О выгулах и случках, кобелях и сучках

Боксёр Арчибальд оченно стихи Есенина любил. Всякий раз, когда хозяйка – а она у него поэтесса - читала ему "Песню о собаке", выл – сил не было слушать! Жёсткие, конечно, стихи, но разве мыслимо так реагировать на каждое есенинское слово? Не Троцкий, чай!
     Надо заметить, что поэтесса эта пользуется огромной популярностью среди неполовозрелых пигалиц и дам бальзаковского возраста, причём пигалицы любят рифмы с мужскими признаками, а дамы а ля де Оноре предпочитают женские.
     Поэзия – она ведь как наркотик, подсаживает на каждую строку заострённою рифмой, да так, что читать уже нечто иное, нерифмованное, недосуг. А рифмует поэтесса всё, что попадается на глаза и даже то, что на глаза не попадается. Пишет на редкость заумные стихи - и читающая челядь шлёт ей восторженные эпистолы.
     Ищет – и находит - рифму там, где её и быть-то не дОлжно. Место, например, где люди и собаки водят подневольные хороводы, она, к восторгу ценителей изящной словесности, обозначила фанерной табличкой, на которой вывела цветными фломастерами: "Для выгула и случек кобелей и сучек".
     Бродячий пёс Игнасио (о нём ниже) прочёл эту табличку и пояснил интересующимся псинам:
     - Слово "случка" является производным от слова "случай". И сколько таких случаев было в моей собачьей одиссее - память зашкаливает!..
     Вернёмся, однако, к Арчибальду, поэтическая натура которого не давала ему покоя. Пришёл срок - и влюбился боксёр в неприхотливую таксу Гюзелю.
     - И чего ты в ней нашёл? – говорили ему окрестные псины. - Ножки кривенькие, посадка низкая, тощая, как смертный грех, - в общем и целом, тьфу, а не сучка! Ка-ри-ка-ту-ра…
    - Ну и что? – возражал Арчибальд. - Она хоть и кривоногая, но шухарная и добропорядочная – просто так никому не даёт, только с разрешения хозяйки. И, вообще, красава. А как она сикает, как она сикает! - я балдею, когда наблюдаю, как ловко она управляет струйкой.
     - Так-то оно так, да только видит око, да штырь неймёт.
     - Но-но-но, попрошу без пошлостей! – ответствовал Арчибальд. – Я этого не то, что терпеть не могу, ненавижу!
     Это на словах, а на деле – на деле он очень даже внимательно присматривался к Гюзеле, принюхивался – обычное дело для собачьих ухаживаний. И пахла она, как настоящая сука. Вот только подобраться к ней не представлялось возможным. А варианты сближения рисовались разнообразные (куда до них Аретино!), но все они были какие-то фантастические, нереальные. Тьфу, а не видения! - фэнтези. И невозможность соития приводила Арчибальда в такое отчаяние, что хотелось выть. И не только на луну.
     Кривоногая такса была не первой сукой в его жизни. Далеко не первой. В сегодняшней жизни суки на суках сидят и суками погоняют. И, вообще, любовь – явление непредсказуемое: то она есть, большая и яркая, как восход солнца, то, вдруг, исчезает куда-то словно и не было вовсе, оставляя неприятные воспоминания. Ну и кутят – куда от них денешься! Кутя… кутя… кутя… кутя…
     Помнится на заре туманной юности две новорусские шавки Фигля и Мигля привлекли его внимание, хотя многое в них было непонятно.
     - Послушай, какой они породы? – спросил он у бродячего пса Игнасио, который был в то время юн словно листик на вешнем кустике и, тем не менее, мудрствовал не по возрасту справно.
     - У порядочных собак породы нет, - ответил бродячий пёс Игнасио. - Порода – это заблуждение, эхо из тьмы веков, атавизм. По сегодняшним временам, когда всё вокруг стремится к единому целому, даже рассуждение на подобную тему считается неприличным. Не толерантным то есть.
     Арчибальд был иного мнения. Тем не менее, презрев генетическую неопределённость Фигли и Мигли, влюбился в обеих сучек разом, и любил целых две недели, несмотря на мелочно-местечковые замашки сожительниц – даже по экстерьеру было заметно, что не городские эти шавки-шалавки, а очень даже деревенские с огромным, превосходящим воображение самомнением и непомерными меркантильными запросами.
     А потом их увезли куда-то – то ли на крайний север, то ли вообще на знойный юг – точно ему никто сказать не мог, да он не очень-то и любопытствовал…
     А потом были пойнтерши Нота и Беня, и нотабенил он их, как всякий уважающий себя кобель. И тоже разом. Недолго нотабенил. Те же две недели. Или три…
     А потом была Пелагея - сука замечательная. Всем сукам – сука. Заслуженная сука нашей репаблики, хотя и лаяла с акцентом, похожим на прибалтийский. Но вот ведь какое дело, отвергла Пелагея ухаживания Арчибальда: сугубо ватиканистый мастифф, которому разве что кардинальской шапочки не хватает, перебежал ему дорогу. Смириться с неудачей оказалось невозможным. И попытался Арчибальд выяснить отношения с удачливым соперником.
     - Пустобрех ты и пиз...обол! – заявил он мастиффу.
     - Кхе-кхе, - ответил пустобрех. – Кхе-кхе, - промолвил пиз...обол.
     Долго вспоминал кличку этой псины…
     Не преуспел…
     Так и остался в памяти пиз...обол примитивным мастиффом.
     И вот, наконец, явилась она - такса Гюзеля. Как сон, как утренний туман. И заволокла эта хмарь все его мысли и помыслы.
     Хозяйкой Гюзели была новоявленная гражданка России мадам Абдыкулиева Анджела, восточное происхождение которой не вызывало сомнений. Под стать хозяйке казалась такса Гюзеля. И влюбился Арчибальд в неё по самые уши. Стоило ей произнести: "Хочется чего-нибудь такого-эдакого", как он, сломя голову, нёс ей то косточку, то, извиняюсь, хрящик. А иногда – невиданное дело для собачьих отношений! - веточку полевых цветочков.
     - Лютиками не отделаешься! – говорила, улыбаясь, восточная дива Анджела. – Тащи нам что-нибудь посерьёзнее. Правда, Гюзеля? Мы сучки привередливые…
     И если это не любовь, так что же?..
     Безответным оказалось влечение Арчибальда, ибо отдала предпочтение Гюзеля сопернику Арчибальда, дошлому далматинцу Аристотелю. "Кобелём в пятнышках" именовала она этого пса. Аристотель, надо честно признаться, собака не простая - вся в медалях, как бутылка марочного коньяка, но вот ведь какое дело – он тоже пустобрёх не из последних, но бормочет всякий раз что-то невнятное – даже далматинцы не понимают его, хотя и лают на одном языке…
     Всё сказанное – предисловие, а суть дела впереди.
     Тот день выдался замечательный, солнечный. И вечер под стать. Божья благодать, а не погода.
     Сухощавый мужчина благообразной наружности спустился во двор, держа на привязи пса Барбоса. Эта псина, надо заметить, является праправнуком известного киноактёра, того самого, которому фильм Леонида Гайдая принёс всемирную собачью славу, и теперь потомок купается в её лучах.
     - Наше вам с кисточкой, - промолвил мужчина, приблизившись к поэтессе, потянул берет за пипочку, но не снял – лишь обозначил намерение. Сел на скамейку, отстегнул поводок, развернул газету – одну из тех, что регулярно подбрасывают в почтовые ящики, закинул ногу на ногу и начал читать. Барбоса тут же окружили окрестные собаки. И сидели они кружком на асфальте, образовав своеобразное собачье ток-шоу.
     - У меня хозяин православный, - сказал пёс Барбос благодатным слушателям. – И сам я частично разделяю его убеждения.
     - И у меня православный, - заявила Каштанка.
     - А у меня язычник, - вздохнув, сказала болонка Нюра.
     Тут в разговор вступила Моська, полное имя которой Моисей. На хозяина Моськи жалуются и то и дело строчат анонимки в правоохранительные органы, называя злостным антисемитом. Хозяин, защищаясь, опровергает обвинения, утверждая, что таким своеобразным способом популяризует имя библейского персонажа. Наряду с Иваном Крыловым.
     - Язычник – это что-то очень вкусное, - сказал Моисей.
     - Если бы, - не согласилась с ним Нюра. – Он - атеист, каких свет не видывал!
     - А я люблю, когда масленица, - ни с того ни с сего заявил православный пёс Барбос, – и терпеть не могу, когда пост держат.
     - Что держат? – не поняла болонка Нюра.
     - Пост.
     - А зачем его держат?
     - Спроси что-нибудь попроще. Весь ужас в том, что он и меня заставляет его держать.
     - Не люблю верующих, - вмешалась в разговор хитрожопая хаски. – Они нафталином попахивают.
     - Не нафталином, а благовониями, - сказал пёс Барбос. – И ничего-то ты не понимаешь в запахах, глупенькая!..
     Гюзеля участия в ток-шоу не принимала по причине отсутствия, и потому Арчибальд скучал, часто зевал, дремал положив морду на лапы. Его хозяйка (поэтесса, если кто забыл) сидела на скамейке рядом с хозяином Барбоса и время от времени у него чего-то спрашивала, мешая читать газету.
     Несмотря на то, что всё тянется к единому целому, на белом свете остаются изгои. Некоторые из них присутствуют в моём рассказе. Участие в ток-шоу они не принимали. Лежали в отдалении каждый сам по себе, прислушиваясь к беседе породистых четвероногих. Первым среди изгоев считался бродячий пёс Игнасио. И прозвали его так в качестве издёвки, хотя и было когда-то у Игнасио счастливое щенячье детство. Было, да сплыло - всякое случается в быстротекущей собачьей жизни. Несмотря на своеобразный собачий остракизм, Игнасио пользуется авторитетом. К его мнению прислушиваются – исподволь, стараясь избежать пристального внимания своры. Многим подобное отношение к Игнасио не нравится: "Эдак он себя благородными начнёт считать. Голь перекатная, а туда же!" – говорят породистые псы и с ненавистью смотрят на бедолагу.
     Ещё одной собакой-люмпен является неординарный пёс Бомбино. Его подозревают в близких отношениях с разными кобелями. Некоторые утверждают, что собственными глазами видели нечестивые соития. Бомбино изворачивается, убеждая свору, что это не извращение, а высшая степень приятельства – чего, дескать, не сделаешь ради изъявления дружеских чувств. Радужными именуют эти откровения четвероногие обитатели посольств и консульств.
     Выдаёт себя за дикую собаку Динго ещё один бобик, двортерьер не из последних. Мало кто верит в подобную метаморфозу. "Австралиец, твою мать! Чистокровные динго лаять не умеют, а могут лишь выть и рычать, как волки, - помнится возмутился пёс Барбос. - Собака Динго в диких условиях живёт на несколько лет меньше нежели рядом с человеком… Нет, ну как без хозяина? Хозяин – это высокий уровень жизни и совсем иные стандарты и перспективы. Я даже не берусь перечислять все выгоды от сосуществования с хозяином. А без хозяина что ты имеешь кроме свободы? – спросил он у Игнасио и сам же ответил на этот вопрос. - Да ничего. Так стоит ли свобода простого собачьего счастья?"
     - Ну не скажи, - промолвил Игнасио, попытался было нечто весомое произнести в ответ, но ни одной подходящей мысли не нашёл. На том этот примечательный спор и завершился…
     Наконец, привезли Гюзелю. Таксу – и на такси. Её Анджела какому-то кинологу показывала.
     Тут же, откуда ни возьмись, появился Аристотель и, оттеснив Арчибальда, начал любезничать с Гюзелью. На этот раз он был внятен. Во всяком случае Арчибальд понял, что соперник уговаривает Гюзелю пойти ему навстречу.
     - Я, - сказал он, - ни о чём думать не могу, кроме как о соитии.
     - И я, - призналась Гюзеля.
     - Так в чём же дело? – недоумённо воскликнул Аристотель.
     - Весь вопрос – как. Но я, кажется, нашла ответ на этот заковыристый вопрос. Так что жди - всему своё время.
     И Арчибальд взвыл. Выл и не мог остановиться. Негодованию не было предела. Любовные терзания лишили разума. Громко лая, он понёсся вниз по склону – туда, где стучали колёса первородных, как грех, электричек.
     - Что это с ним? – спросила восточная красавица Анджела.
     - Ревнует, - ответила поэтесса.
     Они зацепились языками. Говорили обо всём и ни о чём конкретно – обычное дело для бабской болтовни – устной и письменной (все сайты переполнены ею), и даже не заметили, как стемнело, и только тогда поэтесса вспомнила про Арчибальда и забеспокоилась.
     - Арчи! Арчи! – закричала она. – Арчи, ты куда запропастился, паршивец эдакий?
    Они спустились к железной дороге – и тут же, на путях, увидели разъятый, словно освежёванный труп собаки. "Ах!" – промолвила поэтесса и без сил опустилась на землю. Следом за ней последовала Анджела. "Ужас…" – шепнули её уста.
     И лишь Гюзеля безучастно смотрела на обезображенные останки своего ухажёра. Только хвостиком махала – туда… сюда… туда… сюда…