Проекция над...

Когда ночь объяла крыльями небо и опустилась на землю, оставив мерцающие светила, звёзды и луну, испуганный одиночеством ветер затих. Тишина и спокойствие овладели пространством, в напряжении ожидая солнце, чтобы при первых же слабых признаках его возвращения ретироваться… И этому нет конца.
Человек шёл. Звук каждого шага хлестал по извивающейся тишине. Уханье совы,  хлопки крыльев летучей мыши, заставляли тишину корчиться, но при этом сохранять свою власть.
Человек, похищенный по чьей-то воле из тёплой постели, очутился в лесу с причудливыми огромными голыми деревьями. Это был дикий ночной мёртвый лес с тропинками из мелкого чёрного гравия.
Человек не хотел идти — он хотел обратно. Но воля, та самая воля, которой он вынужден был подчиняться, была беспощадна.
Человек хотел крикнуть: «Я знаю! Тебе просто интересно, что за этим кошмарным лесом! Но я боюсь, мне страшно! Верни меня обратно!» Но он также знал, что кричать бесполезно.
Тот, кто зверски издевался над ним, был так знаком и в тоже время непонятен: родной и чужой. Лабиринт разногласия уживающихся противоположных чувств, желаний и впечатлений одного целого создавал
такую путаницу, что их соприкосновение переходило в какое-то неведомое измерение.
Лес закончился, растворившись во тьме. Человек осмотрелся. Он был окружён каменными, поросшими травой глыбами. А над ним только луна и звёзды… Грустные звёзды.
Кипящий, пузырящийся страх выплеснулся, испепелив всё на своём пути, и полностью овладел человеком.
— Почему я здесь, на этом бесконечном кладбище? Ты изверг! Мне страшно! Верни меня обратно, молю тебя, избавь от этого кошмара!
Вдруг человек осознал, что усилием воли ему удалось разорвать связь с тем, кто управлял им. А может, именно тот, другой, сам освободил его от своего влияния?
Но это был лишь призрак свободы. Призрак, поиздевавшись, отшвырнул его в сторону. Действительно, человек освободился от власти того, кто управлял им. Но, освободившись от власти одного, почувствовал чью-то новую силу.

Хозяин этой силы не приказывал, не подталкивал. Он жалобно звал, тянул к себе. От беспомощности у человека потекли слёзы. Горячие капли пробивали себе путь среди ледяного пота. Он словно прирос к могильной плите и не мог двинуться, чтобы убежать от этого зова.
Откуда-то из глубины донеслось тиканье, а вслед за ним бой часов, который усиливался, усиливался, наконец, достиг апогея и расколол плиту. Человек полетел в бездонную пропасть.
Из глубины ему навстречу неслась какая-то фигура. Чем быстрее она приближалась, тем пристальнее человек вглядывался в неё. Вырисовывались ноги, руки, лицо, глаза. Он знал, кто это. Как же иначе! Ведь это был он сам! Они оба корчились, пытаясь предотвратить столкновение. Человек увидел своего двойника вблизи. Лицо «близнеца» побелело, вытянулось, щёки впали, глаза утонули в орбитах. И тогда человек закричал, закричал и двойник. Но крик его был лишь жалкой попыткой издать хоть звук. Так они и столкнулись, слившись воедино.
Человек лежал? Сидел? Он просто был, присутствовал, думал, требовал. Он властелин. Он режиссёр. Он сценарист. Но он ещё и актёр, которым сам же руководит — толкает в неизвестность. И властелин тоже кричал, чувствуя, что сюжет вырывается из его власти, и он сам превращается в марионетку, сливается с актёрами. Кто же режиссёр? Кто?

Дребезжит, орёт, разрывая перепонки, будильник. Чёрт бы его побрал! Я шарю рукой по тумбочке — не нахожу его. Открываю глаза и вижу на шкафу орущий будильник. Он, видимо, не угомонится. Вскочив, подбегаю к шкафу, со злостью хлопаю по кнопке — заставляю будильник заткнуться. Всё, проснулся. Иду в ванную, корчу рожу у зеркала, ухмыляюсь. На кухне вталкиваю в себя пару бутербродов, одеваюсь и иду на работу.
Это повторяется каждый день. Одни и те же движения. Даже маршрут не меняется. Дорогу перехожу там же, где нельзя этого делать, но так ближе к остановке.

Поёживаюсь и чувствую, что сегодня что-то не так. Меня охватывает беспокойство. Оно, как червяк, проползает где-то в груди… Что это? Что же мешает мне? Вчера был злополучный день… «Горяч;е, горяч;е!» — говорю я себе как в детской игре и проматываю плёнку вчерашнего дня, пока не останавливаюсь у железной, массивной, как в бомбоубежище, двери… А вот и автобус.
Проклятый утренний час пик! Все сонные, злые. Битком набитый автобус. Пробираюсь в середину, наступив кому-то на ногу. Извиняюсь. Отматюгали. Ну и чёрт с ними. Как будто пронесло.
Так. Железная дверь. Рывком её! Ох, как тяжело открывается! А может, я и не хочу, чтобы она открывалась… О господи! Вспомнил! Я вспомнил, и червяк сомнения перестал проползать — теперь он вцепился зубами. Да, да именно зубами — в сердце. Назад! Захлопнуть дверь! Разве её захлопнешь? То, что произошло вчера, навалилось на меня всей тяжестью.
И тут в автобусе мне, зажатому со всех сторон торопящимися непонятно куда людьми, пришла в голову мысль. Мысль о выражении мыслей. Мысль о раскрепощении мысли.
Писатель выражает свои сокровенные мысли на бумаге, режиссёр вкладывает душу в фильм, а художник отражает то же самое на полотне. К сожалению, ни одним из этих умений творчески выражать мысли природа меня не одарила.
У каждого человека в душе есть тайник. Наверное, именно оттуда люди, наделённые талантом, черпают творческую силу. А у таких, как я, замкнутых и скрытных, тоже такой тайник имеется — с той лишь разницей, что тайник этот представляет собой поросший паутиной коридор с тяжёлым застоявшимся воздухом, куда никогда не проникает луч света.
И вот именно сегодня я придумал, как убрать паутину и осветить лучами солнца мой тайник. На этом свете должен быть человек, способный понять меня. Пусть мы с ним не знакомы, пусть мы никогда не увидимся и даже не узнаем о существовании друг друга, я буду всё равно проецировать мысли. И если этот человек меня услышит, а может быть, и поймёт, тогда я превращусь в обнажённое, новорождённое дитя, и смогу с достоинством встретить рок судьбы. Моя голова уже зажата в колодках. Гильотина взведена. Огонёк свечи медленно пожирает канат, удерживающий нож гильотины. А самое ужасное то, что я обо всём этом знаю.
Я выбираюсь из автобуса, нечаянно увлекая за собой чью-то сумку. За мной двери захлопываются, забавно прижав сумку, которая судорожно подёргавшись, так и остаётся наполовину наружу. Автобус отъезжает. Я поднимаю воротник куртки, засовываю руки в карманы джинсов и иду.
Поднялся ветер. Дождь колет меня в лицо мелкими каплями.
— «Я обращаюсь к тебе, понимающий меня человек. Ты существуешь. Ты меня уже слышишь!»
Меня обгоняет девушка в вязаной шапочке. Симпатичная девушка с раскрасневшимися щеками. Окидывает меня взглядом. Она нравится мне. Я останавливаю её: «Это Ты! Ведь это Ты! Ты слышишь меня?» Она в растерянности останавливается: «Вы обознались». «Да, простите, обознался» — говорю я и, уходя, чувствую её взгляд. Может, всё-таки это Ты? Захотела остаться инкогнито? Скажем, зная, что я не могу выразить ясно свою мысль словами. Если же нет, откуда у меня такой всплеск чувств только от одного твоего взгляда? Я поворачиваюсь, чтобы сказать, что нам не обязательно разговаривать — достаточно быть рядом. Я поворачиваюсь… а девушки уже нет!

Я покажу тебе картину. Ту самую зловещую картину, которую навязала мне судьба, превратив её со мной в одно целое. Картина состоит из нескольких фрагментов, вернее их не несколько… я не знаю сколько, извини. Все описать невозможно, но некоторые ты увидишь. Каждый фрагмент просвечивает расположенный за ним, то есть они располагаются не на плоскости. Как же тебе объяснить? Представь, два зеркала стоят напротив друг друга. Они такие огромные, что человек чувствует себя песчинкой, находясь между ними. Однако, отражения в зеркалах тоже кажутся огромными, под стать самим зеркалам. В каждом же зеркале несчётное количество других зеркал, плавно переходящих одно в другое. Если сможешь всё это себе представить, это даст тебе упрощённое восприятие картины. Итак, переходим к фрагментам.


ФРАГМЕНТ 1
ВРАЧ в небольшом кабинете, с высоким потолком. Сидит за столом, спиной к окну и что-то пишет. За окном крона голого зимнего дерева.



ФРАГМЕНТ 2
УЛИЦА. Едут грязные от слякоти машины. Перебегают дорогу люди. Люди выходят из метро, покупают цветы, идут в обнимку.


ФРАГМЕНТ 3
В КАБИНЕТЕ ВРАЧА ширма скрывает тахту и умывальник. Медицинский шкаф покрашен белой краской. Там, где краска отошла, видно начинающее ржаветь железо. Полки шкафа покрыты белой тканью. На полках никелированные блестящие пинцеты, скальпель, шприц, какие-то ампулы, флаконы, коробки с лекарствами.


ФРАГМЕНТ 4
ВРАЧ пропихивает мне в рот никелированную палочку. Надавливает так, что кажется, вот-вот все внутренности вывалятся наружу. Зеркальный круг на голове врача концентрирует свет, освещает мою глотку. Врач рассматривает что-то такое, что мешает мне глотать, от чего я охрип.


ФРАГМЕНТ 5
НЕСКОЛЬКО ВРАЧЕЙ, толстые и худые, с бородой, с усами и без них, а один совершенно лысый, рассматривают мою глотку, уговаривая лечь в больницу на операцию.


ФРАГМЕНТ 6
Я ВОР: краду, что врачи понаписали, и этим самым подталкиваю себя к познанию существования гильотины.


ОСНОВНОЙ ЭЛЕМЕНТ КАРТИНЫ
Он расположен во всех плоскостях, охватывает все фрагменты: видимые и невидимые. Мясистая бесформенная мерзость, пожирающая всё на своём пути. Мерзость давит, разрушает, рушит решительно всё.

 
Я хочу облить эту картину керосином, поджечь и, как дикарь, злорадствуя, танцевать вокруг костра, радуясь тому, как огонь уничтожает её. А от костра в небо поднимался бы едкий, вонючий, как от горящей резины дым. Тогда не осталось бы и намёка на то, что эта картина когда-либо существовала. Но полотно исчезнет только со мной…

Я прихожу на работу, сажусь за стол, заваленный бумагами. Мы сидим в комнате вчетвером: Ариф, с которым мы иногда по пятницам выпиваем в ресторане, Земфира- безостановочно рассказывающая о своих внуках, секретарша Ирада и я. Сидим каждый день с девяти до шести вечера. Да ещё с часу до двух перерыв, во время которого удаётся перекусить и сыграть разок-другой с Арифом в настольный теннис в подвале. Мне надо отпечатать отчёт. Я прошу Ираду. Она говорит, что отпечатает, но не просто так.  Старая наша шутка, которая сегодня действует мне на нервы. Тем не менее, я, откинув волосы, целую её в шею, отчего Земфира-ханум, как всегда, покачивает головой, как  индус, продавец авокадо в старом Дели. Кстати, в Индии я не был, а тем более в старом Дели. Просто знаю, что индусы почему-то постоянно качают головой из стороны в сторону.
А Ариф тоже ухмыляется, видимо, опять готовится, как всегда, напившись в пятницу в ресторане, изрыгать колкости по поводу наших с Ирадой отношений. Кроме отчёта мне ещё сегодня надо… А что мне ещё надо? И зачем? Я закуриваю. Я узн;ю у Арифа, что он думает насчёт того, что я попрошусь у шефа в отпуск. Ариф кладёт телефонную трубку (пытался дозвониться куда-то) и говорит: «А зачем тебе отпуск зимой?» Я пожимаю плечами. Ариф говорит, что всё зависит оттого, с какой ноги встал шеф. Мне наплевать, с какой ноги встал шеф. Я захожу к нему в кабинет.
Шеф — любитель самоутверждения посредством унижения. Сам унижается и других унижает. Как крыса, подвешенная внутри стеклянного шара, дрыгает лапками, пиная других, а мордочкой смотрит с умилением вверх, готовая на лету ухватить любой подброшенный сверху кусочек сыра или огрызок колбасы салями. И проглотив, стремится льстить… льстить… льстить… и одновременно задними лапками продолжать пинать. Причём внутри этого самого стеклянного шара — вакуум и гниющая ненависть. Мне приходится открыть дверцу шара. В нос ударяет тухлый запах. Но морщиться нельзя, ведь шефу это может не понравится, тогда точно отпуск не получу. Вот я и не морщусь. Но этого, видимо, недостаточно. Льстить… льстить… унижаться… А я этого не умею! Услышав мою просьбу, лицо шефа кривится, как от разжёванного во рту лимона. Он отказывает мне, мордочка расплывается в блаженной улыбке. Он теряет ко мне интерес и снова устремляет взгляд вверх.
Вот тварь ненасытная, а?! Потом происходит следующее: шеф расползается и исчезает. Брошенный сверху кусочек непонятно чего, пролетает мимо. На меня находит истерический приступ смеха. Сквозь смех я вижу, как он снова появляется, что-то крича и жестикулируя. Он пытается лягнуть меня. Я уворачиваюсь. Он судорожно дёргается в пространстве. Я уже не смеюсь. Мне не смешно. Мне жалко шефа. Жаль, что я не смог подхватить то, что он не смог проглотить из-за меня. Я бы ему честное слово отдал.

Моросящий дождь, так и не перейдя в ливень, прекратился. Временно, наверное. В телефонной будке выбито стекло. Рядом стоит мужчина: курит, ждёт очереди позвонить. Я набираю номер телефона Самиры. Как Ты думаешь, она дома?


Кое-что, что хранится в пыльном подвале тайника, в треснувшем глиняном кувшине памяти
Я пришёл на выставку друзей-художников. Я смотрел на картины: что-то нравилось, а что-то нет. Я никогда не мог объяснить, почему мне нравится та или иная работа. Просто всё зависит от чувств, которые она у меня вызывает или не вызывает вовсе. Это, наверное, тот самый кусочек души, кусочек ауры художника, который он оставляет в каждой своей работе. Прикоснёшься к ней взглядом и чувствуешь нечто неосязаемое, необъяснимое. Оно всколыхнёт в тебе бурю эмоций или окутает вызывающим лёгкий озноб спокойствием, или же вдруг станет причиной неприязни…
Мне понравилось море. На пустынном песчаном берегу, наверное, лет сто стоит почти разрушенный временем фрегат. Солнце в самом зените. Зной и жара. Самире тоже, видимо, понравилась картина.
— Вы не знаете, кто автор? — спросил я.
— Заур, — сказала Самира и улыбнулась.
Отец Самиры, достаточно известный в Баку художник, не особенно интересовался знакомыми дочери. Когда она представила меня отцу, он очень мило поздоровался и ушёл в свою комнату.
Тогдашний ухажёр Самиры пытался выяснить со мной отношения оригинальным способом. На одной из вечеринок у Самиры дома, напившись, он устроил мне экзамен на знание современного изобразительного искусства, на что я ответил издёвками… В общем, всё это переросло в драку. Самира от этого в восторг не пришла. Ухажёр сел пьяный за руль и непонятно как и неизвестно куда уехал. А я остался ночевать у Самиры…

Я сижу в автобусе. Опять заморосил дождь. Я, видимо, задумался. Автобус доехал до конечной остановки. Все, кроме меня, вышли. Автобус снова тронулся в путь. Я оглядываюсь: автобус пустой. Я смотрю на часы — час дня. Должен же был кто-то сесть в автобус… не ночь же!
Автобус снова останавливается. Открываются двери. Опять никто не садится. Двери закрываются. Автобус едет дальше. Я подхожу к кабине водителя. С ужасом вижу, что за рулём никого нет. Я сажусь за руль.  Нажимаю не тормоза — не действуют. Хватаюсь за руль — заклинило.
Я закуриваю, пытаюсь взять себя в руки. За окнами автобуса стелется густой туман, скрывая пустые тротуары. Уворачиваясь от столкновения, рядом пролетают машины, в которых никого нет. Серебряный туман становится всё гуще и гуще. Стёкла автобуса запотели, и разглядеть уже ничего не удаётся.

Наконец Самира поднимает трубку.
— Привет, — говорю я.
— Здравствуй, — отвечает она.
Я молчу. Что скажешь по телефону? Да и неловко мне.
— Самира, — говорю я.
Теперь молчит она. Слова куда-то делись. Это проклятый телефон виноват. Бездушный вандализм — в телефонной будке выбито стекло!  Из-за этого меня обдаёт холодным ветром. Нет! Это холодный ветер дует из телефонной трубки. Прямо в ухо.

— Мне надо увидеться с тобой, поговорить, — продолжил я, — не могу этого сказать по телефону.
— По-моему, уже давно всё сказано. Мы же договорились — никаких встреч.
— Нет, я не об этом. Мне надо сказать…
— Я не могу. Правда. Извини.
Я молчу. Она тоже. Я на мгновение убираю трубку от уха. Ухо так замёрзло,
что я его не чувствую. Начинаю его усердно растирать.
— Я заберу Тимку из школы. Хочу с ним погулять. Часов в шесть приведу. Спускайся во двор.
— Нет, не могу, — твёрдо говорит она.
— Послушай, мне очень нужно поговорить с тобой.
— Ты меня вынудил сделать это… Я не могу с тобой увидеться. Знаю, о чём будет   разговор. Всё давно уже закончено. А теперь окончательно. Я выхожу замуж.
— Как? Мне только… А как же Тимка? Мне не только об этом надо было поговорить… Мне плохо! Слышишь!
Я разбиваю трубкой второе окно будки. Тяну изо всех сил трубку. Телефон, оторвавшись,
летит на пол. Мужчина, дожидавшийся своей очереди, выволакивает меня из будки.
— Ты чокнутый?! Чокнутый? Или напился?!
— Да пошёл ты!

Автобус снова останавливается, двери открываются, я выхожу. За мной двери захлопываются, забавно прижав чью-то сумку, которая тщетно подёргавшись, так и остаётся наполовину наружу. Как же так?! В автобусе же никого не было… Автобус отъезжает, в окнах я вижу лица людей. Некоторые смотрят прямо на меня, но как-то странно. Я кричу: «Стой! Стой!» Но автобус растворяется в тумане.

Тимка встречает меня, как обычно:
— Почему давно не приходил? Я соскучился. А куда мы пойдём?
Он прижимается ко мне, я беру его на руки. Изрисованный ранец падает на асфальт.
— Хочешь в зоопарк? — спрашиваю я. Тимка кивает.
Мы идём по улице. Я окунаю лицо в его взъерошенные кудри и плачу. Но этого, кроме Тебя, никто не видит. В зоопарке Тимка просит меня отпустить животных на свободу: открыть клетки, чтобы звери были счастливы. Змеи, как неживые, лежат на песке. Рысь носится по клетке и иногда скалится. Орёл сидит на дереве и возмущённо рассматривает людей. Только обезьяна корчит рожи и колотит по заду лапой. Мы с Тимкой открываем клетки. Волчья стая, не обращая ни на что внимания, несётся вдаль. Выпрыгивает тигр, за ним лев. Разбиваем стёкла в террариуме. Выползают ожившие питоны и ящерицы. Обезумевшие от страха люди носятся в поисках укрытия. Глупые! Они не знают, что зверям до них дела нет. Бесконечно носить в себе злость,  мстить — это чисто человеческое. Прибегает служитель зоопарка, но мы, вовремя заметив его, прячемся за деревом, не забыв выпустить на волю орла. Птица, взмахнув громадными крыльями, парит над нами. Мы резвимся среди волков, плаваем в бассейне с медведями, катаемся верхом на страусах. Мы выпускаем животных на улицы Баку. Зоопарк пуст. Тимка подбегает к милиционеру, дёргает его за рукав: «Дядя, ты ведь любишь зверей? Ты видел тигра на улице? Он смог убежать из клетки. Ты его не обижай, пожалуйста».  Рука милиционера тянется к кобуре, он испуганно озирается по сторонам. Я хлопаю его по плечу: «Всё в порядке. Сын шутит». Милиционер что-то бурчит в ответ, удаляясь. Мы подходим к дому, в котором когда-то вместе жили. Тимка хнычет, просится ко мне. Как мне объяснить. Как? Я говорю ему, что на нас смотрят его друзья-волки… Он не должен их расстраивать.

— Папа, а ты придёшь завтра?
— Приду, — обманываю я. Тимка целует меня, оставив на лице солёный след.


Я стою на мостовой в густом тумане. Куда теперь идти? Что кроется за этим туманом? Рядом опять проносится машина без водителя. Из машины доносятся звуки какой-то бешеной музыки. Ещё мгновение — и я оказываюсь в полной тишине. Теперь даже машин нет. Куда они делись? Идти мне приходится недолго. Я нащупываю что-то железное. Наверное, прут. Ну-ка, что тут рядом? Ещё один прут, и ещё… Да это же клетка! Ну и что же теперь? Я хватаюсь за прутья клетки, стараюсь разглядеть хоть что-нибудь в тумане. Тщетно. Но вон там! Да, да, там кто-то идёт. Это ребёнок. Он подходит к клетке. Это Тимка. Он приближается. От него исходит свет. Луч пробивает себе путь в тумане, растворяя прутья. Тимка подбегает ко мне, я беру его на руки. Изрисованный ранец падает на асфальт. Так мы и идём. Я окунаю лицо в его взъерошенные кудри и плачу. Но это, кроме Тебя, больше никто не видит. Вокруг появляются и исчезают какие-то силуэты, предметы, слышится приглушённый разговор, доносятся звуки из кувшина памяти.


— Я не первый раз замечаю — он разговаривает сам с собой… Ругается, смеётся.
— Не думаю, что это что-то такое… Ребёнок ведь. Какие-то фантазии.
— А, может, проконсультироваться у психиатра?
— Нормальный ребёнок. Да нет тут ничего необычного. Ты же смотрела фильм… забыл название… Ну, там про ребёнка. У него не было друзей — он их выдумал. Ну и разговаривал с ними постоянно.
— Разве у него нет друзей?

* * *

Мама поёт мне колыбельную. Мне нравится, когда мама поёт колыбельную. Нравится в полудрёме слушать её. Она думает, что я уже заснул, и поёт всё тише и тише. Встаёт. Я открываю глаза. Прошу спеть ещё.

Стук в запертую дверь. Вниз по лестнице. Узкий двор, завешенный вдоль и поперёк простынями. Простыни висят на верёвках, которые поддерживаются длинными палками. Один конец палки раздвоен, другой упирается в землю. Во дворе обычно бывает много народу: дети гоняют мяч, женщины возятся с детьми, мужчины курят, играют в нарды. Сейчас же никого нет. Все выбежали на улицу — там разбилась машина. Врезалась на полной скорости в дерево. Папина машина. Под ногами куски стекла. Милиция оттесняет людей от места аварии. Только бы не подойти ближе. Только бы не подойти!
— Какой ужас! Они оба погибли!
— А, может, выживут?
— Да нет… Погибли… Видишь, врачи уезжают. Доктор сказал, вероятно, инфаркт за рулём случился.
— Вот их пацан. Стой! Не убегай!
_______________________________________________________

Я почему-то зашёл в аптеку. Ты не знаешь, что мне надо купить? Вот и я не знаю. Я стою около витрины и читаю названия: лекарство от кашля, мочегонное, противозачаточное. Зачем же я зашёл в аптеку? В конце концов, какая разница? Разве Ты не замечала за собой такое: проходишь рядом с магазином или аптекой и заходишь, заранее зная, что ничего не купишь. А вот эта старушка знает, что ей надо… Или вот этот сопливый очкарик. Он определённо купит что-нибудь от простуды. Парень в кожаной куртке, с густыми чёрными усами, проросшими вплоть до нижней челюсти. Он размахивает руками, в каждой — по бутылке кефира. Парень визжит. Наверное, глухонемой. Бутылки мешают ему жестикулировать. Он кладёт их на стеклянную витрину, не прекращая при этом визжать на продавца. Продавец — прыщавая девушка — объясняет ему, что пустышка (а-а-а, ему нужна пустышка, поэтому он между визгом чмокает) продаётся только в комплекте с бинтом, термометром и какими-то лекарствами. Глухонемой поднимает обе бутылки с кефиром и со стуком опускает на витрину (по-моему, витрина не разбилась) и этим выражает протест, отчего продавец приходит… нет, не приходит в ярость — просто заявляет, что пустышку без комплекта не продаст. Глухонемой яростно жестикулирует, чмокает, визжит, подпрыгивает. Зеваки вступаются за глухонемого, требуют продать пустышку без комплекта, а продавщица отвечает, что если будут продавать таким образом каждому… Какая разница, что она дальше говорит. Я всё-таки куплю что-нибудь. К примеру, снотворное. Да, пару пачек снотворного.
 
Туман больше не рассеивается. Но поблизости кто-то шевелится, разговаривает, любит. Я Тебе изрядно надоел. Но с кем мне общаться, если не с Тобой? Тебе очень идёт вязаная шапочка. Возможно, Ты сейчас читаешь книгу или работаешь, а тут я со своими мыслями. Ах, чёрт, чуть не наткнулся на кого-то. Проклятый туман! Ты извини, но общение с Тобой я прервать не могу. Ты спрашиваешь, почему? А, может, и не спрашиваешь. Всё равно я не знаю, что ответить.

Вот моя дверь. Она отвратительно скрипит, открываясь. Надо бы её смазать. Интересно, который раз я произношу эту фразу? «How did you know I was living here?» — в коридоре я кидаю куртку на стул. «Leave me alone!» — я захожу в туалет. Не удивляйся, я так изучаю английский. Развешиваю листочки с английскими предложениями по всей квартире, через неделю меняю. Знаешь, помогает. «Well maybe I’ll do that now». Я срываю плакат на кухне. «Do you want to come?» — a этот в спальне, вслед за ним остальные. Я выхожу со всей кучей плакатов на лестничную площадку и открываю крышку мусоропровода, по которому любят карабкаться крысы. При виде крыс меня бросает в дрожь.
Однажды я как-то мыл посуду, а крыса выскочила из-за плиты, и почему-то не серая, а коричневая. За ней тянулся грязный хвост, похожий на шнур. Остановилась, посмотрела на меня чёрными глазками-пуговками и не спеша недовольно вернулась обратно. Оказывается, за плитой она прогрызла дыру, откуда и пускалась в путешествие по моей квартире. Я зацементировал дыру и лёг спать. Утром я обнаружил, что все мои труды были напрасны.
Дыра в первозданном виде. Весь день крыса шуршала то за шкафом, то за холодильником. И в довершение всего нагадила на стол, видимо, в отместку за то, что я вмешался в её частную жизнь, хотя мою жизнь отравляла именно она. Я купил крысоловку, поставил её около норы. Для приманки положил в ловушку кусочек колбасы. Колбасу она съела, а вот крысоловка не сработала. Крыса издевалась надо мной. Я схватил швабру — и как начал носиться по всей квартире! Крыса прыгнула мне на плечо со шкафа. Оттолкнувшись, полетела, именно полетела на пол, и пустилась наутёк. Я побежал за ней. Метнул в неё швабру, но только разбил вазу. А крыса, полагаю, успешно скрылась в норе. Вот обломки вазы первые и отправились в дыру. Я решил забить нору крысы стеклом. Посмотрим, как она будет стёкла разгрызать. Я разбил бутылку из-под вина, запихал осколки в дыру. Они так же успешно провалились в никуда. Я принёс с балкона ещё несколько бутылок. Проделал то же самое. Результат тот же. Наконец, когда в дыре исчезли осколки пятнадцати бутылок, дыра забилась. Я начал цементировать стену… но вдруг услышал шорох за шкафом. О, нет! Крысы не было в норе!
Тогда я придумал страшную казнь! Намотав на палку шнур и оголив его концы с одной стороны, включил другой конец шнура в сеть. «Электрический стул» или, вернее, «электрическая дубинка» для крысы была готова.
  Битый час я гонялся за крысой по кухне. Крыса то носилась по столу, то залетала на шкаф. Но стоило мне подбежать к шкафу, как она уже наблюдала за мной из-за холодильника, а через секунду вновь неслась по столу. Наконец она устала (как и я, кстати) и забежала за плиту, но в нору уже попасть не могла. Там между плитой и стеной она и застыла. Так… Но там мне её самодельной электродубинкой уж никак было не достать. Я поднял чайник с кипятком. Можно ошпарить крысу и она умрёт: только наклонить чайник. Я постоял, положил чайник на место и вздохнул. А крыса посмотрела на меня и убежала.
Я убил крысу… Я стал причиной её смерти. Она выбежала на балкон и свалилась вниз. Правда, когда я спустился во двор, я не обнаружил её труп. Может, она и не умерла. Как бы то ни было, представляешь, сколько было бы смеху, если бы крыса перед прыжком с балкона заговорила, и причём, по-английски! Я засовываю листы с фразами в мусоропровод, которые, может быть, помогли бы крысе выучить английский язык, и закрываю крышку. Возвращаюсь в квартиру. Принимаю душ, ужинаю вчерашними котлетами с картошкой, запиваю бутылкой вина, включаю магнитофон. Ты любишь Жана-Люка Понти? А я просто обожаю Люка Понти, особенно его «Мираж». Я достаю снотворное, выдавливаю все таблетки на журнальный столик. Горстка маленьких, цветных, соблазнительных таблеточек. Вода под напором пузырится на дне стакана, выплёскиваясь за края. Я ставлю стакан рядом с таблетками. Думаю, хватит стакана воды, чтобы запить таблетки. Вначале закружится голова, всё вокруг увижу, как через очки с толстыми линзами. Наступит темнота… А может, и не темнота, а сон… Я часто вижу сны. Это будет бесконечный сон. Ладно, хватит… Чёрт! Что это опять дребезжит?! Телефон! Ненавижу звон будильника и телефона. НЕ-НА-ВИ-ЖУ!
Стакан с водой летит в телефон. Попал. Стакан падает на пол, разбивается. Телефон
продолжает звонить.

Девять, десять, одиннадцать звонков…
Белый пластмассовый шарик перепрыгивал через сетку в душной прокуренной теннисной комнате. Игрок с сигаретой в зубах жонглировал ракеткой. Хлоп! Шарик падал на пол. Игрок громко смеялся. Игрок смеялся, гнал Элика за шариком. Тот приносил ему шарик. А игрок, промахнувшись, опять кивком головы отправлял Элика искать шарик.
— Ты зачем это? — спросил я,
— Проиграл, а деньги не отдаёт. Говорит, что нет. Так что пусть отрабатывает. А тебе какое дело? Чего ты на меня так смотришь?
Шлёп! Игрок промахнулся, шарик полетел на пол. Элик нагнулся поднять его. Игрок, злорадно взглянув на меня, пнул его ногой. Элик растянулся около теннисного стола и заплакал. Я прыгнул на теннисный стол и ударил игрока ногой в лицо. Он, схватившись за голову, упал. Между пальцами хлынула кровь. Потом на меня набросились его друзья. Да и игрок, очухавшись, надвигался на меня с ножом. Внезапно появилась милиция. Все разбежались. Я отряхнулся и пошёл по улице. Элик шёл за мной и улыбался…

Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать звонков…
В то лето в Баку было особенно жарко. Я шёл с работы, стараясь держаться поближе к домам, спасающим прохожих милосердной тенью. Кроссовки утопали в расплавленном асфальте, как в зыбучем песке. Я старался идти как можно медленнее, чтобы делать меньше движений. От движений рубашка прилипала к мокрому телу.
Полседьмого вечера. Нет возможности поехать на пляж, залезть в Каспий — только там блаженство и спасение в такую погоду. Счастливчики сидели в сине-зелёной воде, ныряли и булькали под водой. Я подставил голову под кондиционер — он окутал меня холодной струёй воздуха. Это, конечно, не бульканье под водой, но тоже неплохо.
В комнату вошёл Элик — я забыл закрыть входную дверь.
— Ты закрыл дверь?
— Да.
Он сел. Я налил себе и ему чай. Элик посмотрел на потолок и сказал: «Я устроился на завод. Холодильники там делают. Хочу тебе подарить холодильник. Вынесу его с завода по частям, потом у тебя дома соберу. Я же теперь специалист. Вот принёс тебе первую часть».
Он достал из кармана железную надпись «Хазар».

Я положил железку на журнальный столик и сказал, что мне как раз нужен второй холодильник. Элик смотрел на потолок и улыбался.

Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать звонков…
Нет. Он не успокоится. Я поднимаю трубку и узнаю: Элик хочет прийти ко мне, потому что влюбился в девушку, которая работает в трамвайном парке. Он хочет на ней жениться. Ему надо посоветоваться. Я что-то кричу в ответ, даю отбой. Подметаю осколки стакана. Звоню Элику. Его мама говорит, что дома его нет. Ну ничего, перезвонит ещё.
А мне надо уложить Теймура спать. Это нелёгкое дело. И Самира и я «совы», ложимся поздно. Эту привычку перенял и Тимка. Но не сидеть же ребёнку до двух часов ночи.
А для этого нам опять надо лететь к звёздам. Тимка лежит с закрытыми глазами в постели, сладко улыбаясь. Я включаю приёмник. Приёмник свистит, жужжит. Наш космический корабль опускается на планету. Я рассказываю о полёте и посадке. Тимка хочет открыть глаза и посмотреть на экзотических жителей, но вздыхает, вспомнив, что одно из условий полёта — сон, где и будут разворачиваться самые интересные события. Самира заглядывает в спальню, что-то хочет сказать — я машу ей рукой, она кивает и выходит.
Тимка засыпает. Я накрываю его одеялом, выключаю приёмник, притворяю за собой дверь. Самира смотрит телевизор. Я спрашиваю, что за фильм, она отвечает, что фильм неплохой, правда, уже заканчивается. Я закуриваю. Прошу Самиру принести чай. Когда она приносит стакан чая, раздаётся звонок в дверь.
— Кто бы это мог быть так поздно? — спрашивает Самира и садится в кресло.
— Не знаю, — пожимаю я плечами, кладу сигарету в пепельницу, иду открывать дверь.
Это соседка с верхнего этажа. Она говорит, что сильный ветер сорвал с балкона её кофту, не залетала ли она к нам на балкон. Я отвечаю, что пока не залетала, но с минуты на минуту ждём. Соседка смеётся.
Фильм закончился. Чай, конечно, я налил себе холодный. Надо будет поставить чайник на плиту. Сигарета в пепельнице выгорела. От неё остался только пепел и наполовину обгоревший фильтр… Я зажигаю новую сигарету, выхожу на балкон. Действительно неистовствует ветер. Под порывами ветра гудит железная крыша, гнутся беззащитные тополя. Звёзды скрыты за тяжёлой завесой туч.
Уже довольно поздно. Во дворе никого нет. Впрочем, поздний прохожий бегом пересекает двор, заходит в подъезд. Ещё один. Только он, сгибаясь под напором ветра, еле-еле идёт в пижаме по крыше дома напротив. Лунатик. Надо что-то делать! Крикнуть? Он же не услышит. Кого-то позвать? Или вызвать пожарных, что ли? Лунатик доходит до карниза крыши и летит вниз.
Тополь, вырванный с корнями, валится на чью-то машину. А вот и хозяин машины. Он бежит к тополю, пинает его ногами и швыряет в упавшее дерево камнями. Я кидаю окурок вниз…

Топот раздался в коридоре, когда я уже почти заснул. Топот босых ног, переходящий в галоп. Не знаю, что это может быть… Включаю ночник и жду.
Дверь распахивается, шестилапое существо вбегает в комнату. Оно тяжело дышит и одновременно страшно рычит. Морда похожа на павианову, но с длинными клыками. Из пасти течёт слизь вперемешку с пеной. Свирепый, исполненный враждебности взгляд. Мускулистое тело, покрытое рыже-чёрной шерстью. На лапах длинные грязные когти с пятнами запёкшейся крови…
Оно говорит: «Я очень ловкий! Мне ничего не стоит тебя поймать!»
Оно поднимает лапу, резко шлёпает ей о паркет и начинает царапать пол когтями.
— Откуда ты взялся? — спрашиваю я. Существо, выдирая блоху, почёсывает морду.
— Какая тебе разница? Ну что за идиотские вопросы! Вот это и доказывает, что все вы ничегошеньки в этой жизни не понимаете. Вся моя жизнь, вся жизнь таких, как я — это тяжёлая и кропотливая работа. И охота! Можешь это называть охотой. Это всё очень не просто. Но моя миссия особенно важная. А ты тут глупые вопросы задаёшь!
— На кого ты охотишься?
— Давай их назовём мышами.
— Почему именно мышами?
— Можно и по-другому. Просто удобно произносить. М-Ы-Ш-Ш-Ш-Ш-ШЬ! Звучит, а? Так вот, я ловлю их.
— Ты что, питаешься ими?
— О, нет. Понимаешь в чём дело: я просто корректирую их сущность. В них много факторов, которые мешают нам (ты же понимаешь, что я не один). Для начала я удаляю им глаза, потом остальные органы чувств, затем органы совести… ну, в общем, очень сложная это манипуляция. Потом всё восстанавливается. И зрение возвращается. И чувства, но соответствующие, конечно. Мыши становятся покорными и счастливыми. Наступает полная гармония. Понимаешь?! Это наш миропорядок. И только он правилен. Всё остальное — это полнейшая ЕРУНДА! Вот в него и надо укладываться.
— Неправда! Им больно! Это с виду они счастливы. Они боятся — это правда. Но страх — это не  любовь. Страх это…
— Брось! Какая к чёрту любовь? Очнись! Оглянись вокруг! Хотя, с кем я говорю?! Вот ты думаешь, эта картина, которая не даёт тебе покоя, там с докторами всякими, да с растущей, как ты изволил выразиться, мерзостью — это просто так? Это именно то, о чём я говорю. Это и есть моя охота. Я специально создал всю эту историю, чтобы помочь тебе. СТРАХ! А потом покорность. Я не садист. А вот ты был избранным. Я хотел из тебя воспитать одного из нас. Мы властелины. Мы решаем всё. Но ты никак не поддавался. Я за тобой с детства слежу. Я чувствовал в тебе силу. Ты подавал огромные надежды. Но эта сила направилась совсем не туда, куда надо. Поверь мне, я приложил очень много усилий. Это всё твоё бездарное упрямство! Ой, накажут меня, что не справился… Но с такими редкими экземплярами справится очень и очень сложно.
— Я не понял, значит, этого всего… диагноза, врачей… не было?
— Ну как же не было. Было, но не получилось, как я хотел. Просто это средство должно было тебя образумить. Но оно не сработало. Мне оно больше не нужно. Влачи дальше своё жалкое существование!
— Так, значит, я буду жить?
Существо, хмыкнув и изрыгнув слизь, выбегает на балкон и прыгает вниз, целым и невредимым приземляется на свои четыре лапы и смеётся. Как ему не холодно в такую погоду? Б-р-р-р! Выносливое существо.

Я решил совершить восхождение, чтобы встретиться со звёздами, а ещё во мне таилась невероятная мечта о том, что удастся слиться с ними. С таинственными, моими любимыми звёздами! Меня встретили ощетинившиеся скалистые горы без растительности. Это были красные, оранжевые, бордовые, ослепительно белые горы… Солнце жгло беспощадно, и я, обливаясь потом и отдавая все силы, лез наверх, пока не нашёл тропинку. Я не спал по ночам, подкрепляясь родниковой водой и мёдом. Горы ответили взаимностью на мою любовь — постелили травяной ковёр, оделись в сплошь зелёное одеяние.
Я шёл под сенью деревьев. Для меня пели соловьи. Я стал свидетелем рождения прозрачного ручья. Когда ручей достаточно окреп, я разделся и зашёл в воду. Ручей превратился в бурную реку, но вода, к сожалению, была уже не столь прозрачна. Я вместе с рекой бился о берега. Пытался пробить желаемый путь. Но берега были крепкие — направляли меня по-своему. Я выплыл на берег и очутился у горного озера с ледяной водой.
На ровной поверхности озера отражались звёзды, мои любимые звёзды, которые казались мне немножко грустными. Я стою у подножья высокой горы. Гора уходит в самое небо. Гора уходит в космос. Вот туда и предстоит мне подняться. Я знаю, что если мне это удастся, то сбудется моя заветная мечта. Я это знаю, поэтому и счастлив.