Трамвай Желание

      Когда сознание первично, а бытие даже не вторично, а так, где-то на задворках...



      Я стоял, задрав голову вверх, и смотрел на неприветливое пасмурное небо. Это была не та облачность, которая громоздит одну над другой тяжёлые свинцовые тучи, разражается сильнейшим ливнем и через полчаса исчезает в стремительно светлеющем пространстве. Нет — это были нескончаемые облака, гонимые северным ветром, упорные в своём вечном движении и рождающие такую же беспросветную тоску в сердце. Я опустил голову, взгляд окинул два ряда трёхэтажных домов, возведённых по обе стороны улицы. Старые, неприглядные, мрачные, с вырванными оконными переплётами, они смотрели на меня пустыми чёрными прямоугольниками. Меня пугали, пробирали до дрожи эти зиявшие провалы. Я опустил глаза, не желая смотреть на страшные строения, и увидел серый асфальт под своими ногами, такой же безрадостный, как и дома, как и небо. Я стоял на улице возле дома своей двоюродной бабки, у которой частенько оставался на два-три дня, когда учился в начальной школе. Пронизывающий ветер не утихал, поднимал вихри пыли, рвал и гнал грязные обрывки газет. Неподалёку, у следующей подворотни — второго выхода на улицу — сгрудились мусорные ящики. Не современные контейнеры — именно ящики. Оттуда, из прошлого. Некоторые стояли, некоторые были перевёрнуты. Отвратительные отбросы растекались под ржавыми боками зловонной жижей. Тухлые яйца, раздавленные помидоры, вывалившиеся из развернувшихся свёртков, гнилые верёвки, смятые сигаретные пачки. Лицезреть это было решительно незачем, голова полнилась отвращением ко всей этой мерзости, непрекращавшийся ветер по-прежнему заставлял ёжиться…

      Ощущение странной, чужой необычности вползло в сознание быстро и сразу укрепилось — я понял, что меня отвращало в этой серой панораме более всего: на улице не было ни души. Я повернул голову — тщетно. Я стоял один в этом мире, ни одного силуэта, насколько охватывал взгляд, ни одной тени пролетевшей птицы, ни шуршания шин проехавшей машины — ничего. Даже крысы не сновали вокруг мусорных ящиков, не роились над ними мухи… Полное одиночество, от которого хотелось выть…

      Резкий звон, раздавшийся из-за угла дома на противоположной стороне улицы, заставил вздрогнуть. Я не поверил своим глазам: на перекрёсток выехал трамвай и не свернул на мою улицу, хотя рельсы были проложены именно по ней. Пришлось проморгаться и приглядеться. Трамвай двигался медленно — я увидел и провода, уходящие за дом, у которого стоял, и рельсы, проложенные по улице, перпендикулярной моей. Ко мне вело только их ответвление…

      У меня было странное ощущение, что за те несколько секунд, пока я следил за трамваем, был прожит целый день. Я помню всё до мельчайшей чёрточки: это был трамвай из того же времени, что и мусорные ящики, из семидесятых, выкрашенный в стандартные бордовый и тёмно-жёлтый цвета, с обтекаемыми контурами, полностью лишённый угловатости нынешних образцов. Он беспечно звенел, он был совершенно пустой: ни вагоновожатого впереди, ни единого человека в салоне. Он жил сам по себе, какой-то обособленной жизнью. Сколь пытливо я ни смотрел, никого не мог различить за слегка дребезжавшими стёклами, а между тем нутро транспортного реликта полнилось смыслом: оно разворачивалось ко мне, приглашало, зазывало. Наверное, я никогда не смогу объяснить, я не видел этого, не улавливал — это говорило во мне где-то на уровне подсознания, этот пустой салон словно оживал, превращался в некое таинственное существо, в колыхавшихся струях воздуха всё приглашал и приглашал меня внутрь.

      Я дёрнулся по направлению к трамваю, я должен был ответить на этот призыв. Увы! Ноги мои стали ватными и не хотели идти, мне трудно было даже просто удержаться на них, а тем временем трамвай, хоть и ехал медленно, уже скрывался за углом. Я мог ещё догнать его, из последних сил рвануть с места, но — зря! Я неловко тюкнулся носом об асфальт, звон уходившего трамвая вопреки всем законам физики звучал всё громче и громче, доводя меня до зубной боли. Я резко мотнул головой, словно пытаясь освободиться от оглушительного шума, — и проснулся. На тумбочке заливался будильник. За окном стояла мгла: семь часов утра в позднюю осень — тёмное время.



      Нечего и говорить, что встал я полностью разбитым, чистил зубы рассеянно, чай пил нехотя, на работу собирался кое-как. Сон не шёл у меня из головы, я варился в его соку, как я не попал в аварию по пути на работу — удивительно.

      Рабочий день начался соответственно: я включил компьютер, двадцать раз из десяти промахнулся по клавиатуре, а потом пальцы неожиданно стали набирать «Трамвай „Желание“ Трамвай „Желание“ Трамвай „Желание“». «Трамвай „Желание“» — кажется, так назывался какой-то старый фильм. Совсем старый, даже не оттуда, из семидесятых, а из самых истоков Леты.

      Огромным усилием воли я заставил себя сконцентрироваться на текущих делах, кропал отчёт, сводил дебет с кредитом, непрестанно выбегал на улицу покурить и постоянно возвращался к сновидению. Ланч в перерыв проглотил машинально, хотя сегодня повара постарались на славу. Соседи по столу нахваливали, я нечленораздельно мычал что-то в ответ, изображая согласие. Впрочем, зная меня как замкнутого человека, окружающие не докучали…

      До конца рабочего дня я досидел еле-еле, будто на горящих угольях. Уже в одну минуту шестого сел в машину и поехал. Конечно, не домой, а на то место, где стоял в своём сне.


      Вот уже двадцать лет наш город постоянно перестраивают, снося квартал за кварталом и возводя на освободившейся территории аккуратненькие изящные высотки, но сектор центра города, куда я направлялся, был исключением из правил. Трамвайную линию, которая не только привиделась мне в ночных грёзах, но и существовала на самом деле, разобрали очень давно — задолго до того, как самый старый вид городского транспорта власти решили упразднить полностью и, выковыряв рельсы из асфальта, за бесценок продали металлолом за рубеж. А вот до домов, подпавших под слом ещё в далёком тридцать седьмом, добрались относительно недавно, уже после того, как отправились на тот свет и мои двоюродные и родные бабки (дедов я вообще не застал: они легли в могилу ещё до моего рождения), и мои родители. Теперь на месте старого мрачноватого квартала с узенькими неудобными тротуарами раскинулся обширный парк. Наверное, он красив, но, даже если и так, меня это не радует. Я неисправимый ретроград и консерватор. Я помню бесконечные ремонтные мастерские, лавчонки со скобяными изделиями и магазин посуды, размещавшийся в полуподвальном помещении, здоровую центральную аптеку, занимавшую весь первый этаж соседнего дома, крохотные лепящиеся друг к другу продуктовые и хлебные, выставленные в витринах сувенирного самоварчики и гравюры, ветхозаветные громадные тумбы для афиш… И разве можно забыть этот старенький дребезжащий трамвай, подкатывавший к тебе, и фонари на улицах, вознесённые на окрашенных в немаркий серый столбах, нижняя часть которых была помещена в широкий цилиндр, благородно тёмно-красный! Столбы уходили ввысь и расходились на две изящные дуги, оканчивавшиеся металлическими полусферами с ажурной каймой по краю. В них крепились лампы, снизу привинчивались стеклянные плафоны — и тёплый, неизъяснимо притягательный жёлтый свет освещал ночную улицу. И какой божественной была картина, когда шёл снег, пролетая мимо этих слегка размытых в белой пелене светляков! Что общего имеет эта красота с нынешними бетонными чурками, источающими мертвенный дневной свет, льющийся из безликих прямоугольников? Мерзость!

      Я вышел из машины, в сердцах хлопнув дверцей. На душе было муторно. Мало того, что у меня украли страну, — даже память о ней уничтожают! Я смотрел на ухоженный парк с гадливостью, так и не вошёл на его территорию. Пусть им восхищаются другие, это не моя красота, да и красота ли… Развернулся, едва не плюнув на прощание, и, сев в машину, поехал домой.

      С той же тяжестью на сердце я провёл остаток дня, беспрерывно куря и не прикоснувшись к еде. Я хотел туда, в свой сон, я был убеждён в том, что должен был сесть в этот трамвай, да хоть запрыгнуть в него на ходу, — и он вынесет меня. Куда? — я не знал, но был уверен, что к чему-то светлому и радостному. Горько усмехнулся: там, в этой фантазии, в пустом городе, на продуваемой всеми ветрами улице я увидел что-то зовущее прочь — и очаровался. Так и выживают двуногие, теша своё воображение вымыслом даже посреди руин.


      Конечно, ни в ту ночь, ни в последующие у меня ничего не получилось — более всего потому, что я хотел этого слишком сильно. Слишком сильно — с этим ощущением я ложился спать, желая поскорее уйти в забытьё, а взбудораженные нервы не давали отключиться. Все эти дни я спал очень чутко, просыпался от малейшего шума и постоянно беспокойно ворочался в постели.

      Только после того, как минули шестые сутки и я немного отошёл от ощущений сна и настырного желания вновь очутиться в нём, я лёг спать в относительно умиротворённом уравновешенном состоянии.

      И мечта сбылась…

      …Я снова стоял у дома, существовавшего теперь только в моих воспоминаниях и в грёзах, я снова созерцал мрачную картину одиночества и запустения, но внутри меня всё было готово к мгновенным переменам. Я прислушивался, затаив дыхание. Наконец раздался призывный звон, я ринулся к перекрёстку. На этот раз ничто не удерживало меня на месте: если неделю назад мои ноги были ватными, то теперь они пружинили и быстро несли меня к появившемуся трамваю. Я приблизился к нему в два счёта, обогнул — створки были открыты. Вскочил — и довольно растянулся на сиденье, обитом кожзаменителем. С высокой спинкой, сплошном — всё из моего далёкого детства…

      Трамвай уносил меня прочь…

      Всё внутри и вне меня менялось с калейдоскопической быстротой. Исчезло осознание себя взрослым мужчиной далеко за тридцать, часто хмурым и редко улыбающимся, испарились знание английского, высшее образование, умение составлять договоры, понятие о кредитовании. Я стал здоровым четырёхлеткой с ребячьими интересами и простодушным любопытством. Салон трамвая увеличился, то есть я стал меньше, мои ноги переобулись в симпатичные детские сапожки и не доставали до пола. Я посмотрел на пальто, которое надели на меня волшебные силы, нащупал помпон на вязаной шапке, помахал ногами в воздухе и взобрался на сиденье, устроившись на коленях, потому что сидя не видел то, что происходило на улице, за окном. А там цвёл восхитительный весенний ранний вечер, спешили домой с работы или неспешно прогуливались, направляясь к бульвару, люди. Расклешённые брюки в обтяжку, джинсы без заклёпок, туфли с платформой и кримпленовые пиджаки, никакого намёка на пробки на проезжей части, бежавший в трубочках на вывесках неон ещё неярко расцвечивал закатный час: ему хватало пока собственного света.

      Трамвайчик мой весело бежал к бульвару, я вдруг задался вопросом: а как же он остановится, если в нём нет вагоновожатого? Он же промчится по всем ярусам бульвара и нырнёт в море вместе со мной, а ведь вода ещё холодная… Ситуацию надо было спасать, потому что трамвай уже проехал под аркой входа, я быстро слез с сиденья и перебрался к открытым дверям. Помню, что соображал, как мне прыгнуть и не ушибиться, сосредоточенно посмотрел на полотно асфальта, оттолкнулся и… Я не повредился нисколько: ещё не довершив прыжок, был подхвачен чьими-то руками и аккуратно опущен на землю. Задрал голову вверх и залился счастливым смехом, увидев папу и маму. На шикарной фигуре черноволосой красавицы-матери как влитые сидели красные брюки — полная копия одеяния трубадура из «Бременских музыкантов», на плечи было накинуто лёгкое кримпленовое пальто, на отце был его «выходной» тёмно-серый костюм; он стоял склонившись и держал за руль двухколёсный велосипед. Я тут же оседлал своего верного коня и поехал по аллее, доехал до очередной смычки между разными уровнями, повернул направо и понёсся по пологому спуску. «Пологому», сказал я, он на самом деле был пологим, однако его крутизны хватило на то, чтобы я, уже перестав крутить педали, так разогнался, что без труда пересёк нижнее, прибрежное полукольцо, выехал на длинную эстакаду, разрезавшую небольшую бухту надвое, и, лишь удалившись по ней ещё на пару десятков метров, остановился. Мне было чуточку волнительно: ещё никогда я не оставлял родителей так далеко позади, а теперь внезапно оказался один. Я с интересом огляделся. Вокруг гуляли люди, тянулись взад-вперёд тонкими струйками или парами, смеркалось, шумело море. Я был наедине в этом вечере, напрямую со всем этим, я был один в этом огромном прекрасном мире — это было впервые, это было незабываемо. Только прочувствовав это, я отыскал взглядом родителей, они уже прошли спуск и приближались ко мне. Конечно же, они ни на минуту не упускали меня из виду — а как же иначе? Я развернул велосипед и поехал им навстречу, поравнялся, обогнал на пару метров — и мы продолжили чудесную прогулку.

      За моей спиной мама вполголоса напевала:

      — Пароход белый-беленький,
           Чёрный дым над трубой.
           Мы по палубе бегали,
           Целовались с тобой.

      Я представлял палубу и беспечно бегающих по ней двух людей.

      Пахнет палуба клевером,
      Хорошо как в лесу,
      И бумажка приклеена
      У тебя на носу.

      Ах, ты палуба, палуба,
      Ты меня раскачай.
      Ты печаль мою, палуба,
      Расколи о причал.

      Моё сердце полнилось щемящей тоской и сжималось — одновременно. Я чувствовал эту светлую печаль о навеки канувших в Лету деньках… Разумеется, тогда я не мог мыслить этими словами и этими категориями, но ощущения были точно такие же… Я не забуду эту незамысловатую песенку никогда…

      …В тот год на несколько месяцев на бульвар привезли твистер. Говорили, что из заграницы. Возможно, это так и было. Мы подходили к диковинке и брали два билета: в капсулу-корзину помещалось два человека. Отец усаживал меня, садился рядом, опускал предохранительные пояса — и уже через минуту мы мчались, кружились, взмывали вверх и ухали вниз. Я выхватывал взглядом маму, стоявшую у ограды и смотревшую на нас. Мне так хотелось, чтобы она тоже покаталась! Я говорил, спускаясь к ней после окончания цикла, пусть она покатается с папой, а я спокойно постою и посмотрю и не буду никуда отлучаться… Но мама не соглашалась, она доверяла своего маленького мужчину своему большому и была счастлива…

      А потом были качели и мороженое, уже в синей южной ночи. На свежем воздухе я потихоньку начал клевать носом, мы подошли к какой-то скамейке, мама усадила меня на неё, поцеловала в лоб и…

      …Я снова очутился в трамвае, но он теперь не медленно ехал, а мчался в противоположном направлении прочь от берега. Мозг взрезал постылый реал зрелого человека со своими заботами, проблемами и обязанностями. Вламывался безжалостно, калечил иллюзию, вдребезги разбивал хрустальную мечту. Надсадный звон разрывал душу, я хотел обернуться к исчезнувшему видению, но не успел сделать даже этого: меня выкинуло из трамвая. Падая, я инстинктивно выставил руки, ударился коленями — абсолютно безболезненно — и встал на четвереньки перед входом в дом моей двоюродной бабки — там, откуда начал своё путешествие. Звон не прекращался, я открыл глаза — и на меня накинулась мгла долгой осенней ночи. Семь часов — надо вставать и собираться на работу. Я залился слезами…


      Отныне вся моя жизнь чётко разделилась на две части. В осточертевшей реальности я остался таким же — разве что стал ещё немного более сух и желчен. Ежедневно приходилось прилагать неимоверные усилия, но мне удавалось сосредотачиваться, начиная рабочий день. Не испытывая ни капли любви ни к своему делу, ни к людям, окружавшим меня, ни к тем, кто приходил за кредитом, я научился проникать в их души и читать всё затаённое, выводил на чистую воду и интриговавших в нашем офисе сослуживцев, и ожидавших положительное решение клиентов. Я мгновенно оценивал их кредитоспособность, лишь мельком просматривая поданные бумаги. Я судил безапелляционно и всегда верно, мне даже выписали внеплановую премию и стали поговаривать о повышении — это ли было мне нужно!

      После каждого заключённого договора я выходил на улицу и выкуривал пару сигарет. «Не думать, не думать о Том, — стучало в мозгу. — Пока не думать». И я не думал. До конца рабочего дня. И потом, возвращаясь домой, изобретал разные неотложные дела. Мои случайные романы, и до этого крайне немногочисленные, вовсе сошли на нет. Мне опротивели решительно все женщины, я боготворил только одну. Мою мать, на плечо которой, пока она была жива, клонил голову, или опускал её на колени, или бодал её в бок, капризничая и прося ужин, или просто сидел напротив неё и играл в карты. То было в прошлом, а на самом деле, в настоящем, я съедал обед, не замечая его вкуса, убирал квартиру, то сидел с ноутом, то включал телевизор, то хватался за книгу. От увиденного и прочитанного в памяти не оставалось ничего, да и почерпнуть что-то не было целью. Главным было убить время — чем больше, тем лучше. И мне это удавалось. Несколько часов проходили в суете, после я готовил ужин, расправлялся с ним, по-прежнему не ощущая вкуса, и отправлялся на прогулку. Одевался легко, бродил подолгу, быстрым шагом, стараясь побыстрее замёрзнуть и устать. Чтобы, вернувшись домой, расслабиться в тепле и поскорее уснуть. Конечно, каждый день видения меня не посещали — оттого и становилось так ценно то, что дарила мне иллюзия. Меня снова мчал трамвай, меня снова подхватывали такие заботливые родительские руки…

      …И сажали на стул. Я сидел в коридорчике коммуналки, рисовал фломастерами бабушку и радовался тому, что картинка получалась очень яркой. Разве можно было сравнить её с тем, что выходило из-под моей руки, когда я управлялся простыми цветными карандашами! Мама брала очередное моё творение и шла на кухню показывать его свекрови: что-то в намалёванном казалось ей особенно забавным. Отец, собрав в комнате модель очередного самолёта, выходил, молол кофе, высыпал порошок в кофеварку, заливал водой и ставил на огонь.

      — Когда начнёт подниматься, позови меня!

      Я становился на дежурство и ждал, мусоля очередную сосалку. «Театральная» — где теперь найдёшь такие конфеты? — повсюду одна химия и ничего больше… Жидкость начинала пениться, я звал отца, он снимал кофеварку с огня, разливал кофе по чашкам, и мы переходили в комнату, усаживаясь на диван. Мне полагался лимонад — и мы смотрели по телевизору фигурное катание, концерт Магомаева или «Семнадцать мгновений весны». По субботам и воскресеньям прибавлялось полчаса мультиков. «Бременские музыканты», «Чебурашка», «Ну, погоди!»… Не знаю, что смотрят сейчас. «Машу и Медведя», каких-то смешариков? Барахло…



      Эти погружения в детство стали второй частью моей жизни, ничего общего с жизнью как таковой не имеющей, и, как это часто водится, оказавшейся её главной составляющей. Я идеалист до мозга костей, для меня сознание безусловно первично.

      И в нём укоренилась установка, в него вложен был алгоритм строгой последовательности действий. Возможно, это срабатывало ещё глубже, где-то на уровне подсознания, — не знаю, я не психиатр, — но каждый раз, оказываясь на мрачной безлюдной улице под серым безрадостным небом, я перебегал перекрёсток, ожидал трамвай — и иллюзия мне не изменяла. Перебежать, дождаться, запрыгнуть, потерять себя сегодняшнего — и уже через минуту меня подхватывали тёплые родные руки…

      Они поднимали меня над тротуаром нашей главной улицы, испокон веков бывшей исключительно пешеходной зоной, — и я пролетал в воздухе два-три метра, приземлялся, смеялся и просил ещё. Мы огибали дом, в котором жили, на соседнем, под самой крышей, красовалось предупреждение «Прячьте спички от детей!» — наверное, потому, что в сотне метров располагался пост пожарной охраны с отдраенными до блеска большими красными машинами. Зоомагазин и скворечник на балконе напротив… Сонаты Гайдна, звучащие в пустой квартире, и разливающаяся в пространстве «Abbey Road»… Стали бессмертными распавшееся двенадцать лет назад и живший тремя веками ранее — и моё детство никому не убить. Оно уже состоялось, оно было — это так же непреложно, как и то, что я родился в СССР и именно Советский Союз, а не то, что мне навязали, не спросив, — моя родина.

      …После мы проходили пассажи и вступали на площадь, окаймлявшую небольшой сад. Зелёная пальма, затянутая на зиму в полиэтилен, карусель неподалёку, лошадки и машинки напрокат, стенд с программой фильмов в главном столичном кинотеатре и бегущие на нём кадры кульминации сюжетов, проигрываемых на текущей неделе… Простенькое кафе, чадящее сосисочным духом, с жестяным навесом, выкрашенным в светло-зелёный цвет… Может быть, Площадь фонарей, сменившая старые декорации и ворвавшаяся в топ достопримечательностей города, красивее — что мне до этого? Ценность воспоминаний неизмеримо выше.

      Улицы с монументальными зданиями, обсаженные огромными ветвистыми деревьями, тенистые и прохладные даже в летний солнечный день, манили в свои глубины, мистически сияли плафонами на балконах, вывесками баров, задёрнутыми занавесками жёлтыми окнами. Мы шли по ним, болтали, снова спускались к бульвару… Кофе глясе и прогулочный катер, собственная мини-Венеция — небольшая сеть искусственных каналов, устроенная в правом крыле бульвара… Покупай билетик, садись в лодку, плыви и мечтай или просто бездумно смотри на мутную зеленоватую гладь воды.

      А чёртово колесо! Сев в корзину и поднявшись всего на пару метров, мы начинали что есть силы вертеть штурвал, я помогал своими маленькими ручонками (а чудилось, что полноценно участвую в процессе!). Хватало на несколько оборотов — весь город был как на ладони, когда мы оказывались в верхней точке. Разве можно сравнить эти чудесные гондолы с теперешними убогими вагончиками, в которые недалёкие, не знающие истинного блаженства зеваки набиваются как селёдки и тупо глазеют в маленькие окна!

      Мы часто гуляли по бульвару, иногда к нам присоединялась тётка, сестра мамы, с мужем и сыном. Сергей был большим мальчиком, ему было уже целых тринадцать лет… Я помню, как однажды мы собрались своей небольшой компанией. Был поздний вечер. Чёрное небо и луна на нём — непривычно низко зависшая в воздухе, необычно большая, неожиданно оранжево-красноватая. Я смотрел на неё с удивлением и восторгом, я никогда не видел её такой — всё в то блаженное время было для меня откровением, каждый час я становился обладателем ещё одной познанной тайны, ещё одного разгаданного секрета, новой эмоции, свежего впечатления, потрясающего вида…


      Ни одного разу, никогда, ни лёгким намёком, ни тончайшей нитью во время этих полётов сознания мне не приходила мысль об обречённости, конечности этого входа — я просто жил, жил своим детством, и оно было таким же естественным и разумеющимся, как дыхание. Без страха и упрёка, без тени сомнения, хлеб и вода. Непререкаемо. И каждый раз, когда время истекало, срабатывал какой-то контакт, меня выкидывало в трамвай и в моё нынешнее сознание зрелого человека.


      Конечно, после первых сеансов я просыпался с невыносимой горечью оттого, что снова приходилось расставаться со сказкой на несколько суток. Реальность вообще перестала меня интересовать с какой бы то ни было стороны, я проживал её на автомате до следующего путешествия. В таком состоянии мне не могла не прийти в голову мысль о самоубийстве. Убежать от этого постылого бытья, навек уйти — к прошлому, к своим родным, в свою страну… Меня остановила та же самая реальность: достать таблетки сильнодействующего снотворного в нашем городе — огромная проблема: даже обыкновенный грандаксин продают строго по рецепту. В нашей поликлинике сидят одни мегеры: заявись к ним, предложи деньги — напустят строгость, придерутся, не поверят рассказу о сильных нарушениях сна, выпишут какую-нибудь слабую дрянь, если вообще не отправят в больницу на детальное обследование… Травиться газом опасно для окружающих, достижение конечной цели, а не инвалидности и долгого страдания посредством прыжка с высотки сомнительно, да и кодовые замки на всех подъездах стоят, а я живу на третьем этаже, поезд не набирает нужной скорости в черте города и может просто отбросить в сторону, вешаться противно и больно, голодать долго и мучительно… Да и не это главное — загвоздка в том, что я не смогу обхитрить провидение, слиняв из постылой реальности раньше, чем следует, чем предопределено. Фатум глух к самым страстным желаниям — и в переходе от жизни к жизни после растянет время мытарств/чистилища ровно на то, которое я хотел отсечь от себя. Или, возможно, ещё проценты накинет за самоуправство. Нет, так просто и скоро задача не решается — и я ещё болтаюсь по земле, допускаемый в рай только на несколько кратких часов в неделю. Это несправедливо мало, я по-прежнему хочу и по-прежнему недополучаю, но две вещи я знаю точно: каждая минута, прожитая мной, ровно на минуту приближает меня к смерти и права на неё никто у меня не отнимет.