Яблоко юности 1

Алексей Герасимов

Яблоко юности

героическая сага






В ранней юности я плавал на кораблях,
влачивших свой груз с побережья на побережье,
и радовался чистому небу, морской удаче,
бочонку пива и древку копья в руке.

                Сергей Морейно



Между окраиной и центром


Раз
 
 
Новогодняя елка засыхала, роняла иглы на светлый линолеум.
Лежать с открытыми глазами надоело, и Вера потянулась, зевнула, пошевелила пальцами ног, села на краю кровати, опустила ступни на мягкие тапки; сняла со спинки стула пушистый розовый халат, накинула его поверх атласной ночнушки. Белый шпиц с треугольными ушами, черными глазами и носом, и хвостом-кренделем, встрепенулся, подскочил со своей лежанки за комодом, забегал вокруг Веры, пощелкивая по полу коготками.
Вера поставила чайник со свистком на газовую плиту, насыпала в кружку коричневый порошок из жестяной банки с изображением крутобедрой индийской танцовщицы. Шпиц нетерпеливо запрыгал вокруг, вытягивая морду вверх и виляя хвостом; поднялся на задние лапы, передними повиснув на халате, и звонко требовательно тявкнул. Вера заглянула в холодильник, обнаружила там, за коробкой с пирожными, полбанки свиной тушенки и сероватые остатки овсяной каши в кастрюльке. Выскребла тушенку ложкой, шмякнула мясо и жир на кашу, размяла все хорошенько и выложила месиво в блюдце у двери. Шпиц башкой оттолкнул руку Веры и принялся жадно чавкать, мелко подрагивая всем тельцем.
Вера сняла с еловых лап серебристую мишуру и фонарики из блестящей желтой бумаги, отцепила зеленые и красные шары с узорами из белой стеклянной крошки и уложила игрушки в картонную коробку, разделенную на ячейки. Обмотала правую руку вафельным полотенцем, ухватила елку за макушку и выдернула деревце из деревянной крестообразной подставки, наступив на нее ногой. Иголки обильно посыпались на пол, и пока Вера несла елку по длинному коридору до входных дверей, елка совершенно облысела, стала серовато-коричневой.
Раздался резкий свист, Вера дошлепала до кухни, выключила газ, залила растворимый кофе кипятком, добавила ложку сахара. Вернулась в комнату, поставила кружку на низкий столик, подложив по нее две бумажные салфетки. Столешницу покрывали журналы, раскинутые веером: Журнал мод, Rigas Modes, Burda Moden, Советский Экран, Америка, и Pop-Triumph. Обложку последнего украшал снимок: молодая женщина, освещенная лучами софитов, в черной куртке со сверкающими эполетами, в высоких сапогах, усыпанных стразами, разевала перед микрофоном ярко-красный рот и таращила на зрителей густо обведенные фиолетовой тушью глаза. На голове у певицы торчали в разные стороны острые длинные перья платиновых волос. Волосы Веры, более короткие, чем у певицы, также имели цвет платины, но перышки, удерживаемые лаком, торчали не во все стороны, а строго вверх, затылок же и виски были выстрижены до сантиметровой щетинки. 
Вера отряхнула иголки с халата и тапочек, подмела комнату, пододвинула кожаный пуф к столику. Закинув ногу на ногу, Вера пила кофе и курила тонкую сигарету с ментолом, стряхивая пепел в плошку со свечным огарком. Ветер, залетая во двор-колодец порывами, упруго давил на окна; мелкие, твердые снежные гранулы часто-часто щелкали по карнизу и стеклам.
Шпиц трусил по комнате от окна к двери, поглядывая на Веру, и она сказала: «Уже идем, Снежок!» Одевшись в перламутровую куртку с капюшоном, джинсы-бананы из варёнки и красные дутые сапоги. Вера осмотрела себя в прямоугольном зеркале, поправила торчащие из-под капюшона перышки волос. Надела на шпица ошейник, натянула перчатки из замши, ухватила елку за макушку. Спустилась по винтовой черной лестнице во двор. Оба мусорных контейнера доверху заполняли лысые елки с обрывками канители из золотистой, фиолетовой и зеленой фольги. Ветер гонял бумажный серпантин по утоптанному грязному снегу, местами оранжевому из-за вдавленных в него мандариновых шкурок, местами блестящему из-за россыпи осколков разноцветных елочных игрушек. Вера прислонила елку к темной кирпичной стене, такой щербатой, как будто стая железных птиц клевала ее с утра до вечера. Морозило не очень сильно, но ветер бросал в лицо жесткую снежную крупу, и Вера, прищурив глаза и прижав ладонь к щеке, направилась к выходу из подворотни, едва поспевая за натянувшим поводок шпицем. Собака резко изменила направление и зашлась звонким лаем: на деревянных дверях, пронзенный парой длинных гвоздей, висел труп рыжего кота. Вера взвизгнула, отшатнулась и выругалась: «Фу, бля!»
Дверь распахнулась, во двор вышел молодой лютеранский священник Лаурис Бриедис; увидев Веру, он опустил глаза и стыдливо спрятал за спину пластиковое ведро, как будто в этом ведре могло находиться что-либо запретное. Пастор Бриедис еле слышно произнес: «Лабрит…» – и, глядя себе под ноги, устремился к мусорным контейнерам. Пастор настороженно относился к женщинам, и в особенности – к русским женщинам, и уж тем более он чурался Веры, так как все жители улицы имени латышского поэта-большевика Фрициса Зыликиса, знали, что хорошенькая студентка Рижского политехнического института круглосуточно принимает у себя в квартире солидного вида мужчин. Вера, известная в определенных кругах под кличкой Верчик-Перчик, называла пастора за глаза святошей, и, встречаясь с ним на улице или в ближайших магазинах, смотрела ему в глаза вызывающе.
«Утро… но не очень доброе!» – ответила Вера на приветствие застенчивого пастора, и когда он в недоумении оглянулся, указала пальцем на двери черного хода. Увидев оскаленную пасть мертвого кота, его замороженные глаза, свалявшуюся окровавленную шерсть, священник замер в испуге и выдохнул: «О-о-х!..»

Бригадир рабочих домоуправления, сантехник Михаил Михайлович, или попросту Мих-Мих, так же называемый недоброжелателями за глаза Михуилом, уперев руки в бока и выпятив жирное брюхо, скептически наблюдал за работой своих подопечных, двух практикантов из ПТУ. Хлюпая кирзовыми сапогами по вязкой жиже, они ремонтировали трубу в подвале. Практикантов окутывал пар, валивший из дырки в трубе. Мих-Мих спросил, уперев сжатые кулаки в бока: «Н-ну и долго вы еще будете тут мудохаться?!» Один из парней обратил к Михаилу Михайловичу чумазое лицо, выражающее растерянность и уныние:
«Не входит…»
«Чего у тебя не входит?» – усмехнулся Мих-Мих и почесал толстый пористый нос черно-желтым ногтем, потеребил пальцами густые пепельные усы, переходящие в бакенбарды.
«Это…» – ответил практикант.
«А как это называется?»
Практикант посмотрел на однокашника, ища у него поддержки, но однокашник лишь пожал плечами.
«Это, студенты, называется чопик! – сказал Михаил Михайлович наставительно, достал из кармана ватной стеганной  куртки рукавицы, а из огромной брезентовой сумки, висевшей на вентиле, кувалдочку, посмотрел на нее ласково, обтер рукавицей и сказал, обращаясь к инструменту: «Эх, кормилица ты моя!..» Подошел вразвалку к трубе и осторожно, но уверенно стукнул несколько раз по деревянному чопику, вгоняя его в отверстие.
«Ну, вошло?!» – победно воскликнул Михаил Михайлович, глядя на практикантов с превосходством.
«Вошло…» – ответили они, смущенно вздохнув.
«То-то… А не входит только хрен в манду, если стоит плохо!»
Михаил Михайлович хлопнул одного из практикантов по плечу, уложил кувалдочку в сумку и, грузно переваливаясь, пошел к выходу, но у лестницы обернулся: «Инструменты, значит-ца, в мастерскую… И можете, пока я не вернусь, яйца чесать!.. Морды, значит-ца, умойте! В каптерке найдете чистые спецовки и сапоги, переоденьтесь, чтоб прилично… После обеда пойдем в господский дом, краны` менять. Покажу вам, как меня ювелирная работа боится!»
Господскими работники жилконторы называли дома, расположенные на улице Дзержинского: в пятиэтажных зданиях, украшенными лепным орнаментом, с колонами и резными дубовыми дверями, проживали партийные и комсомольские работники, высшие офицеры армии и КГБ, а также выдающиеся деятели латышской культуры.
Михаил Михайлович вышел со двора на улицу Маукас и, широко расставляя носорожьи ноги, потопал вдоль двух и трехэтажных домов с облупленными стенами и косыми боками. Снег на тропинке между стенами домов и длинными сугробами имел желтоватый цвет; на двускатных и односкатных жестяных крышах дымились кирпичные трубы, а вдалеке за крышами вздымались к небу три металлических шеста с красными флагами, и ветер яростно трепал их полотнища. У одной из подворотен курил папиросу часовщик Шафро, болезненно худой, но с такими густыми кудрявыми волосами, что даже зимой он не нуждался в шапке. Мужчины пожали друг другу руки. Судя по мутноватым и веселым глазам, Шафро уже слегка поддал. Он уважал водку, но выпивал не часто, ведь его ремесло требовало остроты глаз и твердости рук.
«Примешь со мной за компанию, Михалыч?» – спросил Шафро.
«Ты же знаешь, Эдмундыч, я после второго инфаркта не пью, а только разливаю».
«У меня старший внук – в Макаровское едет учиться… в Ленинград!» – похвастался Шафро и жадно затянулся папиросой.
«Не рано ль ты отмечать начал?.. – усмехнулся Мих-Мих. – Он уже разве поступил? Экзамены зимой, что ли?..»
«Нет, еще не поступил. Но поступит. Это ясно. По лимиту пойдет, как национальный кадр. Вопрос решенный… Он же у нас латышом записан. Латыш он у нас… По паспорту, ха!».
«Ну-у!.. Тогда поздравляю!» – развел руками Мих-Мих и потопал дальше. Он знал, что стену в гостиной у часовщика Шафро украшает большой портрет Сталина и думал: есть же вот и среди евреев хорошие мужики.
Дойдя до перекрестка с улицей Красных Пулеметчиков, Мих-Мих свернул направо, на улицу Клары Цеткин. Посреди пустыря возвышалась круглая в сечении кирпичная труба – самое высокое строение района, метра три в диаметре у основания, сужающаяся кверху. Труба торчала прямо из земли, не имела при себе никаких пристроек, и даже самые старые жильцы окружающих домов не могли припомнить, чтобы труба когда-нибудь дымила; она была возведена еще до Октябрьской революции и непонятно для каких нужд, и никто не знал, что находится под ней, из какой-такой гигантской печи труба вырастает. Мальчишки карабкались по ее стенам, как скалолазы, цепляясь пальцами за впадины между кирпичами, но даже самые храбрые и ловкие не достигали и четверти ее высоты.
Мих-Мих пересек заснеженный пустырь по тропинке, огибающей трубу дугообразно. Мальчишки гоняли по пустырю консервную банку, используя вместо клюшек обломки досок. Старались загнать банку в деревянный ящик, поставленный на бок. Мих-Мих шутливо гаркнул: «А-ну, стройся, сопливая команда!» – расхохотался, махнул рукой. Между слепыми торцами четырехэтажных домов чернели металлические ворота, Мих-Мих потянул на себя тяжелую створку, петли нудно заскрипели, Мих-Мих протиснулся в образовавшуюся щель. Много лет назад Мих-Мих обустроил подвальное помещение, чтобы разводить там декоративных рыбок, черепашек и тритонов. Всю эту живность Мих-Мих сбывал дельцам с рынка-толкучки, что на Шишкиной горке. Вход в подвал закрывали две двери, деревянная, а за ней металлическая, и ключей от замков не имел ни председатель домоуправления, прапорщик в запасе Суховатый, который занимался только тем, что обходил вверенную ему территорию да покрикивал на малолетних хулиганов, ни у главного инженера – Саломеи Ираклиевны Крокус, имевшую в жилконторе реальную власть.
Молодые дворники – Лана и Андрей, бывшие хиппи, а ныне – исследователи оккультизма, мистические поэты и художники, и распространители эзотерического самиздата, меланхолично и неторопливо скалывали ломиками лед с асфальта у пожарной лестницы в глубине двора.
«Чо-спим-а-а?! Опять спим, молодожены?.. Ночью спать надо!..» – весело рявкнул Михаил Михайлович, хохотнул и вытащил из кармана ватных штанов массивную связку ключей.
«Михалыч… – сказал Андрей и прислонил ломик к стене, – тут такое… опять…»
«Что?»
«Посмотрите сами…Мы специально не стали убирать… вон…» – Лана показала рукой на широкий провал в тротуаре. Михаил Михайлович подошел к яме, заглянул внутрь. Дно ямы покрывал толстый слой снега, а на снегу валялся окоченевший труп черной кошки с размозженной головой и отрубленным хвостом. И Михаил Михайлович разразился страстным монологом:
«Йося-матрося, ять твою за коромысло! Что ж это, на куй, за звездец? Ну, это ж  йокнуться и не встать! Да, ляха-ямаха, какого ера, йож твою в монако, чтоб мне не свистеть! Это ж какая йопанная уйня, кикнуться мне буем на сугроб! Вот же птаха-тляха, замуяченный ты, ёженный гондурас… Поймаю – прибью!»
Произнесенное можно было считать и своеобразной надгробной речью. Толстуха Лана даже не пыталась скрыть своего восхищения, а высокий худой Андрей деловито сказал:
«Видите, Михалыч! Снег падал вчера днем, – острый кадык выпирал на тощей шее Андрея и ходил вверх-вниз. – На кошке снега нет, значит, ее убили где-то в другом месте, а труп кинули сюда вечером или ночью…»
«Вижу! И что?.. Шерлок Холмс, то же мне, нашелся… – Михаил Михайлович сердито сплюнул. – Уберите это на хер отсюдова! Что нам теперь… следаков вызывать?!»
Когда сантехник, позвенев ключами, скрылся в своем подвале, Лана спросила у Андрея: «Как ты думаешь, это какой-то… магический ритуал?»
«Вряд ли, – ответил Андрей, – и нежно поправил русую прядь волос, выбившуюся из-под вязаной шапочки жены. – В черной магии есть система. А тут никакой системы не прослеживается… Все кошки убиты разными способами… Впрочем, я нарисую схему, отмечу все места, где находили трупы… а может и еще найдут… Тогда, возможно, что-то и прояснится».
Не выпуская ломик из левой руки, Лана обняла мужа правой и прижалась толстой щекой к его колючему шарфу, накинутому поверх телогрейки. Не выпуская ломик из правой руки, Андрей стряхнул рукавицу с левой и погладил затылок Ланы длинными сильными пальцами с массивными суставами и выпуклыми венами. Обветренные губы Андрея растянулись в улыбку, показались сломанные, изъеденные кариесом зубы.

Коллекционер и перекупщик антиквариата Ольгерд Адальбертович Фрицланг, высокий, худой старик, одетый в черное трико, упражнялся со спортивной рапирой. Он делал короткие и длинные выпады, посвистывал гибкий клинок, и каждый раз, когда босая правая ступня впечатывалась в паркет, резной сервант дребезжал стеклами, и тряслись фарфоровые статуэтки, расположенные в ряд на полках серванта: древнегреческий атлет, олень, сова, волк, медведь, орел и Будда. Время от времени Ольгерд Фрицланг останавливался, прикасался к влажной лысине белой косынкой, намотанной на левую ладонь, и подкручивал седой ус. Если правый ус сам собой закручивался вверх, то левый почему-то уныло повисал, и его следовало подкручивать.
Выполнив ежедневную серию из пары сотен движений, Ольгерд Фрицланг повесил оружие на стену, перекрестив рапиру с ее двойняшкой. Накинул поверх трико халат из темно-вишневого атласа. Выпил на общей кухне стакан горячей воды с лимоном, сходил в душевую. Переоделся: повязал под воротник белой сорочки черный фуляр с искрой, облачился в полосатый сине-белый костюм, спрыснул лысый череп одеколоном из граненого флакона с резиновой грушей, закрепил кончики усов фиксатуаром. Щелкнул крышкой серебряного хронометра, открыл платяной шкаф и стал выбирать, какое из пяти зимних пальто надеть на свидание.
За стеной шумела соседка – бывшая балерина, а ныне преподавательница в хореографическом училище. Она визгливо отчитывала сына-восьмиклассника, слова звучали неразборчиво, но парень, ясное дело, был повинен и в том, что ее артистическая карьера не удалось, и в том, что личная жизнь идет наперекосяк, и в том, что здоровье уже не то, что в двадцать лет. Ольгерд Фрицланг грустно вздохнул и выбрал пальто в черно-серую елочку, с широким меховым воротом. Подтянул гирьку на настенных часах, поправил минутную стрелку, качнул маятник.

Гражина Хлибко, стройная пенсионерка в квадратных очках, доехала на троллейбусе до центрального здания университета и направилась к часам у кафе Luna. На синем бархатном берете подрагивало желтое перышко, покачивался у бедра лаковый ридикюль.
У часов Гражину Хлибко поджидал Ольгерд Фрицланг. Старики жили в супротивных домах на улице Красных Пулеметчиков, но свидания друг другу назначали за десяток остановок от места жительства.
«Гражина Ежиевна, мое почтение!» – антиквар чуть приподнял шапку-пирожок и протянул соседке букет из трех красных роз
«Ольгерд Адальбертович!..» – улыбнулась Хлибко, принимая цветы.
Они посетили выставку современной живописи в галерее Союза художников, изучили репертуарную афишу на стене Рижского театра русской драмы и отобедали в ресторане Синяя птица. Неподалеку от этого ресторана каждое лето шли съемки телесериала о Шерлоке Холмсе, и Ольгерд Фрицланг не удержался и похвастался, что кое-какие предметы интерьера берут напрокат из его коллекции.
«Вы позволите мне закурить в вашем присутствии?» – спросил он у Гражины Хлибко, когда официант принес десерт и какао.
«Да, курите!.. – ответила она. – Мне нравится, как пахнет дым вашего табака. И трубка вам к лицу».
Ольгерд Фрицланг увидел свое отражение на боку металлической сахарницы: оба уса закручивались вверх, как надо.
«Гражина Ежиевна, а что скажете о вашей новой ученице?» – Фрицланг пустил клубы дыма.
«Та, которую вы ко мне направили, Ольгерд Адальбертович?..»
«Да».
«Алина – способная».
«А каковы ее шансы поступить в Академию художеств?»
Гражина Хлибко вздохнула:
«Вы же понимаете… любой экзамен, это отчасти и лотерея».
«Да, конечно».
«И многие идут в Академию после художественных училищ… Они очень сильные конкуренты – можно сказать, профессионалы».
«Да-да».
«Абитуриентам без многолетней подготовки поступить в Академию гораздо труднее. Я, например, поступила только с пятого раза».
«О-о!»
«Но все-таки я поступила… И у Алины имеются шансы».
«Благодарю вас, Гражина Ежиевна! Я так и передам родителям Алины. Они хотели бы, чтобы девочка пошла в медицинский… По их стопам, так сказать… Но ей вот вздумалось стать художницей!.. – антиквар допил какао и принялся раскуривать затухшую трубку. –  Они, конечно, не против, но сомневаются, есть ли у нее художественный дар... Это ведь так ужасно – заниматься не своим делом».
«О, да!»
Когда они вышли из ресторана, обледенелые крыши окрасило закатное солнце. Желтели облака; солнце у кромки горизонта горело, как раскаленная в горне стальная пряжка. Гражина Хлибко изъявила желание пройтись до дома пешком – вдоль набережной, мимо яхт-клуба и пассажирского речного порта, а затем, сделав крюк, пересечь парк, где при такой погоде двухсотлетние дубы, буки, вязы, каштаны и грабы покрылись, должно быть, искристо-пушистым инеем.
«Вы позволите мне проводить вас до подъезда?!» – Фрицланг вытряхнул пепел из трубки и сунул ее в карман пальто.
Вместо ответа дама взяла кавалера под руку.
Когда Фрицланг в 53-ем вернулся из лагеря, Гражина Хлибко, урожденная Бженджештекевич, была замужем за маститым публицистом, одним из золотых перьев газеты Советская молодежь, и ждала второго ребенка. Фрицланг удачно женился – на крупной эффектной латышке, заведующей кафетерием Lira, но их сын разбился на мотоцикле, родительском подарке, вскоре после совершеннолетия. Супругу Фрицланга подточило горе: светловолосая красавица, выросшая в рыбацком поселке на морском побережье, которую муж в минуты страсти называл валькирией, а во время ссор брюнхильдой, весила не более сорока пяти килограммов, когда скончалась. Повторно Фрицланг так и не женился, и Гражина Хлибко ловила себя на чувстве ревности, когда видела соседа в обществе какой-нибудь интересной особы.
Пару лет назад сын Хлибко уехал делать партийную карьеру в Ленинград, дочь поступила в аспирантуру МГУ, а публициста Хлибко сразил цирроз. Гражина Ежиевна и Ольгерд Адальбертович стали общаться все чаще и чаще, и со временем подружились.
На ветвях деревьев светились стеклянные гирлянды: красные пятиконечные звезды, перекрещенные серпы и молоты, серебряные снежинки. В ранних январских сумерках старики свернули с ярко освещенной улицы Дзержинского на улицу Красных Пулеметчиков, освещенную более скудно. Ольгерд Фрицланг оттянул створку металлических ворот, пропуская даму под арку.
«Опять лампочку стащили!» – рассмеялась Гражина Хлибко, вглядываясь в темноту.
«Ничего, у меня имеется фонарик», – Фрицланг направил луч света в подворотню.
«У вас он всегда при себе?» – Гражина Хлибко осторожно шагнула вперед.
«Да. Фонарик, нож, штопор – без этого набора из дома не выхожу! Мало ли что…»
Луч света метнулся по разбитому асфальту. На крышке канализационного люка валялся труп белой кошки с рассеченным брюхом.
«Матка Боска!.. О, майн Гот!..» – воскликнули старики одновременно, каждый на языке своего детства.
 
Две недели жители домов, расположенных в кварталах между улицами Дзержинского, Клары Цеткин, Фрициса Зыликиса, Красных Пулеметчиков, Маукас, Дзераю, Дупас, Пупас, Дыбеню и Пимпью, жили в страхе за своих кошек. Часовщик Шафро запирал кота в чулане, но кот все равно удирал, чтоб возвратиться на рассвете. Владельцы собак так же тревожились: дворники рассказывали, что находят иногда по утрам и растерзанные трупы бесхозных дворняжек.

**
Девятиклассница Маша Медведева брела, притрагиваясь ладонью к стене, по темному коридору. Остановилась у замызганного окна, выходящего во двор-колодец, забралась с ногами на подоконник, обняла колени, сковырнула пальцем чешуйку краски с оконной рамы и заплакала. Между оконными рамами валялись серые засохшие трупики комаров. Маша Медведева, очень высокая для своих лет девочка с кудрявыми светлыми волосами и выпуклыми синими глазами, тихонько плакала не меньше пяти раз на дню и рыдала в голос, как минимум, в неделю раз. Такова уж была ее нежная меланхолическая натура. Из-за чего Маша расплакалась на этот раз, было неясно для нее самой, но, возможно, из-за того зима уже надоела, а тренер волейбольной команды слишком уж часто придирается и грубо орет.
Выплакавшись, Маша вздохнула, ощутив сладкое чувство удовлетворения, вытерла глаза платочком, и собралась уж было покинуть длинный мрачный коридор, в котором пахло гороховым супом и половыми тряпками, но, соскочив с подоконника, обернулась. Ей показалось, что за стеклом что-то мелькнуло. Маша, прижавшись к стеклу носом, напряженно всмотрелась в темноту. Из окон нижних этажей лил слабый свет, и Маша разглядела ополовиненную сосиску, насаженную на тройной рыболовный крючок. Сосиска раскачивалась перед окном. Сосиска шлепнула по стеклу, соскользнула с карниза и стала опускаться вниз. Маша взялась за ручку в форме буквы Т и с усилием повернула ее. Первые створки распахнулись легко, а вот вторые поддались со скрипом. Маша высунулась в окно и посмотрела вниз. Сосиска раскачивался уже у самой земли, и к этой наживке, крался грязный взъерошенный кот. «Нет… Стой, дурак!» – Маша хотела выкрикнуть эти слова, но смогла лишь промямлить их. Кот, повертев тощим задом, напружинился, прыгнул, вцепился в колбасу, и тут же кто-то резко дернул за лесу и стал тянуть добычу вверх. Кот выл, как бешенный, сучил задними лапами, шкрябал когтями по стене и металлическим карнизам. Маша высунулась еще дальше, чуть не выпала из окна, ухватилась за раму и, вывернув тело, посмотрела на четырехугольник густо-синего неба. Из чердачного полукруглого окна высовывались по плечи два подростка, братья Картофанец. Максим, старший из братьев, держал в руках палку и, вращая кистями, азартно наматывал на палку лесу. Средний, Денис, вытаращив глаза, наблюдал за котом. В проем окна протиснул голову и младший брат – семиклассник Феликс. Братья Картофанец скалили зубы, высовывали языки и похохатывали. Маша, наконец, преодолела ступор и крикнула, что есть мочи: «У-у-у-роды!!!» Братья Картофанец замерли, вгляделись вглубь темного двора-колодца. Денис вынул из кармана складной ножик, хотел перерезать лесу, но Максим раздраженно оттолкнул его руку и бросил палку вниз. Схватив ошалевшего Феликса за локоть, Максим потянул его к квадратному люку в чердачном полу. Оглянулся, рявкнул Денису: «Варежку чего разинул, кретин! Сматываемся…»
Маша, как была – в домашних трико и легкой кофточке, помчалась с третьего этажа вниз, выскочила на улицу и с разбега налетела на Виктора Корнакова, парня с улицы Маукас по прозвищу Брюс. Плод скоротечного романа между русской восьмиклассницей и студентом из Вьетнама, Брюс имел восточные черты лица, которые ни разу в жизни не исказила какая-либо эмоция, и весил как воробей. Крупная девочка Маша снесла Брюса с ног, и сама растянулась на обледенелом асфальте. Брюс приподнял голову и с невозмутимым видом произнес: «Дура, да?»
Маша заплакала.
Брюс поднялся, подхватил Машу подмышки и одним рыком поставил ее на ноги. Маша смутилась, но плакать перестала. Она поведала Брюсу об увиденном, он предложил ей свою зимнюю куртку, чем очень смутил Машу, так как куртка оказалась ей мала, и вместе они разыскали раненого кота, запутавшегося в леске. Брюс спеленал извивающееся злое животное свитером, затянув рукава как на смирительной рубашке, уложил мяукающий кулек в картонную коробку, найденную тут же, у мусорных баков, и отнес к себе домой. На прощание Брюс сказал Маше: «Ты только про братцев-картофанцев никому не разболтай! Мы с ними сами разберемся».
Брюс жил с бабушкой в крохотной комнатушке под самой крышей четырехэтажного дома. Бабушка работала медсестрой в больнице. Мать, дорого и модно наряжающаяся женщина, проживала на съемной квартире в Вороньей роще, появлялась раз или два в месяц, приносила иногда толстый, а иногда тонкий конверт с деньгами, обменивалась с бабушкой Брюса сердитыми взглядами и колкими репликами, чмокала Брюса в обе щеки и уходила, оставляя после себя пряный запах духов. Иногда мать Брюса ждал у подъезда автомобиль: Жигули, или Нива, или Волга, а изредка даже какая-нибудь экзотическая модель авто, чья иноземная красота привлекала внимание всех прохожих. Что испытывал во время визитов матери Брюс, никто не знал, ибо, как уже было замечено, никакие мысли и чувства ни при каких обстоятельствах не отражались на его лице.   
Внук придержал кота, бабушка вколола в котячьи губы и щеки новокаин, вырезала крючок маникюрными ножницами, промыла раны перекисью водорода и залепила бактерицидным пластырем. Утром, когда соседская девчонка выносила мусорное ведро, кот сбежал. А Брюс позвонил друзьям: Руслану Григорюку по прозвищу Рубль, Владимиру Дугину по прозвищу Туча и Бруно Чодарсу по прозвищу Чиган. Вчетвером они направились к Сергею Подбородкову по прозвищу Мамонт, у которого домашнего телефона не имелось.
Все клички друзьям придумал Мамонт, если он кому-то давал прозвище, оно прилипало навсегда.
Брюс, понятно, в честь Брюса Ли.
У Рубля – папа богатый.
Туча, он большой, тяжелый и рыхлый.
Чиган – вылитый цыган, хоть родители у него светлые и латыши, а отчего так, никто не знает, а сам Чиган спросить у родителей стесняется.
И улицу имени Фрициса Зыликиса, а также прилегающий к ней район, с легкой руки Мамонта все, сначала его ровесники, а потом и взрослые, стали называть коротко и просто – Фрича.
Забылось, кто самого Сергея Подбородкова прозвал Мамонтом. Но известно, после чего. После того, как Подбородков, плотный кривоногий коротышка, послал в нокаут рослого парня из Задвинья по прозвищу Конь. Подбородков вцепился парню в воротник, подпрыгнул и в прыжке ударил локтем в голову, и парень тут же рухнул навзничь и долго не вставал. Тогда кто-то из свидетелей поединка удивленно воскликнул: «Ну, ты и мамонт, ни-хрина-се, – Коня завалил!»
Семейство Подбородковых проживало на улице Дзераю на первом этаже двухэтажного деревянного дома, покрытого серой штукатуркой, отваливающейся причудливой формы кусками. Прежде, чем зайти в подворотню, друзья нестройным хором поприветствовали часовщика Шафро, который  с видом абсолютно счастливого человека прохаживался по противоположной стороне улицы, вдоль скособоченных ворот:
«Дрясьте, Илья Эдмундович!»
«Здорово, шпана!..»
Шафро вертел в пальцах солдатскую зажигалку, сделанную из гильзы от патрона. Шафро распечатал пачку Беломора, выбил щелчком папиросу и поднес к ней огонек. Зажигалку привез с фронта Эдмунд Шафро и, умирая еще не старым человеком от последствий множества ранений, завещал ее сыну, вместе с портретом Сталина, немецкой офицерской сумкой-планшетом и набором инструментов для ремонта часов.
Парни взошли на деревянное крыльцо, обитая жестью дверь была закрыта изнутри на крючок, Чиган просунул в щель указательный палец и поддел крючок. Парни двинулись по неосвещенному коридору. Туча два раза стукнул кулаком в обшитую дерматином дверь; из прорезей в ткани торчала серая вата, один клочок оторвался и мягко спланировал на дощатый пол. Открыла дверь сестра Мамонта, четырнадцатилетняя дурочка Света. Она была очень похожа на старшего брата: та же приземистая коренастость, та же кривоногость, те же оттопыренные уши и приплюснутый нос на круглой тяжелой голове с пепельными жесткими волосами, торчащими в разные стороны ершом. Только глаза у Светы всегда выражали доверчивость и доброту, а у Мамонта – настороженность и злобу.
Увидев парней, Света рассмеялась и радостно загукала, торопливо закулдыкала на своем собственном наречии, которое, кроме Мамонта, никто не понимал. Рубль вручил девочке плитку шоколада, и Света уковыляла из прихожей, возвещая брата о появлении друзей.
Сняли обувь, повесили верхнюю одежду на гвозди, вбитые в стену, прошли через большую комнату, цепляясь шерстяными носками за выщербленные, давно не крашеные доски пола. Со стен, как листья тропических растений, свисали длинные лохмы обоев. На круглом обеденном столе, застеленном листами газет Советская Латвия и Ригас Балсс, валялись засохшие шкурки ливерной колбасы, корочки черного хлеба и селедочные скелетики. Под столом стеклянно поблескивала центурия пустых бутылок, зеленых, синих и прозрачных. На желтых обоях над тумбочкой темнело квадратное пятно, это значило, что с тех пор, как друзья последний раз посетили Мамонта, старшие Подбородковы успели продать телевизор Рассвет.
Света распахнула дверь в маленькую комнату и поманила парней ладошкой. Мамонт с книгой в руках валялся на продавленном лежаке, одна ножка у лежака отсутствовала, и вместо нее раму подпирал неотесанный сосновый брусок. Из протертой до дыр обивочной ткани кое-где выпирал замусоленный поролон и торчали спирали пружин. С потолка на шнуре, заляпанном побелкой, свисала лампочка без плафона. На деревянной кроватке, огороженной высокими самодельными бортиками из разнокалиберных реек, спал восьмилетний брат Мамонта – Игорь. Раскладушка, которой пользовалась Света, стояла, прислоненная к стене. Оконные стекла покрывали морозные узоры, и тонкие черные ветки кончиками царапали стекло. Форточная створка отсутствовала, отверстие закрывали два листа фанеры, прибитые снаружи и изнутри. Света разглядывала гостей, ритмично переступая с ноги на ногу, шоколадную плитку девочка цепко держала обеими руками.
Мамонт кивнул друзьям, поднял правую руку и, обменявшись рукопожатиями со всеми поочередно, вновь уткнулся в книгу:
«С-час-ка, главу-к дочитаю».
«Ты бы хоть поднимался, когда здороваешься», – проворчал Рубль, с опаской уселся на ветхий скрипучий табурет, брезгливо покосился на пятно плесени, темнеющее в верхнем углу комнаты, пригладил рыжеватые, чуть вьющиеся волосы.
Мамонт сказал: «П-д-жди…» – поднял ладонь и поморщился. «Светка, чучундра ты, вали отсюда, чего уставилась». Девочка ничуть не обиделась, она протиснулась за шкаф и стала там возиться, шурша обертками шоколадной плитки.
Книга, которую Мамонт с таким увлечением читал, имела темно-синий переплет с витиеватыми золотистыми буквами: Луи Буссенар. Похитители бриллиантов.
Чиган плюхнулся на край дивана, упер локти в колени, Туча присел на подоконник, снял очки, сунул их в пластмассовый очешник, сложил руки на груди. Правым глазом Туча смотрел на пальцы ног, шевеля ими, а левый его глаз косил чуть в сторону.  Брюс опустился на корточки у стены, обхватил колени руками. Все молча ждали. Мамонт перевернул страницу, дочитал до конца главы и, заложив книгу обрывком газеты, уселся на подушку по-турецки:
«Ну?»
«Жопой ежиков мну! – ответил Рубль. – Ты бы хоть книгу обернул бы чем-нибудь, а! Поаккуратней с ней».
«Да-к-ж, аккуратно».
«Нет, мне-то все равно. Но если отец мой заметит хоть пятнышко, мне влетит».
«Я аккуратно, сказал же».
«И тогда мне трудней будет выносить из дома книги для тебя».
Мамонт не ответил, с хмурым видом он подскочил с дивана, ушел на кухню, вернулся с алюминиевой кастрюлей, двумя столовыми ложками и суповой тарелкой. Наложив в тарелку из кастрюли холодной, слипшейся лапши, сдобренной сероватой подливкой, он позвал сестру:
«Светка, жрать!»
Девочка выбралась из-за шкафа, ее губы, щеки и ладони были вымазаны шоколадом, девочка довольно улыбалась.
«Опять вы ей аппетит перебили, – проворчал Мамонт. – Ну и ладно, мне больше достанется…» – и принялся поедать лапшу ложкой прямо из кастрюли. Девочка потыкала пальцем в свою тарелку, понюхала еду и, ничего не съев, уковыляла в большую комнату.
«Не предлагаю. Потому что мало», – сказал Мамонт.
«Мы сытые, – ответил за всех Рубль, кинув взгляд на месиво из лапши, моркови и лука. – А что у тебя с руками, брачка?»
Кулаки Мамонта были опухшими, ямочки между суставами отсутствовали.
«Мне горячий парафин между костяшками загнали! – сказал Мамонт хвастливым тоном. – Через шприц. Больно было, охуеть как…»
«Зачем?» – удивился Рубль.
Мамонт выскреб из кастрюли остатки лапши, ставшие однородной массой, сунул ложку в рот и сказал: «А фот, зафем, – перевернул кастрюлю вверх дном, положил ее на диван и ударил сверху кулаком. Дно кастрюли сильно прогнулось. – Видал? Кастет, который всегда с тобой».
«Хм-м… – Рубль покачал головой. – Каждый сходит с ума, как хочет. По мне, так здоровье дороже».
«Значит, сегодня и пригодится нам твой парафин, – сказал Чиган. – Жуй и одевайся», – сказал Чиган.
«Чего-эт ради?»
«Картошку копать», – ответил Туча.
«Зимой?» – Мамонт отложил кастрюлю, схватил тарелку и стал с не меньшим аппетитом поедать порцию сестры.
«Братцы-картофанцы совсем оборзели! Будем морды им рихтовать. Плакса видела, как они…» – начал Чиган.
«А-а… С-час… Дожру!.. Светка. Светка!!! – Мамонт дождался, когда сестра пришлепала из глубин квартиры и заглянула в полуоткрытую дверь. – Слышь, там, на кухне чья-то блевотина. Чтоб, когда я вернусь, пол был чистый».
Пока Мамонт искал по углам одежду и собирался, Рубль подробно рассказал ему, в чем суть да дело. Мамонта, казалось, совсем не волновали судьбы мучимых до смерти животных, но рихтануть кому-нибудь морду он готов был всегда.
Мамонт предстал перед друзьями в потертых, обвисших на коленях, серых шерстяных штанах, войлочных ботах на молнии и бесформенной болоньевой куртке с заплатами на локтях: поверх дырок были наклеены кусочки плащевой ткани, более светлой, чем болонья. Рубль, еще осенью получивший от родителей новые вареные джинсы, куртку-аляску, кожаные сапоги и лисий малахай, отвел глаза в сторону.
«Подождите! Чуть не забыл…» – у самых дверей Мамонт опомнился и, не разуваясь, вернулся в комнату. Придвинул стул под настенную полку, забрался на сиденье, нашарил на полке коробку с пузырьками и пачку блистеров, перетянутых резинкой для волос. Вытряхнул из пузырька на ладонь белую таблетку, а из блистера выколупал зеленоватую. Выбрал на кухне стакан почище, налил в него воды из-под крана, растолкал Игоря и заставил мальчика проглотить лекарства.
«Пропустишь прием, – объяснил Мамонт друзьям, – будет дергаться так, что кровать разнесет».   
 
** 
У кирпичной стены в темном узком тупике стояли на карачках Максим и Денис Картофанцы, коренастые и плотные подростки с красными прыщавыми лицами, и роняли кровяные капли на утоптанный снег, шершавый из-за вдавленных в него щепок, кусочков рубероида, обрывков картона. Младший их брат Феликс испуганно жался к прогнившему остову деревянного сарая.
«Справедливость торжествует! – сказал Туча, потирая ушибленную руку. – Уф-ф, этот гад мне локоть под кулак подставил».
Мамонт с прискоком ударил Дениса пяткой в бок, и Денис растянулся, обдирая кожу на скуле о жесткую снежную корку.
«А давайте-ка, мы их мелкого повесим! А?.. – предложил Рубль. – Прямо тут, вон на том крюке…»  – и показал на черно-ржавую загогулину, торчащую из стены на высоте полутора метров.
Мамонт схватил Феликса за шкирку и потянул к крюку. Лицо Феликса исказила гримаса ужаса, он заскулил, схватился руками за один из четырех столбиков, на которых кое-как держалась ветхая конструкция из досок и фанеры. Мамонт дернул посильней, и сарай развалился. Максим и Денис попытались встать на ноги, чтобы прийти брату на помощь, но Туча, Чиган и Брюс пинками загнали их в угол и принудили лечь лицом вниз. Туча уселся верхом на Максима, сжал его ребра коленями и ухватил за уши. Брюс упер каблук в затылок Дениса, а Чиган держал его за лодыжки.
Рубль подошел к Феликсу, снял с него ремень. Мамонт ткнул Феликса кулаком в низ живота, мальчик съежился и обмяк. Рубль сделал петлю, накинул ее Феликсу на шею и, обхватив его туловище, оторвал от земли. Мамонт завязал свободный конец ремня вокруг крюка. Феликс судорожно ухватился пальцами за петлю, не давая ей затянуться, его глаза выпучились, лицо надулось.
Рубль вынул их правого кармана аляски складной ножик с пластмассовой рукояткой и пару раз чиркнул лезвием по натянутому ремню. Феликс упал на землю и шумно задышал, дрожа всем телом.
  «Мы пошутили, – сказал Рубль, сложил ножик и убрал его в задний карман джинсов. – Передача Вокруг смеха… Чо-не-смеетесь?»
Максим, напрягшись изо всех сил, поднялся на карачки и, брыкнув тазом, скинул с себя Тучу, которые был массивнее его раза в два. Туча, кувыркнувшись через голову, ударился копчиком о кирпич и чертыхнулся. Максим привстал на одно колено, подтер кровавые сопли кулаком и с воплем ринулся на Мамонта, врезался ему головой в живот. Мамонт охнул, согнулся, но на ногах удержался. Ноздри Мамонта раздулись, он глубоко вздохнул, его губы стали мелко подрагивать. Разведя руки в стороны, Мамонт издал утробный звук, выпустил изо рта струйку белой слюны и двинулся на Максима. Максим, испуганный выражением лица Мамонта, его мутным немигающим взглядом, попятился, уперся спиной в кирпичную стену.
«Ну, началось… – сказал Рубль. – Держите его!»
Брюс и Туча схватили Мамонта за руки и оттянули их назад. Мамонт рычал, вертел башкой, пускал изо рта пузыри, но тащил обоих друзей за собой, так, что их каблуки с хрустом вспахивали утрамбованный снежный покров. Рубль обхватил Мамонта поперек туловища и повис, стараясь притянуть Мамонта к земле, но Мамонт, хоть и медленно, но волок троих парней прицепом, как маленький пыхтящий трактор. Братья Картофанцы замерли, вжались в стену, ошалело смотрели на обезумевшего Мамонта.
Чиган недовольно произнес «Ну, вот, бля, началось…» – сплюнул, подскочил к Мамонту со спины, ухватил его за плечо и что есть силы ударил по затылку основанием ладони. Мамонт расслабился и кулем повалился, увлекая за собой Брюса и Рубля. Перевернулся на спину, закрыл глаза, раскинул руки, раззявил рот; лицо Мамонта приняло выражение безмятежности, а дыхание через несколько циклов стало глубоким и ровным.
«Чего уставились? – Чиган посмотрел на Картофанцев недобро. – Валите отсюда! Считайте, второй раз родились… Он бы вас загрыз и разорвал! Не верите? С-час разбужу, поверите…»
Братья Картофанцы опустили головы, ссутулились, протрусили мимо Чигана и, оказавшись вне досягаемости, дернули галопом к выходу на улицу.
Туча вынул очешник, открыл его, проверил, целы ли очки, надел их. Схватил спящего Мамонта за грудки, рывком поднял его расслабленное тело и взвалил себе на плечо, заметив: «Вот ведь маленький, зараза, а тяжелый». Рубль и Брюс отряхнули брюки и куртки от снега, Чиган выщелкнул сигарету из пачки, поймал ее ртом на лету, и  компания направились туда, где желтело пятно света от уличного фонаря. Чиган походя пнул ногой фанерный ящик. Ящик с сухим треском впечатался в забор. Ворона, с деловым и независимым видом шагавшая вдоль забора, тут же взлетела, опустилась на длинный сугроб и стала так же деловито вышагивать по сугробу.
На перекрестке Туча стряхнул с плеча тело Мамонта и прислонил его к телефонной будке. Стянул со своей головы вязаную шапку, потер ею потный зудящий лоб. Этой же шапкой Туча протер и стекла очков. «Он хоть живой?» – спросил Рубль. «Живой… Что ему, психу, сделается! – ответил Чиган, вглядываясь в лицо Мамонта. – Хоть мокрым поленом его колоти, ему пофиг… Вишь, лыбится, что-то хорошее ему снится». Мамонт во сне блаженно улыбался. Туча достал черную сигаретную пачку.
«Ого! – Чиган выплюнул еще длинный окурок и потянулся к сигаретам Тучи. – У тебя черная Элита! Где достал?»
«Во всех киосках. С начала недели лежит», – Туча передал пачку Мамонту.
«Да, ладно?..»
«Зато белый Космос пропал».
«Мне не нравится Космос. Ни белый, ни синий», – Чиган зажег спичку, дал прикурить Туче, прикурил сам.
Некурящие Брюс и Рубль отступили на несколько шагов в строну. Рубль брезгливо поморщился, разгоняя ладонью клубы дыма, а Брюс лишь едва заметно шевельнул ноздрями. Рубль предложил сократить путь до жилища Мамонта, пройдя по тропе мимо пустыря с заброшенной водокачкой.
«Там же… эта живет!» – опасливо возразил Чиган.
«Ты все еще веришь во всякую чушь? Мы не дети. Ведьм не существует. Она просто сумасшедшая старуха, слабая и дряхлая. А мы – здоровые лбы. Испугаемся?»
«А-га, не ведьма! Она над отцовым шурином поколдовала, так он потом года два не пил».
«Но теперь же снова пьет?»
«Ну, да. Сорвался».
«Вот. А была б старуха настоящей ведьмой, он бы трезвенником помер... Пошли!» – и Рубль присел перед Мамонтом, которого Туча поддерживал в вертикальном положении, и взвалил посапывающего Мамонта на плечо.
Ржавеющий кран водокачки темнел буквой Г у края тропы, освещенной луной. За тропой начиналась асфальтированная улица, но нужно было обогнуть холм, протиснувшись между руинами заброшенных одноэтажных бараков. Бараки выстроили в 50-х, для железнодорожных рабочих, но город с тех пор разросся, рабочие давно получили квартиры в новостройках, а снести бараки никто не удосужился, и они разваливались и зарастали диким плющом. Даже опустившиеся выпивохи не забредали в эти места, чтобы сообразить на троих или укрыться от непогоды; мальчишки не играли здесь в войну, подростки не разжигали костров, чтобы выпить здесь пива, послушать музыку на кассетниках, потискаться с девчонками. Все жители Фричи знали, что в одном из бараков ютится странного вида и поведения старуха; никто не помнил ее молодой женщиной, никто не знал, откуда она взялась и чем занималась раньше; одни верили, что она ведьма, и наведывались к ней с жалобами на здоровье или жизненные неудачи, расплачиваясь за услуги деньгами или продуктами; другие раздраженно отмахивались от суеверных слухов, но район бараков все же предпочитали обходить стороной. В теплое время года старуха  с распущенными седыми волосами и подкрашенными жженной пробкой губами и веками бродила по ближайшим пустырям и паркам. Уставившись себе под ноги, шепотом разговаривала сама с собой. В любую погоду одетая в длинное черное пальто, она подбирала с земли камешки, стеклышки и деревяшки, птичьи перья и засохшие трупики насекомых, срывала цветы и листья с растений и складывала всё это добро в солдатский вещь-мешок.
«Она где-то здесь живет!..» – опасливо сказал Чиган, затушил сигарету о каблук, но не выбросил окурок, как обычно, а присел на корточки и аккуратно прикопал его в снегу. Огляделся и поежился.
«Не с-цы, брачка! – Рубль, сгорбившись, тащил на себе крепко спящего Мамонта. – Лучше смени меня, а то я уже заколебался пыхтеть».
Рубль остановился, скинул ношу. Чиган и Брюс поддержали шатающегося, издающего булькающие звуки Мамонта. Туча поправил очки, всмотрелся в темень: «Эй, гляньте…» Парни одновременно повернули голову в сторону барака. На крыльце чернела тонкая фигурка, длинные белые волосы развевались на ветру и поблескивали в лунном свете. В правой руке женщина держала длинный предмет, опиралась на него, уткнув в землю.
«Это метла у нее?!» – испуганно пискнул Чиган, не своим, очень высоким голосом.
«Ага, с-час полетит!» – хохотнул Рубль, но улыбка у него вышла жалкой и кривоватой.
Женщина переложила древко в левую руку, подняла правую и указательным пальцем поманила к себе парней. Парни послушно, мелкими шажками, направились к старухе. Чиган, не долго думая, взвалил на себя Мамонта, и это дало Чигану моральное право идти последним. Когда парни приблизились, они разглядели, что длинный предмет в руках старухи, это снеговая лопата. Старуха взяла черенок лопаты в обе руки и вытянула ее вверх, указывая ковшом на плоскую крышу:
«Оттепель грядет. Снег растает. С потолка закапает вода», – голос у старухи был сильным и на удивление молодым.
«В январе?» – спросил Рубль.
«Оттепель грядет…» – повторила старуха спокойно и вручила лопату Рублю.
«Давай-ка лучше я, – сказал Брюс. – Крыша ненадежная, а я из нас самый легкий».
Рубль и Туча подсадили Брюса, и он, цепляясь за брусья крыльца, взобрался на крышу. Рубль протянул Брюсу лопату. Чиган усадил Мамонта на верхнюю ступеньку крыльца, и сам уселся рядом, обняв Мамонта за плечи. Брюс шустро сновал по крыше, скидывая наземь ломти плотного, как пирог, снежного покрова.
Старуха склонилась к Мамонту, ущипнула его за щеку, внимательно вгляделась в лицо.
«В нем живет кабан», – сказала старуха.
«Ча-во?» – удивился Чиган.
«Есть люди, в которых живут волки. Есть люди, в которых живут медведи. Есть люди, в которых живут обезьяны. А в твоем друге – кабан».
«А во мне, кто живет?»
«Никто», – ответила старуха.
«Почему это?» – спросил Чиган слегка обиженно.
«Потому что во многих людях никто не живет. – Она заметила обиду Чигана и усмехнулась, отчего ее бледное лицо сморщилось еще сильнее. – Радуйся, глупый. Его кабан, – она погладила Мамонта по макушке, – хочет убить его. Или человек убьет своего зверя, или зверь убьет человека».
Рубль, стоявший за спиной у старухи, улыбнулся, поднял правую руку и покрутил указательным пальцем у виска, метнув на старуху красноречивый взгляд. Старуха резко повернула голову, при этом тело ее даже не шевельнулось. Старуха повернула голову, как поворачивает ее птица. Рубль быстро опустил руку, поперхнулся слюной, закашлялся, стер с лица улыбку. Только теперь он обратил внимание, что черное длинное пальто надето на старуху задом наперед. Пластмассовые пуговицы поблескивали на спине; снежная пыль, как мех, окаймляла подол. Старуха, не мигая, но без всякого выражения, смотрела в глаза Рублю с полминуты. В напряженной тишине слышно было, как шваркает ковш лопаты по настилу крыши, как шлепаются оземь снеговые ломти. Старуха равнодушным взглядом окинула Рубля с головы до ног и отвернулась. Белыми, сухими, будто из бумаги, пальцами выудила из недр пальто осколок зеленой бутылки, склонилась к Мамонту и стала рассматривать его лицо через этот осколок, как через лупу. Соскребла со ступеньки горсть снега, пошевелила над снегом губами, потыкала в него щепотью. Седые лохмы свисали до ступенек, прикрывая старушечье лицо. Старуха швырнула снег в лицо Мамонту. Мамонт дернулся, продрал глаза, заморгал в недоумении. Уставился на старуху, воскликнул «А-а-а!», и резко отстранился назад. Старуха заправила пряди волос за уши; поднялась по ступенькам крыльца и, взявшись за дверную ручку, обернулась: «Лопату на крыльце оставьте».
Брюс очистил от снега всю крышу, кинул лопату вниз и  спрыгнул в сугроб. Туча взял лопату, поднялся на крыльцо и прислонил лопату рядом с дверью. Дверь распахнулась, и Туча отпрянул. В проеме стояла старуха, она переступила через порог одной ногой, молча протянула Туче коричневый бумажный сверток, и, когда Туча, чуть поколебавшись и сказав «Спасибо», взял сверток, безмолвно развернулась и хлопнула дверью.
«Что это?» – спросил Чиган.
Туча пожал плечами, поднес сверток к лицу: «Пахнет вкусно. Пирожки, что ли?»
«Это наша зарплата. За очистку крыши, – сказал Рубль. – Хотя Брюс чистил в одиночку, но ведь он же поделится, да?»
Туча разворачивал плотную маслянистую бумагу на ходу. Мамонт шел, обхватив себя руками за плечи, стучал зубами от холода, иногда шумно зевал. «Я чуть не обоссался, когда ее увидел. Глазищи такие, ну-ё-нах… Дайте, кто-нить, закурить!» Парни остановились, отойдя от барака подальше. Туча вытянул руки, на ладонях его лежал круглый пирог с обрывками бумаги, прилипшей к корочке.
У парней потекли слюнки, они не ели полсуток, их носы приблизились вплотную к пирогу.
«С рыбой, что ли?» – предположил Туча.
«А это можно есть?» – задумался Рубль.
Чиган отломил кусочек от края пирога, понюхал, пожевал:
«Ни-чо так… Тесто как тесто».
«А это что?» – Рубль ткнул пальцем в нечто темное.
Чиган ухватился за выпирающий из мягкого желтого теста более плотный и темный предмет. И вытянул крупную сельдь, с головой и с хвостом. Брезгливо отбросил рыбу далеко в сторону, выплюнул непрожеванное тесто.
«Она же эту рыбу целиком запекла! С кишками, с чешуей… Психопатка! Заметили, что у нее пальто задом наперед надето?..»
«Точно – ведьма», – кивнул головой Рубль.
«Кто-нибудь будет это жрать?» – спросил Туча.
«Издеваешься?» – Чиган понюхал пальцы и стал оттирать их снегом.
«Воронам кинь… – сказал Рубль. – Вон они ходят».
«А если эти вороны ведьме служат? – серьезным тоном сказал Чиган. – Расскажут ей, она обидится и порчу наведет…»
«А ты в комсомол вступи, – насмешливо ответил Рубль. – Комсомольцев заклятьями не возьмешь!» – Рубль забрал пирог у Тучи и, размахнувшись, как метатель диска, зашвырнул пирог за сугробы. Пирог в полете развалился на куски, они веером шлепнулись на снег, разогнав стайку ворон. Вороны отлетели подальше, но затем стали осторожно приближаться к кускам пирога.
«А что со мной было?.. – спросил Мамонт, раскурив сигарету, которой его угостил Туча. – Ну-у… эт-та… когда я…»
«Задушил ты братцев-картофанцев… – с притворной грустью вздохнул Рубль. – Голыми руками! Мы тебя держали-держали, но не удержали».
«Ладно, не свисти».
«Ага. И бошки им отгрыз. Но мы никому не скажем».
«Да, иди ты».

**
«Ну, что, по домам? Рано вставать… – сказал Рубль, когда они оказались на перекрестке улиц Дзераю и Клары Цеткин. – В школу не хочется, но…»
«А ты не иди!» – хохотнул Мамонт.
«Мой отец в таких случаях говорит, – Рубль поднял кулак в кожаной перчатке с меховой оторочкой и вытянул указательный палец вверх: “Не хочешь учиться – не учись. Но тогда я устрою тебе экскурсию на завод – чтоб ты поглядел на свое будущее место работы! Там тебе дадут здоровенную железяку и здоровенный напильник. И будешь ты этим напильником всю жизнь дрючить эту железяку”». Рубль снял перчатку, потер мерзнущий нос и задумчиво поглядел на черное, усеянное колючими звездами небо: «А я, брачка, не хочу дрючить напильниками всякие там гребанные железяки! Не то, что всю жизнь, а даже месяц, даже неделю, даже день… и даже полчаса – не хочу!»
Возникла напряженная пауза, во время которой Мамонт криво скалился, недобро косил глазом на Рубля и нервно перетаптывался с ноги на ногу, а Рубль спокойно смотрел на него сверху вниз ясными, голубыми глазами. Рыжеватые волосы выбивались на его лоб из-под красной шерстяной шапки с тремя белыми полосками.
«Да, вот что… – нарушил тишину Туча. – Мы тут с Брюсом решили наши дни рождения объединить. У нас разница в несколько дней. Вдвоем нам легче выставиться. Денег сейчас – одни слезы!»
«Окей», – сказал Рубль
«Где?» – спросил Чиган.
«У меня, – ответил Брюс. – В следующую пятницу бабушка дежурит. Я ей сказал, она не против. У нее только одно условие: чтоб мы не пили».
«Ты ж меня знаешь, я не пью. Из принципа!» – сказал Рубль.
«А я – пью! – осклабился Мамонт. – И тоже – из принципа».
Оглядев товарищей, Мамонт шутливо поднял руки вверх: «Ладно-ладно!.. Если вы все такие ярые спортсмены, я тоже не стану пить. Ради тебя и твоей бабушки, Брюс. Если раз в году не выпью, ничего ведь со мной не случиться, а?.. Надо же иногда делать перерывы».
Его товарищи, оценив шутку, рассмеялись.
«У нас ведь – юбилей», – сказал Брюс.
«Юбилей только у тебя, – сказал Туча, – а мне будет уже шестнадцать».
«А че-эт-ты старый такой?»
«Так меня в школу отдали на год позже. Я ведь больнице лежал. Ну… из-за этого…» – Туча прикоснулся к своему левому, немного косящему глазу. Друзья припомнили, что Туча в детстве попал в аварию, после которой стал косить на один глаз и хуже видеть обоими, понимающе закивали и стали прощаться.
Мамонт юркнул в свою подворотню, затопал ботинками по крыльцу, забарабанил кулаком в деревянную дверь: «Светка, подъем!» Чигану и Брюсу было по пути, они шли по темному переулку, вдоль ряда железных гаражей. Чиган подскакивал, приплясывал, шлепал себя ладонями по бедрам. Крутанулся вокруг своей оси на триста шестьдесят градусов:
«Все! Не могу… Не могу больше терпеть!»
«Что, поссать приспичило?» – спросил Брюс.
«Нет. Вот – смотри!» – Чиган сунул руку в карман джинсов-бананов, вытянул оттуда темный предмет.
Брюс озадаченно перевел взгляд с предмета на лицо Чигана. На раскрытой ладони Чигана лежал небольшой пистолет. Вороненая сталь отливала синевой. Брюс осторожно, с уважением дотронулся до рукоятки:
«Настоящий?»
«Конечно. Не игрушечный».
«Можно подержать?»
«Для того и показываю».
Брюс повертел пистолетом, пощупал пальцами затвор, рукоятку с потертыми деревянными плашками, флажок предохранителя и головку курка, прицелился, прищурив глаз, в столб, затем в фонарь, закрепленный на проводах, протянутых посреди улицы. Вернул пистолет Чигану:
«Да, красивая машинка. Крошка, но увесистая».
«Это он! Его зовут Вальтер. Вальтер, познакомься, это Брюс».
«А чего он маленький такой? Дамский?»
«Нет, не дамский. Просто маленький».
«Дашь пострелять?»
«Ха! Дам, конечно… если достанешь подходящие патроны. Я еще сам из него ни разу не стрелял. В обойме всего пять штук».
«А ты не дурак его таскать с собой? Если б нас запалили, когда мы Картофанцев ****или… а ты с волыной в кармане. Это ж вилы!»
«Я его не специально брал… просто забыл выложить».
«Он у тебя всегда с собой?»
«Почти всегда. В школу – не беру».
«Вот это как раз зря... А где достал?»
«Этого я не могу сказать. Не мой секрет. Кое-какие люди шастают по лесам, по местам боевой славы, и много чего интересного находят, – Чиган засунул пистолет в просторный карман. – Не заметно со стороны?»
«Нет. Карман оттягивает, но не поймешь, чем…»
«Хорошо. Ты только не болтай никому. Даже нашим…»
«Я-то не разболтну. Но ты сам держись! А то, кажется, тебя так и тянет шмальнуть из него на глазах у всех? Ствол, наверное, карман жжет?»

Рубль и Туча разошлись в разные стороны у водонапорной башни, чернеющей в темноте, как рыцарский донжон, но Рубль через двадцать метров остановился, развернулся и рысью догнал Тучу:
«Володя, я давно хочу с тобой поговорить кой о чем!..»
«Валяй».
«С чего бы, эт-та, начать?.. Вобщем, ай хэв э дрим!»
«Чего?»
«У меня есть мечта, по-английски. Мне недавно наняли репетиторшу… видел бы ты, какие у нее батоны! – Рубль изобразил в воздухе округлыми движениями кистей гигантские женские груди. – И духами так пахнет… Я просто охуеваю, когда она рядом садится».
«Ну-ну!» –  воскликнул Туча заинтересованно.
«Нет… про репетиторшу как-нибудь в другой раз. Сейчас – о серьезном. Вот ты знаешь, мой отец, он дико деловой, круто сваренный, да?»
«Ну, да».
«Но есть люди, перед которыми он и все его кореша – пешки».
«Может быть».
«Есть всякая там шустрая фарца… А есть такие люди! По-настоящему серьезные… Их называют цеховиками, слышал?»
«Что-то слышал».
«Вот они – настоящие деловары. Рядом с ними даже валютчики – мелочь. С цеховиками все считаются: и менты, и блатари, и даже партийные. Потому что весь мир в руках у тех, у кого деньги. Большие деньги, конечно».
«Это понятно».
«У отца есть знакомый, у него и дача, и тачка, и шмотки, и мебель, и техника японская, и жена вся в золоте. А занимается он… знаешь, чем?»
«И чем?»
«Штаны шьет. Мой отец достает ему джинсуху, фирменные пуговицы, заклепки. И чувак делает такую монтану, что не отличишь от настоящей. Обычный портной, а зарабатывает больше, чем профессор».
«Руслан… холодно ведь! Не май-месяц».
«Сейчас, закончу. Теперь представь, если такие джины` штампуют десять человек. А если сто? А если пятьсот! Какие это деньги, ты представил? Ты ведь хорошо считаешь. И если всеми этими людьми кто-то рулит, привозит им материал, продает готовое…»
«Он может, конечно, кактусы шампанским поливать, это ясно».
«Ты меня понял, да?.. Я коплю деньги, что мать дает. Но этого мало. Надо с чего-то начать, хоть шмотки толкать у Автоматов, но вся центровая фарца знает моего батю, и до него сразу же дойдет. А он хочет, чтобы я учился, в институт пошел. У него бзик насчет института. Я ему как-то сказал: “У тебя самого высшего образования нет!” – так он мне такого пинка дал… Чего ты ржешь?»
«Представил, как ты летел».
«Охуенно смешно».
«Не обижайся».
«Я не обиделся. Если я обижаюсь, то сразу бью в челюсть».
«А зачем ты все это рассказываешь мне так долго?» – Туча снял очки и вытер пальцам влагу с век. Глаза слезились то ли от смеха, то ли от мороза.
«Затем, что мне нужен еще кто-нибудь… Я думаю, с чего бы начать, и я обязательно придумаю. Но нужен еще один человек с мозгами. Чиган – артист, у него дрозды в башке. Брюс тоже какой-то… мечтатель. Ну, а Мамонт… ты сам понимаешь, психованный слишком».
«Ну, да».
«Их можно подключать к делам, но так… чтоб только на подхвате. А мне нужна хорошая умная правая рука».
Туча поковырял носком сапога утрамбованный снег на тротуаре, вздохнул, нацепил очки, прижал указательным пальцем дужку поплотнее к переносице, обвел задумчивым взглядом окрест, посмотрел вверх. Черные нити проводов пересекались под разными углами, деля темно-синее неба на трапеции, ромбы, параллелограммы. Косые крыши домов покрывала ледяная корка, блестящая в свете луны; стены домов, все в изморози, сверкали, как будто их вымазали смолой и обсыпали мелким толченым стеклом. Снова пошел мелкий снег, твердые снежинки щелкали по волнующимся красным флагам, закрепленным на высоких металлических шестах, верхушки которых чуть сгибались от ветра.
«Да, Володя, ты меня очень правильно понял, – сказал Рубль серьезным тоном. – Моей правой рукой будешь ты!»
 
**
Маша Медведева даже не пыталась держать язык за зубами, и вскоре вся Фрича знала имена котовьих мучителей и убийц. Инесса и Валериан Картофанец, библиотекарша и завуч техникума, уважаемые, приличные люди, схватились за головы: «Этого не могли сделать наши дети!» Валериан Картофанец выстроил сыновей в ряд вдоль стенки и с полчаса сверлил их поочередно суровым взглядом, допытываясь: «Вы точно этого не делали? Смотреть мне в глаза… В глаза, я сказал, смотреть!» Он то снимал, то надевал очки, как бы пытаясь с их помощью проникнуть в души сыновей, теребил воротник рубашки, поджимал губы и нервно покашливал, прочищая горло. Инесса Картофанец сидела за столом, подперев щеку ладонью, и переводила недоуменно-испуганный взгляд с хмурых сыновей на рассерженного мужа, и обратно. Максим, Денис и Феликс потели, краснели, набычивались, переминались с ноги на ногу, но как заведенные твердили одно и тоже: «Нет. Это не мы. Мы этого не делали». У Феликса из ноздри свисала сопля, и отец раздраженно швырнул ему в лицо свой платок.
«Откуда у тебя, кстати, такой фонарь под глазом?» – спросил Валериан Картофанец у Максима. Глаза семьи уже почти поверил в невиновность сыновей.
«На Космосе к нам какие-то прицепились. Мы их не знаем».
«На каком еще космосе? И почему на космосе? Здесь требуется предлог в…»
«Ну, то есть, возле Космоса. Возле кинотеатра Космос».
«А-а-а… И чего они хотели?»
«Деньги хотели у нас отжать… Ну, то есть, стрясти… В смысле, отобрать».
«Стрясти-отжать, что за кошмарный язык!.. А вы?»
«А мы им не дали денег. Ну и подрались немножко».
«Надо было им все деньги отдать! И запомнить лица хулиганов хорошенько. И сразу же рассказать об этом случае мне».
Братья переглянулись, и по губам Максима скользнула едва заметная ухмылка.

Валериан Картофанец собрал во дворе соседей, потребовав, чтобы явилась и Маша Медведева, вместе мамой, крупной рыхлой женщиной в пуховом платке. Машу окружили сердитые тетки с кандибоберами  на головах и суровые дядьки в меховых шапках различных размеров и форм. Маша превосходила большинство из них ростом, а белая круглая пушистая шапочка придавала девочке сходство с июньским одуванчиком.
Привели и братьев Картофанец. Маша посмотрела на них исподлобья и сказала:
«Да, это они!»
«Ты уверена в этом абсолютно?» – строго спросил девочку Валериан Картофанец.
«Похожи…» – тихо ответила Маша и опустила глаза.
«Похожи или точно они? Ты понимаешь, насколько это важно сейчас!» – в голосе педагога зазвенел металл.
«Кажется, они… – Маша заплакала, пара крупных, как жемчужины, капель разбились о ледяной асфальт. – Я не уверена…»
«Успокойся, пожалуйста, Маша, и не плачь. Скажи нам правду!» – не унимался Валериан Картофанец.
«Наверное… ну… я не знаю… Может, я ошиблась… Там темно было!» – Маша вовсю разрыдалась, и мама увела ее в дом, обнимая за плечи.
Валериан Картофанец развел руками, оглядывая соседей: «Ну, вот, судите теперь сами».
Соседи повздыхали, поворчали, похмыкали и стали расходиться. Братья Картофанец, таким образом, были полностью оправданы.

**
В Маше Медведевой впервые проснулось любовное чувство. К Виктору-Брюсу Корнакову, который едва доставал ей макушкой до солнечного сплетения. Маша караулила объект обожания в подъезде, прижимаясь носом к узорчатому стеклу, и когда Брюс выходил из своей подворотни, распахивала дверь и, призывно улыбаясь, шагала на длинных сильных ногах ему наперерез: «Привет». «Здравствуй», – вежливо и спокойно отвечал Брюс. Не задерживаясь ни секунды, он огибал Машу и как ни в чем ни бывало продолжал свой путь. Каждый вечер, лежа в постели в обнимку с потертым плюшевым слоненком, Маша отчаянно рыдала, ее плечи тряслись под одеялом, а подушка и светлые кудрявые волосы пропитывались слезами.
Мамонт поддразнивал Брюса: «А Плакса-то, кажется, втрескалась в тебя. Ты не тормози, она симпатичная. Ну, подумаешь – дылда здоровенная. В кровати все одного роста». Брюс молча отвешивал товарищу легкий пинок, и они начинали шутливо мутузить друг друга.

**
В темных глубинах чердака ворковали голуби, их грязные слипшиеся перья усеивали пол. Между деревянных балок стояли Максим и Денис, и наблюдали за Феликсом, который со спущенными штанами сидел над большим целлофановым пакетом, придерживая пакет за ручки. В пакете уже было достаточно фекалий, но старшие братья требовали, чтобы младший тоже вложил свою долю в общую кучу.
«Сри, давай!» – приказал Максим.
«Не могу…» – Феликс тужился безрезультатно.
«Тебе для врагов говна, что ли, жалко?» – поддразнил Феликса Денис.
«У меня нет…»
«Врешь! Сейчас как дам по пузу, сразу наложишь!..»
«Ладно, – Максим посмотрел на часы. – Нет, так нет… А то время упустим! Надевай штаны, что смотришь. Пакет завязывай…»
«Ну и вонючее у тебя говно!» – Денису пришлось пригнуться, чтобы поднести пакет к полукруглому чердачному окошку.
«Это твое вонючее…» – Максим стукнулся головой о стропилину, тихонечко ругнулся. Высунулся в соседнее окошко, оглядел улицу Дзержинского, проводил взглядом желтую крышу жужжащего троллейбуса: «Кидаешь, значит, только по моей команде!»
«Холодно… – ворчал Денис. – Задолбало меня ждать! И говно твое нюхать».
«Свое ты тоже нюхаешь… Терпи! Они всегда в это время ****уют на тренировку».
Наконец, Максим разглядел три знакомые фигуры: Чиган, Рубль и Брюс шли от перекрестка с улицей Дыбеню: «Приготовься! Только не высовывайся сильно, а то заметят…»
Денис сидел на полу у окна и придерживал пакет за узел. «Давай!» – скомандовал Максим. Денис вытянул руку с пакетом на улицу, как можно дальше, и разжал пальцы. Пакет шмякнулся в нескольких шагах от трех темных фигурок, и на белом тротуаре образовалось замысловатое коричневое пятно. Брюс, Рубль и Чиган посмотрели вверх одновременно, но Максим успел отшатнуться от окошка.
«Ты промазал! Снайпер ты херов…»
«Когда ты сказал, тогда я и бросил», – огрызнулся Денис.
«Ладно, мотаем».
Братья выбрались на крышу через люк. Доползли по скату до конька крыши. И, расставив согнутые ноги, мелкими шажками преодолели опасный участок. Феликс отстал – его ноги разъехались по обледенелой жести, он сел на конек крыши и, ушибив промежность, заорал от боли. Максим обернулся, крикнул: «Тормоз! Давай быстрей…» – и Феликс, превозмогая боль и страх, добрался до конца крыши ползком. Крыши следующих двух домов были плоскими, их покрывал твердый наст, а края огораживали каменные бортики, и братья пустились бегом, что было сил. Максим отодрал крышку люка, подождал младших, последним спрыгнул на пол чердака, и, очутившись в облаке пыли, расчихался.
Братья выскочили из подъезда на улице Красных Пулеметчиков, быстрым шагом направились в сторону улицы Маукас, свернули в подворотню, перелезли через каменный забор, а затем через ряд сараев и, только очутившись в родном дворе, перевели дух и стали отряхиваться.

Рубль, Чиган и Брюс, запыхавшиеся от пробежки на пятый этаж со спортивными сумками за плечами, вглядывались в полумрак чердака.
«По крышам ушли», – предположил Рубль, указывая на открытый люк, через который падали мелкие снежинки.
«****ь, еще чуть-чуть – и прямо в нас бы... – сказал Чиган. – Вот ****юки!»
«И очень говнистые ****юки», – уточнил Рубль.
«Очень, да».
«Я, кажется, знаю, кто это…» – сказал Брюс.
«Я тоже, – сказал Чиган. – Уверен просто!»
«Ну-у-у… какие ж вы оба догадливые», – сказал Рубль с иронией