Моя война. Автор Антон Липницкий

…Как-то раз прочёл в газете «Звязда» статью «Миллионы неуслышанных историй» и решил поделиться своей, потому что из всех мальчишек, с которыми рос, остался я один. Они рано ушли на тот свет, и в этом нет ничего удивительного, ведь на долю нашего поколения выпало столько всего… Вспоминать об этом страшно, однако молодёжь должна знать, через что мы прошли.

Помню начало войны. Был я любознательным мальчиком семи лет, наблюдал за колоннами незнакомых машин. Вдруг одна из них направилась прямо на меня… Я испугался и сиганул за берёзу. Немцы захохотали.   

Через два-три месяца с той стороны, куда направлялись вражеские машины, появилась большая группа наших пленных солдат. Они на ходу рвали колхозную свёклу и тут же грызли её. Я пожалел голодных людей, бросился в дом за хлебом, чтобы передать его кому-нибудь из солдат, но мама сдержала мой порыв – побоялась, что за этот поступок немцы могли и убить.
 
Кайково оказалось во вражеских руках. Фашисты и их пособники хозяйничали в торфоартели, на станции Михановичи, охраняли аэродром в Мачулищах. А в лесах уже появились партизаны. Так называемый Кайковский посёлок – тринадцать домов возле леса, в стороне от деревни – был партизанским, там мы и жили. Партизаны наведывались по ночам за хлебом. Собак прятали, чтобы они не лаяли на ночных гостей.

Мы кормили и одевали партизан, пока у нас были запасы. Сосед Юзик Казак, лесник, ушёл в лес с семьёй. По его просьбе мои тётя и бабушка пекли хлеб в его доме, муку подвозил кто-то из лесничества. Для раненых гнали первач – промывать раны.

Разные попадались люди – хорошие и не очень. Одни просили дать поесть, другие требовали. Помню, молодой партизан попросил кожух, но получил отцовскую куртку, так как мама уже отдала кому-то кожух. Попросил кружку – дала. Другие же приходили с угрозами, требовали самогон. Однажды заходят трое, один из них в военной форме, и начинают собирать с кроватей одеяла и подушки, из шкафа – одежду. Мама схватила своё любимое зелёное пальто: «Не отдам!» Военный вырвал пальто из рук, толкнул маму и полез в кладовку за салом и свежеиспечённым хлебом. Добычу бросили на скатерть, завязали в узел, погрузили на телегу и исчезли в лесу. Кто они, откуда?

Фашисты задабривали население: приказали нам на ночь загонять скот на территорию торфоартели, чтобы его не отобрали партизаны; разрешили разделить колхозное поле и убрать урожай. Мы натаскали домой ржи, сделали запас муки. Немцы даже белорусскую школу открыли, но партизаны Юзик Казак и Михаил Дрозд, тоже наш односельчанин, сожгут её по приказу командира, чтобы враги не уродовали сознание детей своей жуткой моралью.

Немецкий пост находился на горе за толстыми стволами деревьев. С беспомощными людьми немцы вели себя смело, а партизан боялись; если начиналась перестрелка, то в лес не шли – строчили из пулемётов по окнам домов. Нам, малым, мама приказывала падать на пол. Немцы зверели, но в лес не совались.

Как-то утром враги ворвались в наш дом и всё перевернули. Они искали оружие даже в бочке с огурцами. Помню одного – рыжего, самого злого, крикливого… Он направил автомат на маму, затем на фотографию отца. Ей удалось объяснить немцу, что отец на фронте, а не в партизанском отряде. После того как руки фашиста побывали в огуречном рассоле, мама выбросила вон все огурцы, и мы на всю зиму остались без привычного подспорья.

Всех жителей согнали в пустое гумно. Объявили, что все мы – партизаны, и нас сейчас сожгут. Женщины не растерялись и подняли шум. Громче всех вопила Надежда Савич – «жаловалась», что из леса наведываются партизаны, житья не дают… В тот раз немцы никого не убили. После того как силами мстителей была подорвана водокачка, уничтожен эшелон с боеприпасами, прогремели взрывы на железной дороге, пощады от фашистов не стало. Они охотились на семьи партизан, их родственников, учиняли над ними расправу. Женю Суржиц, два сына которой участвовали в партизанском движении, живой бросили в колодец, а дом сожгли.            
 
В следующий раз селян согнали в колхозный амбар и пообещали убить всех, если не выйдут те, у кого родные в партизанах. Обнявшись, шаг вперёд сделали две сестрички, их тут же расстреляли. Отца и мать Чумаков тоже расстреляли, но не тронули их дочь Валю. Она росла сиротой.

Крепких парней забирали в Германию. Шестнадцатилетний Стефан Мицкевич жил с сестрой Казей на хуторе. Он спрятался от немцев под полом. Надоело парню сидеть в темноте, и он громко спросил: «Казя, они уехали?» А машина ещё не отъехала от дома... Я видел, как его били прикладом по спине, как потом запихнули в машину. Домой он не вернулся.

Летом 1943 года моих бабушку и тётю схватили оккупанты и расстреляли за помощь партизанам. Та же участь, наверное, постигла бы и мою маму, но она находилась в деревне Боханы.

Ещё я видел, как немцы расстреляли из автоматов четверых партизан. После войны школьники вместе с директором перезахоронили их в братскую могилу с 69 другими защитниками. За годы войны в Кайковском сельсовете (это территория трёх деревень) погибли 288 человек.

Было у нас и такое происшествие: партизаны расправились с самым активным немецким приспешником-агитатором.

А дату 28 августа мы запомнили на всю жизнь. Мама в тот день жала рожь, а мы, пятеро детей, остались дома. Старшая сестра Мира одиннадцати лет кормила нас, трёх братьев, на кухне, четвёртый брат спал в колыбели. И вдруг раздался мощный гул самолёта, затем стрельба… Стёкла из окон посыпались на стол, посуда – на пол, а в стене за нами – огромная дыра. Я выбежал из дома – посмотреть на неё с улицы. В сенях разгорались сухие травы и лён. В эту минуту снова прилетел самолёт. Бомба упала на хлев. Меня с силой бросило на дверь дома. Слева в стене дымился продолговатый снаряд. С головой что-то случилось, шумело в ушах. Я хотел сказать сестре и братьям, что дом горит, но не мог тронуться с места. Оглушённая и перепуганная Мира вывела из дома двух братьев, а потом вынесла годовалого Стасика. Она спасла жизнь младшему братику. Позже я переживал из-за того, что меня оглушило взрывом. Я ведь тоже мог бы вынести братика из горящего дома или спасти что-нибудь из добра…

Пока мама прибежала с поля, новый дом, построенный дедом накануне войны, сгорел. У нас ничего не осталось. Да что там дом... Если бы бомба взорвалась на кухне, мы бы все погибли. Главное, что мы сами выжили. Мама потом дала наказ: «Этот день, 28 августа 1943 года, очень страшный, но о нём нужно помнить. Бог спас вас».

Мы остались без всего: ни одежды, ни обуви, ни еды. Случалось, соседи делились с нами мукой, и мама варила затирку. Какой же это был праздник! Голодные, разутые, раздетые, мы были рады каждой бульбине, при этом, если просил помощи беженец или погорелец, мама не отказывала – делилась последним.

Однажды ночью немцы или их приспешники устроили засаду на партизан. Была перестрелка. Утром на дороге лежала убитая упитанная лошадь без окорока. Мы гадали: зачем немцам понадобился этот окорок? Не знали тогда, что конина съедобна, поэтому моментом не воспользовались. 

Все наши постройки сгорели. Сначала мы жили в колхозном гусятнике, спали в соломе, затем семья Пукальчиков выделила нам маленькую комнатку с кроватью, и мы, пятеро детей, укладывались поперёк кровати и спали свесив ноги (если это можно назвать сном). Позже нам разрешили занять аварийную хату Бельских с такой дырявой крышей, что в дождь не хватало ёмкостей для сбора воды.

Сгорела справка, выданная партизанами за корову, конфискованную в 1943 году. Мама тогда плакала, горевала:

– Как же малые дети будут жить без молока?

Партизан ответил:

– В лесу тоже дети, их там много. Не горюйте, победим гитлеровцев, и руководство со всеми рассчитается.

Помню даже размеры и цвет той справки – так мы её берегли. Действительно, после войны коров возвращали, голландками их называли. А у нас справки не было…

Зимой 1944 года в дверь постучал обессиленный партизан и попросился на ночлег. Дом Бельских находился далеко от гравийки, почти на хуторе. Утром, ещё затемно, мама услышала шум машины возле дома Мицкевич Ядвиси. Машина буксовала в снегу под горкой. Этот сугроб спас жизнь и нам, и партизану, спавшему на полу в одежде и обуви. Прячась за кустами, он ушёл в лес. Это была машина немецких приспешников. Они не поехали дальше через лес на Мачулищи, а свернули к нашему дому. Установив пулемёт на погребе, долго обстреливали лес. Настреляли с ведро гильз. Мы не поняли: это учение или просто так стреляют, для галочки? Приказали нам не выходить из дома, сами же тем временем украли семь курочек.

Этот партизан отыскал нас после войны. Мы отстроились, в своём доме жили. Узнали, что в тот день он выполнял приказ командира разведгруппы. На участке между остановкой «Осеевка» и станцией «Мачулищи» выбрал место, укрытое деревьями, и заложил заряд под рельсы. Мог сразу произвести взрыв и убежать, однако ему захотелось дождаться эшелона. Услышав патруль литовских полицаев, быстро поджёг бикфордов шнур и ретировался. Светила луна, а у него не было маскировочного халата. Полицаи заметили тёмную фигуру и открыли огонь из автоматов. Выручили деревья. Взрыв тогда прогремел мощный. Партизан добирался к нам по снежному полю – шесть километров.

Мы подружились. Он навещал и бывшего партизана Михаила Дрозда – приезжал к нему за яблоками и вишней. Помог достать два мотоцикла (огромный дефицит в те годы!), один из них – для грибовара из Мядельского района, к которому ездили за грибами.

Жил он в Минске в квартире над кафе «Весна». Работал заместителем начальника строительной организации. Устроил меня на хорошую работу. Заслуженному партизану дали квартиру в районе Комаровки, но семья об этом не догадывалась… Чарка сгубила его.
 

…Помню, конечно же, и наступление нашей армии.

Весна 1944 года. Перед наступлением наша авиация бомбила аэродром в Мачулищах. Наш посёлок находился напротив аэродрома, лётчики иной раз ошибались, и бомбы падали возле нашей трухлявой хаты. С потолка на голову летели куски истлевшего утеплителя. Все жители деревни прятались в подвалах.

Летом 1944 года полицаи подожгли склад с боеприпасами и сбежали. Всю ночь взрывались снаряды. Через день или два танки мчались в направлении Минск – Слуцк, часть из них – на Мачулищи.

Селяне вышли навстречу воинам с цветами, кувшинами молока, а тётя Ядвися – с огромным караваем хлеба. Танки не останавливались, поэтому тётя отламывала куски хлеба и бросала их танкистам. Случалось, хлеб падал на землю. Я предложил ей свою помощь, и мы вдвоём хорошо справлялись, тётя едва успевала подавать мне хлеб.

Артиллерия открыла огонь по врагу. Пушки стояли на месте бывшей смолокурни. Один солдат с биноклем спрятался за трубой нашего дома и координировал огонь. Немцы яростно сопротивлялись. При обстрелах мы сидели в подвалах.

У мостика видел раненого бойца, истекавшего кровью. Его подобрали и увезли. В тот день погибла мама Бориса Антилевского, и шальной пулей ранило в шею моего друга Шурку, сына Тоника Матрончика. (Их семья жила через дом от нас. Наши матери тоже дружили. Шурку выносили во двор, и я сидел с ним. Не выжил мой ровесник…)

Утром обнаружил немецкую легковую машину, которая попыталась вырваться из окружения на магистраль по нашей гравийке, но не сумела. Подбегаю: правое переднее колесо повреждено, правое крыло изрешечено пулями, в бардачке – губная гармошка, зажигалка-пистолет, трёхцветный фонарик и перочинный нож. На заднем сиденье лежал китель в крови, я выбросил его из машины. Из кармана выпал крест красного цвета. Особую радость испытал, когда нашёл автомат шнайзер. Спрятал его в сарае. Братьям понравилась гармошка. Мама сразу отняла её, хорошо вымыла и вытерла. Утром гармошки не стало. Я обрушился на братьев и сестру, началась ссора.

– Дети, не ругайтесь! – сказала мама. – Вы уснули, а к нам снова приходили беженцы. Они, наверное, унесли с собой гармошку.

Мне нравилось стрелять над водой, смотреть, как пули рикошетят от поверхности воды. Месяц пострелял, а потом по просьбе сестры отдал свой шнайзер незнакомым мужчинам.

Дети в то время находили много оружия, даже зенитку бесхозную можно было подобрать. Я забирался в подбитые немецкие танки, изучал их внутренности. Военное детство...

Через месяц после освобождения Минска по нашей гравийке гнали строем колонны пленных немцев, с могилёвки в сторону слуцкого шоссе. Много было их, попавших в котёл… Мы, дети из деревни Кайково, сопровождали колонны, время от времени постреливали по немцам из рогаток, незаметно бросали в них камешки. Однажды с нами такое случилось, что до сих пор нет мне покоя.

Пленные немцы, голодные, с трудом передвигались, многие падали. Колонна приостановилась у пруда – дожидались пятерых раненых, едва переставлявших ноги. Самого слабого поддерживали на палочке. Охрана не укладывалась в срок, поэтому нервничала. Раненых усадили отдельно от колонны, причём одного из них конвоир схватил за шиворот и бросил на землю. Раненые понимали: страдания скоро прекратятся. Казалось, что они тихо радовались предстоящему освобождению...

Охранник, низкорослый коренастый мужчина, приказал им снять галифе, под которыми почему-то не оказалось белья. Нас, пацанов, было человек пятнадцать-двадцать, среди нас была и девочка, Марковская Реня, которая приходилась мне тётей – младшая сестра моей мамы. Не постеснялся детей... Пленных расстреляли у нас на глазах. Детям приказали оттащить убитых за ноги и сбросить в яму в четырёхстах метрах от пруда. Мы подчинились, полуголые тела слегка присыпали песком – ногами, так как лопат у нас не было. Подошёл мужчина: «Что вы, хлопцы, делаете? Мы же здесь песок берём. Тащите их в лес, в окопы!» Подняли из ямы, заволокли в лес и оставили под деревьями... распухли, известно... кто-то их потом закопал… 

Старшие ребята успели пошарить по карманам убитых. Я нашёл на земле красивую коробочку с перьями – их выбросили за ненадобностью. В 1944 году пошёл в школу и узнал, что такими перьями пользуются художники.

Прошло время. Оглядывался на те события и думал: страшный грех взял я на душу. Не потому что помог старшим, а потому что почувствовал сладость мести за убитых бабушку и тётю: вот и вам, фашисты, за все издевательства! Мои друзья тоже были удовлетворены тем, что приняли участие в расправе над врагом. И штаны – из той же серии, ведь они никому не были нужны.

Возможно, если бы мне пришлось мстить живому немцу, я бы так не каялся. Но он был мёртв. Нельзя так поступать с мёртвыми, нельзя. Многое в жизни забывается, но тот день помню очень хорошо…
 
И с крестом получилась неприятная история. Виноват в том я. Двоюродный брат попросил у меня крест. Мы не заметили, как немецкая награда оказалась на его груди. Мимо проходила колонна солдат. Неожиданно один боец подбегает к мальчику и кричит: «Где ты взял его?» Он вырвал с мясом этот крест и забросил в огород Горавского Антона.
 
Не передать, через какие мучения пришлось пройти. Молодому поколению трудно это понять. Теперь не верится: я набрасывался на еду, как голодная собака. Постоянно хотелось есть. В день освобождения деревни женщина в военной форме дала мне два брикета прессованного гороха, чтобы мама сварила суп. Счастливый, я спрятал их за пазуху, чтобы кто-нибудь не увидел и не отнял, но был настолько голоден, что не выдержал и один твёрдый, но такой вкусный брикетик съел по дороге.

Найденный на земле кусочек хлеба обдувал со всех сторон и ел, и был уверен, что его не выбросили, а потеряли. Как-то в траве лесничества нашёл горку чересчур солёных макарон. Сам наелся до отвала, остаток отнёс домой в рубашке.

Наконец мы взяли кредит на строительство дома на десять лет. А чем его отдавать, если в колхозе за труд почти ничего не платили? Помню, мы вчетвером (папа – инвалид второй группы, мама и я с сестрой) за год получили 40 кг ржи. Если разделить на всю семью, то получается в день на человека 16 граммов. Весь выращенный картофель и табак-самосад приходилось продавать. Летом, и тоже на продажу, мы собирали ягоды и грибы. Жили на голодном пайке: мама давала по тонкому ломтику хлеба.

В школу я отправился в случайной одежде, с чужого плеча и больше походил на чучело, чем на ученика. Кто-то отдал нам цыганские женские ботики, да ещё и на каблуках. Пришлось носить их, потому что другой обуви не было. Девочки посмеивались надо мной, я же молча страдал. Однажды не выдержал, сбежал с уроков на пруд – решил утопиться. К счастью, не получилось: вода оказалась чересчур грязной, а самое глубокое место – по шею. Люди, увидев барахтающегося в воде паренька, правильно оценили ситуацию и вытащили бедолагу на берег. Помню, было стыдно, когда меня несли домой. Мама всё поняла без слов, но у неё не было возможности изменить внешний вид сына.

Вместо школы я стал захаживать на мельницу к дяде Якову.

С фронта вернулся отец, ему передали сведения о моей «учёбе». Он быстро сообразил, в чём тут дело, и нашёл выход: к старым выброшенным сапогам приладил новую деревянную подошву. Ходить в такой «обновке» трудно, зато зимой я отрывался на пруду – обгонял даже тех, кто был на коньках. 

Помню, как в 1947 году кружилась голова, однажды даже сознание потерял по дороге домой из школы. После обморока мама стала выделять мне больше хлеба.

Вот таким было моё детство. Его нужно помнить.

После армии устроился в Минске на хорошую работу. Носил армейскую одежду, все деньги отдавал на погашение кредита. Как-то мы собрались большой семьёй за столом, шесть парней и сестра. Вспомнили, как встречали Красную армию вражьей наградой. Я оправдывался:

– Не я повесил крест Сене на грудь. Ты же старший, почему не приказал малышу снять крест?

А мама удивила нас своим признанием:

– Дети, простите меня, я же тогда про гармошку сказала неправду. Не могла согласиться с тем, что убийцы слюнявили её, веселились, а мои дети в рот её берут. Выбросила ту гармошку в яму от бомбы возле дома Бельских.

После войны Марковская Реня, сестра мамы, стала депутатом сельсовета, потом заведовала мельницей. Умная была девушка. Отравилась в возрасте тридцати лет.

Михаил Дрозд ушёл на войну бедняком, а вернулся с коровой, при часах, и в доме ходики повесил. Меня, ребёнка, это озадачило. Кстати, наша семья породнилась с ним: неожиданно мой двоюродный брат женился на его внучке. Вспоминали с Михаилом военное время, спорили, иногда ссорились. Я выговаривал ему:

– Хорошо, вы стреляли по торфоартели, но ни одной царапины не нанесли врагам, потому что местное кладбище на горке загораживало эту артель! Зачем стреляли?

Он мне объяснял:

– Пойми, Антон, у немцев были пулемёты, а нам даже винтовок не хватало. Приказ был, чтобы земля горела под ногами у гитлеровцев, вот и пугали немчуру как могли. Злобы и ненависти к врагу было достаточно у каждого партизана, но как воевать без оружия? Однако сражались! Ты же помнишь, сколько вреда мы им причинили на железной дороге!

Да, помню, конечно же, всё помню.

Порой занимает меня мысль: что бы сказала мама, если бы узнала, что моя дочь выйдет замуж за немца, директора рекламного агентства? Она окончила университет в Германии, работает в отделе кадров завода «Бош». Живут в трёхэтажном коттедже, держат уборщицу вьетнамку, нанимают садовника. На отдых выезжают в зарубежные страны. Сыну одиннадцать лет. Счастливы.

Моя судьба, считаю, тоже сложилась удачно. Получил профессию фотографа, с фототехникой не расставался сорок один год. Встретил свою любовь, с женой Галиной вместе уже более полувека, у нас две дочери и три внука.