Пантомима

Есть врачи, для которых время то прыгает, как шарик для настольного тенниса, то растягивается, как прилипшая к пятке жвачка, то сужается и пытается пролезть в игольное ушко, причём безуспешно. На скорой я понял, что время не играет существенной роли, оно просто присутствует и всё тут. Время с тобой все двадцать четыре часа в сутки вплоть до последних минут окончания дежурства с предвкушением блаженства двух-трёх свободных дней — ты словно  упираешься спиной в одну стену,  ногами же пытаешься остановить приближающуюся противоположную-  очередное дежурство.

Это я понял, когда, закончив «м;д», попал на скорую. Я чувствовал себя отвратительно. Почему я, например, не выбрал профессию автослесаря? Даже полученный диплом врача не спасал меня от жуткой депрессии при виде крови… Странно, что, присутствуя на хирургических операциях, я чувствовал себя довольно сносно (первый раз, правда, упал в обморок). Но вот стоило мне, например, увидеть раненого после автоаварии - меня начинало мутить, время проваливалось куда-то под ноги, а сам я повисал в невесомости, из которой выбираться уже не хотелось. Поэтому я отказался когда-то от хирургии… Но в силу определённых, не зависящих от меня обстоятельств, вдруг полетел вверх тормашками прямиком на скорую.

И моргнуть не успел, как с врачебной сумкой садился в микроавтобус скорой, чтобы мчаться с дежурной бригадой навстречу авариям, падениям с высоты и прочим кошмарам. Весь мир превратился для меня в боль, ужас, несчастья и болезни. Другой же мир просто улетучился, он безвозвратно утонул в прошлом…
Вся скорая состояла из центра (там сидело руководство и администрация) и районных подстанций. Некоторые были похуже, некоторые получше. Те, что получше, находились в центре города, и там можно было неплохо заработать. Все искали связи, давали взятки, чтобы именно туда и попасть. А мне было уже всё равно. Я уже был в невесомости. Вот так и приземлился на Третью подстанцию скорой, которая представляла собой одноэтажное строение, не знавшее ремонта, вероятно, со времён Октябрьской революции. И ещё, что примечательно, недалеко от третьей подстанции находилась тюрьма, в которой когда-то сидел Сталин (а теперь рядом предстояло «сидеть» мне). Подстанцию окружали несколько пятиэтажных зданий, а потом от склона и до самой вершины горы карабкались тысячи и тысячи лачуг. В этих лачугах, построенных из жести, камня и картона, среди нефтяных луж, жила сама бедность. А в этой бедности существовали люди, вобравшие в себя все мыслимые и немыслимые человеческие пороки. Здесь главенствовали свои законы. Здесь находился параллельный мир Баку. Это поселение бакинцы называли «Шанхай».

Заведующая, похожая на разжиревшую, бородавчатую жабу, окинула меня взглядом с ног до головы, хмыкнула и указала головой на стул. Я сел. Она начала квакать о том, что можно делать, а что нельзя. Нельзя, например, опаздывать. А можно, например, покушать.
Но если поступит вызов, а на станции никого нет, то докушивать нельзя. И квакала, и квакала… Потом показала мне комнату отдыха, от вида которой я впал в окончательное уныние. Комната состояла из зарешёченного окна, которое смотрело на грязный двор, и пяти жёстких коек. «Шанхай» был частью города, которая для меня,
как и для многих других, просто не существовала. Ну да, не существовала — именно до этого дня.
 
* * *

Скверно работать на скорой летом: машина нагревается до температуры кипения. Я чувствовал, будто кипяток внутри меня выливается струями пота под халатом. Душ принять было негде, разве что на вызове — вместо предложенного холодного сока, который, конечно, тоже вскипит и выльется наружу. Попроситься в душевую — замечательная, но неосуществимая идея.
Скверно работать на скорой зимой. Как-то ночью удалось поспать вдесятером на злосчастных пяти койках (женскую комнату отдыха затопило), прижавшись к диспетчеру Зарифе, очаровательной, мягкоупругой медсестре. Увы, «счастье» длилось недолго: подъехали милицейские машины. Рёвом сирен и мигалками они наверняка разбудили весь «Шанхай», что уж о нас говорить! Менты затолкали сонного меня, сонного водителя и сонную медсестру в «Латвию», даже не дав возможности оформить вызов. Я сел в машину и заснул. Я научился спать в любом месте, в любом положении. СОН… СОН… Вот что для нас было самым главным. Что может быть лучше сна? После дежурства ты проваливаешься в его объятья часов эдак на десять. Когда просыпаешься, уже ночь. Все спят. А ты, как привидение, ходишь по квартире, пьёшь чай, читаешь или болтаешь по телефону с такими же бедолагами как ты. День, два — и снова на двадцати четырёх часовое дежурство…

В отделении милиции белобрысый подросток перерезал себе вены в нескольких местах на руке и шее. Два мента держали его за руки. Следователь тыкал ему пальцем в шею, отчего кровь разбрызгивалась ещё сильнее. Все были в крови. И я тоже — пока накладывал жгуты. Следователь поехал с нами. Он сказал, что начальник «трахнет» его, если парень умрёт. Он не успел среагировать на то, что подросток после обыска достал из носка лезвие. Я подумал, что костюм следователю придётся выкинуть, а мне поменять халат. Я сказал, что парень не умрёт, если следователь даст мне сигарету, как только доедем до «приёмной» больницы. Он пообещал.

 Зарифа была такая мягкая и тёплая, а в машине было холодно и неуютно. Я всегда считал, что наши «Латвии» неустойчивые, в чём лишний раз убедился. «Латвия» на повороте поднялась на два колеса. Я удивился, что мы не перевернулись и благополучно доехали до больницы. Следователь, как и обещал, угостил меня сигаретой. У него дрожали руки. Он был бледен. Меня же снова замутило. Зато сигарета курилась вкусно после шестилетнего перерыва. Следователи любят
«Мальборо». В тот день оно мне тоже как-то особенно понравилось. Очень скверно
работать на скорой зимой.

* * *

У меня вырос панцирь. Вначале на теле появились мелкие блестящие чешуйки. Я на них не обратил внимания, да и к дерматологу идти было неохота. Чешуйки отвердели, потеряли блеск, начали давить, мешать движению, превратились в костные пластинки. Веки закрывались плохо — я спал с полуоткрытыми глазами. Обувь пришлось купить новую — на два размера больше. Бритьё стало сущей пыткой. Я начал пользоваться опасным лезвием и скрёб им щетину, которая росла на костных пластинках, как сорняки, пробивающиеся сквозь старый асфальт. При этом раздавался скрежет, похожий на трение пенопласта о стекло. Я думал, что мне будет стыдно выходить на улицу, что на меня начнут показывать пальцем. Я ошибался. Людям было начихать. Они привыкли видеть людей в панцире — тех самых со скорой. А у кого панцирь не появился, тот или стал истериком, или заработал себе кучу заболеваний. Панцирь не оберегал от всего — легко протыкался ножом, а при аварии и вовсе мог разлететься на мелкие кусочки. Но в любом случае без панциря было хуже.

Севда, к примеру, панцирь носила давно. Ей было лет тридцать пять. Под всегда уставшими глазами к концу дежурства появлялись «мешки». Она курила сигареты без
фильтра, отчего у неё был сиплый голос. Я слышал, что до скорой она работала хирургом, но как-то не поладила с главным врачом, и её уволили. А вот у фельдшера Закира панциря не было. Только Закира миновали все опасные случаи. Его ничего не касалось, кроме заработка. Если носилки не пролезали в лестничный пролёт, и не работал лифт, он сажал больного на стул и готов был тащить его хоть сто этажей, главное, чтоб платили. А вне работы он пел басом в хоровой капелле и этим очень гордился.

Хозяева постаревшей собаки не знали, что с ней делать. На улицу выгонять жалко, поэтому вызвали скорую. Хозяевам собаки повезло. Приехал Закир. Он вкатил собаке массу инъекций. Собака не умирала. Бог этого деревенского парня силой не обидел — Закир просто задушил собаку и получил за это от хозяев солидную сумму. Обо всём этом он нам рассказывал с гордостью, лёжа на койке. «Забавный» получился рассказ, который услышала Севда. Она буквально вывалила Закира с матраца на пол и начала пинать ногами: «Твою мать, а!.. Если я ещё когда-нибудь услышу…» Закир бросился наутёк. Выдавая всевозможные сочетания мата, за ним бежала Севда, щёлкая врачебными ножницами. Закир спрятался в туалете. Немного успокоившаяся Севда постучала в дверь туалета: «Эй, мудак! Ты там не сдох? Я просто хочу тебя предупредить: ещё что-то подобное сделаешь, я тебе яйца отрежу…»

Однажды я видел Севду без панциря. Я в прекрасном настроении возвращался с гулянки за полночь. На Торговой было безлюдно. Я шёл не совсем прямо. Просто прямо не получалось. Чтобы проверить, я раскинул руки в стороны, постарался пройти по краю тротуара, представив себя канатоходцем. Если действительно это был бы канат, меня уже отлавливали бы на дне пропасти. Я оступился и буквально рухнул на скамейку. На скамейке сидела Севда. Я сказал: «О-о-о! Прывэт!» Севда посмотрела на меня. Она плакала, правда, попыталась рассмеяться, чтобы скрыть это. «Где это ты так
нажрался?» Я пожал плечами, подсел к ней: «Почему ты плачешь?» Она сказала, чтобы мне всякое такое не мерещилось, пить надо меньше. Мы долго разговаривали о каких-то дурацких вещах. Потом я обнял Севду. Вернее попытался это сделать, а фактически облокотился на неё. Я сказал: «Я хочу к тебе в гости. Вот пойдём к тебе сейчас в гости». Она улыбнулась, чмокнула меня в щёку и ласково потрепала меня за волосы: «Иди домой, малыш. Завтра дежурим». Действительно, что это на меня вдруг тогда нашло…

* * *

Мы ехали по набережной Темзы на кабриолете. Над нами проплывали корабли. Это пугало меня. Мне казалось, что один из кораблей своим громоздким днищем раздавит нас в лепёшку. Я не мог разглядеть лицо человека за рулём. Было непривычно, что руль у автомобиля справа. Мы ехали долго. Эта длинная дорога надоела мне. Вдруг водитель остановил кабриолет: «Я хочу поплавать в Темзе». Я сказал: «Темза холодная, кроме того, мне хочется побыстрее попасть в Лондон». Он, пропустив всё это мимо ушей, спустился к реке, сел на корточки, опустил обе руки в воду. С минуту он сидел неподвижно, потом встал. Я крикнул, чтобы он пригнулся, а то очередной пролетающий корабль снесёт ему голову. Он сказал, что я могу не волноваться — это исключено.

Через некоторое время мы въехали в подвал мрачного здания. Я подумал, что это, наверное, многоэтажная стоянка, но нигде не было видно других автомобилей. По винтовой дороге мы поехали вверх. Я спросил: «А мы уже в Лондоне?». Он ответил: «Это окраина Лондона. Мы здесь закончим наше путешествие». Я недовольно сказал, что лучше б уж сразу поехали в центр. А ему как всегда было всё равно. Он завернул куда-то вправо, въехал в большую разноцветную комнату и остановил машину. Я вышел из машины, сильно хлопнув дверью. Он подал машину назад. Потом вдруг развернулся и уехал.

Комната была хорошо освещена. В центре на матах танцевали и прыгали чудовища. Вместо головы у них была полусфера, вместо грудной клетки — уродливое лицо. Один из уродцев подошёл ко мне. Он содрал с себя весь этот маскарад… Ого! Да это девушка. Теперь она осталась в чёрном костюме мима. Она взяла меня за руку.
— Пойдём к нам.
— Какого чёрта! Что вы тут делаете?
— А ты разве не видишь? Зарабатываем на жизнь. Это театр пантомимы. За зеркальными стенами сидят зрители. Платят нам немного, но на жизнь хватает.
— Но мне надо в Лондон.
— Вечером, после представления все вместе и поедем.
Она снова нацепила идиотский наряд, протянула такой же мне. Я сказал, что надевать не буду.
— Не стесняйся, — сказала она, — для этого и создана зеркальная комната, нас видят, а мы нет. Одевайся, повторяй за нами. У тебя получится. Я уверена.

Когда я открыл глаза, я сидел на койке и держал в руках носок. А около меня, скрестив на груди руки, стояла Зарифа: «Ты поедешь на вызов или мне будить другого врача? Очередь-то твоя». Я сказал, что поеду… Оказывается, она уже десять минут пыталась меня разбудить. Я, как всегда, матерился, сказал, что уже проснулся, надел правый носок, а когда пытался надеть левый, опять заснул.

Шёл едко-зелёный дождь. На «Шанхай» в такую погоду машина не поднимается. Взяв врачебную сумку, я заскользил по зелёно-чёрной грязи. Такой цвет земля приобретает от смеси нефти и зелёного дождя. Консистенция её становится похожей на вулканическую лаву. На «Шанхае» ночью всегда опасно. Можно наткнуться на наркоманов. Не отдашь наркотик, могут побить, а могут и прибить. А уступишь, придётся объясняться с «Жабой», да-да, с той самой квакающей заведующей, а наркоманы зачастят на подстанцию в твою смену. Словом, встреча с наркоманами ничего хорошего не сулила. По всей видимости, я как раз прямиком на эту встречу и шёл. Потому что окончательно запутался в трущобах, а адреса найти не мог. Сзади послышались быстрые шаги. Меня кто-то схватил за плечо, а к шее приложили нож… Что-то тёмное прорычало: «Так, доктор, расслабляемся, достаём из правого верхнего кармана коробочку с наркотой и медленно отваливаем». Всё остальное произошло как-то само собой: я просто двинул ему по руке сумкой и побежал, заскользил вниз по горе, падая и снова вскакивая. Потом подбежал к одной из построек и застучал в первую попавшуюся дверь. Там меня и спрятали, а потом проводили до машины. Никакого заявления в милицию я писать не стал (всё равно не найдут, если вообще будут искать) и только молил бога, чтобы история не получила продолжения.

За мной гнался лохматый оранжевый зверь с ядовито-зелёными глазами, которыми прицеливался в меня, как лазером. Я бежал, перепрыгивая через лужи, такого же ядовитого цвета, как глаза зверя. Мне очень мешала врачебная сумка. Я её мог выбросить. Но не выбрасывал. Я понимал, что безнадёжно заблудился. Я бежал вниз, к морю. Там автотрасса — сориентироваться, найти «Латвию» будет проще. Я хлюпнулся в грязь, откуда, выбираясь, потерял обувь. Пришлось дальше бежать босиком в синей жиже, смешанной с водорослями. Зверь настигал меня. Я пересёк автотрассу и побежал к морю. Оранжевые звери боятся жёлтой воды — я это точно знал. На пляже вместо песка были ногти. Я злорадствовал, увидев, как мучается зверь, погружаясь лапами в ногти.

* * *

Кухня на станции была маленькая: с холодильником, газовой плитой, столом со стульями. Было приятно ужинать на кухне в два ночи. К этому времени становилось как-то поспокойнее. Час пик заканчивался, и можно было перекусить. Правда, никто никогда не мог предугадать, что произойдёт через минуту.
На «Шанхае» у кого-то потухла печь, набрался газ, и рвануло так, что у нас в окнах посыпались стёкла. Сонный Пярвиз бежал по коридору как очумелый. Он решил, что взорвалась станция. У Пярвиза не было медицинского образования, он учился на биологическом факультете университета, а у нас работал просто санитаром.

Я остановил Пярвиза, уже выбегавшего на улицу. Он выглядел растерянно и смешно: небольшого роста, толстый, без брюк, в одной кроссовке на босу ногу, вторую, видимо, одеть не успел. Все смеялись. Он вышел из ситуации своеобразно: начал танцевать канкан. Мы захлопали, а он побежал обратно — одеваться на вызов. Позвонили из центра. Всем надо было выезжать на «Шанхай». Массовое!..
На кухне на столе остались: кастрюля с гречкой и тремя котлетами, кастрюля с ярпаг долмасы , соления в баночке из-под майонеза, нарезанные колбаса, сало и хлеб.

Жертв было много. От взрыва рухнуло сразу несколько хрупких «шанхайских» домиков. Старший врач из центра подъехал одновременно с нами и по рации вызывал бригады скорой с других подстанций. Пожарники закончили тушить пожар, присоединились к нам разгребать развалины. Мы складывали в сторону обугленные изуродованные трупы, раненых укладывали на носилки. Нам помогали жители ближайших домиков. «Шанхай» напоминал муравейник, вереница носилок двигалась вверх и вниз.
Я пытался сделать успокоительный укол девушке, которая находилась в абсолютно невменяемом состоянии: она была во дворе в туалете, когда грохнул взрыв. Всё кругом рухнуло, а у неё ни царапины. Но она потеряла всю семью: мужа, пятерых детей и пожилых родителей…

У самого моря высилась гладкая бедренная кость великана. Хорошо, что на кости была продольная трещина, иначе я не смог бы на неё взобраться. Зверь поранил лапы, истекал зелёной кровью, но продолжал преследовать меня. Стоять на кости было скользко. Я представил, как могу упасть на острые ногти. Они проткнут меня насквозь. Я буду истерически кричать. Я буду невменяем. Зверь тем временем вонзит в меня клыки. Я прыгнул в воду. Откуда мне было знать, что жёлтая вода, вступая в реакцию с панцирем, превращает его в свинец. Меня потащило вниз…

Подъехал грузовик, из кабины выскочил мент, открыл кузов. Он истерически кричал и бился в конвульсиях. Пярвиз его держал, а я пытался вколоть ему успокоительное. В кузове грузовика лежал труп следователя. Его голова висела на кожном лоскуте. Запёкшаяся кровь пахла железом. Убийц следователя, который когда-то угостил меня «Мальборо», поймали через несколько дней. Следователю отрезали голову, потому что нужен был его пистолет.

Я опускался всё глубже и глубже в жёлтое море. Свинцовые пластины функционировали, как жабры. Панцирь выдерживал нагрузку.

Только Закир, как всегда, был без панциря. Он снял халат, раскидывал камни, разбирая завалы…
Девушка несколько успокоилась и начала засыпать. Я передал её неврологической бригаде, помог Закиру вытащить из-под завала окровавленного старика. Я заметил, что у Закира на лице заблестели чешуйки. В больнице не хватало врачей для оказания помощи раненым. Несколько врачей скорой, в том числе и я, остались помочь. Несмотря на мои усилия, старик, так и не придя в сознание, скончался. Я попрощался с больничными коллегами, вышел из здания и блеванул под деревом.

Оранжевый зверь, рыча, очень долго бежал за машиной. Он всё же умудрился укусить меня за ногу. Капала зелёная кровь.

На станции мне обработали царапину йодом. Видимо я уронил н; ногу камень или доску на «Шанхае». Меня ещё долго преследовал запах палёных волос.

* * *

Конец дежурства — это замечательно. Я сдал врачебную сумку в амбулаторию, расписался за израсходованные наркотики. В диспетчерской раздался телефонный звонок, но меня это не касалось. Три дня я свободный человек.

Юра, уже переодевшись, ждал меня и Первиза на улице. Он пригласил нас на завтрак, на «королевский» завтрак. Он получил визу на постоянное жительство в США, и мы должны были это событие достойно отметить. Отец Юры десять лет назад переехал в Израиль, а оттуда в Чикаго. Потом официально пригласил Юру, который уволился с должности заведующего реанимацией одной из ведущих клиник города, всё распродал, а ему в последний момент не дали разрешение на выезд. Так он и попал на скорую, начал заново обустраиваться, уже потеряв всякую надежду на отъезд. А его внезапно вызвали в ОВИР и сказали, что он может ехать.

На смену заступали унылые врачи. Мы вышли со станции усталые, небритые, но очень довольные. Навстречу шла Элина. Я сказал Юре с Первизом, что догоню их. Элина спросила, когда мы будем снова вместе дежурить. Я сказал, что по мне бы хоть сейчас и всю жизнь… Но «Жаба» после того дежурства нас вместе в график не включает. Она прыснула. В который уже раз я спросил, когда мы встретимся на нейтральной территории. Элина сказала, что я знаю её ответ. Что пока она замужем официально (дело шло к разводу, но почему-то никак не могло дойти) — не хотелось бы. Лучше экспромт. Я попытался обнять Элину. Она отстранилась, улыбаясь, сказала, что предостаточно разговоров про нас, не будем усугублять. Как меня влекло к ней! Улыбка, лукавый взгляд, золотые волосы, в которые я готов был погружаться лицом бесконечно. Я любил её серые глаза. Я любил каждую из тысячи веснушек на её лице…

               
После часа пик, который на скорой тянулся с пяти вечера до часа ночи, машины скорой прятались вокруг станции, карауля друг друга. Каждый старался приехать позже другого. Чем больше врачей перед тобой выстроилось в очередь, тем больше возможности и времени для отдыха. Мне неохота было играть в прятки, поэтому я попросил водителя ехать, так сказать, без фокусов на станцию. На станции не было ни одной бригады. Я потушил свет в комнате отдыха и прилёг. Было тихо. Горел электрокамин, тускло освещая комнату. Тепло расслабляло. Я задремал с мыслью о том, неужели мне предначертано судьбой всю жизнь находиться в «скоропомощной» круговерти: на работе считать часы и минуты до конца дежурства, а в свободные дни нехотя чувствовать приближающееся следующее дежурство. В комнату вошла Элина. Она распустила волосы. На ней был обтягивающий костюм мима. Она подсела рядом, провела пальцами по моему лицу: «Как ты мне нравишься!» Я поймал её пальцы и привлёк её к себе: «Хорошо, что ты сняла с себя полусферу и эту идиотскую маску». «Что?» — вздохнула она, слабо сопротивляясь.

Мы не сразу услышали, как в комнате появился доктор Ибрагимов. Увидев его, Элина вскочила и отвернулась к окну. Доктор Ибрагимов недовольно посмотрел на неё, потом на меня, встретив не менее недовольный, если не агрессивный взгляд, и вышел из комнаты. Доктор Ибрагимов всё ходил, вынюхивал, выслушивал, а потом всё подробно докладывал «Жабе». А я вообще был у него на особом счету. Доктор Ибрагимов со мной не разговаривал и искал удобного случая, чтобы сделать какую-нибудь гадость.

Не знаю, чем я ему не угодил? Пару раз он пытался мне читать нравоучения, и я его откровенно послал… Поэтому, видимо, и не угодил.
Элина застегнула кофточку и сказала: «Ну вот и доигрались». Я поднялся: «А я что теперь буду делать?» Она вопросительно оглянулась. Я повторил вопрос, посмотрев вниз: «Что я теперь буду делать? Это же вредно». Элина рассмеялась: «Поблагодари Ибрагимова».

Это было на редкость спокойное дежурство. Хоть я и был первый на очереди, до рассвета не поступило ни одного вызова. Просто невиданное событие. Ночью Первиз вытащил во двор магнитофон. Мы с Элиной целовались на скамейке и слушали Джорджа Бенсона Kisses in the Moonlight. Эта песня так и осталась навсегда моей самой любимой песней. Пришли покурить Севда с Юрой. Зарифа попросила Закира сменить её в диспетчерской, тот не был против, потому что всё равно всю ночь напролёт курил и пил чай. Мы с Элиной танцевали. Юра пригласил Севду на танец, а Первиз с Земфирой пошли через дорогу в парк качаться на качелях. На одном из балконов дома напротив стоял мужчина в накинутом поверх пижамы халате и орал, что будет на нас жаловаться главврачу скорой. А на другой балкон на шум высыпала подвыпившая компания и на верёвочке спустила нам бутылочку шампанского.

Утром доктор Ибрагимов, естественно, всё красочно рассказал «Жабе». «Жаба» была в ярости. Юра сказал: «Ибрагимов во всём сам был виноват. Он храпел. У него воняли ноги, и нам до утра пришлось сидеть на холоде, чтобы предотвратить это надругательство над нашими органами чувств». «Жаба» сказала, жаль, что у неё карцера нет — она бы с удовольствием нас всех туда посадила.

               
Элина махала рукой около моего лица: «Алё! Доктор? Ты опять не здесь?» Я улыбнулся, попрощался и пошёл догонять Юру с Первизом. Наш «королевский» завтрак прошёл по-королевски. Юра, Превиз и я выпили две бутылки водки, съели две полные пиалы хаша . Первиз говорил тосты. Я тоже пожелал Юре счастья и удачи в Америке. А Юра сказал, что мы всё равно будем всегда вместе. Потом мы заказали ещё по рюмочке водки и опьянели. Поэтому решили погулять по бульвару, а уже потом разойтись по домам. На утреннем бульваре было свежо и тихо. Вдали раздался гудок. Я услышал, как звук достиг берега, потеряв свою ярость благодаря нежности моря, и пролетел надо мной, совершенно не побеспокоив.

Я предложил выпить шампанского в кафе старого «Интуриста». Юра сказал, что это очень своевременное предложение. Первиз просто поднял обе руки вверх. Кафе только открылось — его успели привести в порядок, но специфический запах, оставшийся после ночной табачно-спиртовой атаки, напоминал о недавно закончившемся веселье. Мы здесь были частыми гостями. Во время дежурства оказывали помощь жертве очередного мордобоя, а после дежурства завтракали мёдом с молоком или просто пили чай. Эмин, официант кафе, спросил: «Как обычно?» Я сказал, что мы хашевали, теперь хотим чего-нибудь сладкого. Он помахал салфеткой около своего большого орлиного носа (его так и называли Дядя нос) и сказал, что уже учуял запах хаша и водки.

Мы выпили кофе, бутылку полусладкого шампанского, съели неимоверное количество орешков с изюмом и пирожных. Узнав, что мы отмечаем Юрину американскую визу, Эмин принёс бутылку дорогого коньяка, которую мы все вместе и распили. Когда Эмин опрокидывал бокал, его нос окунался в коньяк. Расширяя глаза от удовольствия, он слизывал капли коньяка с кончика носа. Мы, как всегда, подшучивали над Эмином. Как всегда, он не обижался. Денег он с нас не взял, сказал, что на этот раз угощает. Мы вышли из кафе. Долго прощались. Юра уже приглашал всех в Чикаго навсегда. А Первиз сказал, что мы должны открыть в Чикаго ресторан, в котором будут танцевать самые красивые девочки вселенной и крутить животом. Он живописно показал, как они это самое будут делать, и сказал, что его предки на даче — можно поехать к нему. Мы дошли до той кондиции, когда пропадает сон, и появляется желание продолжить гулянку. Юра спросил: «А как насчёт девочек?» Первиз сказал, что всё будет организовано наилучшим образом. Он сказал, биофак, филфак и даже физфак — организуют «Чикагский фак»! Поэзия проснулась у Первиза, понимаешь, после водки, шампанского и коньяка. Мы выпили чай. Первиз поставил пластинку Оркестра Махавишну. Мы опять пофантазировали о будущем чикагском ресторане и заснули: Пярвиз и я на креслах, Юра — полулёжа на диване.

Гитара висела в невесомости. Музыка была таинственна и неповторима. Волшебство манило затеряться среди звуков. Винтовая лестница вела в облака. Чем выше я поднимался, тем больше она раскачивалась. Вниз смотреть было страшно — сразу появлялось желание отпустить поручни. В облаках тяжело дышать. Но выше их кристально чистый воздух расправлял уставшие от влаги лёгкие. Земли не было видно. Лестница, которая высилась из сладкой ваты, уже не пугала.

Я стоял на небольшой площадке перед дверью. Дверь ни на что не опиралась. За дверью в позе лотоса сидела девушка с огненными волосами, в обтягивающем костюме мима. Я хотел пройти к ней мимо двери, но натолкнулся на стекло.
Дверь была без ручки. Я толкнул её — не открылась. Я расставил ноги и раскинул руки, уцепившись таким образом за четыре угла двери. Дверь вместе со мной вогнулась вовнутрь. Я попал в чрево огромной медузы, ко мне прилипло липкое вещество, освободившее меня от одежды. Мутно вырисовывались очертания девушки. Я обрёл гибкость. Мои кости превратились в хрящи, которые принимали любую желаемую форму. Я сделал «мостик», достал руками пятки, колесом вкатился в комнату.
 
Элина подошла ко мне: «Я ждала тебя. Я же говорила — не стесняйся, освободись от комплексов. Зеркальная комната спасёт нас». Я поймал её пальцы поцелуями, привлёк Элину к себе: «Люблю!» Куда-то в сторону уплыло прозрачное одеяние Элины. Мы кувыркались, как можно кувыркаться только в чреве медузы. Мы целовались, как можно целоваться в первозданном пространстве. Мы были струнами гитары. Мы были музыкой безумия и блаженства.
Я сказал:
— Только не проси надеть маску.
— Я отказалась от этого наряда, потому, что он тебе не нравится. Мои друзья ушли. Я осталась одна. Я знала, что ты придёшь.
— Всё так необычно, что кажется нереальным.
— А что есть реальность?
— Право не знаю, что тебе ответить.

Появилось очень странное обаятельное облако. Оно влекло к себе формами, эмоциями, оно вызывало восхищение. Но прямо в облако упала капля крови, прошла сквозь него, организовалась в спираль, которая быстро закрутилась, вворачиваясь обратно в облако. Для того чтобы убедиться, что попал иглой в вену, вытягиваешь слегка поршень шприца. Тёмная кровь струёй врывается в шприц, окрашивает прозрачное лекарство. Также окрасилось облако, постоянно меняя форму. Моргнул тёмно-зелёный грязный глаз. Выпуклый треугольный зрачок то расширялся, то сужался, выстреливая мыльными пузырями. Кубические мыльные пузыри беспорядочно ложились на сладкую вату. Глаз принял форму конуса, потом столкнулся с облаком и расплющился. А потом он лопнул, его ядовитое содержимое вытекло… А облако задымилось, зашипело и исчезло…

У девочки были рыжие волосы и веснушки на лице. На ней было коротенькое белоснежное платьице. Она вошла, затворила за собой дверь: «Мама, не иди на работу».

Элина надевала пальто: «Доча, я опаздываю». Девочка стояла у двери, ни на что не опираясь. Бледная девочка и пластилиновая дверь без ручек. «Не иди на работу! Не и-и-и-ди на работу!» Элина разозлилась: «Из-за тебя я опоздаю, и „Жаба“ не простит мне этого». Элина мягко отодвинула дочку от двери и чмокнула в щёчку: «Будь умничкой! До завтра!» Девочка схватила её за пальто и пыталась удержать. Но потом отпустила и убежала.

* * *

«Ты меня правда любишь?» — спросила Элина. Я кивнул и потянулся. Действие алкоголя проходило, захотелось пить, в висках пульсировала боль.
— Я решилась. Всё. Переезжаю. Поселюсь вдвоём с дочкой. Мы с тобой будем чаще встречаться.
— Да. Я тебе всё время и говорил об этом. Мы знаешь, что сделаем? Помнишь, как мы поднимались в Нагорный парк? Как встречали рассвет над морем, ждали следующего вызова? Мы там и встретимся. Завтра утречком я на такси подъеду. Идёт?
Мы лежали на носилках «Латвии». Я, честно говоря, не очень помнил, как сюда попал. Но как-то попал. По-моему, попросил Рафика, водителя, и он всё организовал. Тем более, что Элина не против была. «А где Рафик?» — спросил я.
— Пошёл к морю.
— Ты что, рацию выключила? Потом проблемы будут…
— Да ничего я не выключала. Просто попросила Зарифу по возможности меня не вызывать часик-другой.
Вот тут рация и ожила Зарифиным голосом:
— «Мезонин четыре», «Мезонин четыре», отвечайте! Х-р-р…П-р-р…
И вслед за ней уже, так сказать, влез центр:
— «Москит» вызывает «Мезонин четыре». Почему так долго отсутствуете?
Я подозвал Рафика. Он сел за руль и, усмехнувшись, спросил:
— Мы можем отправляться?
— Да, Рафик, на трассе высади меня, я возьму такси. А к шести утра встретимся в Нагорном парке, ну, знаешь, там, где мы все любим рассвет встречать.
— Будет сделано, шеф! — ответил Рафик и завёл машину.

* * *

Вечеринка была в самом разгаре. Только я зашёл, Юра налил мне бокал коньяка. Я залпом выпил его и закусил шоколадкой, представился девочкам из университета, которых, видимо, привёл Первиз. Первиз отозвал меня на кухню: «Куда ты делся?
Мы здесь вдвоём с тремя бабами надрываемся. А он взял, ничего не сказал и ушёл».
«Ну, ушёл… и пришёл…» — пожал плечами я. Первиз опять плеснул мне коньяка: «Ладно, ладно, прогулочный катер, вон та, видишь, ну, такая со жгучим взглядом — твоя».

Я пропустил мимо ушей имя девочки с филологического факультета. Головная боль прошла. Я опять опьянел. То, что она с филфака, это я помнил, а вот имя — нет. Каждый раз называл по-новому. Она тоже была довольно выпившая, поэтому это её совершенно не смущало. В танце она прижалась ко мне и как-то очень интимно спросила: «А ты тоже врач?» — «Нет, я ассенизатор». Мне было лень разговаривать. Музыка закончилась. Юра и Первиз разбрелись со своими девочками по комнатам. Я повалил её на диван, поцеловал. А потом спросил, хочет ли она выпить? Не хочет и не надо. Потом извинился, сказал, что надо уходить, и если она хочет, провожу её домой. Она обиделась и сказала, что лучше посмотрит телевизор. Прощаясь, я пообещал, что обязательно позвоню, просто мне очень и очень надо уйти — и даже не спросил её номер телефона.

Потом я сидел у Эмина в кафе до утра. Попросил Эмина организовать мне огромный букет красных роз. Эмин на то и был Эмином, что мог всегда и всё организовать. Букет как раз привезли к утру. Какие-то ребята, с которыми я пил до утра, подвезли меня без четверти шесть в Нагорный парк, пожелали счастливой свихи  и уехали. А в сетке у меня опять была бутылка коньяка, которую мне вновь положил Эмин: «Ну мало ли, вдруг понадобится». Наступало волшебное, любимое время нашей станции. Начал; светать. Из моря просып;лось солнце. Это было самое замечательное время нашего любимого города. Город как будто потягивался и начинал просыпаться. А сегодня особенно. Я сидел на бордюре тротуара, положив рядом розы. Сейчас появится «Латвия», и мы с Элиной встретим рассвет. Я улыбнулся. Солнце уже поднялось над горизонтом. Полседьмого. Проехала патрульная машина милиции. Семь часов. Машины скорой не было. Может, какой-то сложный вызов. Жаль, конечно. Но ничего. Вот сейчас поеду на станцию, и прямо при всех подарю ей цветы. Патрульная машина возвращалась обратно и остановилась около меня. Подошёл милиционер:
— Документы! Ах, доктор, это вы…
Район-то у нас один — естественно мы друг друга прекрасно знали. Он как-то странно посмотрел на меня.
— Что, ужасный вид, наверное? Так мы сутки пропьянствовали, — сказал я.
Он, выдержав паузу, спросил:
— Вы не работали вчера?
— Так нет же. Я ж говорю, мы весь день пьянствовали. Юру в Америку провожали.
— У нас несчастье, доктор. Наше общее несчастье… Авария произошла… Ваша скорая столкнулась с самосвалом. Там все погибли: водитель, врач, медсестра и пациент, которого они в больницу везли. Скорая шла на подъём, а навстречу на полной скорости самосвал. Мне очень жаль.
Милиционер в замешательстве постоял, что-то хотел ещё сказать, потом, уже садясь в машину, спросил: «Может, подвезти куда-нибудь?» Я покачал головой. Машина уехала.

У лохматых мутантов-альбиносов была стеклянная ушная раковина, мощные клыки, налитые кровью глаза. Они т;к мутировали, что стали настолько могучими и смогли свободно разгрызть панцирь, который треснул и развалился на части, оголив беззащитное тело… И я с этим ничего поделать уже не смог. Девушка в костюме мима с развивающимися золотыми волосами появилась надо мной, махнула рукой, улыбнулась, что-то крикнула, вновь махнула рукой, вокруг неё образовался огромный прозрачный шар, который ушёл в небо… Я же опустил голову на колени и тупо уставился на букет красных роз на асфальте. Время вначале опустилось к ногам, провалилось в асфальт, а потом и вовсе перестало существовать.