Быть пустым и лёгким

Но домой Жека не поехал.
Сначала он долго и муторно оправдывался в аське перед обиженной Риной, которой не писал неделю. Он не мог ей рассказать про Южную Осетию. Тогда всё, что хотелось забыть, как страшный сон, обросло бы железными печатными словами и стало невыносимой реальностью. И не знал, как можно с этим невысказанным грузом ехать домой, где ни от матери, ни от отца скрыть его не получится.
А потом неожиданно позвонила Леночка:
- Котик, как дела у тебя? Как там Яшка с Лисом? Я смотрю новости, и мы с малышкой переживаем, - чуть вдалеке требовательно и скрипуче плакал ребёнок. – Ну да, я ж тебе звонила, когда родила, вы тогда по горам ползали. Виктория. В честь того Дня Победы. Яшкина дочка. Ну ты вообще! Ему не говорила, так у него телефон что ли появился? Я сейчас всё бросила и сняла домик под Геленджиком. Отпуск? Круууто! Приезжай ко мне. Тут море, фрукты. Мне очень, очень скучно! Приезжай, Коть…

И Жека согласился. Странно легкий, будто высушенный до черна и стука жестоким кавказским солнцем, он сошел ночью с поезда в Краснодаре. Весь день до этого он проспал в скрипящем кресле сидячего вагона, обливаясь волнами пота в новеньких, ещё не стиранных, цветастых шортах и майке. И теперь рад был распрямиться, вразвалочку шагая, с наслаждением двигал то одним плечом, то другим в предрассветном прохладном воздухе. В здании автовокзала, поскальзываясь на чисто вымытой и пахнущей хлоркой плитке, Жека купил билет до Геленджика в дежурной кассе. Затем сжал в ладони эту полупрозрачную, с расплывающимися синими цифрами полоску и вышел на платформу – запах хлорки неприятно напоминал ему казарму. Там он скинул лямки армейского рюкзака, закурил и засмотрелся на светлеющее между перекрытий навеса небо. Поднимающее солнце запуталось в них и было похоже на бьющееся между ребер сердце. Под сиденьями, сомкнувшись косматыми, серыми боками, спали собаки.  «Собачкина столица», - вспомнилось Сафрону высказывание классика об этом городе - и он немного растянул уголки губ, чувствуя себя свободным, лёгким и пустым. Через два часа Жека уже дремал, уткнувшись виском в стекло автобуса. Солнце пронизывало салон насквозь, горячим мощным прожектором. В нагретое стекло отражало Жекин скуластый профиль со вздернутым носом и детской полуулыбкой. Появление моря он проспал и когда проснулся, за окном дробилась на множество солнечных искр лазоревая синь. Кот задержал дыхание и вытянул шею, будто бы уже прыгал с обрыва в бездонное, солёное, живое. Он никогда раньше не видел моря.
На парковке у автостанции Жека сразу же увидел Леночку. Она в красном топе на тоненьких бретельках и в красной же миниатюрной юбочке красиво стояла у крошечной «Дэу Матиз», такой алой и глянцевой, будто та была покрыта лаком для ногтей. Леночка радостно оскалила зубки в рубиновой оправе губной помады и замахала Жеке:
- Привет! Котик, ты повзрослел!
- Ты тоже. Познакомишь меня с морем? – Жека подошел нерешительно и заторможено, словно выбрался не из автобуса, а из космического корабля – потому что ещё не решил, может ли он обнять девушку.
- Я тебя лучше с дочкой познакомлю, - Леночка чуть отодвинулась и распахнула дверцу – точно божья коровка подняла одно крыло, собираясь взлететь. На пассажирском сиденье спала в детском кресле щекастая девочка, у нее были пухлые ножки – крендельком и в складочках.
- На Чайкина похожа, - Жека вгляделся в безмятежное детское лицо. Малышка и правда напоминала Яшку – высоким упрямым лбом, невесомыми светлыми, волнистыми волосами, капризными ямочками у губ. Леночка хмыкнула:
- На меня тоже похожа, ты просто моих детских фоток не видел. Куда поедем?
- Мне в местный военкомат надо. Только давай, может, я поведу, - Жека покосился на Леночку. Она куснула яркую губу:
- Неа, полезай назад. Я нормально умею, не бойся, мне папа полгода назад её подарил.
И Жека со вздохом стал складываться пополам, чтобы поместиться сзади.  Ему казалось, будто он сидит прямо на раскаленном, мельтешащем разметкой асфальте, чувствуя каждую ямку. Машинка сжимала его в крепких и душных объятьях – и он по-прежнему не мог решить – ждет он таких объятий от Леночки или нет. В этой тесноте ему ещё предстояли акробатические трюки переодевания в армейскую форму.
Отметившись в военкомате, они поехали на городской пляж.
Леночка примотала к себе дочку какой-то полосатой длинной тряпкой: «Это слинг, специальная система переноски, он дороже коляски» и теперь фыркала на торопливо раздевающегося Жеку: «Пф, городская бухта, здесь вода – как кисель из микробов. И только туристы купаются, а все местные ездят туда, где настоящее море, которое дышит. Даже пляж здесь ненастоящий - насыпной». Сафрону казалось, что он идет босиком не по крупному бежевому песку, а по горячим углям. Жека смотрел на мачты прогулочных кораблей, на красные шары буйков, на мутновато-бирюзовую, тёплую воду, в которую он осторожно зашел. Плыть в море было легче, чем в родной тамбовской речушке Лесной Воронеж, но там вода была живая, а здесь – казалась мёртвой, густой, подёрнутой болезненной плёнкой. Она не освежала, липко стягивала кожу – и после неё хотелось помыться.
Смывать грязь с тела физического и тела астрального Леночка предложила в долине реки Жане:
- Поехали туда, там дольмены и водопады.
Сафрон вздохнул и стал расправлять улитки свернутых носков, вытряхивая их них песок.
Красная машинка легко покатилась по витиеватой дороге и заснула в тени поселкового тупичка, куда её лихо загнала Леночка, поясняя недоумевающему Жеке:
- Не, на парковке нельзя, это для туристов, офигенно дорого.
У начала тропы они остановились.
- Давай на тебя Вику примотаем, я отдохну. Понеси её немного, считай – пробный курс молодого отца  - Леночка смахнула капли пота и хихикнула, суетясь вокруг застывшего в позе огородного пугала Жеки, наматывая на него метры дорогущей переноски, в складках которой дремала сытая девочка.
Ребёнок оказался тяжелым и тёплым. От завитушек на затылке пахло чем-то сладко-сдобным. Сафрон широко и глупо улыбнулся:
- Будто центр тяжести сместился у меня… И, Лен, а как идти-то, если ног не видать?
- А думаешь, как все беременные ходят? Вперед смотри, - Леночка покачалась, вытягивая руки вверх, к ослепительно синему небу, отогнула на груди хлопковую полоску топика, подула туда и похлопала тканью – словно стук воробьиных крыльев.
От шагов по дороге взлетали фонтаны грязно-белой пыли, похожей на пудру. По обочинам цвели розы и таращился небесными глазками цикорий. Сухо и истерично верещали цикады, ворковала река, южные деревья тянули узловатые, редколистные ветки. От деревянных ларьков-прилавков, карауливших приезжих, пахло специями, там продавали пироги и фрукты, пеструю мелочь от магнитов до колокольчиков, амулетов на длинных нитках, ловцов снов, гипсовых дольменов. Слева потянулись ряды яблонь с зелёно-жёлтыми, блестящими яблоками -  бусины плодов висели также плотно, как браслеты в лавках торговцев. Между яблонями синели спины палаток:
- Здесь живут путешественники, которые ищут истину. Чаще – только летом, но иногда и весь год. Некоторые из них могут видеть ауру, кто-то медитирует под водопадами, кто-то закручивается в асанах йоги, - прищурилась Леночка, притормаживая у одного из прилавков. – Хочешь узнать, кто ты?
Улыбчивая женщина в терракотовом льняном платье развернула к ним раскрытое нутро плотного мешочка. По плечам женщины струились тяжёлые ржаные волосы. Жеке было мучительно-важно понять, кто для него Леночка, он не хотел думать о себе, но послушно запустил руку в протянутый мешок и вытянул тёмный, деревянный овал, на котором была размашисто и остро нарисована буква «R».
- Райдо, - шепнула Леночка нежно, с взволнованным придыханием, затягивая у него на запястье плохо гнущийся шнурок.
Тропа вывела их на площадь трёх дольменов внезапно и резко – раздвинулись кусты и древние каменные домики-конурки встретили настороженным взглядом круглых лиц-отверстий. Вокруг сидели бородатые, нестриженные парни в широких рубахах и девушки в длинных светлых юбках. Кто-то сложным перебором наигрывал на гитаре. Жека встретился глазами с музыкантом и поразился, как они чисты и светлы. Леночка села в тень дикой лиловой сливы – отдохнуть и стала жадно пить из бутылки воду, проливая себе на грудь. Сафрон, стараясь двигаться плавно, чтобы не разбудить малышку, опустился тоже. От ребёнка было жарко, как от печки.
- В этих каменных штуках уходили в вечную медитацию самые высокодуховные мудрецы древней цивилизации, - объяснила Леночка.
- Зачем? – одними губами шевельнул Сафрон. Люди вокруг смотрели внимательно и ласково.
- Чтобы передавать накопленную мудрость потомкам. Собой жертвовали. От любви к нам, - Леночка подогнула ноги, устраиваясь поудобнее.
- Зачем ты Лису клофелин в бухло насыпала? Чайкин потом чуть не повесился, - вырвались неожиданные, резкие слова. Жека внутренне сжался и пожалел, что спросил. Энергетика этих слов повисла в воздухе бронзовой кувалдой, разбивая хрусталь тысячелетней духовности. Место сразу изменилось, дольмены стали полуразрушенными грудами бестолковых камней, люди застыли с высокомерными масками на лицах, внимание сфокусировалось на свежепокрашенных железных мусорках с пустыми бутылками, грязными обертками и окурками. Леночка  поставила локти на согнутые колени, оперлась на них и ответила:
- Он мне очень нравился. Я хотела его. А он оказался слишком правильный. Единственную искал, такую, чтобы на всю жизнь. И мне стало так обидно… Захотелось отомстить. Сделать больно. Чтобы запомнил.  А у подруги бабушка этот клофелин от чего-то там принимает, подруга сама предложила, когда я ей рассказала. И что-то вдруг пробило меня на эту тему… И Яшка оказался милым. Мне понравилось с ним. Он у меня первый был. А я – у него. Зато вот – Вика родилась… Я не жалею…
- Ты ему про Вику сказала?
- Нет. Я думала, что ты сказал.
- Я? – Жека удивленно дернул темной бровью, на переносице у него взбухла складка. – Я не говорил. Мы в Цхинвале были. Воевали. Я уезжал к тебе, Чайкин в госпитале был. Ему плечо чуть царапнуло.
Леночка по-прежнему расфокусированно улыбалась. Не встревожилась. Не стала расспрашивать. Поэтому Жека продолжил:
- Вот Яшка – герой. Он миротворцев из-под огня вывел. Их подразделение огонь координировало, местных жителей защищало. Это тоже подвиг. Там было страшно. Взрывы. Земля сожженная. Мертвые деревья, люди. Убивали беззащитных. Самопожертвование, говоришь? Только у Чайкина не будет такого каменного кургана-передатчика, как у духов дольменов.
- Зато у него будет Вика, - Леночка подкинула на ладони пустую бутылку.
Жека впервые кому-то рассказывал про Цхинвал, будто выковыривал из души мелкую, тяжелую дробь. Леночка слушала легко. На груди у него ровно сопела маленькая Вика. И Жека говорил.
Потом они подошли к дольмену, положили руки на тёплый, древний камень.
- Загадай что-нибудь, - попросила Леночка и закрыла глаза.
Жека тоже зажмурился. В голове у него было пусто и светло – ни одна мысль не приходила – и он стоял просто так.
- Красивая вы пара. Будьте счастливы. Живите в любви, - по-доброму смотрела на них стройная, высокая и прямая женщина. И пространство вокруг смягчилось, расслабилось, снова впустило их.
Они ушли дальше по тропе. Постояли по очереди под ледяным водопадом, будто смывали грязь прошлого. Напились воды из родника. На открытой  веранде кафе Леночка присела покормить дочку. Жека ел румяные оладушки с мёдом и смотрел на её белую, круглую грудь, которую обнимала рука малышки, где-то над ними стучал костяными трубочками колокольчик – музыка ветра. И Сафрон чувствовал себя таким же, как этот колокольчик – полым, гулким, отзывчивым.
На тропе девочка-подросток в восточных широких штанах продавала глиняные свистульки-окарины. Они звучали утробно, волнующе и вездесуще. Жека купил одну. Леночка и окарина казались ему одним и тем же в разных воплощениях.
Они вернулись к машине и поехали на Пшаду за самыми лучшими арбузами.
Выбирали их – огромные, звонкие, глянцевые, тёмно-зелёные. Нагрузили столько, сколько поместилось в машину. Повезли в поселок, где Леночка снимала летний домик.
- Меня как мама выгнала – от позора подальше, так я к отцу в Сочи уехала. У него другая семья, дом большой. Он меня принял, комнату выделил, как родила – машину подарил, радовался внучке. И жена у него вроде хорошая, не орала на меня, но и не привечала, к ребенку не подходила. Я всё время себя чужой там чувствовала. И вот сбежала, наконец, решила здесь одна пожить. Даже легче теперь – ни на кого не оглядываюсь, - Леночка щурилась от солнца, разглядывая дорогу, и рассказывала, будто подпевала песне Лепса и Стаса Пьехи из магнитолы:
 
Она не твоя. Как глоток вина,
Так тебя она выпивает.
Она не твоя. Ты играешь с ней
А она с тобой. Потому что знаешь ли ты,
Что в себе таит женская любовь?

Домик оказался совсем маленький – с одной комнатой, где едва помещались две кровати – взрослая и детская, летней кухней и удобствами во дворе. Зато весь был увит виноградом с туманными, сапфировыми ягодами. И до моря – пара сотен метров кривыми тенистыми переулками. Жека с Леночкой били арбузы о большую гальку и вычерпывали ложками бордовую мякоть, плевали огромные, плоские, черные семечки – кто дальше. По лицам и рукам тёк сладкий водянистый сок. Они смеялись, а Вика серьезно смотрела на волны, которые с шумом разбивались о берег, брызгали белыми сверкающими каплями. Потом капли стали розовыми, как арбузный сок – и мгновенно стемнело. Жека лежал на остывающей гальке, подложив под голову руки и почти не чувствовал, как она грубо впивается в бока – он ждал Леночку, которая ушла укладывать Вику. И сверху ему подмигивал снижающийся самолет.
Море осталось жить в нём вместе с шорохом потревоженной гальки, тёмной, гремящей, больно бьющей волной, теплотой соленых Леночкиных губ. Она обнимала его так, будто спасала утопающего, а потом скользила чуткими, тонкими руками по всему телу и целовала так, что становилось страшно – вот-вот вопьется зубами. Зато потом, когда они, измученные волнами и друг другом, укрылись в домике одной свежей, белеющей в темноте простыней, Леночка вдруг стала нежной, податливой и такой родной, будто они прожили вместе целую жизнь. И Жека задохнулся от мысли, что может её потерять – так она беззащитна и мягка. От её груди сладковато пахло человечьим молоком – и он целовал осторожно, бережно, будто снова и снова входил в теплое, спокойное море и погружался все глубже и глубже – до самого дна.
Иногда просыпалась и плакала Вика и Леночка вставала, чтобы покачать – ш-ш-ш - казалось, что её обнаженное тело сплетено из лунного света, невесомо и прекрасно.
- Я люблю тебя, - в этой ночи слова звучали, как оббитая волнами галька – тяжело и грубо. Но других Жека не знал.
- И я тебя очень-очень люблю. Всего. Целиком. И лучше тебя нет, - шептала Леночка.
- А Яшку?
- Сейчас я люблю тебя. И моей любви тесно во мне. Я могу умереть ради тебя! Яшку я буду любить потом, когда он будет со мной и будет любить меня. Тогда я буду любить только его.
Жека не понимал, ему было сладко, больно и хотелось одновременно и плакать, и смеяться.
У них впереди было несколько дней истомы. Эти дни смешались, застыли, как свежий, тягучий янтарный мёд, собранный из километров витой, с выгоревшей травой по обочинам, дороги, по которой летела маленькая красная машинка, почуявшая в Жеке уверенного водителя; из полётов на канатке, где нет кабинок и есть только полметра деревянного сиденья, железный поручень и высота; из выходов в закатное море на старой шхуне; из дельфиньих песен; из поцелуев; из торопливого ночного сна и ленивой дремы жаркого полдня; из вишнёвого лёгкого пива; из любви, которой было столько, как морской воды.
И только когда Сафрон сел в шикарный белый автобус до Краснодара, он включил наконец телефон, загрузил «аську» и набрал, не попадая по кнопкам: «Рина, привет! Как дела?»