Ночь

  Шелест соломенной крыши, обдуваемой мягким ветром, смешивался с мерным дыханием спящих людей. Где-то вдалеке лаяли собаки, то ли почуяв непрошенных ночных гостей, то ли из собственной собачьей прихоти. Успокоить их никто не спешил, а то и не мог. Лай этот, похоже, никому не мешал. Никому, кроме двоих, что давно должны были бы спать.

  Первый лежал на спине, даже не пытаясь уснуть. Его глаза тщетно пытались рассмотреть потолок, но в помещении было слишком темно, ему не удалось бы рассмотреть и собственной руки, если бы вдруг он поднес ее к лицу.
Второй напротив, лежал на боку, сомкнув глаза, но сон не желал почтить его своим присутствием, а оттого он изредка переворачивался, пытаясь найти позицию, наиболее пригодную для сна. Наверно, оттого шансов заснуть у него было еще меньше.

  День у них выдался не тяжелым, оба работали в абрикосовом саду, но плоды были уже собраны, а потому весь день они вяло перебирали ногами, бродя по саду в поисках последних плодов или же мусора, ускоряясь лишь под взглядом стражника. Впрочем, последний особо не донимал,  позволив рабам немного расслабиться. Наверно, в честь окончания сезона.

  А потому мертвенной усталости они не чувствовали и рассудок, лишенный этого повода затеряться в водовороте снов, решил предаться воспоминаниям и размышлениям.

  Устав просто разглядывать потолок, а еще больше устав выслушивать бесконечный шорох, издаваемый ворочающимся соседом, лежащий на спине заговорил:

- Не спится?

  Услышав такой голос, всегда представляется высокий человек, крепкого телосложения, обладающий ровным взглядом, быть может, не лишенным даже некоего высокомерия. Говорил он тихо, но не шепотом.

- Не спится, - ответил второй уже шепотом.

  Голос его звучал несколько испуганно и даже злобно, если такое вообще можно сочетать в короткой фразе, произнесенной шепотом.

  Ненадолго воцарилось молчание. Шепчущий перестал ворочаться и сам улегся на спину, осознав, что сон нельзя призвать. Его следует дожидаться.

- Воспоминания… Дом вспоминается, - прошептал он, ощутив, что тишина становится невыносимой.
- Дом? И где он, твой дом? – спросил первый.
- Далеко отсюда, как и твой, вестимо. На одном языке ведь говорим.
- И ты хотел бы вернуться?

  Казалось, такой вопрос не может долго оставаться без ответа, но собеседник был так удивлен им, что замолчал. Прошло всего несколько мгновений, но их хватило, чтобы вопрос прозвучал снова.

- Ты хотел бы вернуться домой?
- Конечно! – в этот раз шепчущий медлить не стал, и даже вскрикнул. Шепотом.
- А разве бы ты не хотел? – тут же добавил он.
- А ты думал о том, как вернуться? – проигнорировал вопрос первый.
- Думал. Много раз думал.
- И что?
- Ничего. Нет дороги туда. Нет того, кто отведет меня. Тут герой нужен. Или чудо.
- Герой, говоришь? – усмехнулся первый, - И что же это должен быть за герой? Он тебя за руку домой поведет?
- Ты не смейся, сам, поди, не так давно тут, вот и не знаешь, что говоришь, - шепчущий не обиделся, скорее наоборот, - Сам посуди. Нас и не стерегут особо, да только как бежать, коли никаких дорог не знаешь. Все кругом черные, как смоль, а ты с глазами-васильками. Ни спросить, ни ответить. Порубят, али просто палками кости переломают и обратно сюда вернут. Не бегут рабы домой. Рабы бегут за смертью.
- Так не лучше ли свободная смерть, чем рабская жизнь? – с той же усмешкой спросил первый.
- Может и лучше, только вот ты тоже живой. И спать лег в халупе с рабами, чай, не потому что барин.

  Быть может, первый продолжал усмехаться, но с ответом не нашелся. Да и насмешка эта скорее казалась фальшивой, будто он просто храбрился и сам не хотел верить, что собеседник его прав.

- Я видел такого, кто жить в рабстве не хотел. Героя...

  Тут шепчущий осекся, будто не решаясь продолжить, но и собеседник его все еще не спешил говорить. Тишина била по ушам сильнее молота, и слова сами вырвались наружу, не желая больше томиться в ожидании быть высказанными.

- Тогда на деревню нашу со степи пришли. Все как-то случалось, что соседи предупредить  успеют, а то и просто дым разглядим. Тогда баб да детей на воз, и в лес. А тут от соседей вестей не было, ни дыма, ни огня.
  Средь бела дня налетели. Учинили разгром, кто за оружие хватался, тех секли, кто бежать пытался - ловили. А на отшибе у нас бондарь жил. Крепкий был детина. Уж как-то он успел кольчугу дедову натянуть, копье взял, щит, и стал на пороге. С коня его не взять никак, а стрелять степняки в него отчего-то не стали. Вот он и заколол сразу трех. Зело разозлил он налетчиков, навалились на него гурьбой, копье и щит отобрали. Сразу избили крепко, но убивать не стали. Потом выволокли из дому его семью. Деток, маленькие еще были, старшему, поди, и пяти не было. Жену тоже. Детей к коням привязали, жену так прирезали. И все так, что бы он видел. Он и кричал, и плакал. Проклинал их, но держали его крепко. Ничего он не мог поделать. А потом его самого обесчестили. Прямо там, на отшибе. Портки стянули и…
  Мне тогда по голове дубиной дали, но не насмерть. Я и лежал в пыли, прям у дороги. И смотрел, потому как пошевелиться боялся. Так они его и оставили.
Потом меня подняли, загнали в общую колонну. Полон, значит, собрали на продажу. И аккурат мимо его дома мы пошли.
  Сами они ему веревку оставили, или лежала она там – не знаю. Как он дополз до той яблони… И, под улюлюканье и смех, залез он в петлю. Высоко веревку не забросил, на коленях повесился. И глядел прямо на нас. Мертвый уже, а глаза не закрылись. Будто в душу смотрели. И сейчас, как вспомню, так мурашки по коже.

  Сам того не заметив, шептать рассказчик перестал. Видимо, история эта не могла быть рассказанной шепотом, не могла оставаться неуслышанной. Где-то в углу раздался шорох, проснулся кто-то еще, и теперь крутился на своем лежаке, пытаясь снова уснуть. Собеседники замолчали, позволяя разбуженному вновь погрузиться в сон. А может, попросту обдумывая сказанное и услышанное.

  Крыша все так же шелестела соломой, кто-то тихонько всхрапывал, кто-то чавкал, поедая изысканные яства из своего сна. Лишь недавние собеседники молча смотрели в потолок, который по-прежнему оставался недостижим их взгляду.

- Так разве его пример ничего тебе не говорит? – все же спросил первый, - Разве ты собираешься всю жизнь лежать, притворяясь убитым?
- Собачья жизнь все же жизнь. Я и сейчас бы так лежал.
- Жизнь, - хмыкнул первый, но вдруг замолчал.

  Какое-то время они провели в тишине. Казалось, разговор этот окончен, и пора спать. И действительно, тот, кто шептал, едва не погрузился в пучину сна, но был немилосердно разбужен своим собеседником.

  Было слышно, что он приподнялся на локтях, а то и вовсе сел на лежаке.

- Говоришь, нас и не охраняют почти? – спросил он, очевидно, не ожидая ответа, - Это и верно. И замок на этой двери – не замок, а так, запор. И нож я сегодня выкрал, а его и искать никто не стал. Ты и дальше лежи, вспоминай героев, что предпочли смерть жизни в бесчестье. Думай о людях, живя как скот. А я… Я человек. Свободный.

  С этими словами он резко встал, и, неизвестно как лавируя в полной темноте меж спящими, выбрался наружу, приподняв засов двери трофейным ножом.

- Прощай, трус! – едва ли не крикнул он и скрылся в дверном проеме.

  Оставшийся наедине со своими мыслями, рассказчик не смел шелохнуться. Ноги и руки его онемели, как и тогда, когда он смотрел на страдания бондаря, не смея ничего изменить. Дверь оставалась открытой, как и его глаза. И никто не встал, чтобы ее закрыть. Бесконечно долго тянулись минуты, но какой бы длинной не казалась ночь, она заканчивается. Как закончилась и эта.

  Забрезжил рассвет, робкие лучи солнца скользнули по телам спящих рабов. Они проникали сквозь плохо законопаченные щели и открытую настежь дверь. Лишь один раб не спал.  Теперь его можно было бы рассмотреть. Седой, словно вековой старик, он безучастно смотрел в потолок, не смея моргать. Нет, ночь не сделала его седым, таким он стал давно. Руки, тощие и загорелые, были покрыты вздутыми венами, будто готовыми лопнуть. Глубокие борозды морщин на лбу были забиты пылью так, будто человек родился грязным и никогда не знал воды и мыла. Выглядел он изможденным, больным и голодным. И только глаза его, широкие голубые глаза, выглядели здоровыми. Взгляни в эти глаза, и никогда не скажешь, что на тебя смотрит раб, влачащий это бремя долгие годы.

  С улицы донеслись крики, какая-то женщина громко рыдала и голосила. Залаяли собаки, вскоре криков стало больше. Кто-то, гулко стукая о землю тяжелыми сапогами, приближался к хижине рабов.

  «Выдадут. Скажут, что я с ним всю ночь говорил, приврут даже, лишь бы их пощадили, а то и наградили лишней миской риса. Выдадут!»: судорожно думал седой мужчина, не отрывая взгляда от потолка. Потолка, который больше не скрывала тьма. Тогда он закрыл глаза, будто так он мог снова вернуть ночь.