Слово за слово

Вечность…
Вечность утомительна.
Утомительна, как всё бесконечное.

Бесконечное, например, как дороги, утомляющие переизбытком гаишников. Гаишников, которые, глядя на зебру в зоопарке, думают, с какой она дороги? Дороги, у пессимиста заходящей в тупик, и начинающейся из него у оптимиста.

Оптимиста и пессимиста, кстати, примирит и полупустая бутылка налитым из нее полным стаканом. Стаканом, вмещающим столько глотков, насколько хочется продлить удовольствие.

Удовольствие у людей, на первый взгляд, общее, только одни довольны жизнью, другие тем, что живут. Живут строго по потребительской корзине, а это означает, что потреблять ее будет некому уже совсем скоро.

Скоро (хочется верить) наступит социальная справедливость – это когда те, кто всю жизнь получали блага незаслуженно, наконец, получат по заслугам. Заслугам прошлым, уже ставшим настоящими. Стать настоящими должны будущие.

Будущие дети тоже, ибо станут ли они нашим будущим зависит от того, есть ли у них настоящее. Настоящее, а не детская непосредственность, позволяющая многим доживать до старости за счёт родителей. Родителей, часто лишь через ременную передачу доносящих до ребенка свои чувства. Чувства, о сумятице которых в городской суматохе совершенно забываешь.

Забываешь для того, чтобы потом, хоть что-нибудь вспомнить. Вспомнить что-то гарантированно может именно забывчивый человек. Человек, получивший будущее вместе с образованием. Образованием, увы, не влияющим на правду жизни, где наивные и глупые оказываются счастливее рассудительных и умных. Умных и даже гениальных, чьи дети отдыхают на природе, а на них, соответственно, отдыхает природа.

Природа может быть дикой, но вот дикарем надо считать не того, кто в ней живет, а того, кто в ней гадит бездумно. Бездумно же и умирает, поскольку жил не задумываясь. Не задумываясь, например, над тем, что у каждого, как и у приговоренного, стоящего между виселицей и гильотиной, всегда есть выбор.

Выбор должен быть пусть и альтернаИвный, но без единоВластного мнения. Мнения, что с негативной точки зрения у нас почти весь юмор черный. Черный, словно некий черный-черный город, где в одном из черных-черных скверов, в самом черном-черном углу, на черной-пречерной скамейке долго-долго лежал негр, но его так никто и не увидел.

Не увидел никто, как конца светопреставления. Светопреставления (то есть конца света) не ежедневного, как сумерки, а натурального. Натурального, заметьте, не силиконового или бронзового, словно бюст женщины.

Женщины, если кто не в курсе, живут дольше мужчин потому, что у них между молодостью, зрелостью и старостью еще вторая молодость и перезрелость имеется. Имеется по определению, ведь это как хотя бы одно плечо, которое должно быть у верного друга. Друга, кому можно отдать последнюю… смирительную, рубашку. Рубашку, потому что у нас теперь столько родившихся в ней, а в штанах – ни одного. Ни одного, кто, потеряв, искал бы свою совесть. Совесть часто вещь неприметная. Неприметная настолько, что ее порой не разглядишь, но она есть в каждом.

В каждом из нас есть много чего, а главное – вечность!
Вечность…