут неплохо, вот только рабочих рук не хватает, поэтому приходится нанимать даже иностранцев. И как хорошо, что я пришел! Вакансия сортировщика только-только освободилась. Он записал моё имя и пригласил поступить уже на следующий день в качестве полноправного работника фабрики, отправив в отдел кадров для регистрации. Я кинул мимолётный взгляд на рабочее помещение, убедившись, что там трудилось немало народу. Заработок мне обещали небольшой, но за такую несложную работу, пожалуй, вполне приличный, так что я вполне мог рассчитывать, что удастся скопить немного денег на дальнейшие путешествия во многие прелестные города, куда стремилось моё страждущее до новых впечатлений сердце.
Выходя из ворот фабрики, я думал о мистере Раймонди. Вот бы взглянуть на остальных детей старика и узнать, что они из себя представляют!
Оставшуюся часть дня я гулял по городу, обошёл его вдоль и поперёк, последние свои деньги весьма неблагоразумно истратив на обед в харчевне, на углу такой-то и такой-то улицы, в квартале от рыночной площади. Клойстервиль оказался традиционным английским городком с довольно живописным и уютным центром с неоготической церковью и старинной ратушей, но угрюмыми окраинами в виде рядов одинаковых кирпичных домиков с крохотными палисадниками и такими же узкими задними дворами: в одном из таких домов и жил старый Раймонди, а теперь и я. Люди встречались не то чтобы часто, и те из встретившихся, что серыми тенями передвигались по улицам, не смотрели в мою сторону, пряча недовольные хмурые лица. Совсем в отдалении возвышались несколько башен многоквартирных домов, но туда мне не хотелось ходить. Погоду иначе чем мерзопакостнейшей не назовешь: с реки дул промозглый ветер, и от его порывов хотелось спрятаться в каком-нибудь тёплом пабе, обшитом изнутри дубовыми панелями; временами низкие тучи изливали моросящий мелкий дождь, и я кутался в свою куртку, сильнее надвигая на лоб капюшон. Осень в этих краях славилась негостеприимностью. Набродившись вдоволь, я вернулся туда, откуда вышел.
Старик ссудил мне немного продуктов, из которых я приготовил себе ужин, после чего он по намечавшейся традиции пригласил меня в пустую и тихую (телевизор он не смотрел, радио не слушал) гостиную на вечерние посиделки. Угостив меня очередной папиросой, разговорчивый старичок, как и накануне, принялся потчевать меня байками о своих мореплаваниях:
— Ты представить не можешь, — говорил он тем вечером, — каково это: целыми неделями находиться в окружении соленой воды, идти на судне и видеть вокруг только волны, белую пенку… Ты бывал в открытом море? Один мой знакомый все океаны обошел на своей небольшой яхте — бывают такие типы, которые болеют морем настолько серьезно, что жизни без него не представляют. Что им шторы и бури? Но это, пожалуй, баловство по сравнению с работой настоящего моряка. Говорю тебе, — он наклонился ко мне, и в свете люстры сверкали его по-прежнему молодые глаза, — говорю тебе, нет ничего на свете прекрасней моря! Океаны делают мужиков, делают крутые характеры, твёрдые, как скала. Это я сам наблюдал частенько: вот поступает на борт какой-нибудь нежный матросик, поживет пару месяцев на скорлупке в бушующем океане, на плавучей темнице для разума, видя только синюю воду и серую воду, вкалывая на палубе под проливным дождем, а борта раскачиваются вправо и влево, норовя выбросить тебя в волны, и, глядишь, — он уже стал настоящим мужчиной и заслуживает наконец право носить название человек. Женщины не выносят открытого моря, оно слишком злое для них. Море для мужчин. Мои сыновья так и не узнали открытого моря, почти всю жизнь прожили в этой дыре. Нет, не подумай, я про родные края, разумеется, ничего плохого не хочу сказать, но пойми, друг, ни разу с того дня, как они научились говорить, ни один моих сыновей так и не попросил меня взять его в далекое плавание. Как будто их совсем не интересовали ни корабли, ни истории про путешествия, что я им рассказывал вместо вечерних сказок, ну, почти как тебе сейчас. Морской порт отсюда в двадцати трех милях, и нет желания, которое я выполнил бы с большим удовольствием, стоило только попросить. И куда, спрашиваю, девалось природное любопытство? А теперь я начинаю догадываться – это моя жена наговорила всяких глупостей, буквально внушила ужас перед открытым морем, а мамаша вторила ей. Им всегда вечно не нравилось мое занятие, хотя прокармливал я их всех именно на те деньги, что заработал своими руками в дальних плаваниях, — он демонстративно потряс перед моим лицом своими мощными ладонями: предплечья утолщались ближе к локтям, оплетенным вздутыми синими венами, — в открытом море, черт возьми.
Я сочувственно кивнул в ответ, но ничего не сказал.
Голову мою занимали лишь мысли о том, что завтра придется пойти на работу, и ушел к себе пораньше, чтобы хорошенько выспаться.

III

Кипучая жизнедеятельность на фабрике начиналась в 8 утра. Я поднялся в полседьмого, сварил на кухне кофе, пожарил яичницу из пары яиц, приготовил несколько бутербродов на обед и отправился пешком до места.
В морковном цехе, куда меня определили, работало около 30 человек. Незатейливый уклад его состоял из: нескольких конвейерных лент, машины для резки и консервирования, станка для закупоривания банок и еще одного для закрытия жестянок. У каждого такого механизма одна или две пары рук, следящих за процессом. Меня поставили на низшую ступень иерархии работников: на ручную сортировку сырья, то есть моркови. Я вываливал ее не конвейер и отбирал мелкие, складывал их отдельно, а крупные катились дальше. Из мелких потом кромсали тёртую молодую морковь, а крупные нарезались отдельно для каких-либо иных пищевых изделий. Иногда я отрывал глаза от сортировочного устройство и поглядывал на незнакомцев, с которыми судьба свела меня на неопределённое время под высокой фабричной крышей. Прямо напротив меня, за соседним станком работала молодая женщина в тёмно-сером рабочем халате и ярко-красным платком на голове; я чаще чем надо глядел на неё, привлеченный одним тем, что эта молодая женщина обладала зелеными глазами и магнетическим взглядом; меж тем мои руки проворно копошились в овощах. Лицо ее было не очень красивое, вытянутое, с острым подбородком, нос прямой и длинный, но эти глаза притягивали мой взор, как магнит притягивает железный болт. Что-то в её глазах таилось странное, чего я никогда не видел во взгляде ни одной женщины – какая-то тоска, остатки давно пережитой боли, таинственность неординарной души, и ещё некая непонятная чертовщина. Мне хотелось познакомиться с ней поближе, у меня внезапно возникло неудержимое желание излить ей свою душу, услышать её голос, да хотя бы просто поговорить с ней. Нечасто когда-либо возникало у меня подобного нестерпимого влечения. Однако не мог же я всё бросить и подойти к ней, тем более что это был мой первый рабочий день. И я заставлял себя смотреть на черную резиновую ленту и выполнять свою работу хорошо. Она так же сосредоточенно трудилась и не обращала на меня внимания, и ни разу наши глаза не соприкоснулись во время смены.
Проходивший мимо мистер Джефри Мур с блокнотиком в руке вдруг остановился возле меня.
– Как вам работа, Ари? – спросил он, хотя в этом явно не было никакой для него нужды, он даже сделал вид, что действительно заинтересовался моим ответом.
– Все хорошо, спасибо, – сказал я вежливо. – Работа не сложная.
– Да, – Мур поправил очки. – Знаете, если в выходные вам нечего будет делать и если есть желание, то вы можете дополнительно подзаработать. Сейчас сезон. Дополнительная работа есть. Даже по субботам и воскресеньям мы обычно отгружаем дополнительные заказы. Подумайте.
– Хорошо, подумаю, – я учтиво улыбнулся. - Весьма вероятно, что даже сходу соглашусь на сверхурочные. Деньги мне действительно нужны.
– Отлично. Я запишу вас на субботу. Приходите как обычно в восемь.
Мур накарябал что-то в блокнотике карандашом и двинулся дальше.
Наступило время обеденного перерыва, и все рабочие фабрики, мужчины и женщины, высыпали в огромный заасфальтированный двор, где находился небольшой уличный буфет, а в стороне и столовая: гурманы обедали в столовой, а те, кто желал сэкономить или не хотели тратить на еду много времени, покупали в уличном киоске пирожки и булочки. Я же достал из пакета свои бутерброды и принялся искать место, где бы их съесть, и оглядывался по сторонам. Возле трёхметровой, увенчанной завитками колючей проволоки кирпичной стены, огораживавшей двор, валялись деревянные ящики, и на них уже уселись обедающие и отдыхающие коллеги. К сожалению, половина из этих ящиков оказалась разодрана на части, а другая была занята. Остатки ночного дождя собрались в серебристые лужицы в углублениях поверхности двора. Слой облаков на небе истончился, и солнце уже готовилось вынырнуть из-за них или разорвать тучи в клочья. В воздухе носилась осень, но было сравнительно тепло.
Не найдя свободных мест, я решил умять бутерброды стоя.
– Эй, парень! – крикнул кто-то.
Я обернулся на голос и увидел высокого крепкого чернокожего в серой трудовой одежде и с бежевой кепкой на голове. На лице жидкая бородка, темные зрачки поблескивали издали.
— Да, ты. Ищешь место? — он довольно дружелюбно махал мне рукой с улыбкой, приглашая подойти ближе; за его спиной сидели трое белых и с любопытством разглядывали меня. Я приблизился, и темнокожий парень носком ноги подтолкнул в мою сторону пустой деревянный ящик.
— Ты здесь новенький? — спросил он, протянув ладонь.
— Да. Меня зовут Ари, — я протянул руку навстречу.
— А я Гез;, — сказал здоровяк, рука его твердо и сильно сжала мои пальцы. — А это мои друзья: Тео, Антон и Коппо. Присоединяйся к нам, расскажи откуда ты.
Я пожал всем троим ладони по очереди и сказал, что путешествую по многим странам, а здесь оказался случайно, и пробуду тут, пока не заработаю достаточно денег, а потом переберусь дальше. Они переглянулись.
— Ты бродяга? Перекати поле? — спросил Тео, прищурившись.
— Не сказал бы, что бродяга, — ответил я уклончиво, - скорее стремлюсь к этому, - я распаковал бутерброд, показывая тем самым, что не собираюсь больше болтать.
Тео – угловатый парень лет двадцати пяти с чёрным ореолом усиков над губами – был одним из местных, он жил один, и заработанных денег ему хватило, чтобы постепенно накопить на машину, отремонтировать квартирку и отложить немного на счёт в банке («Какой бережливый», — подумал я, — мне таким никогда не стать); Коппо можно было дать около тридцати, и он приехал сюда из северной части страны, обосновался тут и женился, работал на фабрике уже шестой год и ему тоже хватало на жизнь; последний из друзей черного, Антон, латыш, работал на фабрике уже второй год по официальному контракту, и пока домой не собирался, – это был болезненного вида худой молодой человек, по-видимому, самый молодой из них, он отводил бледные глаза и часто чесал кудрявые светлые волосы на голове; сам Геза перебрался сюда из Америки, собирался доработать на фабрике до конца года, а потом отправиться обратно. Пока я слушал его и жевал, невольно разыскивал глазами в толпе рабочих загадочную девушку-соседку в красном платке, но так и не смог её найти. Ребята работали в цехе, где изготавливали кетчуп. Мы поболтали немного, потом прозвенел звонок, возвещавший о продолжении смены.
Мы вернулись каждый в свой цех с гремящими механизмами, запахами дробящихся на части овощей и пыли, с плохим освещением над высоким потолком. И опять перед моим взором стояла девушка в красном платке, сосредоточенно выполнявшая свою нехитрую работу. Она вовсе не смотрела в мою сторону, а мне уже тоже некогда стало рассматривать ее, потому что моркови передо мной навалили целую кучу.
В конце дня, когда смена закончилась, я попытался проследить, куда пойдёт девушка по её платку, выделявшемуся в толпе, но теперь она сняла его, и её русые волосы расплескались по плечам, а когда она смешалась с группой женщин, идущих в сторону жилых вагончиков для контрактных рабочих (все как в одном из первых кинофильмов братьев Люмьер) я потерял её, но по крайней мере понял, что она живёт где-то там, и от этого мне почему-то стало легче; у меня появилась надежда, что когда-нибудь я смогу найти её и пообщаться. Мужчины разошлись кто куда, и я был предоставлен самому себе, а потому не спеша побрел в сторону Клойстервилля вдоль бесконечного забора, где находилось моё временное пристанище у старика Раймонди. За воротами меня нагнал черный Геза и, беспечно разговаривая, мы отправились дальше вдвоем. Геза оказался весёлым парнем и без конца сыпал шутками направо и налево, беззлобно, но с иронией высмеивая фабрику, местных жителей, сам город и даже самого себя, – его открытость также сделала меня его другом — я люблю открытых людей.
— Как-то раз захожу в паб, а там за стойкой сидит такой бородавчатый мужик, вроде как завсегдатай этого заведения, — начал рассказывать он очередную свою историю. — Я заказываю пива, а бармен спрашивает, какого, мол, пива? Я говорю, мне обычного пива. А этот бородавчатый усмехается говорит бармену: «Налей ему темного, Эрни, не видишь, что ли, какого он цвета». Но я не стал хамить, мы разговорились и очень даже поладили.
— Как тебя сюда занесло? — Спросил я.
— Не знаю, — тут он не на шутку задумался, сунув руки в карманы и покачивая головой. — Честное слово, сам не могу понять, чего ради я тут очутился. Кажется, и в Америке было ладно. С чего-то я решил побывать в Европе, говорили, что тут лучше относятся к нашему брату. Оказалось, всё едино.
— Попробуй съездить в Африку, там точно не будет расистов.
Вскоре наши пути разошлись, и он отправился к дому, где снимал комнату (плата за жильё и пропитание забирали более трети его заработка), а я двинулся в сторону жилища своего пожилого хозяина. Вечерами мы продолжали посиделки в гостиной и курили. Он рассказывал мне истории из своей жизни – этих историй у него имелся неистощимый запас, и многие из них были интересными, некоторые даже захватывающими. Я ещё не встречал человека, у которого числилось столько приключений на счету. Мой опыт по сравнению с его опытом – как котомка нищего перед вагоном шикарного экспресса, забитого до отказа чемоданами с вечерними платьями и шляпными коробками путешествующей по балам богатой великосветской леди. Ещё я заметил, что старику не терпелось рассказать как можно больше своих историй со всеми мельчайшими подробностями: в такие моменты он молодел на десятилетия и превращался в пламенного мальчишку, воображающего себя героем приключенческого романа. Не знаю, была ли в его рассказах какая-то доля вымысла, но я охотно верил всему, что рассказывал этот дедуля.
Я отказался от выходных на этой неделе и вместо отдыха работал грузчиком во дворе фабрики. В конце воскресенья я получил зарплату за первую неделю и почти все деньги отдал своему хозяину за проживание, а на остаток приобрел продуктов, накупив сосисок, сыра и несколько банок пива.

IV

Образ девушки в красном платке преследовал меня даже во сне.
Её лицо снилось мне ночами. И в зыбком, трепещущем пространстве снов мы разговаривали и гуляли по округе.
Но днем на фабрике я не осмелился подойти к ней и заговорить, хотя и поминутно поднимал на неё глаза. В итоге я решил перестать думать о ней и решил, что оно того не стоит. Лучше не париться.
Работа мне не то, чтобы нравилась, но, честно, я не испытывал к ней отвращения или скуку. Я понимал, что деньги сами собой не материализуются из воздуха, а такой труд – занимает тело, а мозги при этом могут думать о чем-то, разрабатывать планы и порядок дальнейших действий, а это куда лучше, чем если бы было наоборот. Такую работу не назовешь хорошей, но и плохого в ней ничего нет. Знай себе шевели руками и разбирай эти оранжевые удлиненные конусы, плывущие по дребезжащей ленте.
Как-то раз в обеденный перерыв я и мои новые друзья расположились по обыкновению на ящиках во дворе, чуть в стороне от других людей, и непринуждённо болтали, поедая свою простую пищу работяг. Я сидел перед ребятами и жевал свой бутерброд, а парни сгрудились чуть позади.
И вдруг я увидел ту самую молодую женщину в красном платке: она прошла мимо нас и пристроилась в конце очереди в буфет. Тут моё любопытство непомерно возросло; не в силах сдерживаться, я указал на неё рукой и, думая, что кто-то из моих приятелей знает ответ, спросил:
– Кто она? Как её зовут?
Внезапно разговор за моей спиной оборвался, как обрывается тонкая нить, если сверх меры натянуть её. Это было так странно, что я обернулся и увидел изумлённые лица своих приятелей; разумеется, я не понимал, почему мой вопрос вызвал подобную реакцию. Впрочем, молчание длилось совсем недолго.
— Это моя сестра, — сказал Антон. — Её зовут Вера.

***

— Я расскажу тебе о потерянном Боге, — затягивал очередную басню тем вечером старичок. — Такое иногда случается. Однажды мы вышли в море и болтались по нему слишком долго: составленные графики работы были чересчур плотными, и в порты мы заходили только чтобы разгрузиться и вновь погрузиться, а хозяева судна, руководители торговой компании, гоняли нас нещадно по всем морям, одним словом, продолжался шестой месяц плавания, и мы очутились неподалёку от Австралии. А вокруг море, море, море, ничего кроме солёной воды. Помнишь, я говорил, что море – это самая прекрасное, что есть на свете? Так оно и есть. Но это вовсе не означает, что от моря невозможно устать. Настал такой момент, когда все моряки на судне устали от моря. Мы отчаянно пытались сохранить доброе расположение духа и видимость, будто все идёт как надо. Наши трапезы, когда почти вся команда, кроме вахтенного, собиралась в кают-кампании, превратились в сеансы гробового молчания, достойного молчания духов, парящих над кладбищем; оно лишь изредка прерывалось звяканьем ложек или звуком отхлебываемой жидкости. Я человек читающий, и чтобы развлечься, всегда брал с собой несколько книг. В этот раз все они были давно прочитаны, хотя свободного времени, поверь, было у нас немного. И так проходили дни за днями. Я избегал разговаривать с товарищами, кроме капитанских распоряжений, мне не о чем было говорить с ними, что-то странное назревало в воздухе, что-то плохое могло произойти каждый день. И тогда я потерял своего Бога. Знаешь, мне кажется, что каждый человек представляет Бога по-своему. Для меня Он был и до сих пор есть невообразимо могущественное морское божество из древних мифов, кто-то вроде бородатого светлоокого Посейдона. Разумеется, у Посейдона были свои замашки, а у моего Бога совершенно другие, и характерами, да и поведением они отличались друг от друга, но как братья, пожалуй.
Я не мастак молиться, но иногда в плавании я думал о Нём, просил, чтобы рейс прошел гладко, чтобы шторма не разнесли нашу посудину, ну и, наверное, он меня слышал. А в тот раз я бесповоротно потерял веру в Его могущество и величие. Скитания продолжались слишком долго. Его авторитет и вездесущность перестали воздействовать на мой разум, я забыл о почтительности, стал относиться к Нему чуть ли не с презрением, готов был рассориться ним, разругаться в пух и прах, так я был сердит на него. А потом я подумал о том, что никакого бога вовсе нет, и что живу я неизвестно для чего, что ничего хорошего меня не ждёт, что все мы – лишь былинки, подхваченные ветерком... Да — эта мысль о собственной ничтожности и ничтожестве нашего Творца явилась мне ночью. А на следующую утро произошло чудо: выйдя на палубу после завтрака, мы увидали приближавшийся к нам гигантский клиппер с тремя высокими мачтами, полностью облаченными в наряд из белоснежных парусов, сверкавших в лучах солнца. Это было так невероятно — увидеть огромный корабль родом из прошлого века, прекрасного лебедя, закатную песнь парусного кораблестроения, — что многие из нас уставились на него с открытыми ртами, пока он величественно следовал мимо, в противоположную сторону. Наш капитан велел вахтенному протрубить им приветствие, и с их стороны короткий гудок отсалютовал нам, а их матросы, молоденькие курсанты, выстроились вдоль правого верхнего борта, поснимав бескозырки, махали нам руками, и мы тоже замахали им в ответ своими фуражками, с улыбками на своих небритых физиономиях, – мы забыли уже, как улыбаться! Клиппер оказался русским судном, знаменитым парусником под названием «Крузенштерн», и мы неожиданно встретились с ним в открытом море! После этого я понял, насколько великодушен и милостив Бог. Он не обиделся на мои сомнения, на мою тихую злобу, а послал самый неожиданный знак – плавучего ангела, восхитительного красавца с белыми парусами вместо крыльев. Ты не поверишь, но эта мимолётная встреча разрядила напряжение на нашем корыте, а я вновь обрел своего Бога.

V

В среду вечером (шла вторая неделя моей работы на фабрике) мои новые друзья позвали меня в пивную. Я с удовольствием согласился. Мы встретились неподалеку от рыночной площади, в уютном кабачке «Толстяк», расположенном в погребе старого кирпичного здания: стены заведения были обшиты лакированным деревом, повсюду возвышались пузатые бочки, — в небольшом помещении под низким полукруглым потолком выстроились попарно деревянные столы и стулья; мягкое освещение создавало дружелюбную обстановку; стоптанные плиты могли рассказать о проходивших там некогда вечеринках, хмельных потасовках и заключавшихся пари…
Мы уселись впятером за один стол, заказали каждый по большой кружке пива и принялись болтать о разных пустяках. В основном обсуждали работу и своих начальников. Только Антон, который за недостатком места был буквально прижат мною к стене, отчего он, впрочем, из-за природной своей худощавости ни капельки не страдал, хранил ожесточенное молчание, все сосредоточенно думал о чем-то, отрешившись от беседы, будто отсутствовал, а главное – все записывал что-то в свой блокнот. Мне стало любопытно.
— Что это ты пишешь? — спросил я Антона довольно бестактно с точки зрения этикета, если уж на то пошло, я вел себя быдловато по отношению нему. Но мы же не на дипломатическом приеме в посольстве находились.
— А? Нет, ничего, — он заточил ручку между листами блокнота и положил его к себе на колени, но через несколько минут не выдержал и опять взялся за свои книжицу, когда решил, что мне уже нет дела до его занятия.
–—Ты писатель? — спросил я, коршуном набросившись на него опять и тряся его за плечо, — от алкоголя я порой становился агрессивным.
Я всегда с иронией относился к графоманам и всяким там молодым поэтам, воображающим, что у них имеется достаточная творческая одарённость и склонность к подобным занятиям; на самом деле, чтобы рассказывать хорошо истории, нужен опыт, а молодость, как бы талантлива ни была, тому помеха; должно быть, это мое отношение выдала слегка надменная улыбка, потому что он явно смутился.
–—Не вижу в этом ничего предосудительного, — он сник и попытался убрать блокнот во внутренний карман куртки, но я решительно придержал его руку.
— Да и я не вижу в твоем увлечении ничего плохого, — смягчился и поддакнул я, торопливо придав своему лицу выражение невинного любопытства, — напротив, мне очень нравится общаться с писателями, даже с молодыми и начинающими. Я, знаешь ли, раньше тоже писал стихи, накатал как-то целую поэму, но затем понял, что это не моё призвание. Ну, типа, понимаешь, в мире полным-полно всяких сочинителей. Художников. Артистов. Называй как хочешь. И никогда ты не сможешь стать одним из великих, как бы к этому не стремился. Кто-нибудь всегда будет превосходить тебя. А если кто-то что-то делает тоже самое лучше, чем ты сам, зачем вообще этим заниматься? Всем творческим людям необходимо признание. А как ты получишь своё, если станешь скрывать от всех талант? Могу я поинтересоваться, о чем ты пишешь?
— О разном, — сказал он угрюмо, отхлебнув пива, кажется в первый и единственный раз за весь вечер.
— Может покажешь мне свои опусы? Не бойся, я не стану смеяться, я же говорю: одобряю любой творческий порыв, а у тебя, уверен, незаурядный ум и воображение.
— Ничего я не боюсь, — Антон фыркнул и неуверенно протянул мне свой блокнот; я заметил, что руки у него легонько подрагивали и были испачканы чернилами.
Я открыл на первой попавшейся странице, прочитал название какого-то очерка или новеллы: «Собачья психология». Я попытался прочесть несколько строк, но ничегошеньки не понял из-за корявого и неразборчивого почерка Антона.
— О чем это? — спросил я, указывая пальцем в раскрытую страницу.
Он внимательно поглядел мне в глаза, очевидно, все ещё боясь язвительных насмешек с моей стороны, и только убедившись, что это в мои намерения не входило, ответил:
— В этом рассказе я попробовал посмотреть на людей глазами сторожевой собаки, сидящей на цепи, я попробовал представить, что чувствует пёс, чье насильственное предназначение состоит в охране человеческого жилища. И вовсе не в духе Джека Лондона, пожалуй. Тот давал своим героям в зверином обличье хоть какую-то надежду на улучшение жизни. Но у моей собаки никакой надежды нет. Там, где я жил раньше, в сельской местности в Латвии, в нашем дворе вечно на цепи сидела сторожевая собака. Зимой я смотрел на неё, и мне было до глубины сердца жаль ее. В холода она постоянно пряталась в конуре на соломенной подстилке, лишь изредка вылезая наружу для принятия пищи, и чтобы размять залежавшиеся конечности. Никто не обратит на неё внимания, никто не подойдёт к ней, не приласкает, не скажет ласкового слова. Мне и самому вечно было не до того, и я теперь презираю себя за эту черствость. Мне она казалась самым одиноким существом на свете. А ведь она живая, она живёт! Чувствует! По-своему думает. Человек после такого обращения с животными представляется мне безжалостным эгоистичным созданием.
Я неопределённо хмыкнул в ответ – отрывистый звук этот никоим образом не выражал моего отношения к сказанному Антоном; я поостерегся говорить что-либо, дабы не обидеть своего друга, ибо то, что он рассказал, показалось мне наивной идеалистической чушью, прошу прощения за цинизм.
— Пожалуй, ты прав, — пробормотал я, допивая остатки желтоватой жидкости в своем бокале, — у этой собаки ничего хорошего в жизни не предвидится…
Мои добрые знакомые, Коппо, Геза и Тео, увлечённо беседовали, совсем не обращая внимания на нас с Антоном.
— Двое белых напарников-полицейских патрулировали район черных, — рассказывал очередной анекдот Геза. — Проезжают мимо одного подъезда, а там на крыльце лежит труп негра, изрешеченный пулями из автоматического оружия. «Хм, — говорит один из них, — какой изощренный способ самоубийства».
Все разгоготались, кроме меня и Антона.
Я быстро пролистал почти полностью исписанный блокнот и обнаружил на его страницах множество незаконченных черновых зарисовок мягким карандашом, выполненных, впрочем, нетвёрдой и неумелой рукой, а потом остановился на другой части книжицы с записями. Дошел было до самого конца и, кажется, начал привыкать е его ужасному почерку.
–—Что это: «Сон номер 27»?
— Раньше я записывал некоторые из своих снов, — сказал Антон, — с целью составить из них потом сборник сюрреалистических рассказов. И до сих пор записываю иногда.
— А это действительно оригинальная идея! — похвалил я. — Представь себе, я тоже однажды попробовал вести нечто наподобие дневника снов, но у меня не хватило усердия, чтобы преуспеть в этом: если после пробуждения сразу же не схватиться за бумагу, сон сразу забывается, и подробности его словно растворяются в тумане, не так ли?
Я внимательно вгляделся в писанину парня и с большим трудом прочел такой пассаж: «А ещё я видел странный мир, леса, подлунные реки, вбирающие всевозможные диковины из небесного мира: падающие звезды, что превращались в золотых рыбок и серебристых карпов, зарницы, попадающие в воду, но не гаснущие, а продолжающие светить на дне изумрудным светом; они отражали тёмное ночное небо, и речные обитатели повторяли своими крошечными тельцами очертания созвездий. В этом мире правят феи, они ищут настоящих героев, чтобы обольщать их в освещенных луной беседках, укрытых ветвями плачущих ив, забирать семя и порождать потомство, наделенное магическими способностями. Они посылают гонцов, светлых и миловидных русалок, которые не стесняясь садятся на колени пришедшего к берегу странника, позволяя себя целовать и ласкать, а потом, лукаво улыбнувшись на прощание, ускользают прочь. Затем они докладывают своим хозяйкам, феям, о встреченном герое, описывают его, и тогда уже фея решает сама, стоит ли дальше охотиться и соблазнять его.В этом мире феи накладывают чары на героев, а те влюбляются и начинают уважать фей. Я видел это собственными глазами; говоря откровенно, – одна русалка вскружила мне голову».
«Похоже на начало какого-то фэнтезийного романчика. Довольно слащаво, но не смотря на сопливость кому-то может вполне понравиться», – подумал я тогда, возвращая ему записную книжку.
— Сдается мне, сказал я у тебя есть какая-то интригующая тайна. Ты что-то знаешь о потустороннем мире, чего не знают другие, —я нахально ухмыльнулся, хлопая его по плечу.
Он испуганно улыбнулся, убрал блокнот за пазуху и привстал, просясь выйти в туалет и будто давая тем самым понять, что не желает сворачивать на дорогу из болотных кочек и вставать на столь нетвердую, колеблющуюся под ногами почву.
— Но, пожалуй, почти у каждого есть такая тайна, — добавил я, чтобы хоть как-то успокоить его и расположить к себе.
Глядя на Антона, я все больше укреплялся в мысли, что действительно существуют некие таинственные обстоятельства, связанные с этим неуверенным в себе молодым человеком, а, возможно, и с его задумчивый сестрой. Теперь, когда я вспомнил о Вере, у меня язык прямо так и чесался спросить Антона о ней, вот только я боялся, что вопросом своим заставлю напряженно умолкнуть всех, кто сидел за моим столом.