Великая Рита. Рассказ

К тридцати восьми годам она облысела и носила каштановый парик. Друзья ценили как знак особого внимания, если она выходила к ним без парика, но бывало это редко и в знойные южные вечера. На огромной террасе ее старинной неаполитанской квартиры, где стояли превосходные копии бюстов Марка Аврелия и Сенеки, ее нагой череп с точеным затылком и пронзительными глазами смотрелся, как ерническая цитата из древних.

Рита Снегова появилась в Париже в конце восьмидесятых и зарегистрировала фирму «Способ существования». Офис фирмы располагался на тихой респектабельной улочке, над высокой дверью, отделанной черным пластиком с зелеными прожилками, выделялась броская надпись: «Если вы устали от себя, мы вам поможем». По ночам эта фраза светилась розовато-сиреневым, провоцируя прохожих на непристойности.

Первыми клиентами Риты стали состоятельные снобы, которых она выуживала на выставках и аукционах. Случайное знакомство обрастало двумя-тремя встречами, во время которых Рита с грацией русской медведицы отдавала должное сложности и богатству внутренней жизни собеседников. Наконец, улыбаясь прямо в лицо, она предлагала устроить небольшой сквозняк в их утомленных душах. Ее акцент и надменный анфас, фехтующий лестью, щекотали опасностью, рафинированнность которой гарантировали высокие цены.

Фирма сохраняла тайну проводимых с клиентами акций, не афишируя свою деятельность, но постепенно приобретала известность в узких кругах. Поговаривали, что Рита действует с размахом.

Первым раскололся элегантный вдовец Арман Дюпле. Выйдя из рук Риты, он пригласил на ужин племянниц с мужьями и друзей. Плотный, горбоносый, с щеткой седых усов, Дюпле умело разжег любопытство гостей, а потом медленно, смакуя, рассказал, как несколько дней он был францисканским монахом, босым и голодным, до изнеможения работающим в монастырском огороде. Монастырь был крохотный, в предгорьях, на всем лежала красноватая пыль, и другие монахи чуждались его. Кормили его один раз, вечером, когда он уже валился с ног от усталости. Он был уже грязен и нечесан, как бродячая собака, как вдруг проснулся египетским фараоном. Он готов поклясться, что все было подлинное, задумчиво сказал Дюпле, и летний дворец фараона, то есть его собственный, и слуги, в которых его поражало раболепие и нечувствительность к боли.  Он собирал корень мандрагоры в окружении ручных бабуинов, жрец приготовил из корня горько-жгучее снадобье и дал ему на ночь. Фараону привели шесть жен, обольстительных, опытных, умащенных благовониями, и он измучил их, он был неутомим и требователен. Он вел жизнь владыки, он охотился на гусей с большими дрессированными котами и готовил гибель своих врагов; днем его охраняли львы, а по ночам черные пантеры; он познал вкус крови, и жрецы предсказали ему бессмертие. Эта неделя монаха и фараона взбодрила его надолго. Конечно, добавил Дюпле, поглаживая усы, говорили все по-французски, и обошлось это в очень приличную сумму, но игра стоила свеч, у него на языке до сих пор привкус другой жизни.

После откровений Дюпле и еще нескольких клиентов, которых распирали впечатления, заказы начали поступать и из других стран, а число постоянных сотрудников фирмы возросло до восемнадцати. Но настоящая известность пришла к Рите после судебного процесса, на котором чикагский мультимиллионер Пол Сегал обвинял Риту в причинении ему психического и морального ущерба. Процесс освещался крупнейшими газетами мира, а откровенность истца при даче показаний граничила с эксгибиционизмом.

Сегал пригласил Риту в кафе, ибо предпочитал встречаться с деловыми партнерами на нейтральной почве, и предложил два миллиона долларов за устройство хорошей месячной встряски. Сухо пожаловавшись на скуку и усталость от рода человеческого, он предупредил, что у него язва, что действие должно происходить в Италии, он знает итальянский, и, помимо всего прочего, он плохо переносит сырость и женщин старше тридцати.

Как утверждала Рита на суде, она с самого начала, вглядываясь пергаментное лицо клиента с тяжелыми веками, вслушиваясь в его монотонно-высокомерные интонации, поняла, что перед нею тяжелый случай. Она вежливо ответила, что проще разориться – как правило, это снимает проблемы подобного рода. Слишком радикальное средство, пожевал губами Сегал и, встав из-за столика, сообщил, что они с юристом ждут ее завтра у него в номере.

По условиям контракта, помимо обычного – не подвергать клиента смертельной опасности, физическим издевательствам, голодовке более двух суток и т. Д., – для Сегала предусматривалась возможность экстренно прервать эксперимент – ему выдали специальный пластиковый браслет, сотрудник фирмы обязан был появиться через пять-семь минут после подачи сигнала. При этом оговаривалось, что если Сегал превет акцию по причине, не предусмотренной контрактом, то в дополнение к гонорара ему придется возместить расходы, понесенные фирмой по организации всего дела.

Через полтора месяца Сегал прибыл в Милан и остановился в указанной гостинице. В качестве карманных денег ему разрешили взять с собой пятьсот долларов. Первые сутки прошли спокойно. На второй вечер ему был заказан билет в оперу. Сегал неоднократно бывал в «Ла-Скала» и сидел, томясь, глядя на пышнотелую примадонну, из которой, как фонтан, бил хрустальный голос. Слева от него молодой, утянутый в черный фрак красавец с римским профилем неотрывно пялился через голову Сегала на одну из крайних лож. Разраженный его дыханием, Сегал машинально посмотрел в ту же сторону – смуглая бронзоволосая женщина, одна во всей ложе, на стройной шее бриллиантовое колье, ощущение изыска и силы, платье цвета морской волны подчеркивает упругую грудь.

Когда через несколько мгновений, под двойным напором мужского внимания, дама небрежно скользнула взглядом в их сторону и изучающе оглядела Сегала, он снисходительно одобрил выбор Риты. Правда, взгляд дамы был чересчур независим, но он и заказывал не пешеходную прогулку, а скачку с препятствиями.

В антракте он сунул десять долларов служителю и узнал, что прекрасная незнакомка принадлежит к древней семье графов Санчиолли, у которых традиция почти стосемидесятилетней давности слушать «Любовный напиток» Доницетти именно в «Ла-Скала». Графиня приезжает из Рима и всегда абонирует ложу, выбранную ее предками. Нет, она не из обедневших, наоборот, муж графини банкир и известен своим широким образом жизни.

Сегал решил, что ошибся, и подосадовал, что Рита так тянет с началом. Но графиня еще несколько раз смотрела на него, а не на красавца во фраке, и пятидесятилетний Сегал, не обольщавшийся насчет своей внешности, убедился, что фирма действует с размахом.

По окончании спектакля Сегал медленно двинулся вслед за графиней. Она уше шла к автомобилю, когда сосед Сегала по ложе преградил ей путь и что-то сказал. Неожиданно для себя Сегал резко подошел к ним и потребовал, чтобы красавец не привязывался к даме. Красавец небрежно ответил, что если рептилия не уберется тут же, он подвесит ее за яйца на ближайшем фонаре. Задохнувшись от мысли, что его оскорбляют за собственные деньги, Сегал сильно тряхнул итальянца за плечо. Графиня успела скользнуть в машину и уехала, не обернувшись.

Полностью переключившись на Сегала, красавец отвесил ему пощечину и побежал. Сегал помчался за ним, а потом остановился, пытаясь взять себя в руки, и услышал звонкий смех. Смеялась девчонка лет пятнадцати-шестнадцати со свежим ртом и черными глазами. Пышная юбка не прикрывала ей колен, грудь колыхалась, а в правой руке она держала красную розу и вызывающе помахивала ею.

Сегал крепко взял ее за руку, кликнул такси и велел отвести их в какую-нибудь гостиницу попроще. Не успели они войти в номер, как хозяин въехал с сервировочным столиком и быстро накрыл к ужину. Девчонка шалила, сама разливала вино, кормила Сегала с вилки сочным мясом, теребила за уши, целовала то розу, то его, вдвоем они съели целую кучу пирожных и наконец предались любви.

Утром Сегал проснулся в объятиях мужчины. Сначала он увидел волосатую грудь, на которой лежала его голова, потом здоровенную рожу кирпичного оттенка. Заметив, что он проснулся, мужчина нежно щелкнул его по носу и сказал, что никогда не встречал такой страстной женщины.

Сегал подскочил как ужаленный и забегал по комнате.

- Не бегай голая, - благодушно сказал его ночной партнер. – Окно же открыто, тебя могут увидеть с улицы. – Сам он раскинулся, демонстрируя вялую плоть удовлетворенного любовника, и жевал спичку. – Ты уже не в том возрасте, чтобы трясти своими прелестями.

Бешенство ударило Сегалу в голову. Он схватил со стола бокал и метнул в голого мерзавца.

- Ты совсем чокнулась, шлюха, - заорал мужчина и тоже вскочил. – Сейчас я тебе так заделаю, что ты быстро поймешь, где твое место!

Всхлипнув от бессилия, Сегал схватил висевшие на стуле брюки и выскочил за дверь. В коридоре никого не было. Отбежав на несколько метров, он торопливо влез в брюки и помчался дальше, путаясь в штанинах, которые оказались велики. Проносясь через вестибюль, он увидел круглые глаза хозяина и услышал его негодующий крик:

- Мадам, а кто же будет платить?

Добежав до ближайшего сквера, Сегал рухнул на скамейку. При мысли о Рите и ее сервисе его начинало трясти, поэтому он тупо уставился на муравья, ползущего по стволу.

Из одежды на нем были только чужие брюки и пластиковый браслет на левой руке. Деньги, судя по всему, остались в номере. Сегал подавил желание дать сигнал о прекращении акции, ведь в этом случае ему придется еще раз оплатить издевательства над собой, и приказал себе успокоиться. Пока что ничего страшного не произошло. Ему слегка поцарапали самолюбие и несколько раз поставили в дурацкое положение. Девчонку просто подменили, а это здоровенный скот наверняка даже не притронулся к нему. Таким детскими штучками его не сломить, он многое повидал в жизни, просто события следуют с такой скоростью, что он не успевает адаптироваться.

- Что ты тут расселся, олух несчастный? – раздался над его ухом визгливый голос, и Сегал увидел лохматую рыжую толстуху, яростно жестикулирующую в полуметре от его лица. – Я же послал тебя за рыбой, олух! А ты и рубашку пропил, подлец! – И она залепила ему оплеуху.

- Ах ты, стерва! – взвился Сегал и вернул ей пощечину. Раздался топот, и четверо детей разного возраста повисли на нем, крича один громче другого: «Папочка, не бей маму, она тебя уже целый час ищет!»

- Вот-вот! – разорялась толстуха все визгливее, и вокруг начали собираться прохожие. – Мы ждем его к завтраку, а этот подлец уже нализался с утра! На собственных детей ему наплевать! Мало того, что я везу на себе всю семью и его тунеядца кормлю и одеваю, так и он и дома побыть с нами не может. Так и норовит улизнуть к своим пьяницам!

Сегал оглядел ухмыляющиеся лица прохожих, раскидал в стороны висящих на нем детей и снова побежал. От злобы у него свело челюсть и тряслись руки. Он пересек несколько улиц, лавируя на перекрестках и вызывая насмешливый свист прохожих, и сбавил темп, пытаясь перейти на обычный шаг, тем более что голые ступни ощущали каждую шероховатость асфальта. Теперь Милан казался джунглями, которые кишели агентами Риты.

- Эй, Пол! – окликнул его знакомый голос, и Сегал сжался. Осторожно повернув голову, он узрел однокашника по колледжу Айвара Джексона, который с веселым недоумением приближался к нему. – Ну и ну! Никогда бы не подумал, что ты способен на такие подвиги. У тебя что, пари с кем-нибудь?

- Пари, - мрачно ответил Сегал, лихорадочно соображая, в ходит ли Джексон в условия игры или это счастливая случайность. Если Рите удалось завербовать и такую птицу, от ее гонорара должна была остаться весьма скромная сумма. Кстати, после всего этого бедлама он потребует, чтобы ему вернули брошенные в гостинице деньги.

Отделавшись мелкой ложью об условиях пари, Сегал на деньги Джексона приобрел в ближайшем магазине сорочку и сандалии.  Завернув в ресторанчик, они заказали угрей и белое вино. Сегал небрежно расспрашивал приятеля, что он тут делает. Джексон был в Милане по делам, вечером собирался уезжать в Венецию и предложил Сегалу поехать с ним, благо, он один и на машине.

- Тряхнем стариной, - лениво говорил Джексон, - лето, Италия, молодые красотки, теплые благоуханные ночи. И мы, два одиноких волка с крепкой хваткой. Устроим себе легкий пряный разврат. Я посмотрел, как ты полуголый мчишься по Милану и позавидовал – вот это раскованность. На пару мы организуем пикантный уик-енд, - на губах его блуждала смутная улыбка, вызвавшая в памяти Сегала горячий полдень и виноградные грозди над матовыми плечами женщин.

Сегал вышел в туалет, и над унитазом его пронзило предчувствие, что сейчас он вернется, а Джексона уже нет, и все подтвердят, что Сегал сидел за столиком один, а расплачиваться ему нечем.

Он выглянул из-за портьеры – Джексон был на месте и заказывал вторую порцию угрей.

Вино было холодным и приятно кислило, Сегал ел с удовольствием и представлял, как он удерет с Джексоном, и этой авантюристке придется разыскивать его. Он должен повести свою игру, навязать ей свой стиль, сбить ее с толку. Возможно, ему удастся, не нарушая контракта, даже в отведенных ему узких рамках, заставить ее совершить ошибку, которая позволит ему опротестовать договор.

Условившись с Джексоном о встрече в конце дня, Сегал начал петлять по городу на тот случай, если люди Риты следят за ним. Он пересаживался с одного автобуса на другой и заходил в крупные магазины с несколькими выходами. Наконец, на перехваченные у Джексона деньги он купил женский халат и косынку, переоделся в магазинном туалете, скатал мужскую одежду под мышку и вышел со стайкой девочек, надеясь сойти за их чокнутую учительницу.

В восемь вечера он стоял на выезде из Милана, уже в мужском обличье, и насвистывал ковбойский мотив. Джексон был точен и в прекрасном настроении, они ехали на высокой скорости и пили баварское пиво из банок. Уже смеркалось, когда их остановила полиция. Проверив документы у Джексона, полицейские вопросительно уставились на Сегала. Попытка Джексона удостоверить его личность не увенчалась успехом. Один из полицейских сходил к своей машине и вернулся с портретом преступника, который разыскивался за распространение наркотиков и совращение малолетних. Увидев, что преступник и Сегал – одно и то же лицо, Джексон начал хохотать как безумный и сказал, что готов присягнуть в любом суде, что его приятель американский гражданин и уважаемый член общества, в конце концов, это нетрудно доказать, связавшись с адвокатом Сегала в Чикаго.

Нет, сказал Сегал, в этом нет необходимости, он уверен, что недоразумение прояснится с помощью его итальянских друзей. Он кивнул Джексону и сел в полицейскую машину. Такой поворот скорее забавлял его, удрать не удалось, что ж, надо быть начеку и не поддаться очередной провокации.   

Они проехали несколько километров в сторону Милана, машина притормозила, полицейские высадили его и молча уехали.

Идиоты, выругался Сегал, что за мелочная глупость, за его деньги он вправе ждать чего-нибудь более масштабного. Он сплюнул, повернулся спиной к Милану и пошел по шоссе. Ночь была ясная, фонари и проносившиеся автомобили делали ее городской, легковесной, но по краям ее утяжеляла темнота и нестройные звуки. Сегал не делал попыток голосовать, трасса была скоростная, и нечего была рассчитывать, что кого-то заинтересует пассажир его возраста и вида.

Он шел, ощущая, как усталость заполняет тело. Случайно коснувшись рукой щеки, он вспомнил, что последний раз брился вчера, перед оперой, и был потрясен, что прошло всего чуть более суток.  Жизнь вдруг резко уплотнилась, запульсировала, он почувствовал легкую тошноту от ее очевидности – ночь, испарина на лбу, душноватый воздух и запах гудрона, звезды над его прошлым, которое стало случайным, как жест постороннего, прерывистый автомобильный сигнал вдалеке.

Он чуть не прошел мимо переносного дорожного указателя вправо с надписью: «Пол Сегал – 70 м.» От дороги отходила еле заметная тропка к темневшей роще.
Сегал машинально повернул и осторожно, давая глазам привыкнуть, двинулся вперед, чуть выставив на всякий случай правую руку. Перед самой рощей его ожидал стог сена и пластиковый пакет. Обнаружив бутерброды с ветчиной и горячий чай с коньком, Сегал размяк душой, сбросил обувь и устроил себе ночной пикник. Зарывшись в сено, он уснул как убитый, провалившись в звенящую тишину.

Утром еды не оказалось, Сегал расценил это как намек на то, что завтрак нужно заработать, и вернулся на шоссе. Указателя тоже не было. Зевая и теребя отросшую щетину, он отправился в том, что и вчера, направлении. Когда подъехал вишневый «порше» и графиня Санчиолли открыла ему дверцу, он сел в машину не поздоровавшись.

В отличие от него графиня была свежа как роза – ее кожа дышала и отбрасывала блики, полуобнаженная грудь ритмично вздымалась. В розово-голубых тонах ее одежды сквозил вызов, сама графиня насмешливо покусывала губки и вела машину, как профессионал.

- Послушайте, будем откровенны, - вдруг сказала она. - Я должна свести вас с ума и бросить. Рита просила меня об этой дружеской услуге, и мне трудно отказать ей. Но вы совершенно не в моем вкусе, - ее рука с перламутровыми ногтями извиняюще вспорхнула с руля. – Ну нет в вас размаха, силы, блеска, которые извиняли бы вашу внешность. Если бы вы еще были хоть чернокожий или китаец…

Сегал покрылся потом от бешенства и хрипло потребовал, чтобы она остановилась.
- Уже лучше, - кокетливо сказала графиня. – В опере вы напоминали истукана. Все-таки мы вас немножко раскачали.

Она резко свернула и, промчавшись несколько минут, так же резко притормозила на высоком берегу реки. Нехотя выйдя вслед за ней, Сегал оказался у самой кромки – внизу прозрачная узкая река с песчаным дном, за ней просторная долина с аккуратными рощицами и застройками вдали.

Графиня подошла к нему, прохладными пальцами коснулась его губ, скользнула по шее, спустилась еще ниже и шепнула, что он не пожалеет, если прыгнет сейчас в воду. Ее зеленые глаза мерцали совсем близко и так явно мешали насмешку с обещанием. Да пошла она к черту, ожесточенно думал Сегал и видел, как в лице ее проступает оскорбительная уверенность в том, что он не способен даже на мальчишество.
Он вздохнул и прыгнул.

Вынырнув, он услышал, как взвыл мотор. Не торопясь, он вылез на другой берег и выжал одежду. Мотор заглох вдалеке, и установилась тишина, как в тусклом зеркале отражавшая его обиду.

Добредя до развесистого бука, Сегал развесил вещи, нарвал травы и улегся в тени, забросив ногу на ногу. Не прошло и пяти минут, как появился мужчина с тазиком горячей воды и принадлежностями для бритья. Сегал не шевельнулся и продолжал смотреть на белое облачко, наползавшее с запада. Орудуя на коленях, со скучающим видом, мужчина тщательно выбрил его и спросил, не сделать ли педикюр. Сегал не удостоил его ответом, и мужчина исчез.

Цивилизованный мир был где-то рядом, и брадобрей провалился в него, как монета в автомат с кока-колой. Привычная скука, плотная, кирпич кирпичом, осталась в мире кока-колы, а здесь лежал голый Сегал и разглядывал свое отсутствие.

Бренная оболочка была налицо, это ее брили, она носила имя и имела возраст.
А сокровенное сегаловское испарилось, в лучшем случае, оно где-то бродяжничало. Не впал ли он в нирвану, о которой столько толковали его приятели в дни его молодости, и скоро ли он увидит Колесо бытия, может быть, проще закрыть глаза, отгородившись англо-саксонским скепсисом? Тут до него дошло, что скепсиса тоже нет, на его месте распустился лотос, и благоухание шибануло в сегаловские ноздри.

Слева возник поднос, и девушка в белоснежном сари, с глазами газели певуче прощебетала что-то, явно приглашая его к трапезе. Возможно, это очередное воплощение Колеса, так сказать, его женская ипостась, размышлял Сегал, сохраняя полную неподвижность, Колесо вступило в стадию гостеприимства, где бродяг почитают как святых, обожествляя их плоть и наготу. Голода он не испытывал.

Девушка присела рядом и нежно засовывала ему в рот что-то, похожее на шербет или гашиш. Он таял на языке, вызывая истому и раздваивая девушку, обе красавицы массировали ему виски, потом их стало так много, что он сбился со счета. Красавицы летали, роились вокруг него, как бабочки или колибри, и неумолчно щебетали, эти звуки доставляли такое наслаждение, словно его опустили в проточную воду.

Но потом ему стало неудобно и жестко, тело затекло, Сегал открыл глаза, с усилием сел и обнаружил, что находится в железной клетке, позволявшей ему лишь сидеть или лежать. Клетка стояла в углу пещеры, в шести-семи метрах от него сиял выход – воздух дрожал от зноя, трава и кустарник поникли под натиском полудня.
Мелькнула тень, и в пещеру скользнула львица – ее тяжелая грация сразила Сегала. Шкура львицы лоснилась, перекатывались мускулы, хвост бил по земле. Львица обнюхала клетку, шумно втянула воздух и уставилась на Сегала.

Она была прекраснее всех женщин. Позвоночник Сегала затрепетал, как натянутая струна, его мужская суть рванулась и замерла – великолепие этой плоти, закаленной погоней и борьбой, бросками к горлу жертвы, потрясло его до основания. Он смотрел в ее желтые неподвижные глаза, втягивавшие его в пустыню, где луна оплодотворяет сперму самцов и стреноживает самок, в джунгли, где спаривание многослойно и непрерывно, где жизнь кишит и гибнет от собственной чрезмерности; и в нем рождался страх перед этой мощью, смывавшей его, как песчинку.

Прокатился могучий львиный рык, и в пещеру ворвался лев. Второй его рык оглушил Сегала, и он сполз на пол клетки, заткнув уши. Звери начали любовную игру – они прыгали, толкали друг друга, покусывая за плечи и бедра. В пещере стало тесно. Запах спаривающихся львов накрыл Сегала, и он ощутил, как клетка оторвалась от земли.

Плавно, чуть раскачиваясь, Сегал поехал вверх – и очутился в просторном шатре, стены и потолок которого были драпированы яркими шелками, на полу голубые ковры, в углу низкая широкая кушетка фисташкового цвета. Слюнявые идиоты, пробормотал Сегал, ощущая себя болонкой в руках старой девы. Дрогнул шелк, и вошла графиня Санчиолли – высокомерная задумчивость чеканила ее лицо, как профиль на вазе. Ах, не хочу, не хочу, еле слышно напевала графиня, быть вечерней звездой над твоим одиноким балконом. Просвечивающий костюм баядерки трепетал на ней.

Оттопырив нижнюю губу, Сегал процедил грязное ругательство, услышанное им еще в первый приезд в Италию от полицейского, задиравшего проститутку. Графиня зевнула и начала раздеваться. Последнюю деталь, кружевные трусики, она не глядя бросила на клетку, и они повисли над головой пленника.

У Сегала пересохло во рту – снизу донесся приглушенный рык, и графиня за мерла в полуобороте, телесное эхо шевельнуло розовые соски грудей и сдвинуло бедра. Влажная нагота женщины подсвечивала полумрак. Было душно, Сегал заметил, что между коврами, совсем рядом с клеткой, пробивается несколько травинок.

Бесшумно появился обнаженный мужчина. По тому, как доверчиво и нежно прильнула к нему графиня, потеревшись щекой о его плечо, Сегал понял, что эти двое не играют – в их лицах и движениях проступала страсть, уже знающая собственную глубину, уже ценящая медлительность и бесстыдство лени, они позволяли своей лодке плыть по течению, извлекая из каждой задержки и подробности сок и аромат, они были вдвоем, по одиночке и вместе, их смех замирал и густел, как мед, мужчина зарывался лицом в восход солнца между ее ногами, и она путешествовала, длинноногий смуглый Марко Поло с женской грудью и Китаем в чреслах…

Не отрывая от них глаз, Сегал держался за сердце – эти двое забирали его воздух, его словно стирали с лица земли. Голова кружилась, он начал мелко дрожать и судорожно потянулся к пластиковому браслету…

Через два дня его юрист подал в суд на фирму Риты Снеговой. Причиненный ему психологически и моральный ущерб Сегал оценил в 2 миллиона долларов. Процесс проходил в Страсбурге. Тщательно выбритый, в сером двубортном костюме, Пол Сегал подробно поведал суду и переполненному залу о тех издевательствах, которым подвергла его фирма, обязавшаяся всего лишь разогнать его скуку. Его надменно-скорбная повесть сопровождалась неясными смешками в публике, временами перераставшими в откровенный хохот. Тогда Сегал прерывал свою речь и с достоинством дожидался тишины.

Во время перерыва слушатели комментировали происходящее с таким оживлением, что внимание прессы переключилось на них. Одни возмущенно требовали запретить подобные эксперименты, другие восклицали, что только глупец мог прервать столь захватывающее приключение в самом разгаре, третьи изощрялись в догадках, как далеко могла зайти фирма в своем стремлении встряхнуть миллионера. У избранной части публики преобладало мнение, что дело надо было решить путем частного соглашения.

Рита Снегова явилась в суд одна, отказавшись от адвоката. Когда наступил ее черед, слушатели, успевшие отметить платье от Лагерфельда и решительную складку губ, затаили дыхание.

Фирма исходит из старинного правила, что клиент всегда прав, низким звучным голосом сказала Рита, и в разумных пределах готова пойти истцу навстречу. Еще до начала процесса фирма предлагала уладить дело полюбовно, допуская, что она в некотором отношении могла превысить свои полномочия. Непреклонное желание истца вынести дело на публичное обозрение фирма рассматривает как лишнее свидетельство того, как глубоко он уязвлен ее сервисом.

В интересах истины она вынуждена позволить себе некоторые разъяснения, Рита сделала легкий полупоклон в сторону судьи. Большинство клиентов фирмы – это люди зрелого возраста, успевшие, выражаясь деликатно, закоснеть и воспринимающие свой жизненный стереотип как единственно возможный. Задача фирмы и состоит в том, чтобы дать им возможность испытать другие способы существования с минимальной затратой их собственной энергии. Обычно это сводится к кратковременному участию клиента в контрастных ситуациях, позволяющих ему познавать в сравнении.

Работая с таким мало предсказуемым материалом как человеческое сознания, нужно быть готовым к неожиданностям, продолжала Рита Снегова с учтивой улыбкой. Чтобы «выбить» человека из его прежнего существования, нужно раскачать его сознание, лишив привычных ориентиров, а в известном возрасте это переносится достаточно болезненно. Поэтому клиенты проходят тестирование, собеседование с опытными психологами, накапливается информация, разумеется, в рамках законности, об их прошлом. Определяется степень чувствительности клиентов, характер их реакций и т.д. Кроме того, особо впечатлительных клиентов слегка подготавливают, приоткрывая занавес над будущими приключениями.


В случае с уважаемым истцом, Рита окинула Сегала долгим дружеским взглядом, произошла любопытная накладка – он непреднамеренно ввел их в заблуждение. Вся предварительная информация свидетельствовала о том, что они имеют дело с человеком жестким, предельно уверенным в себе, всегда выдерживающим свой курс. Утрируя, можно сказать, что он сам спровоцировал их на чрезмерно активный сервис.
У Пола Сегала вырвалось глухое восклицание, он негодующе посмотрел на судью и шепнул несколько слов своему адвокату.

Учитывая сложность случая, продолжала Рита, они разработали очень насыщенную программу и задали высокий темп событий. Они предполагали, что именно таким образом им удастся взломать барьер, которым он отгородился от остального мира, и развеять его скуку. В то же время, отдавая себе отчет в некоторой экстраординарности своих действия, фирма старалась помочь истцу, дав ему своеобразную путеводную нить – практически все эпизоды носили более или менее комический характер. То есть выдерживалась условность, опираясь на которую, истец мог сохранять чувство реальности.

Как писала на следующий день газета «Монд», при этих словах выражение лица у чикагского миллионера напоминало Джоконду, которую лишают девственности на глазах у папы римского.

К тому же действие происходило в знакомой истцу среде, на которой настоял он сам, голос Риты приобрел бархатистый тембр. Опереточный темп событий, их калейдоскопичность и нелепость должны были продемонстрировать истцу относительность всего сущего и перевести его реакции в плоскость стоического сарказма.

К сожалению, фирма переоценила сопротивляемость уважаемого клиента. Уже после бурной реакции на невинную постельную сцену с мужчиной у них появились опасения, и они хотели смягчить первоначальный сценарий. Но дальнейший взрыв активности у клиента, который пытался переиграть их, переодевшись в женщину, успокоил их, и все продолжалось без изменений.

В практике фирмы это единственный случай, когда клиент не выдержал до конца и выразил неудовольствие. Всецело полагаясь на решение уважаемого суда, фирма все же просит учесть ее безусловную добросовестность, о которой лишний раз свидетельствовал захватывающий рассказ истца. Во всяком случае, здесь Рита повернулась к залу, вряд ли кто-либо из присутствующих может похвастать тем, что воочию наблюдал две такие великолепные любовные сцены, в которых нежность людей не уступала мощи львов…

Суд признал, что фирма превысила свои полномочия, допустив оскорбление истца физическим действием (пощечина у выхода из «Ла-Скала») и унизив его мужское достоинство зрелищем, когда графиня Санчиолли, намеренно соблазнявшая его, отдавалась третьему лицу. В остальном фирма действовала в рамках контракта. Эксперты удостоверили физическое и психическое состояние истца как удовлетворительное. Суд обязал фирму оплатить истцу недельный реабилитационный курс в первоклассной клинике, а Рита, выслушав решение суда, пригласила Сегала поработать в фирме, чтобы обрести иммунитет к экстремальным ситуациям.
К этому времени репортеры начали осаждать Риту как стервятники. Оповестив широкую публику, что Рита Снегова родилась в Ярославле в 1955 году, единственный ребенок в семье простых советских служащих, окончила московский иняз и работала переводчицей перед тем, как осесть в Европе, перечислив ее квартиры в Париже, Неаполе, Александрии и уединенную виллу на Лаго-Маджоре, журналисты пытались вывести формулу ее успеха, в ход шло все – от умения Риты общаться и выуживать из человека самое интересное до приступов неукротимой веселости, с которой она приступала к очередному клиенту.

Сама Рита отказывалась давать обстоятельные интервью, отделываясь на ходу двумя-тремя фразами и мороча голову журналистам с непосредственность подростка, прикидывающегося взрослым. Оживленно блестя глазами, она роняла, что картезианское стремление к очевидному, преобладающее в западном менталитете, провоцирует ее славянскую душу. Или беспечно заявляла, что Европа слишком приличная дама, ее давно не похищали и пора снова перекинуть ее через бычью спину.

Вытянув, что можно, из ее сотрудников и знакомых, журналисты состряпали образ энергичной деловой женщины, полностью отдавшейся своему делу и находящей разрядку в легкой эксцентричности. Никаких страстей, рулеток, наркотиков – одна работа и сплошное зубоскальство. Как пожаловался британский репортер, известный своей дотошностью, прозрачная непроницаемость ее частной жизни ставит их в положение мух, напрасно бьющихся о стекло. Здесь что-то не так, уверенно добавил он, ее жизнь слишком напоказ, это всего лишь мастерская работа на публику.
Через неделю после судебного процесса фирма объявила о прекращении своей деятельности на неопределенное время, хотя поток заказов лишь возрос. Клиентам принесли извинения и заверили, что отсрочка повысит качество исполнения, все сотрудники ушли в отпуск. Рита исчезла с горизонта. Через несколько дней журналисты дознались, что она приобрела двухместный вертолет и стартовала с частного аэродрома в южном направлении.

В начале октября, парочка фотографов, специализировавшихся на съемках диких животных, засекли Риту на северо-западе Африки, на мысе Эспартель, у которого воды Атлантики смешиваются со Средиземным морем. Фотографы прибыли на джипе, чтобы подстеречь орлов и грифов, делающих на этом мысе посадку во время сезонного перелета. Последние несколько миль они шли пешком и были раздосадованы, что кто-то опередил их – рядом с вертолетом стояла палатка защитного цвета. Определив, что стоянке никак не меньше недели и птицы не обращают на нее внимания, приятели решили отыскать конкурента.

Навстречу им из ложбинки поднялась женщина в шортах и шапочке с козырьком, молча кивнула им, за полчаса собрала свои манатки и взлетела. Лишь дома, отпечатав фотографии странной незнакомки и предложив их журналам, приятели узнали, какого рода дичь попала в их объективы.

Еще через месяц Рита вернулась в Париж, и вскоре фирма объявила о новом виде услуг – создании полнометражных видеофильмов для самопознания клиентов. Высокая честь первопроходца была оказана Лолите Торнадес, сорокалетней супруге крупного испанского дельца. Скучающая Лолита, которой осточертели и собственные капризы, и деловито-распутная занятость мужа, клюнула на предложение с энтузиазмом, потешавшим сотрудников фирмы не меньше, чем сама затея.

Сначала вчетвером – Рита с клиенткой, психиатр и сценарист, оба молодые, безвестные и честолюбивые – уединились под Барселоной, арендовав виллу с небольшим парком. Лолита была объявлена центром вселенной, ей разрешалось говорить и делать все, что она хочет. Позже она говорила, что за эти три недели ее выпотрошили как рыбу. Она исповедовалась, выворачивалась наизнанку, устраивала истерики, пряталась в кустах, разгуливала голой, оскорбляла, клялась в любви, а под конец заснула на двое суток. Проснувшись, заявила, что не хочет их больше видеть. Все трое с радостью покивали ей и уехали.

Сценарий был изготовлен с завидной скоростью, и сеньору пригласили на съемки, предупредив еще раз, что со сценарием ее не ознакомят. Она снималась в не связанных между собой эпизодах, ее то развлекали, то вынуждали подчиняться жесткой дисциплине. Рита предложила ей дублершу для интимных сцен, но Лолита отказалась, заметив, что ее слишком часто дублировали в реальной жизни. На время монтажных работ ее отослали в захолустье, порекомендовав вести естественный образ жизни и писать нежные письма мужу и дочери.

Просмотр фильма состоялся в барселонской квартире супругов Торнадес. Все полтора часа сеньор отпускал забористые шутки, глядя, как его жена тоскливо смотрит в зеркало, ворует деньги у любовника, дерется со случайной соперницей, лжет уставшему священнику, чтобы смять его равнодушие, напускает воду в ванную, чтобы умереть с блаженной улыбкой, воскресает, чтобы переделать надгробье на свой вкус, внезапно оглядывается и ждет, блистает на вернисажах, дарит автомобиль первому встречному, летает по ночам, ставит букеты роз в мусорные урны, безответно влюбляется в немого студента, спешит и опаздывает, но жалуется, что никогда ничего не происходит. Лолита хохотала, всхлипывала, кричала, что все это чушь и не имеет к ней никакого отношения. Когда фильм закончился, она бросилась Рите на шею и сказала, что это были самые замечательные дни в ее жизни.

«Я всегда знал, что она истеричка, - заявил сеньор Торнадес, допивая джин с тоником, - но не подозревал, что смогу заработать на этом». Уточнив, что все права на фильм принадлежат его супруге, он вежливо выставил Риту. Вскоре в дополнение к видеокассетам, фильм вышел на большой экран под названием «Настоящая жизнь Лолиты» и принес предприимчивому супругу сумму, почти вдвое превысившую затраты на видео каприз жены. Лолита получила несколько заманчивых предложений продолжить карьеру кинодивы.

Успех обрушил на фирму десятки заказов со всех концов света, но большинство клиентов предпочитало не дебри самопознания, а любование собственной персоной в классических ролях мирового репертуара.

Арабский шейх заказал десять серий о Синбаде-мореходе, как он уверял, одном из своих прежних воплощений, и приложил список голливудских звезд, которые должны сопутствовать ему в приключениях бывалого купца. Немецкий промышленник пожелал стать Шлиманом и вновь раскопать Трою, а его молодая жена, ослепительная блондинка с жемчужными зубами, настаивала, чтобы перед этим была воспроизведена Троянская война – особенно ее прельщала сцена, когда Елена Прекрасная появляется на крепостной стене и ее красота смущает не только оба войска, но и беззубых троянских старцев, сразу же забывающих о своем намерении выдать ее грекам. Муж убеждал ее, что его карман не выдержит грандиозных съемок десятилетней войны, но она все-таки упросила его оставить эту сцену. Наблюдая, как белокожая немка в древнегреческом одеянии выходит к запыленным войскам, Рита прошептала своему бессменному помощнику Шарлю Дюбонье, что они допустили явный промах – не подвесили на облаке хотя бы пару олимпийских богов.

Некоторое разнообразие внесла педантичная дама из Техаса, заказавшая мыльную оперу о своей молодости. Передав фирме свой многолетний дневник, она сама выбрала похожую на нее актрису и добросовестно давала ей уроки перевоплощения.

Фирма оборудовала съемочные площадки в Штатах, Саудовской Аравии и Гонконге, обзавелась «Боингом» и двумя яхтами. Несколько групп лихо штамповали фильмы на любой вкус – под итальянский неореализм, Бергмана, Голливуд 30-х годов и прочее, творчески формируя у клиентов повышенной ощущение собственной неповторимости.
Поставив на поток этот видео-онанизм, Рита взяла тайм-аут. Меланхолично оповестив ближайших сотрудников, что она сыта по горло современной цивилизацией и удирает в пустыню Калахари, она просила не беспокоить ее без крайней необходимости и не сводить с ума клиентов прорывами в бесконечное, к чему явно начали тяготеть самые молодые.

Следующий месяц она кочевала с группой бушменов по пустыне, ела их пищу и спала на земле, позволяя себе лишь тонкую подстилку из поролона. Низкорослые, с желтовато-коричневым цветом кожи и черными волосами, которые росли густыми пучками, бушмены приняли ее настороженно, хотя переводчик перед отъездом объяснил, что белая женщина не причинит им вреда. Их язык, особое гортанное сочетание гласных с характерно щелкающими звуками, долго раздражал ее, зато танцы под пение и хлопанье в ладоши, поначалу казавшиеся идиотски монотонными, хорошо снимали усталость и разминали тело для сна. Под покровительством вождя, чья благосклонность была куплена традиционными подношениями, Рита чувствовала себя спокойно, объясняясь жестами и держась особняком.

Бушмены носили маленькие кожаные фартуки, хранили воду в скорлупе страусиных яиц и обожествляли дождь. Еще в Париже Рита читала об их культе луны, но те скудные подробности, которые ей удалось подсмотреть, скорее оставили ее на пороге, чем позволили приблизиться к этому древнему подсыхающему верованию. К ней и ее вещам проявляли любопытство, иногда ее трогали пальцем, и все-таки она ощущала, что скользит по поверхности их внимания – тяжесть и плотность их пустынного быта выталкивали ее.

Рита вызвала лучшего из своих операторов, тридцатилетнего Анри Дюпена, и вместе с ним сделала пронзительный фильм о юноше-бушмене и шакале. По представлению бушменов, каждый человек имеет своего двойника в мире животных, гибель одного из них может вызвать гибель другого, поэтому человек и животное должны помогать друг другу. Человек может даже переселиться в животное, сохранив свою человеческую сущность. Юный бушмен, угловатый и с оттопыренным левым ухом, умел бесшумно исчезать в темноте, улавливал шепот на расстоянии сорока пяти метров и собирался жениться на девушке, которая лучше всех находила страусиные яйца. Неожиданно за сутки он умер от столбняка. И с тех пор за племенем издалека следовал шакал, который подползал ночами и скулил с той стороны, где спала девушка.

Обрушившись после отдыха на свою фирму, как летняя гроза, Рита устроила грандиозный пикник для сотрудников – несколько десятков весельных лодок спустились вниз по Сене, оккупировали луг, превратив его в нечто среднее между средневековым балаганом и «Завтраком на траве». Рита выступила в роли дельфийского оракула и предсказала будущее всем желающим, включая посторонних, которые стекались на шум и веселье. Розыгрыш сменялся розыгрышем, и концу дня короновали хрупкую Марсель Жиго, психиатра из Бельгии, которая умудрилась обвести вокруг пальца по очереди почти всех присутствующих – одураченные громко сознавались в своем ротозействе, некоторые попадались даже два-три раза кряду.

В это же сезон Рита совершила парашютный прыжок над Прагой в честь Вацлава Гавеле, который мирно разъединил Чехию и Словакию, и предложила ввести понятие «гавел» как единицу измерения порядочности политиков. Мимоходом ввела моду на неформальные визитка, оставив в приемной Миттерана свою карточку, в которой рекомендовала себя как чистейшей прелести чистейший образец, локализованный в бесконечности, помноженной на парижское полнолуние.

Тогда же вышла ее статья в журнале «Спектейтор», в которой она пыталась реабилитировать в мировом общественном мнении невинное финикийское божество Баалзевуха. Этот бог города Аккарон, воплощение летнего зноя, из которого древние евреи сделали аккаронистского бога мух, а христиане – Вельзевула, пал жертвой очередной шутки, сыгранной историей с легковерным и забывчивым человечеством.
Городским властям Стамбула Рита предложила организовать фестиваль «Мерцающий Константинополь» – из недр турецкого мегаполиса должен был проступить город времен Константина Великого, императора, осуществлявшего в маятнике заблуждений и надежд переход от языческого великолепия Древнего Рима к христианству, обраставшему государственной мощью. Воздушные копии наиболее известных зданий четвертого века – храмов, дворцов, бань и библиотек – должны были колыхаться над толпами паломников и зевак. Сановники и аскеты, воины, рабы, подвижники, гетеры, бродячие актеры, малая горсть персонажей той эпохи, смешались бы на несколько дней с мусульманами в европейской одежде, обыгрывая судьбу этого града, меняющего обличия с бесстрастием стоика. Стамбульские власти отнеслись к предложению сдержанно и сочли его преждевременным.

Возобновив прежнюю деятельность фирмы и разделавшись со старыми обязательствами, Рита улетела в Штаты, заинтересовавшись американской методикой адаптации пожилых людей к старости. Почти полтора месяца ей удавалось скрываться от прессы и посещать курс адаптации в качестве практиканта. Наконец репортеры выследили ее в загородном доме ее нью-йоркских друзей Элизабет и Боба Филипсов. Застав ее в будний день в бассейне, репортеры уселись по краям и начали допрашивать, почему она никогда не приезжает в Штаты с амбициозными проектами, хотя именно здесь деньги, энергия, дерзость и бешеное стремление к новизне. Плавая от бортика к бортику и изредка отплевываясь, Рита ответила, что в Штатах слишком шумно. Она подумывала обрядить к своему приезду статую Свободы в сарафан и кокошник, чтобы продемонстрировать насколько к лицу американской демократии русская национальная одежда, но при мысли, сколько будет ненужного писка, просто увяла. А вообще-то ее интим с Америкой еще впереди. Она приглядывается к НАТО, намереваясь извлечь свою каплю меда из североатлантического блока, чтобы использовать его в каком-нибудь грандиозном шоу. У нее предчувствие, что расширение НАТО на восток приведет к перерождению этой организации в дзен-буддистскую секту.

Не исключено, что она предложит Мадонне организовать совместную фирму, которая будет проводить для глав государств семинары, углубляющие мироощущение. Человек, стоящий у власти, должен иметь разнообразный жизненный опыт, открывающий ему широкий диапазон чувствований – от проститутки до святого. Будет практиковаться кратковременное участие государственных деятелей в бразильском карнавале, в работе миссии матери Терезы. В религиозных таинствах самых разнообразных конфессий, они опробуют на себе тюремное заключение, участь сексуальных меньшинств и психически неполноценных, будут петь на сцене перед огромным залом и просить милостыню на главных улицах своих столиц, короче, их проведут мордой по главным рубцам жизни, а под конец научать искать в зеркале не собственную внешность, а ту неуловимую человеческую прелесть, которая изредка всплывает даже в политиках.

Проигнорировав остальные вопросы, Рита скрылась в доме. Через полчаса оттуда вышел лысый старичок, укоризненно прошамкал, что джентльмены незаконно проникли на территорию частного владения, и вышел на улицу. Когда репортеры через несколько часов бесплодного ожидания сообразили, что лысина может с успехом принадлежать не только мужчине, Рита была уже далеко. Это дало ей еще две недели спокойной жизни в Штатах.

Вернувшись в Европу, Рита призналась ближайшему окружению, что зрелище людей, откровенно боящихся старости, давит на психику, есть что-то инфантильное в этом цеплянии за вечную молодость, хотя и понятное, ранящее; надо обмозговать, что способна предложить фирма тем, кто обостренно фиксирует свое увядание, в конце концов, каждый остается когда-нибудь наедине со своей плотью, роняющей лепестки. Внутри фирмы был объявлен конкурс на лучшее предложение, как помочь человеку обольстить себя до такой степени, чтобы плещущаяся в его лице жизнь казалась ему значимее, чем лишняя морщина.

Чтобы встряхнуться самой, Рита объявила для себя период личного розового маразма. В сицилийской деревушке она нашла пятнадцатилетнего красавца с красными губами, отшлифовала его ленивую грацию и дерзость сельского козла отпущения и сделала о нем фильм. Фильм о пробуждающейся мужественности, когда даже округлая чаша цветка может вызвать к действию кудрявый жезл между ногами, когда тело изгибается, как лук, и в своих поворотах, наклонах, прыжках отражает неровность ландшафта. Бесстыдная мимика бедер и ягодиц, смех, сотрясающий и щекочущий до пяток. Та сладостно-угловатая нагота эфеба, которая вводит в искушение даже мужчин и впитывает свет, запахи, влагу, прикосновения с жадностью почвы, песка. Гроздь любовных приключений, пылких, пленительно-кратких, оросивших тело и спустивших сознание, как гончую, на более жгучие наслаждения.

Выпуская фильм в прокат, Рита рекомендовала его зрителям как видеодуш, позволяющий освежить в памяти их юность и задним числом позаимствовать из нее оставшееся нерастраченным. Человек не успевает реализовать свою юность даже наполовину, утверждала Рита, надо обшаривать свое прошлое в поисках свежести и чистоты. Фильм наделала шума, пошла мода на любовь эфебов, зрелые дамы начали сходить с ума по мальчишкам.

Вышла большая статья немецкого журналиста Клауса Хорна, который несколько месяцев охотился за Ритой. Его обычный прием – выстраивать судьбу своих героев как их реакцию на собственную уязвимость – вынуждал его собирать интимные крохи всеми доступными способами. Материал подавался как детективная история, а Рита была решена в мрачно-романтических тонах.

Живописуя свои бесплодные попытки напрямую переговорить с Ритой и ее друзьями, а также сдержанность ее сотрудников, Хорн с самого начала подводил читателя к мысли, что этим людям есть что скрывать. Даже небольшое интервью, которым его удостоил Ульф Эриксон, единственный из друзей Риты, согласившийся на встречу, Хорн рассматривал как обычный треп, уводивший в сторону.

Ульф Эриксон, шведский художник, известный под прозвищем Лилолило, которое прилипло к нему из-за страстной привязанности к Гавайским островам, гамаку и цветочным гирляндам, только что закончил портрет Риты. На нем были изображены молодые мужчина и женщина, ни капли портретного сходства с Ритой, сидевшие за столом и смотревшие друг на друга. Эрик выставил портрет в Стокгольме и собирался вновь улизнуть на Гавайи, когда к нему напросился Хорн. Высокий жирный Эриксон, над массивной челюстью которого уплывали вглубь бесцветные птичьи глаза, принял Хорна с насмешливой любезностью и охотно согласился поведать о причинах своих дружеских чувств к Рите.

- Она понимает толк в траве, - лениво сказал он. – Это главное. С нею можно сидеть в траве полдня и не подохнуть со скуки. Попробуйте посидеть с кем-нибудь полчаса, и вы поймете, о чем я. В отличие от современной шушеры, которая носится галопом, она умеет сидеть. Трава доставляет ей наслаждение, – Эриксон издал одобрительный звук и замолчал.

Прождав несколько минут, Хорн попросил авторски прокомментировать портрет Риты и привел мнение модного критика, считавшего, что на полотне в спокойной гармонии соседствуют женское и мужское начало в Рите, опосредованно отражающие ее психологический изыск и бурный деловой натиск.

– Чушь собачья, – процедил Эриксон. – На полотне нет самой Риты. Ест ее отблеск на этой парочке. Этим молодым лоботрясам, заблудившимся в групповом сексе и наркотиках, она вправила мозги и спасла их от пресыщения. Она увезла их в мою холостяцкую берлогу на Кипре и подвергла изощренному унижению, доказав каждому из них, что он ничтожество. Она возилась с ними, как нянька и вивисектор, пресекла несколько слюнявых попыток суицида, убила на них полтора месяца и сбросила семь килограммов. Она выстроила их заново на чувстве жалости к самим себе, а потом друг к другу. Ювелирная работа. Иногда мне кажется, что она сознательно соперничает с природой. Русский идеализм сбивает ее с пути истинного, и она наивно думает, что человечество заслуживает лучшего, – Эриксон скептически хмыкнул. – Я и пытался зафиксировать ее потребность оставлять след на окружающих, это ее скромная мания, которую мы, ее друзья, великодушно извиняем.
На прощанье Эриксон посоветовал Хорну купить гамак, ибо только в гамаке постигаешь, насколько неисповедимы пути господни. В том числе ведущие к сути женщины, оседлавшей конец двадцатого века.

Дальнейшие потуги привели Хорна к крохотной удаче, из которой он выжал максимум возможного. Следуя как-то за Ритой по набережной Сены, Хорн вытащил из урны разорванный ею листок бумаги. Текст был на незнакомом языке, и Хорн догадливо обратился к переводчику с русского. Перевод подтвердил, что нюх не подвел его и на этот раз:

«… я люблю тебя раскромсанным нутром, судорогой и дрожью последнего мгновения. Ты мой последний день Помпеи, кровотечение – понимай как хочешь. Я сама ничего не понимаю. Мы разодрали друг другу нутро. Как странно и страшно – ты продрался туда, куда посторонним вход запрещен. И я сдуру позволила тебе это сделать. Такая близость разрушила нас обоих.

Языком древних – мы совершили святотатство и наказаны. Нельзя залезать в другого с ногами и ворошить его подноготную. Боже мой, что мы наделали…
Любовь моя, ты все равно со мной, как рана, края которой раздвигаются все дальше. Ты уходишь не от меня, а во мне – вглубь, в доисторическую тьму, рыбий всплеск, в мое непознанное и несхваченное, в то движение, которым человек лишь начинается как живое существо. Ты мой язык, тяжелый, неповоротливый, которым я пытаюсь общаться с собственным хаосом и внешней сумятицей…»

Хорн вылетел в Москву. Его описание шальных московских интеллектуалов. Созерцающих вместо пупка затраханную рынком российскую действительность, стало на ближайшие годы хрестоматийным для желтой прессы. Именно среди них Хорн пытался нащупать кончик любовной истории Риты, зная, что несколько раз в году она обязательно бывает в Москве. С помощью водки и долгих задушевных разговоров он вытянул слабую паутину слухов об архитекторе, которому Рита финансировала программу возрождения русского деревянного зодчества в псковских селах. Но следы архитектора терялись в северной тьмутаракани, и Хорн трактовал этот прыжок в провинциальный омут как отчаяние мужчины, которого доконала сложность незаурядной женщины.

Основной пыл Хорн приберег к финалу статьи – Рита Снегова вставала во весь рост. Богато одаренная натура, мечущаяся между двумя крайностями – славянской меланхолией и предпринимательским размахом. Вся ее бурная деятельность призвана компенсировать периоды острого одиночества, когда экзистенциальная безысходность мира пронзает ее душу. Долгие годы идеологического прессинга советской системы надломили ее чувствительную свободолюбивую психику, и даже благодатное солнце европейской цивилизации, давшей выход ее энергии, не в состоянии до конца уравновесить эту ранимую натуру.

После публикации статьи Рита пригласила Клауса Хорна в ночной клуб под Парижем. Ком они были вчетвером, Риту сопровождали ее приятели-журналисты. Ближе к полуночи конферансье объявил специальный номер в честь Клауса Хорна и сделал в его сторону приветственный жест.

На сцене появилась огромная, чудовищно толстая женщина. Под звуки музыки Вагнера она начала кокетливо раздеваться. Ее монументальная нагота вызвала истерический смешок женщин. Дама на сцене между тем продолжала разоблачаться, снимая части тела и уменьшаясь в размерах. Перед зрителями предстал нагой мужчина. На гром аплодисментов он отозвался воздушным поцелуем и продолжил стриптиз. Еще минута, и выразительная копия Клауса Хорна, в точности повторяющая его вечерний наряд, направилась со сцены к оригиналу. Тогда Хорн понял, почему рядом с ним пустовал пятый стул. От хохота пополам сгибались даже вышколенные официанты, и Хорн почел за благо молча исчезнуть.

Почти тотчас его место заняла молодая японка в кремовых брюках и яркой накидке. Ее смех журчал и переливался, освежая, как дождь. Рита и ее приятели были очарованы этим звуковым вторжением и заказали еще бутылку шампанского.
Митико Судзуки оказалась корреспондентом крупной осакской газеты и любительницей пешеходных странствий. Под воздействием ее страстной веры в пользу передвижения на собственных ногах компания возвращалась в Париж пешком, и к утру Рита уже называла ее на русский манер Митей.

Через неделю Митико стала своим человеком в фирме – она могла появиться в любой момент, валилась на диван в кабинете Риты и вытягивала гудевшие от ходьбы ноги, делясь забавными наблюдениями и давая подчас точные советы. Однажды, лакомясь жареными каштанами, Митико глянула на Риту умным узким глазом и спросила, не хочет ли она хотя бы раз в жизни пооткровенничать с журналистом. Неужели в ней не шевелится соблазн противопоставить вороху публичных глупостей нечто более существенное? Можно попробовать, без энтузиазма отозвалась Рита.

На следующий день они вылетели в Арабские Эмираты, где Рита должна была срежиссировать совершеннолетие сына одного из своих постоянных клиентов. В течение двух месяцев Митико сопровождала Риту, не особенно привязываясь и выгадывая моменты, когда сопутствование друг другу пробивает близостью или раздражением, иногда освещающим горизонт более четко. Потом навестила нескольких ее друзей, собрала манатки и отправилась пешком из Лиссабона во Флоренцию.
Результатом это, как она сама выразилась, пыльного мытарства, явилась статья под названием «Рита Снегова. Краткий путеводитель», вышедшая в одном из римских авангардных журналов. Митико начала с окрестностей – так она обозначила людей, близких к Рите и дающих возможность взглянуть на нее с хорошо выверенной точки зрения.

Несколько лет назад Рита получила учтивое письмо, в котором ей предлагали провести две недели на острове Родос в обществе старика, находящегося так близко к совершенству, насколько это приемлемо для человека со вкусом. Рита поехала и увидела темнолицего толстяка лет шестидесяти, устроившего себе комфортабельную раковину на берегу моря, в окружении виноградников и олив. Черные, с кофейным отливом глаза хозяина блестели живо и дружелюбно, в глубине их мерцала келья аскета, откуда внешний плодоносящий мир казался подходящим соблазном. Кормили здесь вкусно и ненавязчиво, овощи и рыба ласкали желудок, а вино и фрукты придавали беседе наивную естественность помпеянских фресок.

Впервые Рита встретила человека, не занятого собой. Не занятого, как помещение, которое освобождено от лишнего – общаясь, он самоустранялся, как задвижка, распахивающая окно, и перед собеседником открывался простор, поначалу даже смущающий отсутствием твердой почвы под ногами. Привыкнув в течение пяти-десяти минут определять примерную глубину чужого сознания, уровень его самоотчуждения, Рита вдруг столкнулась с неуловимостью, доставлявшей наслаждение.
Они много бродили, по утрам она ездила с ним ловить рыбу и в тишине воды и неба погружалась в его присутствие. По ее просьбе Тавадеас рассказывал о себе – он исколесил все Средиземноморье, зарабатывая на жизнь чем попало, а в основном торговлей, попадал в переделки, из которых то вылетал пулей, то выползал на четвереньках, шесть раз разорялся, обзавелся женой и тремя детьми, то старел, то молодел, проваливаясь в водовороты судьбы, терял друзей и иллюзии, накаливал покой в пятках… Орудуя своей биографией как лупой, он мог увеличить пустячный эпизод до размеров приключения и с тихой улыбкой позволял ему оседать в настоящем. Рассказывал он увлекательно, с выскакивающими из-за угла подробностями, но всегда было неясно, кто он – участник, очевидец или слыхал от кого-то, его «я» звучало условно, как веселое согласие развлечь собеседника, сделать более правдоподобными совершавшиеся невесть где события.

Пожалуй, он не придавал себе значения, личностное в нем напоминало не стержень, а естественную среду обитания. С обычной доброжелательностью Рита провоцировала его, расставляя ловушки самолюбия, но Тавадеас проходил сквозь них, как сквозь воздух. Его усмешка над собой, казалось, была задана как потребность в движении, в еде, он не замечал ее, и, когда Рита дразнила его, называя задрипанным эпикурейцем, который прячется в самоиронию, как в теплый халат, он качал головой и говорил, что это не про него, он не создан для высоких материй. Как-то в сумерках, когда они стояли под оливами и смотрели на далекие холмы, Рита напомнила о его письме, в котором он рекомендовал себя человеком, столь близком к совершенству, насколько это позволительно обладателю хорошего вкуса. Это не вяжется с образом простого коммерсанта, заметила Рита. О, ему так хотелось завлечь ее на Родос, что он списал эту фразу из старинного французского романа, негромко отвечал Тавадеас, и вечерняя тень деревьев размывала его лицо.
Рита уехала от него, так и не уяснив, с кем она имеет дело, и их дальнейшие встречи, когда она вырывалась на пару дней, протекали в той же атмосфере покоя и неуловимости, обнажавшей их разность. Бог его знает, заключила Рита, сидя на скамейке теннисного корта, где они с Митико ждали своей очереди, может быть, за всем этим стоит просто естество, без ухищрений и напластований, а может быть, его культура общения с собой достигла уровня, с которого другой скатывается, как с ледяной горки.

 Митико поехала на Родос, сразу же оценила непринужденность Тавадеаса и начала ластиться к нему как кошечка. Уже вечером они болтали как старые приятели за бутылкой красного вина, и Митико своим фирменным журчащим смехом торила тропинку к собеседнику. Все очень просто, объяснял ей Тавадеас, чистя для нее ножичком сочную грушу, Рита мимоходом стерла с него пыль и переставила в более выгодное освещение. Он многое повидал и устал от жизни, даже друзья выцвели, как старые фотографии. Всю жизнь его использовали в чьих-то интересах: родители как ребенка, женщины как любовника или мужа, дети как отца и так далее. А вот он сам, его сокровенное, никогда никого не колыхало. Рита обласкала в нем подлинное, то, что принадлежит только ему. Смешно сказать, он ощущал себя как распечатанная бутылка, аромат из которой разнесся пад столом, проникновенно говорил Тавадеас, подливая гостье и себе. Все настолько заняты собой, что им не до других, это понятно, он и сам такой же. Но ему повезло, он встретил настоящий человеческий интерес к себе. Это удача, после которой можно наконец и подохнуть. Все, что нужно, уже случилось. Он уже подумаывет о том, чтобы мирно упокоиться под этими оливами, Тавадеас отошел к окну, но, видно, еще не время, ведь начинается паломничество молодых восторженных душ, привлеченных густым букетоим его личности… Митико подкралась к толстяку и басом спросила прямо в ухо, как ему не стыдно морочить ей голову. Тсс, Тавадеас прижал палец ко рту и кивнул в окно – над холмами поднималась луна. Все претензии к ней, пожал плечами Тавадеас, это она сбивает с толку молодых девиц и пожилых толстяков, это она извращает законы гостеприимства и вынуждает к ненужной откровенности.

Следующий визит Митико нанесла в Неаполь, Луизе Монтини, специалисту по этрускам и салату из крабов, секрет которого хранился в их семье уже четвертое поколение. Луиза приняла ее в домашней библиотеке, рассеянно ткнув рукой в свободное кресло, и продолжала просматривать затрепанную рукопись. Потом она пересела ближе к Митико, легко пронеся свое стовосьмидесятисантиметровое тело бывшей баскетболистки, и поощрительно потрепала гостью по коленке. Митико протянула ей записку от Риты.

О святая Мадонна, сказала Луиза, прочитав записку, и закатилась смехом, потрясшим книжные шкафы. Подбить Риту на подобную глупость могла только такая прелесть, и она огромной костлявой ладонью потрепала Митико по подбородку. Митико шарахнулась и звонко возразила, что она исследует феномен Риты через дружеские отношения, и мнение стол уважаемого ученого, как синьора, способно прояснить очень многое.
Да это и не дружба вовсе, добродушно сказала Луиза, просто в присутствии Риты тебя не деформируют, не усекают, не разбавляют, ты существуешь во всей своей целостности, объеме. Обычно ты где-то на периферии чужого сознания, а Рита, этот лукавый дьявол в парике, искушает тебя ощущением, что ты в центре ее внимания. Даже она сама, здоровенная лошадь, прошедшая огонь и воду, – Луиза игриво мотнула головой, – под взглядом Риты чувствует себя баловнем судьбы, потому что ее неповторимость подзуживают, провоцируют. Словом, впадаешь в детство, когда тебя баловали, опять захохотала Луиза, Рита так виртуозно работает с твоим интимным пространством, что дуреешь от собственной свежести.

Посещение еще двоих друзей не добавило чего-нибудь существенного – на разные лады перепевалась способность Риты делать собеседника выпуклым, как яблоко познания.
Тут Митико поместила фотографию, на которой Рита двигалась в толпе, спиной к зрителю. Уходя, она все время уходит, утверждала Митико, даже выслушивая твою исповедь или подбадривая, – Митико сама пешеход и знает этот постоянный зуд передвижения, Рита уходит от других, а может быть, и от самой себя, она непрерывно в дороге. То, что ее друзья принимают за глубину внимания и погружения в них, есть лишь эффект удаления – Рита освобождает им жизненное пространство, позволяя увеличиваться за свой счет.

Митико бродила по огромной спирали Ритиного имиджа и искала Риту -, да, Рита человек умолчания и дистанции, соглашалась она с отрывистым полупризнанием Риты, жестко считывающий относительность всего, избегающий очевидности и попыток растиражировать ее, как газету, но где-то же должно быть дно, плотность ее истинного жеста, хотя бы тот минимум внешне-официального, которым каждый признается в своей готовности играть в повседневное.

Ах, неожиданно вспоминала Митико, какое чудесное утро досталось им с Ритой однажды, они стояли в тумане, набирающем силу, все было влажным, и одежда, и волосы, колокольный звон, приглушенный, губчатый, плыл вместе с влагой, совсем рядом прошмыгнули два юнца, и просочилась фраза, что девчонки только и ждут, чтобы их трахнули, и все их выкрутасы именно от этого. Как они с Ритой давились хохотом, не понимая, с чего их так разобрало, и туман пахнул яблочным пирогом и домашним уютом, они совсем обессилели, и Рита выговорила, что вот она, другая вечность, интимная и значимая, она соотносима с тобой, она не превращает тебя в пыль, а шалит, высовывает ножку, в такие мгновения все близко, нет ни расстояния, ни времени, древний галл прикладывает к щеке коровью лепешку от зубной боли, нищий мочится на мавзолей Омейядов, жизнь втирает тебя, как мазь, во все подробности, и бессмертие струится в твоих жилах, выжигая тебя до сухого остатка, который можно пустить по ветру… Но через несколько минут они вошли в гостиничный холл, где их ждали клиенты, целая компания молодых немцев, жаждущих коллективного мистического приключения, и Рита принялась сосредоточенно «раздевать» их, выявляя лидера, подводные течения и прочее, а Митико следила за нею и гадала, была ли Рита в тумане откровенна или это очередной формообразующий шлепок специально для нее, Митико, может быть, Рита работает с нею, чтобы раскачать, как выражаются на жаргоне фирмы, ее сознание для следующих впечатлений, может быть, Рита записывает на ней, как на диске, очередной вариант своей физиономии для публики.
Рите, видите ли, тесно в жизни, ехидно замечала Митико дальше, ей, которая носится из страны в страну и переваривает несметное количество людей. Вся ее бурная деятельность именно от ощущения тесноты. Никак не привыкну, что я человек, обронила она отчужденно, когда они после долгого шляния по предгорьям Альп вошли в комнату с зеркалом и их силуэты отразились с пугающей неожиданностью цивилизованных предметов. Даже Митико испытала скользнувшую оторопь, слишком крут был переход от мягких склонов и зелени; от Ритиных же слов ее собственное отражение показалось ей чужим и надуманным, даже слегка кощунственным, как карикатура на стремительное, столь многообразное, что нелепо было ловить его в силки внешнего. Она тут же спросила Риту, небрежно расшнуровывая ботинки, кем же та себя считает, и получила усталый ответ, отягощенный зевотой и голодом, что Рита сама хотела бы это знать. Позже, когда они поглощали холодную говядину с горчицей, Рита пробурчала с набитым ртом, что человеческое сковывает ее, эта привязка к видовому, к физиологии раздражает, как шоры на глазах, ей хотелось б ы быть всем сразу, самим жизненным процессом, который трахает всех подряд и оптом и отдается в ушах полуденным звоном.

Это даже не лабиринт, заключала Митико, Рита – это скорее оптическая иллюзия, мираж, случайно обретший человеческую оболочку, одна из тех несообразностей природы, которая не дает человечеству застыть в монументе «Homo sapiens» и проветривает его на сквозняке.

Митико отослала журнал со статьей Рите и месяца через полтора получила из Парижа пригласительный билет на празднование двухтысячного года от Р.Х. В конверте покоилась и вырезка из газеты о том, что Рита Снегова начала подготовку грандиозного проекта, по которому двухтысячный год будут отмечать по всему миру. Предполагается отобразить крупнейшие события христианского периода, начиная с умывания рук, которым прокуратор Иудеи Понтий Пилат обрек на распятие плотника из Назарета. Все выдающиеся личности, оказавшие влияние на развитие цивилизации, прошествуют в своей человеческой и исторической неповторимости перед влюбленным взглядом человечества и пронесут на плечах толщу двадцати веков. В самом конце заметки промелькнуло, что на роль Колумба уже приглашена японская журналистка Митико Судзуки, которую с великим мореплавателем связывает обыкновение открывать Америку вместо Индии.
Август 1996