Яблоко юности 2

Два

Рубль раскрыл глянцевый журнал, уложил его на подоконник, придавил страницы по краям двумя увесистыми томами из серии Библиотека всемирной литературы, склонился над журналом и нацелил объектив мини-фотоаппарата Киев на иллюстрацию. Обнаженная пышногрудая, длинноволосая шатенка в ковбойской шляпе и в высоких сапогах держала под уздцы вороного коня. Ноги девушка расставила очень широко, взгляд ее был нагл и весел, все ее лицо и тело – грудь, живот и внутреннюю сторону бедер, – покрывали ярко рыжие веснушки. Рубль не сдержался и запустил руку за резинку спортивных штанов.
На середине журнала, пересняв Киевом множество иллюстраций с обнаженными шатенками, брюнетками, блондинками, длинноволосыми, стриженными и кудрявыми, как пудели, Рубль уже не чувствовал сексуального возбуждения, парнем владел лишь творчески-деловой азарт.
Закончив работу, Рубль отнес журнал в комнату родителей, уложил журнал в ящик отцовского стола, защелкнул замок при помощи вязальной спицы; вернул тяжелые тома на полку книжного шкафа в гостиной; фотоаппарат Киев обернул полотенцем и отнес в свою комнату, спрятал под матрац; взял с книжной полки новенький томик с надписью Морис Дрюон. Лилия и лев, улегся на тахту и углубился в чтение.
Весеннее солнце еще не растопило сугробы, но жарило вовсю; сугробы почернели, тротуар местами обнажился. Рубль отложил книгу и поднялся, чтобы распахнуть створки окна. Ветер приятно охладил голову, колыхнул тюлевые занавески, донес с улицы запах оттаивающих липовых и кленовых ветвей.
Во двор въехала желтая Нива. Рубль через тюль наблюдал, как его отец паркует автомобиль, достает из багажника две большие кожаные сумки и, чтобы не заляпать лаковые туфли, пробирается к подъезду по извилистому пути, легко, несмотря на груз, перескакивая через лужицы и грязево-снежное пюре. Виктор Валериевич Григорюк имел два источника дохода, и оба были хороши: днем он работал фотографом на Домской площади, и чтобы заполучить это хлебное место, он потратил пять лет жизни и уйму денег на подарки нужным людям; а вечерами он выступал посредником – доставал для зажиточных модников дефицитные товары. Свое дело он начал с американских сигарет, жевательной резинки и одноразовых зажигалок, а теперь перепродавал и обменивал японскую и немецкую технику, швейцарские часы, французскую парфюмерию, дорогую посуду и мебель.
Рубль встретил отца в прихожей.
«Привет, па!»
«Здорово, сынок!»
Отец передал сыну сумки, стянул кожаную куртку, стал разуваться. Рубль залюбовался отцом: черный, в белую елочку, пуловер обтягивал тело сорокалетнего мужчины; бицепсы, трицепсы, грудные и дельтовидные мышцы бугрились под шерстяной тканью, и Рубль знал, что пресс у отца накачан так, что рельефно выступают квадратики. Рубль уже догнал отца в росте, но значительно отставал в мышечной массе, и никак не мог добиться появления на своем животе этих распрекрасных квадратиков, хотя ежедневно качал пресс, живот стал как каменный, но квадратики отчего-то не появлялись.
«Чего застыл? Тащи хавчик на кухню».
Рубль разместил сумки на рундуке, отец стал доставать из сумок и раскладывать по стенным шкафчикам и полкам холодильника бутылки с шампанским и коньяком, банки с красной рыбой, зеленым горошком, лососевой икрой, маслинами, каперсами, корнишонами, ананасами и персиками, бумажные свертки с копченой грудинкой, балыком и сервелатом. Рубль смотрел на продукты жадно, раздувая ноздри.
«Подотри слюни, сынуля! Это для банкета на материн день рожденья», – Валерий Григорюк хохотнул, взял с полки пачку Геркулеса, сыпанул хлопья в глубокое блюдо, добавил чернослив, курагу и изюм, залил все это крутым кипятком, добавил сверху горсть молотого фундука и плеснул пару ложек сгущенного молока без сахара.
«Рубанешь со мной за компанию?» – спросил отец сына.
«Спасибо… Я маму дождусь, она цеппелины обещала сготовить».
«Цеппелины, цеппелины, это баловство…  отец уселся на табурет и с ложкой в руке ждал, когда овсяные хлопья набухнут. – Настоящий мужчина должен употреблять простую, грубую, здоровую пищу. В основном…»
«Угу…» – ответил Рубль, вернулся в свою комнату и продолжил чтение исторического романа.
Минут через двадцать к нему заглянул отец и поманил пальцем за собой. Рубль нехотя поднялся и вышел за отцом в гостиную.
«Мне нравится, что ты много читаешь, – сказал отец. – Мне бы вернуться в молодость, я бы тоже читал бы да и читал… Образование, это сила!.. Но если ты берешь книги, то ставь их обратно, как положено», – и Виктор Валерьевич показал пальцем на книжный шкаф.
«А что не так?» – спросил Рубль.
«Эти две книги стояли не здесь. Они стояли вон там!.. Сколько раз я тебя учил – книги должны располагаться на полках по цвету».
Рубль с легким раздражением фыркнул, и переставил два тома, – которыми час назад придавливал страницы журнала, – с полки, где располагались книги из серии Приключения и фантастика, на полку с книгами из серии Библиотека всемирной литературы.
«Ну… теперь нормально?»
«Теперь – хорошо!» – отец уловил нотки раздражения в голосе сына и недобро прищурился: 
«А ну-ка, постой-ка!.. Скажи, какой твой рекорд в отжиманиях, сынок?»
«Зачем тебе?.. Ну-у, сто восемьдесят… где-то так… На прошлой неделе отжался сто восемьдесят пять…»
«Неплохо. Но с этого дня твой личный рекорд – двести. Ну-как, давай, я хочу в этом убедиться».
«Ну, па-а…»
«Не нукай на меня… Быстро! Упал – отжался».
«У меня сегодня тренировка».
«Отлично. Разомнешься перед».
Рубль по жесткому взгляду отца понял, что отвертеться не удастся. Рубль боялся отца также сильно, как и любил. Рубль уперся руками в пол. Отец начал считать: «Раз-два-три… десять… двадцать… сто… Жопу не поднимай…сто пятьдесят… Не прогибайся… сто восемьдесят… сто восемьдесят пять… Жопу не опускай… сто девяносто… сто девяносто пять… Ну, всего лишь пять раз осталось, давай, соберись… Руки до конца выпрямляй. И рожу не корчь так страшно, получай удовольствие от процесса».
Рубль тяжело дышал, его мышцы одеревенели, лицо стало красным, с носа на линолеум капал пот.
«А говорил, что твой рекорд – сто восемьдесят пять. Ты меня обманул, твой рекорд двести… Папу нельзя обманывать. Марш за это на турник!»
«Ну, па-а!..»
«Еще раз нукнешь на меня – получишь по хребту».
Рубль встал на носочки, ухватился за перекладину, укрепленную в дверном проеме между коридором и кухней, подтянулся двадцать раз, подергался, пытаясь согнуть руки в двадцать первый, повис на вытянутых руках и тяжело просипел:
«Всё! Больше ни разу не смогу…»
«И не надо. Просто виси…»
«Сколько?»
«Немножко».
«А немножко, это сколько?»
«Немножко, это пока я не скажу хватит. И виси молча – силы береги».
«Я уже н-не м-могу…»
«Врешь!  Будешь висеть, – отец задумался, – пока я чаю не попью», – он зажег газ, налил в металлический чайник воду, поставил его на плиту, достал из шкафа керамический чайник, кружку, сахарницу, жестяную коробку с изображением индийского слона с балдахином на спине и уселся на стул.
Когда чайник засвистел, Рубль с трудом выдавил из себя:
«Н-не м-могу б-больше…»
«Неправда, – ответил ему отец с ласковой улыбкой, заливая кипятком чай. – Когда человеку кажется, что он больше не может, то это значит, что он может еще пять раз по столько же. Как минимум… Не могу – это в мозгах! А тело – может».
Отец налил заварку в чашку. Заметил, что пальцы сына разжимаются. Подошел к нему вплотную, посмотрел в глаза снизу вверх:
«Представь, что ты – висишь над пропастью. Представил? Вот и держись».
Рубль шипел сквозь сжатые зубы, сопел носом, кривил губы, то закидывал голову назад, то бросал ее вниз.
«Ну и видок у тебя, сынуля!»  – отец вернулся к столу, сделал пару глотков. Не вставая со стула, протянул руку, вытащил из встроенного в стену шкафчика толстый резиновый шланг в полтора метра длиной, покачал его в руке и со значением посмотрел на сына:
«А на дне этой пропасти тебя ждет стра-а-ашное чудо-о-овище».
Пальцы Рубля разжались, и он грохнулся на пол. Отец отхлебнул из чашки и подошел к сыну, держа шланг в правой руке. Рубль поджал ноги к животу и прикрыл голову руками.
«Ну, все, – сказал отец, – ты выдержал. Я уже допил свой чай».

Щелкнул замок входной двери. Рубль медленно поднялся с пола, отец убрал шланг в шкафчик. На кухню вбежала пятилетняя девочка в нейлоновой красной курточке и шапке с помпоном, обхватила ноги отца повыше колен.
«Алиса, обувь не сняла!» – раздался возмущенный женский голос.
Дутые сапожки девочки оставили на полу мокрые следы. Виктор Валерьевич взял дочь на руки, чмокнул в нос и в щеку, девочка зажмурилась и довольно захихикала. Отец и сын вышли в прихожую, поприветствовать жену и мать. Ярко-рыжая женщина в очках с позолоченной оправой сняла короткую белую дубленку с вышитым на ней растительным орнаментом, передала ее сыну; нагнулась, чтобы расстегнуть молнии на высоких сапогах. Золотой кулон раскачивался на цепочке; сверкнули граненые зеленые камешки в серьгах и прозрачные на кольцах.
«Ну, все, – сказала женщина, оправив джинсовую юбку, – весна пришла. Пора менять зимнюю одежду на демисезонную. Упрели мы совсем, пока гуляли… Руслан, а ты-то чего такой весь потный, взъерошенный такой?»
«Физкультурничали мы тут немножко, – ответил за сына отец и обернулся к нему: – А вообще ты – молодец... Молодец он у нас, Люда, да?»
«Никогда в этом не сомневалась», – женщина сунула ступни в домашние тапочки и направилась в ванную комнату.
Рубль от похвалы отца расцвел, заулыбался; отец хлопнул его по плечу: «Чеши к своим книжкам, наследник».

Ближе к вечеру Рубль отдал матери куртку аляску, получив взамен джинсовый плащ с подкладкой из ангорской шерсти. Примерив плащ перед зеркалом и повесив на плечо спортивную сумку, Рубль направился к выходу. Задержался у каморки, служившей отцу фотолабораторией:
«Па!»
«Чего надо?!» – раздался раздраженный голос из-за дверцы.
«Извини… Можно, я в выходные с утра займу твою лабораторию? Надо кое-что проявить и распечатать».
«Валяй! Учись… вдруг пригодится».
«А твои фотоматериалы я могу брать?»
«Да, бери, бери! Чего ты спрашиваешь?.. Как будто бы у тебя есть свои материалы».
«Спасибо».
Рубль, проходя мимо кухни, остановился, приоткрыл дверь. Мать в клеенчатом фартуке стругала свеклу ножом, она остановила сына взмахом руки: «Руслан, загляни-ка во внутренний карман плаща. Только т-с-с-с…» – женщина отложила нож и прижала указательный палец, окрашенный свекольным соком, к губам.
Руслан запустил два пальца в карман, нащупал сложенную бумажку, вытянул краешек, взглянул на него – красная десятка.
«Спасибо, ма!»
Мать в ответ хитро подмигнула, еще раз приложила палец к губам и тут же послала сыну воздушный поцелуй.

**
Мамонт с холщовой сумкой в руке вышел из дома. В сумке звякали пустые бутылки. Мамонт стеснялся сдавать тару в своем районе, хотя ни для кого из знакомых соседей не было секретом, что супруги Подбородковы – непросыхающие алкоголики.
Парень дождался икарус-гармошку, идущий в Гравис; протиснулся в заднюю часть салона. Задел сумкой девушку в черной беретке, девушка брезгливо посмотрела на Мамонта, оглядела его широкое, грубое лицо и приземистую, корявую фигуру, сумку, из которой торчали разноцветные горлышки бутылок, растянутые серые брюки, фланелевую выцветшую рубашку, залатанную болоньевую куртку и потертые ботинки. Мамонт в ответ одарил девушку тяжелым пристальным взглядом исподлобья, девушка испуганно хлопнула ресницами и отвернулась к окну. За окном проплывали темные здания промышленных предприятий, жестяные ангары, окруженные бетонными заборами с петлями колючей проволоки. Широкие кирпичные и узкие металлические трубы извергали черные и серые клубы дыма. Когда автобус проезжал мимо деревообрабатывающей фабрики, весь салон заполнила вонь от канала с густой, как кисель, и темной водой. Пахло так, как будто соленые огурцы пару лет квасили в бочке с мочой. На этой фабрике работали родители Мамонта. Отец распиливал толстые доски на бруски, мать в соседнем цеху покрывала олифой заготовки для дверных косяков и оконных рам.
Мамонт уставился на маленькую, круглую попу девушки, туго обтянутую голубой джинсовой юбкой. Девушка почувствовала взгляд, покосилась на Мамонта, поджала розовые губки и перебралась в переднюю часть салона. Она вышла на остановке у кинотеатра Aurora, и Мамонт вышел здесь же. Он не собирался преследовать девушку, но испуг, который отразился на ее лице, когда она, услышав звяканье пустых бутылок, обернулась, доставил ему удовольствие. Девушка ускорила шаг, ее черная беретка мелькала в толпе, и у ДК Дружба девушка обернулась еще раз. Мамонт процедил сквозь зубы: «С-сука!..» – и направился в другую сторону, к пункту приема стеклотары, который располагался между рыбным и овощным магазинами. Два мальчика выкатили из подворотни жестяное корыто, поставленное на четырехколесную низкую раму. В корыте сидела девочка с косичками, торчащими в разные стороны, она радостно визжала, мальчишки разбежались, разогнали корыто и радостный девчоночий визг сменился воплями ужаса. Мамонт одобрительно ощерился и проворчал: «А-га, прокатите ее с ветерком!..»
Свернул во двор, полный голубей. Отстоял очередь к железному сараю с квадратным окошком, сдал бутылки. Скомкал сумку и запихнул ее в карман куртки, а монеты насыпал в нагрудный карман куртки, застегивающийся на молнию. За четырехэтажным зданием психиатрической больницы, окруженной серым каменным забором, в самом конце узкого, извилистого переулка, желтела покосившаяся телефонная будка, из которой, как знал Мамонт, можно было позвонить бесплатно. Для этого надо было стукнуть кулаком по аппарату после нескольких гудков. Сначала Мамонт набрал номер телефона Григорюков, но трубку взял не Рубль, а его отец, и Мамонт сразу нажал на рычажок. Тогда Мамонт решил позвонить Брюсу, бабушка которого относилась к Мамонту терпимо.
К будке подошел парень c густыми сросшимися бровями, в голубой спортивной куртке с тремя белыми полосками рукавах, – он был намного старше, выше и массивнее Мамонта, – распахнул дверцу, молча ухватил Мамонта за воротник, резко выдернул Мамонта наружу, зашел в будку и захлопнул дверь. Телефонная трубка повисла, раскачиваясь на шнуре, стуча по корпусу будки. «Ну-ни-***-се!» – выдохнул Мамонт удивленно и попытался открыть дверь. Парень взялся за ручку со своей стороны и потянул дверь на себя. Парень, равнодушно глядя на Мамонта стылыми, нахальными глазами, что-то произнес, и по движению губ Мамонт понял, что посылают его далеко. Парень прижал трубку к уху и стал крутить диск.
Мамонт обошел будку справа, чтобы заглянуть парню в глаза, и парень тут же отвернулся в другую сторону. Разговаривая с кем-то, он кивал головой и постукивал пальцами по стеклу. Мамонт достал из кармана холщовую сумку и намотал ее на правый кулак. Отступил на несколько шагов, прищурился. Парень левым боком плотно прижимался к стеклу. Мамонт, с разбега и хорошо размахнувшись, ударил. Кулак разбил стекло и впечатался парню в область левой почки. Парень, не выпуская трубки из руки, медленно сполз вниз, сел на корточки и, открыв широко рот, выгнулся назад. Мамонт распахнул дверь и обмотанной в холстину рукой стал неистово и зло бить парня по носу, ушам и скулам, пока тот не потерял сознание. Жестковолосые черные брови парня срастались над переносицей, образуя широкую горизонтальную скобку, и почему-то форма этих бровей особенно разъярила Мамонта, он шумно втянул носом сопли и обильно харкнул парню в окровавленное лицо.
Трубка болталась на шнуре, Мамонт взял ее и приложил к уху. «Витя, Витенька! Что случилось?» – пищал взволнованный женский голос. «****ец твоему Витеньке!» – сказал Мамонт и кинул трубку на рычаг.
Мамонт огляделся – переулок был пуст, – и отряхнул сумку от осколков стекла, сунул ее за пазуху; пошарил у парня в карманах, выцарапал оттуда желтые и светлые монеты, добавил их к мелочи, вырученной за тару; расстегнул куртку на парне. На ремне у парня был закреплен красный плеер с наушниками. Мамонт отцепил плеер и приторочил его к своему ремню; хотел стащить с парня куртку, но сил не хватило перевернуть тяжелое тело, и, оглядевшись еще раз, Мамонт торопливо зашагал прочь, но не к автобусной остановке, а в сторону железнодорожных путей. Прополз под стоящим на тупиковой ветке длиннющим составом из платформ, груженных огромными бревнами, углубился в лабиринт тропинок между садовыми участками и побежал к остановке, расслышав, как за поворотом погромыхивает трамвай.
Плюхнувшись на сиденье, нацепил мягкие губчатые наушники, потыкал наугад похрустывающие кнопки на плеере, пока ролики не начали крутить ленту в кассете; услышал нежные девичьи голоса, выводящие: «Айм-борн-ту-реги, борн-ту-реги». Заслушался, углубился в себя, не заметил, как на очередной остановке в трамвай вошли две контролерши, полные женщины в темных плащах, с дерматиновыми сумками на боку.
Контролерши нависли над Мамонтом; он глуповато лыбился, показывая пальцами на наушники, одна из женщин попыталась сорвать с его головы наушники, он отпихнул ее руку, вскочил, прорвался между их округлыми рыхлыми телами, пробежал через салон, придерживая плейер ладонью, распихнул пассажиров плечами. Выпрыгнул из дверей, когда трамвай прибыл на остановку и врезался слету в пожилого мужчину в картузе. Мужчина, пытаясь удержать равновесие, взмахнул авоськой с двумя пирамидальными молочными упаковками и куриными яйцами в бумажном кульке, авоська чмокнулась о бетонный столб; брызнула на асфальт желто-белая юшка.
Мамонт не слышал хриплой ругани, летящей ему в спину. Он ломанулся через кусты сирени, ломая хрупкие ветви, усеянные буро-красными четырехгранными почками; перескочил через скамейку, вспугнув дремавшего на ней рыжего кота. Пробежал по тропинке вдоль дощатого забора. Заметив оторванную доску, протиснулся в дыру, быстрым шагом пересек по диагонали заброшенную стройплощадку, огибая врастающие в грунт штабеля деревянных брусьев и стопки бетонных панелей. Вышиб ногой доску в заборе, очутился на тихой улочке с проваливающимся тротуаром и кособокими двухэтажными домами, и лишь тогда решил перевести дух. Обтер потное лицо ладонью, почесал уши и затылок, выудил из кармана сигарету Прима, завернутую в газетный обрывок и неторопливо потопал к небольшому бакалейному магазину, пуская дым. 
В магазине купил две пачки вермишели, пачку грузинского чая, четыре банки рыбных тефтелей в томатном соусе, батон белого хлеба и кирпич черного. Переложил продукты из металлической корзины в холщовую сумку. Глянул на стеллаж с конфетами. С кассиршей рассчитывался следующий покупатель, грузчик тащил из подсобки ящик с лимонадом. Мамонт в два шага приблизился к стеллажу спиной и цапнул  целлофановый пакетик с карамелью Барбарис, спрятал добычу за пазухой.

На вешалке в прихожей, поверх одежды матери и отца, висел синий мужской плащ и желтая куртка с капюшоном. Из комнаты доносились мужские и женские пьяные голоса. Мамонт, направляясь в кухню, заглянул в комнату. Мать сидела с закрытыми глазами, подпирала ладонью щеку, отчего ее опухшее лицо стало похоже на сморщенную грушу. Отец блестящими от тузлука пальцами доставал из жестяной банки мелкую селедку и разделывал ее, укладывая головы, кости и потроха на одну половину газеты, а сизые тушки на другую. Незнакомая Мамонту женщина сидела к нему спиной и крутила указательным пальцем кудрю на своих волосах цвета соломы. Незнакомый мужчина в майке-безрукавке обратил к Мамонту рябое лицо, растянул губы в некое подобие улыбки, показав крупные, выпирающие зубы. У мужчины под глазом цвел обширный фингал. На столе блестели граненые стаканы и возвышался опустошенный на треть двухлитровый штоф с мутной беловатой жидкостью. Отец отвлекся от разделывания селедки, сказал: «С-сын!» – но больше ничего не сказал и продолжил ковырять рыбу. Мать пожевала губы, с трудом распахнула желтоватые глаза, выпучила их на Мамонта, но тут же снова опустила веки с белесыми ресницами. Мамонт, не закрывая дверь, потащил сумку на кухню.
На кухне за квадратным столом, покрытом треснувшей, исцарапанной клеенкой, сидели Света и Игорь. На потолке чернело пятно плесени формой напоминавшее медузу; стекла на окне плохо пропускали свет из-за толстого слоя темно-серой пыли, между рамами висела паутина с засохшим, скрючившим лапки, паучком. Игорь, привалившись боком к батарее центрального отопления, тупо пялился на солонку, изготовленную из консервной банки, выковыривал корочки из ноздрей и совал их в рот. Света с грустным видом терзала деревянного Буратино, сгибая и разгибая его суставы. Кончик носа Буратино расщепился, обе стопы отсутствовала. Увидев старшего брата, Света растянула улыбку до ушей, радостно закулдыкала, отложила игрушку-калеку и бросилась к Мамонту обниматься. Игорь даже не повернул головы, занятый своими соплями. Мамонт погладил сестру по спину, пошлепал по плечам и отстранил от себя. Отцепил плеер и, обмотав его проводками наушников, положил на подоконник. Стал выкладывать продукты на стол. Игорь оживился, потянулся к хлебу, Мамонт дернул его за ухо, оттащил от еды. Света стала прыгать по кухне и хлопать в ладоши, Мамонт силой усадил ее на табурет и строго погрозил пальцем.
Мамонт сварил вермишель, открыл банку с рыбными тефтелями, нарезал черный хлеб. Поставил на стол три миски, наложил в них вермишель, кинул в каждую тарелку по тефтеле, полил сверху соусом из банки. В банке еще осталось три тефтели и немного соуса, и Мамонт поставил банку в холодильник. Вручил Свете и Игорю по алюминиевой суповой ложке, и сам взял такую же.
Ели молча и жадно. Выскоблили пустые тарелки ложками. Игорь начал вылизывать свою тарелку, но Мамонт слегка шлепнул его по загривку: «Не крохоборствуй». Заварил чай прямо в кружках, треснувших и потемневших, отрезал три куска белого хлеба, накапал на них подсолнечного масла, нашарил за хлебницей смятый пакет с сахарным песком, высыпал на каждый кусок по щепотке сахара. Разорвал пакет с Барбарисом, развернул бумажки с несколькими карамельками, побросал их в жестяной кувшин, залил горячей водой: «Вот, растворятся барбариски, поставим на холод, будет нам лимонад!» Пакет с оставшимися карамельками закинул на высокую настенную полку.
«Тебя никто не обижал, лапетунька?» – спросил он Свету, вытирая тряпицей лицо сестры, испачканное слюной и остатками пищи.
Света гукнула в ответ, дожевывая хлеб.
«Ну и хорошо… Посуду вымой, дура-лохматура!»
Мамонт подхватил сонного Игоря поволок брата за руку, через большую комнату, мимо сидящей за столом компании. Штоф опустел на две трети. Незнакомый мужчина, созерцавший пятно на столешнице, услышал шаги и повернул голову на звук: «Эй, малец! А ну-ка стой!»
Мамонт молча прошел в маленькую комнату, прикрыл дверь, поднял Игоря и уложил его в кроватку с бортиками, накинул сверху простыню, а на нее полосатое колючее одеяло, подоткнул края. Двумя пальцами залез Игорю в рот, пошарил там, извлек карамель, обсосанную до тонкого розового лепестка, слизнул ее с ладони и с хрустом раздавил зубами. Достал из картонной коробки книжный том, обернутый газетой; чернели крупные буквы ПРАВДА. Улегся на тахту, подложив под голову засаленную подушку без наволочки. Начал читать, чуть шевеля губами: Пять дней назад Александр подстрелил куаггу – однокопытное, похожее  на зебру, но меньше ростом…
Из большой комнаты донесся мужской голос, чуть приглушенный перегородкой:
«Малой! Подь сюдой, кому сказал…»
Мамонт мрачнел, но не отрывался от книги: Полосы, столь чудесно  украшающие  зебру,  куагга носит только на шее, на голове и боках. Проводник Зуга отложил  в  сторону желудок животного, утверждая, и не без оснований, что нельзя  пренебрегать самым лучшим сосудом для перевозки питьевой воды. Зуга наполнил его  водой из довольно грязной лужи, и это был весь запас путешественников  на  целых два дня…
Мужчина снова подал голос, усилив громкость: «Н-ни понял… Марш сюдой!.. Н-ни понял… Сюдой! Сюдой быстро, раз-два!..Т-ты!..» – мужчина вопил все громче и громче, и пару раз стукнул кулаком об стол.
Мамонт отложил книгу, поднялся, выглянул в большую комнату. Мужчина одобрительно кивнул, мыкнул нечленораздельно и поманил Мамонта указательным пальцем.
«Сейчас, – сказал Мамонт спокойно, – подойду…» – и вышел на кухню. Света увлеченно мыла посуду, и весь линолеум на полу был залит водой. Мамонт выдвинул ящик кухонного стола, нашарил среди ложек, вилок и ножей самый длинный нож, со сточенным  на треть, узким, потемневшим лезвием. Вернулся в большую комнату, мать, отец и соломоволосая женщина клевали носами. Рябой, зубастый мужчина смотрел на Мамонта и громко икал. Мамонт приблизился к нему и приставил кончик лезвия к ямке между выпирающих ключиц.
«Ну, вот. Я подошел».
«Ты обалдел?! Нож убери!» –  мужчина попытался отстраниться, но ему мешала спинка стула.
«Что, обосрался?» – спросил Мамонт участливо и надавил посильнее.
«Т-ты псих, што-ль?!»
«Да», – ответил Мамонт и вдавил острие еще глубже.
Мужчина сильно отклонился назад и грохнулся на спину вместе со стулом.
Женщина мурлыкнула в полусне, подняла руку и шевельнула пальцами, как будто хотела потрепать чьи-то кудри. Лежащий мужчина ошалело пялился на Мамонта, из крохотной ранки струйкой вытекала кровь.
Мамонт обернулся на пороге своей комнаты, нож по-прежнему был в его руке: «Если еще раз захочешь меня позвать – зови. Я приду».
Некоторое время из комнаты доносилось приглушенное ворчание и постукивание горлышка штофа о край стакана, а потом все стихло. Мамонт лежал на тахте с книгой в руках, а длинный темный нож валялся рядом.
Альбер де Вильрож знает Южную Африку по своим прежним путешествиям, ему знакомы тайны этой безнадежной земли. Жестом, полным отчаяния,  показывает он проводнику на стайки рябчиков, которые взлетают, часто хлопая крыльями. Рябчик, вообще говоря, птичка зловещая: он питается насекомыми  и  водится на земле безводной и выжженной…

Стемнело, проснулся Игорь, стал зевать, потягиваться, толкать ладонями и подошвами бортики кровати. Света пришла с кухни. Ситцевое выцветшее платье потемнело из-за влаги, ткань облипала плотное туловище девушки, плоскогрудое и лишенное талии, но массивное в бедрах. «Кран-то хоть завернула?» – спросил Мамонт. Света кивнула и улеглась на свою лежанку прямо в мокром платье, зарылась под стеганное одеяло, свернулась калачиком и через полминуты уже похрапывала, как взрослый мужчина.
Мамонт достал из коробочки с лекарствами два пузырька, вытряхнул на ладонь четыре таблетки, две сунул Игорю в рот и дал запить водой из пол-литровой банки, а две завернул бумажный клочок и сунул в карман рубашки. Заглянул в большую комнату. Рябой мужчина сопел, уложив голову на стол так, что щека образовала складку, а нос съехал набок. Отец, мать и незнакомая женщина дрыхли вповалку на разложенном диване. Юбка женщины задралась, Мамонт подкрался поближе и, наклонившись, стал рассматривать рыхлые белые ягодицы, обтянутые синими трусиками в цветочек, и широкие венозные икры. Женщина почесала промежность, пошевелила ступнями с грубыми пятками и желтыми ногтями, потерла одну ступню о другую. Мамонт отвернулся, заглянул под стол, нашел там пустую пол-литровую бутыль. Взял обеими руками штоф, осторожно перелил в пустую бутылку граммов триста мутного пахучего самогона, оставив в штофе жидкости пальца на два. Скатал из газеты плотный продолговатый пыж и заткнул им горлышко поллитровки. Взял из распотрошенной пачки Примы, лежавшей на столе, четыре сигареты, и сунул их в тот же карман, где лежали таблетки. Отправился было на кухню, но на полпути вернулся, подцепил двумя пальцами селедочный скелетик, опустил его спящему мужчине на скулу, мужчина дернул щекой, но не очнулся. Мамонт разложил на его волосах и лице причудливую композицию из рыбьих голов, костей и потрохов, оглядел свое произведение и остался доволен.
Забрал на кухне плеер с подоконника и коробок спичек из шкафчика. В прихожей обулся, оделся, а поллитровку запихнул за ремень на штанах.

Мамонт сидел на пологой жестяной крыше четырехэтажного дома, подложив под зад дощечку, а спиной прижимаясь к тепловатой каменной трубе. Выдернул зубами затычку из горлышка бутылки, отплюнул газетный комок подальше, мокрый комок покатился под уклон, подскакивая на жести, и застрял в дождевом желобе. Мамонт положил на язык таблетку, проглотил ее, запил самогоном. Закрыл глаза, вслушиваясь во внутренние ощущения. Перевернул кассету в плейере на другую сторону, надел наушники, хрустнул кнопкой: «…ай-уэйк-ап-ту-файнд-ю, ту-файнд-ю-некст-ту-ми…» Посидев в неподвижности минут десять, – «…хот-гел-хот-гел-тейк-ми-ту-найт!..» – Мамонт выключил плейер, положил на язык вторую таблетку, сделал два глотка самогона, вытер губы рукавом, кхэкнул. Достал измятую сигаретку-приму, разгладил ее, чиркнул спичкой, глубоко затянулся, выпустил струю густого дыма вверх, и стал, не мигая, пялиться в беззвездное фиолетовое небо, по которому ветер гнал седые взъерошенные лохмы облаков.

**
«Борис Анатольевич, доброе утро, вы не знаете, где мой мопед? Он стоял в сарае, но замок не сломан…»
«Владимир, хм-м!.. – плотного телосложения мужчина с блестящей лысиной ото лба до самой макушки сложил газету Советская Латвия, кинул ее на журнальный столик, снял очки и, вертя их в пальцах, строго посмотрел на Тучу. – Сядь, пожалуйста!»
Парень плюхнулся на диван; мужчина откинулся на спинку стула. Поправил синий вязаный галстук.
«Твой мопед я продал. Для твоего же блага. Могу, если сам не понимаешь, объяснить!»
«Но это – мой мопед».
Мужчина отвел глаза, поджал губы, задумался, формулируя мысль, уложил очки в футляр и аккуратно положил его рядом с газетой.
«Владимир, ты знаешь, какова статистика дорожных происшествий? Ты знаешь, сколько этих всяких мопедистов разбилось в одной только Риге и ее окрестностях прошлым летом?!»
«И сколько же?»
Мужчина кашлянул, прикрыв пухлым кулаком рот:
«Если тебя, действительно, интересует точная цифра, то я узнаю и сообщу… Много!!!»
«Но мопед – мой! И мне исполнилось шестнадцать, между прочим».
«Между прочим, шестнадцать, это не восемнадцать. И я, как твой отчим…»
«Извините, Борис Анатольевич, но вы мне не отчим. Вы – муж моей матери. Мой отец – жив».
«Хорошо, пусть так, это не суть важно… Как муж твоей матери, я за тебя пока еще в ответе. Перед супругой, перед обществом… Перед своей совестью, наконец. – Борис Анатольевич встал и, сложив руки за спиной, стал прохаживаться по комнате, от шкафа с книгами к занавешенному белым тюлем окну и обратно. – А если ты думаешь, что вырученные деньги я присвоил, то ты слишком плохо обо мне думаешь!»
«Нет, я не думаю о вас так уж плохо».
«Ну, спасибо...»
Борис Анатольевич взял со стола очешник, раскрыл его, напялил себе на нос очки и строго посмотрел на парня. Туча немедленно достал из нагрудного кармана рубашки свои очки, надел их, пристально посмотрел на Владимира Анатольевича и сказал:
«Но все-таки это был мой мопед».
«Не перебивай!.. – Владимир Анатольевич смутился, снял очки и стал вертеть их в пальцах. – Все вырученные за мопед деньги я отдал твоей матери, а она положила их на твое имя в сберкассу. Этими деньгами ты сможешь воспользоваться, когда станешь совершеннолетним. И тогда покупай себе хоть мопед, хоть мотоцикл, хоть любой драндулет и гоняй на нем сколько душе угодно, а пока…»
Туча тоже снял очки и сунул их в обратно карман.
«Но этот мопед мне подарил отец. Вы не имели права…»
«Да?.. А твой отец подумал, какой подарок он делает?! Какая статистика несчастных случаев на дорогах, он знает?.. – Борис Анатольевич прекратил шагать туда-сюда и воздел палец к потолку. – Я, между прочим, обсудил эту проблему с твоей матерью, и она согласилась… Более того, именно она попросила меня продать эту дурацкую тарахтелку!.. Права, твои права, надо же!.. Какие у тебя могут быть права, мальчик, пока ты живешь за мой счет?.. Я не попрекаю тебя куском хлеба, нет, ни в коем случае… Но пока ты не способен обеспечивать себя – полностью! – никаких прав у тебя нет. И быть не может».
«Извините, конечно, Борис Анатольевич, но я живу не за ваш счет. Отец присылает матери деньги на меня».
«Сколько?! Сколько он присылает денег, твой отец? А-сь?»
«А вот, кстати, сколько?»
«Он раз в году пришлет кучу денег и думает, что обеспечил тебя. Но когда я… когда мы с твоей матерью делим эти деньги на двенадцать месяцев, то получается двенадцать малёхоньких кучек… А законные алименты с твоего отца невозможно получить, потому что он – чемоданник. То он здесь, то он там… То он моряк, то оленевод!»
«Это его дело».
«Да? А мое дело – отвечать за семью».
«Я – не ваша семья».
«Не перебивай!.. Ты – сын моей жены, как ты сам предпочитаешь называться. А значит, я отвечаю и за тебя тоже. По крайней мере, до твоего совершеннолетия».
«Хорошо, что не после».
«Не дерзи!.. Да, я за всех вас отвечаю. За дочь – твою сестру, за жену – твою мать, и за тебя – сына моей жены, каким бы ты ни был».
«Я уже получил паспорт. И могу уехать куда угодно. Могу поступить… например, в мореходку… Не в нашу, а где-нибудь… во Владивостоке, например… Или в Одессе… Тогда с ваших плеч спадет лишний груз. И отец будет присылать деньги раз в год не матери, а напрямую мне. И я сам буду делить их на кучки. И увижу, действительно ли они такие уж малёхонькие».
Борис Анатольевич вздохнул, шлепнул себя ладонями по ляжкам и с утомленным видом рухнул на стул так, что скрипнуло дерево:
«Да уезжай ты куда хочешь, Владимир! Держать не стану… – Борис Анатольевич протер лысину бархатной тряпочкой, которой обычно полировал линзы очков. –  Но своей матери ты этим отъездом доставишь большое огорчение. А ты знаешь, что со здоровьем у нее и так серьезные проблемы!..»
Туча поднялся с дивана, открыл дверь. В коридоре обернулся и сказал:
«Борис Анатольевич! Вам никто еще не говорил, что вы, извините – редкостный зануда?»
И не дожидаясь ответа, резко закрыл дверь, в последний момент чуть придержал ее, чтобы она не хлопнула о косяк.
«А ты – редкостный хам!» – обиженно буркнул Борис Анатольевич, нацепил очки на кончик носа и, раскрыв газету, попытался продолжить чтение. Но из-за волнения мог сосредоточиться лишь на крупных черных буквах заголовка статьи: О МЕРАХ ПО УСИЛЕНИЮ БОРЬБЫ ПРОТИВ ПЬЯНСТВА И АЛКОГОЛИЗМА, ИСКОРЕНЕНИЮ САМОГОНОВАРЕНИЯ.

**
Майское солнце растопило вчера еще пышные высокие сугробы, превратив их низкие грязные бугры. Черный асфальт обнажился, вдоль тротуаров бежали мутные ручьи. Туча расстегнул все пуговицы на пальто, размотал шарф и запихнул его в карман. К остановке подъехал покосившийся на один бок желтый троллейбус, Туча уже занес было ногу над ступенькой, но передумал и двинул по залитой солнцем улице пешком. Через сотню метров он снял пальто и повесил его на локтевой сгиб.
Туча пересек сквер с двумя рядами гранитных памятников-бюстов усатым латышским революционерам. Вокруг памятников бегали дети в оранжевых и зеленых курточках, месили резиновыми сапожками земляную жижу. С купола Планетария сорвалась шумливая стая грачей; двадцатиэтажная коробка гостиницы Латвия сияла как голубой кристалл в серебре. Афиши кинотеатра Daina зазывали на фильмы: В стреляющей глуши, Зимняя вишня и Откройте, полиция. Высоченный каменный Ленин указывал вытянутой рукой в сторону ресторана Арарат.
В парке им. маршала Баграмяна, едва лишь теплело, начинали собираться шахматисты-любители. Потертые деревянные скамейки у эстрады-ракушки заставлялись шахматными досками. Группы мужчин, зрителей или ожидающих своей очереди, толпились вокруг игроков. Играли только на деньги, но ставили, обычно, небольшие суммы – рубля по три за партию, иногда – больше. Играли рабочие с профессорами, инженеры с художниками, следователи с уголовниками. Наигравшись вдосталь, шли к пивному ларьку возле танцевального павильона или рассаживались на скамейках вокруг фонтана с бронзовыми карапузами, доставали из портфелей чекушки с водкой, бутерброды с колбасой и сыром, дымили Примой, Космосом, Беломором или Ригой. Большинству шахматистов перевалило за сорок, многие приближались к пенсионному возрасту, старики и тридцатилетние составляли меньшинство, а молодых парней среди игроков не наблюдалось вообще. Молодые парни заполняли парк им. маршала Баграмяна ближе к вечеру; парни выпивали, тискали девушек, бренчали на гитарах и затевали драки со случайными прохожими.
Туча переходил от одной группы любителей шахмат к другой, наблюдал за игрой. Несколько раз предлагал себя в качестве соперника, но всегда получал отказ: шахматисты оглядывали мельком его юное щекастое лицо, украшенное очками, и кидали пренебрежительно: «Подрасти, шкет». Куда уж расти, думал с иронией Туча, во мне и так, весу за девяносто кэгэ, а рост мой метр восемьдесят пять.
Утратив надежду найти партнера, Туча наблюдал за окончанием партии низкорослого брюхана в серой шляпе, сдвинутой на затылок, и страшно худого и густо морщинистого мужчины в клетчатой фланелевой рубашке и в синем пиджаке, который был явно велик владельцу. На пальцах худого синели коряво вытатуированные перстни с различной формы крестами и черепушками; ветер трепал его жидкие, совершенно седые волосы.
Брюхан проигрывал, он то и дело вытирал потное лицо платком, теребил браслет наручных часов и громко сопел. Худощавый посмотрел на доску, перевел взгляд на соперника, сказал: «Мат тебе, что тут скрипеть…» – и с устало-презрительным видом откинулся на спинку скамьи. «Мат… Мат… Мат!» – согласились зрители. Брюхан расстегнул ремешок позолоченного Полета и протянул часы тощему. Тощий, не глядя на часы, небрежно сунул их в карман пиджака и оглядел собравшихся. Желающих составить ему следующую партию не нашлось, и Туча решился: «Можно я с вами сяду?..» Тощий хмыкнул и медленно процедил сквозь зубы, выделяя каждое слово, как будто он не говорил, а ронял тяжелые камни в сырую глину: «Я не прокурор, чтоб сажать. А так… присаживайся». Окружающие засмеялись, Туча кинул пальто на спинку скамейки, присел и стал расставлять фигуры. Мужчина протянул ему руку: «Валера». Туча ответил на рукопожатие: «Очень приятно! Вова». Ладонь у мужчины была гладкой и мягкой, пальцы длинными и тонкими, но рукопожатие очень крепким.
«Шуршунов-то у тебя хватит со мной играть?» – спросил Валера.
«У меня – шесть рублей».
«Не густо».
«Если вы не против…»
«На ты».
«Извините!.. Если вы… если ты, Валера, не против, я бы хотел сыграть с вами…»
«На ты!»
«Да… Я бы хотел предложить… тебе… сыграть со мной хотя бы три раза, по два рубля за партию».
Валера скрипуче рассмеялся, показав зубы из нержавеющей стали, но тут же закашлялся, и сквозь тяжелый кашель, произнес: «Он… Он хотел бы… Он хотел бы мне… Он хотел бы мне предложить… Мне… Кха-кха… Ну, Вова!.. Кха-кха… Ну, и дерзкий ты, Вова!..»
Несколько зрители подобострастно хохотнули. Валера, справившись с приступом кашля, вытер пальцем выступившие в уголках желтоватых глаз слезинки: «Ладно, Вова!.. Чай, месяц копил, что мамка на мороженое выделяла?.. Ну, что ж, тогда, почнем… С Божьей-то помощью!»
Валера взял две пешки, белую и черную, завел руки за спину, а затем вытянул кулаки перед собой. Туча, не думая ни секунды, шлепнул Валеру ладонью по правому кулаку. Валера разжал пальцы – белая пешка: «Везучий ты, наверное, Вова?»
Туча нацепил на нос очки, переставил пешку с Е2 на Е 4 и нажал на кнопку пластикового таймера.
«Напугал!» – с иронией прокомментировал этот ход Валера. Зрители опять засмеялись, но Валера поднял синюю ладонь, и смех сразу утих. Валера сжал свои губы пальцами и прищурился.

Они заканчивали пятую партию, когда парк погрузился в сумерки. Шахматисты прекращали игру к наступлению темноты: ночные фонари освещали парк довольно скудно.
Валера пошарил по карманам брюк и пиджака, небрежно вывалил на доску мятые мелкие купюры и разнокалиберные монеты; отсчитал десять рублей и, сталкивая фигуры с доски, пододвинул кучку поближе к Туче. Парень сгреб деньги, сунул их в карман, надел пальто и поежился: «Не заметил, как похолодало».
«Пересчитывать не станешь?» – Валера весело и добродушно улыбнулся. Казалось, проигрыш его ничуть не расстроил.
«А я уже пересчитал, – ответил Туча. – Пока деньги на доске лежали…»
Валера удивленно поднял брови и протянул руку для прощания.
Когда Туча спускался вниз по лестнице, ведущей от эстрады к фонтану, Валера его окликнул:
«Вова!»
«Да!..» – Туча обернулся.
Валера движением губ перекинул папиросину с красно-желтым огоньком из одного угла рта в другой, выпустил клуб сизого дыма и оскалился:
«Хорошо играешь. Приходи еще».

**
Витя! Меня срочно вызвали на дежурство. В холодильнике рыбные котлеты, обязательно подогрей! Свари вермишель, можешь пожарить яйца. Сосиски и соленые огурцы не трогай, это для солянки. Помой пол в комнате и на кухне (в воду добавь каплю нашатырного спирта). Сходи в магазин, купи картошки, три кило, черный хлеб и сахар, кусковой. Деньги на верхней полке в серванте.

Целую! Бабушка.

Брюс читал записку, стоя босиком и в одних трусах у распахнутого окна. Качалась ветка липы с проклюнувшимися листочками, скакал по жестяному карнизу воробей. Покатая крыша супротивного дома зеленела плесенью и мхом. По крыше, придерживаясь левой рукой за конек, пробирался к телевизионной антенне мужчина в кепке и синем комбинезоне, с черной сумкой на плече. Огибая желтую печную трубу, мужчина чуть поскользнулся, едва не поехал на заднице вниз, но затормозил, уцепившись за ребрышки, скреплявшие листы жести. Мужчина разинул рот, издав громкий звук. Слов Брюс не разобрал, но смысл фразы угадывался. Добравшись до антенны, мужчина прицепил сумку за выступ на крыше и достал из сумки моток страховочной веревки.
Брюс допил остатки Боржоми из бутылки, стоявшей на подоконнике; взял мыло, полотенце, зубную щетку, тюбик с пастой Буратино и вышел в коридор. Ванная комната была занята, сосед – водитель автобуса, пел, плескаясь под душем: «Есть только миг между прошлым и будущим, есть только миг, за него и держись!»
Их кухни в свою комнату с чугунной сковородкой, полной дымящейся картошки с луком, по коридору прошествовала, сверкая алюминиевыми бигуди, шлепая розовыми тапками и качая бедрами, пухлая шоферская жена. Зеленый махровый халат слегка распахнулся, блеснул золотой кулон-подковка, качнулась белая вислая грудь. Брюс шевельнул ноздрями; уступил дорогу. Его взволновала и женская грудь, и жареная картошка. Соседка тут же запахнула халат поплотнее, но бросила на парня быстрый и лукавый взгляд.
Брюс отрезал от батона толстый кусок, достал из холодильника пачку масла, пару сырых сосисок и соленый огурец. Разрезал сосиски вдоль, а огурец кружочками; соорудил бутерброд и неторопливо сжевал его. Сварил какао со сгущенным молоком и, прихватив пару овсяных печений, вернулся в комнату. Он целых три часа просидел в кресле, рисуя карандашом на ватмане Брюса Ли. Образец находился перед глазами – цветной фотографический портрет актера. Страница, вырезанная из американского журнала, который Брюсу подарил Рубль, была пришпилена к двери канцелярскими кнопками. Удалось точно перерисовать искаженное воинственной гримасой лицо и обнаженный торс с рельефной мускулатурой. Но никак не получались руки; приходилось снова и снова тереть бумагу резинкой, ватман уже истончился, но руки все равно напоминали кривые клешни. Портретист взглянул на будильник, отложил незаконченную работу, допил остывший какао и стал собираться. Жена шофера с пустой сковородкой в руке прошла по коридору на кухню мимо Брюса, как бы случайно задев его пухлым плечом.
На лестничной клетке стояла незнакомая Брюсу девушка, одетая в длинный плащ, сшитый из небольших разноцветных кусочков ткани; под мышкой девушка держала широкую папку из картона; голову девушки украшала черная шляпа-котелок. Такие головные уборы Брюс видел только в кино, и носили их только мужчины. Незнакомка нажала на кнопку дверного звонка. Две пряди черных волос спускались девушке на щеки, загибаясь и утончаясь на концах, как арабские  кинжалы. Брюса удивил внешний вид девушки, и он застыл, разглядывая ее. Девушка сердито поджала губы, отвернулась, переложила папку из одной подмышки в другую и надавила на кнопку еще пару раз. Дверь распахнулась.
«Здравствуйте, Гражина Ежиевна!» – парень и девушка сказали это одновременно, и девушка невольно улыбнулась.
«Алина, добрый день! Витя, здравствуй! Как бабушка?..»
«Спасибо, хорошо».
«Алина, проходи».
Гражина Хлибко пропустила девушку в квартиру, вышла на лестничную клетку и прикрыла дверь.
«Витя, давно хотела тебя попросить…»
«Да».
«Ты не мог бы иногда позировать моим ученикам? Им нужно учиться рисовать портреты. Я, конечно, буду платить, хотя это небольшие деньги…»
«Запросто».
«Вот и хорошо… Ты не бойся, раздеваться не надо будет!»
«А я и не боюсь».
«Ладно, ладно… – Гражина Хлибко улыбнулась. – Тогда я поговорю с Клавдией Васильевной, и если она не будет против…»
«А зачем с бабушкой об этом говорить? Я сам решаю, что мне делать».
«Хорошо, хорошо… Ты, конечно, сам все решаешь! Но с Клавдией Васильевной я все же должна поговорить. Она дома?»
«Дежурит», – ответил Брюс и стал спускаться по лестнице, постукивая длинным ключом по толстым деревянным балясинам.

Девушка повесила лоскутный плащ и котелок на рогатую вешалку. В комнате, залитой светом, поблизости от окна стоял готовый к работе мольберт. Девушка присела на высокий табурет спиной к окну, развязала тесемки на картонной папке, извлекла лист толстого шершавого ватмана с карандашным наброском тарелки с ягодами и фруктами, разместила лист на мольберте, проткнула ватман кнопками по углам.
«Алина, – обратилась к девушке Гражина Ежиевна, входя в комнату. – Виктор согласился позировать во время штудий. Ты обратила внимание, какие интересные у Виктора черты лица? Юный Чингисхан!!!»
Алина скептически хмыкнула, чуть скривив губы, и прицелилась карандашом на тарелку со сливами, виноградом и яблоками из раскрашенного папье-маше, размешенную на подставке чуть поодаль от мольберта. Прикусила кончик языка и перевела острие карандаша на свой эскиз.

На перекрестке улиц Маукас и Дупас, полном спешащих прохожих, Брюс лицом к лицу столкнулся с Плаксой. Иногда ему казалось, что девушка караулит его за каждым углом. Плакса застенчиво улыбнулась:
«Привет! Ты куда?»
«Привет. Я-то в магазин».
«Я тоже! – радостно воскликнула Плакса и пошла рядом. Она сняла пушистую белую шапочку и засунула ее в карман клетчатого пальто, а пальто расстегнула, пояснив: – Тепло уже совсем…»
«Да, тепло», – согласился Брюс.
Они шли молча. Плакса то и дело откидывала ладонью светлые волнистые волосы назад. Или мотала головой, чтобы пряди эффектно рассыпались по плечам. Девушка только этой весной начала краситься: ее глаза окружали огромные фиолетовые пятна, а губы блестели, как переспелая мокрая клубника. В мочках ушей, как мятные леденцы, зеленели пластмассовые клипсы.
Плакса то и дело поглядывала на Брюса сверху вниз, но он сосредоточенно смотрел себе под ноги. Плаксе приходилось укорачивать шаги, едва ли не семенить, чтобы идти с Брюсом рядом. Несколько раз она попыталась завязать разговор: «Как дела?.. Чем занимаешься в свободное время?.. Завуч наша новая – дура набитая, по-моему!..»
Брюс отвечал равнодушно и кратко: «Нормально… Да, так, ничем особенным… Завуч? А, ну, да… Хотя старая была не лучше».
От обиды лицо Плаксы приняло страдальческое  выражение, а глаза увлажнились. Она едва держалась, чтобы не расплакаться. Брюс этого не замечал: он думал только о странно одетой девушке Алине, у которой черные пряди волос лежали на щеках как изогнутые клинки.

**
В раннем детстве Чиган не задумывался о том, почему его папа и мама – светловолосые, а он – черненький и кучерявый. Однажды, когда ему было лет десять, подвыпившая соседка протянула ему засохший пряник, потрепала за кудельки и просипела, весело скаля гнилые черные зубы: «И в кого ж ты такой уродился, мальчишечка безконвойный?!» Грызя твердый пряник, мальчишечка немного поразмышлял над вопросом. Он спросил у родителей, что значит «безконвойный», и в кого он таким уродился. Родители не знали значения русского слова «безконвойный» и страшно смутились. Сварщик судоремонтного завода Раймонд Чодарс и его жена Кристина, работница молочного комбината, были людьми застенчивыми и молчаливыми. Они смущались по любому поводу и всегда всех стеснялись: начальства, случайных прохожих, рабочих домоуправления, продавцов в магазинах. Казалось, они стесняются даже друг друга: сталкиваясь в узком коридоре, они стыдливо опускали глаза.
Чиган не помнил, чтобы родители разговаривали бы с кем-нибудь дольше двух минут. Мама, находясь дома, все время копошилась по хозяйству, а папа в это время смотрел по телевизору кино, хоккей или новости. Чиган все понимал по-латышски и мог изъясняться простыми фразами, но на улице играл в основном с русскими ребятами, и поэтому владел русским бойчее. До третьего класса он учился в латышской школе, но успевал плохо, ни с кем не ладил; учителя жаловались на его непоседливость и строптивый нрав; и, после очередной шумной драки, – Чиган запрыгнул на парту и резво лягал одноклассников, – родители, повздыхав, перевели его в русскую школу, где он освоился быстро и легко.

Чиган голышом валялся на диване и щипал гитарные струны, подбирая аккорды к песне, и тихо напевал: «Арго-о-о! Разве путь твой ближе, чем дорога млечная. Арго-о-о! О каких потерях плачет птица встречная? Парус над тобой, поднятый судьбой, это флаг разлук и странствий, знамя вечное…  На-най-на-най-на-на! На-най-на-най-на-на!» – когда в дверь постучал сосед-пенсионер и позвал Чигана к телефону.
«Дело есть, – произнес Рубль важным тоном. – Встречаемся все на нашей крыше в полпятого».
«Ладно, деловар!» – ответил Чиган и несколько раз ритмично тренькнул рычажком звонка велосипеда, прислоненного к коридорной стене.
«Арго-о-о-о… На-най-на-най-на-на…» – напевал Чиган, одеваясь.


Три

Плоскую крышу пятиэтажного дома покрывал толстый слой сырого дерна с остатками жухлой прошлогодней травы. Вырастет свежая трава, солнце высушит дерн, и на крыше можно будет загорать как на поляне. Мамонт забрался на печную трубу и, усевшись на ней, включил плейер и раскурил бычок Примы.  Чиган стоял у края крыши, уперев ногу в каменный бортик и подставив лицо ветру, и оглядывал панораму. Справа двигали стрелами грузовые краны речного порта, слева дымили трубы промышленных предприятий. На третьем этаже супротивного дома распахнулась створка окна, высунулся по пояс мальчишка в майке с изображением Чебурашки и, облокотившись на подоконник локтями, стал пускать радужные мыльные пузыри. Выше этажом у стола рядом с открытым окном сидела женщина и крутила колесо  швейной машинки. В соседнем окне длинноволосый парень, развалившись на диване в одних джинсах, исполнял витиеватое соло на электрогитаре: динамик разносил пронзительные звуки по всему району.
«Во струны рвет, гривотряс! – к бортику подошел Туча. – Ты так можешь?»
«Я лучше могу, – ответил Чиган. – Шустро он, конечно, пилит! Но ни мелодии нет, ни ритма, ни ***».
Темные занавески закрывали одно из окон на треть. Мелькнула фигура женщины в трусах.
«Баба голая!» – крикнул Чиган.
«Ги-де?» – Мамонт спрыгнул с печной трубы и подбежал к краю крыши.
«Только что была… Вон в том окне. Вон она!» – Чиган указал пальцем направление.
Женщина появилась снова, но уже в коротком халатике.
«****ун ты!..» – протянул Мамонт разочарованно.
«Я тебе говорю, она голая была! Туча, подтверди…»
Супротивный дом также имел пять этажей и плоскую крышу. Дверца каменной будки, покрытой гнилым толем, распахнулась, на крышу одним длинным прыжком выскочила крупная мохнатая собака с черно-серой мордой. Вслед за собакой на крышу выбралась девушка в узкой джинсовой куртке и в алой юбке до колен. Собака присела у жестяной вентиляционной трубы, выдавила из себя здоровенный котях и, облегчившись, стала радостно носиться по крыше от одного бортика к другому.
«А я то думаю, – сказал Мамонт, выплюнув окурок за бортик, – откуда на наших крышах столько собачьего говна!»
«Что за девчонка, знаешь?» – спросил Чиган у Тучи.
«Я отсюда лица не вижу, – ответил Туча и прищурился. – Симпатичная?»
«Не-а. Страшная. Просто крокодил какой-то!» –  Чиган сверкнул крупными белыми зубами и помахал девушке рукой. Девушка тут же отвернулась.
«Это мильтонская дочка, – сказал Мамонт презрительным тоном и сунул руки в карманы. – Участкового нашего, бегемота гундосого».
«Она же мелкая совсем была… – Туча прищурился, стараясь разглядеть девушку получше. – И мне не казалось, что такая уж страшненькая девчонка».
«Ну, значит, подросла да пострашнела, – ответил Чиган и помахал девушке ладонью еще раз. – Эй!»
«И буфера себе за зиму наела. Вон, как под курткой выпирают, – добавил Мамонт с циничной усмешкой. – Сучка немятая…»
Чиган расхохотался, запрокинув голову, а Туча посмотрел на Мамонта с укоризной.
Собака заметила парней, положила передние лапы на бортик и стала гавкать, вздыбив шерсть на загривке. Мамонт оперся о парапет руками и, скорчив злобную харю, издал в ответ серию отрывистых звуков, имитирующих собачий лай. Девушка гладила заливающуюся собаку, пытаясь ее успокоить, тянула ее за ошейник от края крыши.
«Кончай ты!» – сказал Туча.
«Кончай себе в штаны», – огрызнулся Мамонт, но лаять прекратил.
Чиган подобрал в углу крыши ржавую железную цепь в палец толщиной и стал раскручивать ее восьмерками вокруг себя и над головой. Собака успокоилась и отбежала на дальний край крыши, где пометила угол струей. Туча смотрел на девушку, а девушка смотрела на него. Ветер сбивал ее длинные черные волосы в сторону, девушка отбрасывала ладонью пряди со лба, и волосы развевались, как иссеченный шрапнелью пиратский флаг. Широкий подол алой юбки пламенем трепетал вокруг бедер, белели голые ляжки. Чиган крутил цепь и сам ловко крутился вокруг своей оси, сражаясь с толпой воображаемых врагов. Цепь, рассекая воздух, издавала мягкий шуршащий звук. Мамонт из предосторожности отошел подальше и наблюдал за Чиганом, скептически щурясь.
«О-о-о-х!!! – Чиган вдруг выронил цепь и, схватившись за голову, присел на корточки.
«Что, залепил сам себе по башке, да? – злорадно усмехнулся Мамонт. – В зимней шапке это надо делать…»
Чиган кульком повалился на бок. Мамонт подбежал к нему, склонился, приобнял за плечи.
«Эй, ты чего, брачка? Помираешь уже?!»
«Н-не, не помираю, – Чиган стонал и растирал правое ухо ладонью. – Но дико больно!»
«Дай-ка посмотрю», – к Мамонту подошел Туча и склонился над Чиганом.
Минуту они рассматривали вспухшее красное ухо Чигана и широкую ссадину на затылке; волосы стали липкими от крови.
«Не смертельно, – поставил диагноз Туча, – кастрюля в порядке. Но если бы в висок попало, то все, хана…»,  – и он протянул Чигану носовой платок.
«Я говорю, ушанку надо было надеть», – Мамонт вытряс из пачки последнюю сигарету.
«Ага, ****ь… Каску!!! – Чиган сел на задницу, приложил платок к затылку и стал покачиваться вперед-назад. – Оставь докурить, а то и вправду помру».
Туча обернулся – ни девушки, ни собаки на крыше уже не было.

Из квадратного люка показалось веснушчатое лицо. Рубль оценивающе взглядом окинул компанию:
«Что, уже подраться успели, как вижу?»
«Это Чиган сам себя… цепью по загривку», – ответил Туча.
«На соседней крыше лялька одна грудастая собаку выгуливала, так он решил перед ней выебнуться, – сказал Мамонт. – А она на него – ноль внимания».
«Лялька или собака?» – и, не дожидаясь ответа, Рубль ухватился руками за жестяную кромку и выбрался на крышу. Брезгливо посмотрел на ладони, встряхнул ими, потер одну о другую. Нагнулся над люком. Из люка вытянулись две руки, сжимающие картонную коробку. Рубль принял коробку, положил ее на дерн и помог вылезти на крышу Брюсу.
«И не перед кем я не выебывался… – Чиган посмотрел на окровавленный платок и снова приложил его к затылку. – Размяться захотелось».
Рубль открыл коробку и вынул из нее два пакета, с бубликами и с пряниками: «Угощайтесь!.. В коробке – лимонад».
Парни жевали бублики и пряники, запивая их Тархуном и Байкалом.
«Ох, – Чиган жмурился от наслаждения, запрокидывая голову. – Лучше Тархуна` нету ничего».
«А мне Байкал больф-фе нравиф-фся», – прошамкал Туча с набитым ртом.
«А мне… всё нравится!» – ответил им Мамонт и подбросил пустую бутылку высоко вверх. Зеленое стекло сверкнуло в лучах солнца, бутылка завертелась пропеллером. Брюс прыгнул в сторону, как вратарь за мячом, на лету поймал падающую бутылку и аккуратно положил ее на крышу.
Рубль ткнул пальцем в плеер, прицепленный к штанам Мамонта:
«Вещная вещь! С****ил, что ли?»
«Обижаешь… Отжал у козла! Он на меня первым наехал. Не знал, на кого наезжает. Ну-так, как наехал, так и съехал. Я его в шесть секунд поломал и сморщил».
Рубль поднял брови, открыл было рот, словно намереваясь что-то сказать, но сдержался, промолчал, махнул рукой и вынул из пакета очередной пряник.
«Классный банкет!» – сказал Чиган, вытирая губы ладонью.
«Скорее, фуршет», – сказал Рубль.
«А разница?» – спросил Чиган.
«Принципиальная, Чиган, принципиальная», – ответил Рубль.
«У тебя платок к башке прилип», – сказал Мамонт Чигану.
«Пускай висит пока, – ответил Чиган. – Туча, ты извини, но твой платок, кажись, придется выбросить».
«Выбрасывай», – Туча махнул рукой.
«Ты не запускай это… Промой чем-нибудь, –  сказал Брюс. – Только не перекисью, а-то еще станешь наполовину блондином».
«Блондинкой!» – хохотнул Мамонт.
«Муйня!.. – Чиган шутливо ткнул Мамонта кулаком в плечо. – Само заживет. На мне – как на собаке. Я когда на велике грохнулся, кожу на ноге распорол – сантиметров на десять, так сказал родокам, на фиг мне врач, заклеил пластырем и через неделю всё новым мясом заросло».
Рубль достал их внутреннего кармана джинсовой куртки толстую пачку глянцевитых бумажных прямоугольников, размером с поздравительную открытку. Разделил пачку на две части, вытянул руки вперед, показывая карточки:
«Вот».
«Бабцы-ы-ы-ы!..» – радостно воскликнул Чиган, рассматривая фотокарточки с обнаженными девушками. 
«Обан-на, негритоска, – Мамонт поднял вверх карточку с темно-коричневой девушкой, сидящей в одних чулках и кожаной фуражке за барной стойкой. – Ну и жопа… Слушай, а ты что, предлагаешь нам сейчас дружно подрочить?!»
«Если хочется – дрочи, – ответил Рубль с некоторым раздражением. – А я предлагаю вам наваристое дело. Продаете картинки, по три рубля за штуку. Два рубля – мне, рубль – себе. Справедливо?»
«А если я их по пять рублей стану продавать?» – спросил Чиган.
«Все равно… Мне – два, себе – остальное, – ответил Рубль. – Но… не советую. Не пойдут по пять. Три – нормальная цена. Я это продумал».
«А где продавать?» – спросил Туча.
«Ну, что ты как маленький, Вова?! Где, где… На далекой звезде! – Рубль согнул пальцами крышечку от бутылки и запустил ее в трубу, крышечка отскочила, спугнув с крыши стайку воробьев, ожидавших остатков пиршества. – В школе, конечно. Но только нормальным шкетам… чтоб не стуканули. – Рубль повернулся к Мамонту. – А ты в своей учаге…»
«А ты спроси, давно я там был!»
«Спрашиваю – давно?»
«С тех пор, как зачислили – пару раз появился», – Мамонт улыбнулся, обнажая желтоватые кривые зубы.
«Так, может, ради дела, стоит тебе туда зайти еще пару-другую раз? – Рубль прищурился. – Тебе, что ль, деньги не нужны?»
«Деньги?.. Да, я по парку вечером пройдусь… туда-сюда-обратно. И насшибаю жменю копья у лохов».
«А, ну, хорошо, – Рубль забрал у Мамонта фотокарточку. – Ходи и дальше… копейки сшибай. Доходишься однажды… Нарвешься на кого-нибудь… На лоха – с черным поясом по карате».
«Да, клал я на всех этих дергунов с их поясами! Черный пояс, черный пояс… А у меня – черная кепка по гопстопу».
Чиган, Туча и Брюс рассмеялись. Рубль с досадой махнул рукой и отвернулся.
«Ладно, ладно, давай сюда эту порнуху, – сказал Мамонт примирительно и потянулся за карточкой. – Ч-чо надулся?»
«Ладно-ладно!.. – передразнил Мамонта Рубль. – Одолжение он мне делает. Я работу предлагаю. Не хочешь, не участвуй».

**
Саша Горбачев задел бедром гвоздь, торчащий из стены сарая, и на джинсах образовалась треугольная дырка. Саша через эту дырку осмотрел кожу на бедре – царапина оказалась поверхностной, кровь едва-едва выступила. Но порча единственных штанов, – если не считать уродливых брюк от синей школьной формы, – вызвала огорчение. Надо было, – пришла к нему запоздалая хорошая мысль, – отправляясь за инструментами, надеть эти самые форменные брюки.
Саша в полутьме, – редкие тонкие лучи света пробивались сквозь щели, – нашарил на полках сарая пару отверток, моток изоленты, плоскогубцы, жестянку с шурупами; сложил все это в коробок из-под посылки, – на коричневой фанере белели остатки наклейки с обратным адресом «г. Минск, ул. Воро…», – выбрался из сарая, протиснувшись между треснувшим шифоньером и листами ДСП, замкнул засов тяжелым полукруглым замком, направился к черному ходу в дом, поднялся на третий этаж по каменной винтовой лестнице.
«Двери надо запирать на ключ, когда во двор выходишь!» – проворчала соседка-бабуля, продолжая яростно терзать деревянной лопаткой мешанину из лука, моркови и рубленого мяса. Над глубокой чугунной сковородкой клубился ароматный пар, и Саша сглотнул слюну. Соседка с раздражением шмякала, терла и переворачивала жарево, еще двадцать минут назад, когда Саша проходил через кухню, и, видимо, до сих пор готовность и качество блюда кухарке не казалось удовлетворительным.
«Я же совсем ненадолго вышел…» – попытался оправдаться Саша.
«Да, хоть на две секунды, все равно… дверь – на запор!»
Соседка с любопытством покосилась на коробок, прищурилась, рука с блестевшей от жира лопаткой замерла над сковородой, и Саша опустил коробок пониже и даже слегка наклонил его в сторону соседки, чтобы та убедилась – в коробке нет ничего запретного. Бабуля всегда присматривалась к тому, что несут в руках другие: в сумках, в коробках, в пакетах и даже в мусорных ведерках, и Сашу эти пронзительно-подозрительные взгляды очень смущали.
Он двинулся по коридору, одна из дверей приоткрылась, Ольгерд Фрицланг, растирая плечевые мышцы, обратился к Саше:
«Молодой человек, добрый день! Не поможете ли диван пододвинуть?»
«Здравствуйте! Конечно…» – Саша поставил коробок у порога и зашел в комнату.
«Вот, – сказал Фрицланг, указывая на кожаный диван с массивными резными подлокотниками, – отодвинул от стены, подмел там, стал обратно двигать, и чего-то плечо свело… Годы, что делать!» – и старик печально вздохнул.
«Запросто», – Саша уперся и с некоторым усилием пододвинул диван на место.
«Благодарю вас… Паша, если не ошибаюсь?»
«Саша».
«Извините!»
«Ничего, Альберт Ольгернович».
«Ольгерд Адальбертович».
«Извините!»
«Ничего… Как ваша матушка?»
«Нормально. Курит много».
«М-да… Чашку чая не желаете?»
«Нет, спасибо, недавно пил».
«Тогда вот, угоститесь хорошим шоколадом, – Ольгерд Фрицланг протянул парню плитку в черной упаковке с золотыми латинскими буквами. – И матушку угостите… Знакомый штурман мне специально привозит из-за рубежа. Горький шоколад – у нас его не достать нигде… Берите, берите!»
Саша удивился: как это шоколад может быть горьким? – но угощение принял. Он невольно окинул взглядом большую комнату, равнодушно скользнул взглядом по старинной мебели, картинам в тяжелых позолоченных рамах, по причудливым подсвечникам из покрытого зеленоватой патиной металла, по изящным статуэткам из фарфора, – и, как завороженный, уставился на перекрестье двух рапир над конторкой из лакированного дерева.
«Интересуетесь оружием? – спросил Фрицланг и, не дожидаясь ответа, снял одну из рапир со стены, взял ее за гибкий клинок и протянул рукояткой в сторону Саши. – Вижу, что интересуетесь. Глаза-то как загорелись!»
Саша повертел рапиру, любуясь тусклой гардой, испещренной множеством сечек, и темным граненым клинком с утолщением на конце, и спросил:
«Старинная?!»
«Не очень. Начало века. Учебная, конечно».
Саша сделал пару диагональных движений рукой, клинок рассек воздух со свистом. Звук показался Саше очень приятным.
«В фехтовании упражнялись когда-нибудь? – спросил Фрицланг. – Хотя, впрочем, я и так вижу, что нет».
«Нет», – Саше не хотелось расставаться с оружием, он ясно представил, как дерется в мрачном переулке с головорезами кардинала Ришелье, луна и факелы освещают мостовую, стучат по мокрым булыжникам каблуки, звенят шпоры, стонут смертельно раненные враги.
«А хотелось бы?.. – спросил Фрицланг, подкрутил пальцем усы. – А то ваши сверстники все больше увлекаются самбо, боксом, карате всяким… Это хорошо, конечно! Я сам в юности и боролся, и боксировал… Но владеть холодным оружием, это совсем другое дело. Оружие, это куда серьезней! Не так ли?»
«Наверное… Не знаю… Мне вообще-то пора уже!» – Саша с сожалением вернул рапиру хозяину.
«Так вы желаете фехтовать?»
«Да!.. А где?»
«Здесь. У меня. Я мог бы стать вашим ментором, – Фрицланг согнул клинок в дугу. – Мне самому необходимо регулярно упражняться. А без партнера я теряю некоторые навыки. Вы могли бы помочь мне блюсти форму. А я… я научу вас сражаться».
«Да!» – согласился Саша, стараясь не показать, насколько сильное чувство радости охватило его в этот миг.

Звучал голос Мирей Матье: «П-р-р-р-р-р-р!.. П-р-р-р-р-р-р!.. М-р-р-р-р-р-р!.. М-р-р-р-р-р-р!..»
Саша поставил коробку с инструментами на стол, рядом с утюгом.
«Почему так долго?!» – раздался голос матери из смежной комнаты.
«Соседу помог диван пододвинуть», – ответил Саша.
«Иди сюда!» – приказала мать.
«Ну, чего?..» – Саша робко приблизился к матери, с виноватым видом ожидая от нее упреков. Причины для ворчания могли быть какими угодно, и Саша привык чувствовать себя всегда и во всем виноватым. И еще он опасался, что мать может заметить пропажу двух сигарет из пачки. Саше с раннего детства нравилось нюхать табачный дымок, который пускала его мать, а в седьмом классе он впервые стащил у нее сигарету и попробовал курить взатяжку. И взял за правило из каждой открытой пачки выуживать одну-две сигареты, но не больше.
Тамара Горбачева, стройная миниатюрная брюнетка лет тридцати пяти сидела у приоткрытого окна на стуле, закинув ногу на ногу. На подоконнике стояла голубая чашка с кофейной гущей на донышке. Пепельницу переполняли окурки, рядом лежала пачка Ту-134 и коробок спичек с тремя пшеничными колосками на этикетке; Тамара Горбачева достала очередную сигарету и чиркнула спичкой о коробок. На диске проигрывателя Rigonda крутилась виниловая пластинка. На тахте валялись квадратные конверты с цветными портретами Джо Дассена, Дэмиса Руссоса, Далиды, Луи Армстронга, Шарля Азнавура, Жанны Бичевской и Булата Окуджавы.
Тамара Горбачева повернула колесико на Ригонде, убавляя звук.
«Какой именно сосед?»
«С усами такой... Лысый старик».
«А-а-а, спекулянт этот?.. – Тамара Горбачева выпустила струю дыма в сторону окна. – Чего ему надо от тебя?»
«Говорю же, диван я ему пододвинул, руку у него свело».
«Больше ничего?.. О чем он с тобой говорил?.. Он не трогал тебя?..»
«Зачем ему меня трогать?»
«Ты еще ничего не соображаешь! – в голосе матери зазвенели нотки раздражения, впрочем, раздраженность была ее обычным состоянием. – Я в балете насмотрелась… на всяких… Если он когда-нибудь дотронется да тебя, сразу мне скажи!»
«Ладно, ладно…» – буркнул Саша.
«В сарае еще много дров?» – спросила мать.
«Много. Еще на одну зиму, наверное, должно хватить».
«Ужас! Куда их теперь девать?.. Ты слышал главную весеннюю новость?»
«Нет».
«К нам проводят центральное отопление! Вообще-то давно пора… Двадцатый век, столица республики, почти центр города…»
«А мне нравится печку топить!» –  сказал Саша.
«Нравится ему… А дрова на третий этаж таскать тебе тоже нравится?»
«Нормально. Мне не трудно».
«Все равно, это стыд и срам – печное отопление в наше время! Как в глухомани какой-нибудь… Не могли они, когда жилье выделяли, сообщить, что печки в следующем году будут не нужны! Я бы не покупала столько дров. Куда мне их теперь девать?»
«Продать можно».
«Кому?!»
«Тем, у кого останется печное отопление».
«Болван, у кого оно останется? – Тамара Горбачева поменяла положение ног. – Ну и глуп же ты! Совсем, как твой отец… Во всем районе к ближайшей зиме установят центральное отопление. А больше нигде в городе не топят печки, мы последние… Кому я, колхозникам, что ли, повезу продавать эти дурацкие дрова?»
«Ну, в Задвинье и на Югле, на Тейке… и кое-где еще… вовсю дымят печные трубы», – возразил Саша.
«Откуда ты знаешь про Юглу и Задвинье?! Ты что, ездишь туда?.. А зачем? Что тебе там делать?»
«Просто погулять».
«А рядом с домом чего тебе не гуляется? Не смей никуда ездить без моего ведома».
«Ну-у, ма-а».
«Да!.. На окраинах одно хулиганье... У нашего завхоза внука избили, теперь с сотрясением мозга лежит. Тоже шлялся, где попало!»
Саша захотелось рассказать о том, что двух его одноклассников хулиганы не так давно избили как раз таки в одном из центральных парков, но подумал, что тогда мать может ему запретить гулять вообще.
«Ну, ладно!..» – сказал он и повернулся, чтобы выйти из комнаты, но вспомнил про шоколад. Достал плитку из кармана, развернул обертку, отломил два кусочка для себя, а плитку протянул матери.
«Вот, сосед просил тебя тоже угостить».
«Что?! Он тебя уже шоколадками одаривает?.. С чего бы это?» – материнские брови поползли вверх, а взгляд стал колючим, и Саша испугался, потому что это были верные приметы зарождающегося скандала. Как будто вулкан выпустил из жерла едкий дымок.
«Говорю же, я ему диван помог подвинуть».
«Не пререкайся, во-первых! А во-вторых, не смей брать у него больше ничего! – мать вдавила недокуренную сигарету в пепельницу. – Что мы про него знаем?.. Ходят к нему постоянно какие-то типы… Чем он там с ними занимается? Почему живет один? Ни жены, ни детей».
«Да, он старый уже совсем. Может, померла жена?»
«Ладно… Иди уже, хватит мне глаза мозолить!.. А в комнату к нему больше, чтоб не заходил! И вообще – нечего по соседям шастать. Что мы про них знаем? – мать брезгливо понюхала шоколадную плитку, отломила дольку, с опаской откусила кусочек, разжевала, внимательно прислушиваясь к ощущениям. – Хм-м, необычно!.. Но вкусно!!!»
Саша с облегчением вздохнул – кажется, буря прошла мимо. Тамара Горбачева, крайне нервозная и вспыльчивая особа, отличалась еще и высокой подозрительностью. Прошел лишь месяц, – с тех пор, как Тамара Горбачева, балерина на пенсии, преподаватель хореографии, получила жилплощадь от Министерства культуры и переехала из театрального общежития в коммуналку, – но она уже успела рассориться со всеми соседями. Дверной замок заело, но Тамара Горбачева почему-то решила, что кто-то из соседей из вредности запихал в него спички. Она вызвала не только рабочего из домоуправления, но и участкового милиционера, требуя, чтобы тот запротоколировал факт вредительства. Когда рабочий открыл дверь и разобрал замок, никаких спичек или других посторонних предметов в механизме замка не обнаружилось.
«Старая уже вещь. Наверное, с Первой мировой служит. Купите новый, поставлю, нет проблем», – сказал мастер, складывая инструменты в ящик.
«Ну, что ж вы, гражданочка, из-за такой ерунды шум подняли? – с укоризной произнес брюхастый участковый и обвел взглядом соседей, настороженно или с усмешками выглядывающих отовсюду: из-за дверей своих комнат, из ванной и из кухни. – Все ж тут люди нормальные, приличные, давно живут, друг друга знают хорошо, уважают… А вы сразу так, ни с того ни  сего, со своими обвинениями!»
Тамара Горбачева фыркнула, задрала нос кверху и гордо удалилась, не подумав даже ни перед кем извиниться за скандал и оскорбительные подозрения. Саша испытал жгучий стыд за мать, но когда один из соседей, рослый молодой мужик в растянутых трениках и клетчатой рубашке навыпуск, покрутил большим пальцем у виска, указательный направив в спину Тамары Горбачевой, Саше захотелось этого дядьку стукнуть кулаком по голове.

Саша присел за стол, пододвинул к себе утюг, взял отвертку и довольно быстро разобрал утюг на запчасти. Правда, что делать теперь со всеми этими мелкими и крупными деталями, как исправить неполадку, парень и понятия не имел. Он хмуро уставился на переплетение проводов. Почесал ухо, потыкал отверткой в нутро утюга, задумался над тем, что делать дальше. Сегодня, едва Саша вернулся из школы, мать прочитала ему длинную нотацию на тему, что, дескать, «в доме должен быть мужчина, а то и утюг починить некому». У Саши тогда возникло два вопроса: «У кого бы ему поучиться чинить утюги?» и «Виноват ли он в том, что в их доме нет мужчины?» – но озвучивать эти вопросы он не рискнул, дабы не обострять конфликт.
Мать показалась на пороге комнаты и стала наблюдать за действиями сына.
«Не смотри, пожалуйста, ма! – попросил он ее. – Я все сделаю, тогда…»
«И почему это мне нельзя на тебя смотреть?!»
«Мне это мешает сосредоточиться».
«Мать ему мешает сосредотачиваться, надо же! Родная мать ему мешает, да?»
Саша зло ткнул острием отвертки в нутро утюга и недовольно засопел. Тамара Горбачева прищурилась и подошла поближе:
«Откуда такая дырка у тебя на джинсах?!»
«В сарае за гвоздь зацепился».
Мать взметнула руки к небу, быстрым шагом ушла в другую комнату и тут же вернулась обратно. Ее лицо приобрело красноватый оттенок.
«Я всю жизнь надрываюсь за копейки, голову ломаю, где бы еще денег раздобыть, а он – одежду рвет!»
«Я случайно, ма…»
«Случайно?! Я – одна тебя на себе тяну!.. Одна!!! У меня сил нет больше…»
«Дырка небольшая, ее можно зашить».
«У меня сил больше нет, ты слышишь! Зашивать тебе! Стирать тебе! Подметать за тобой, подтирать за тобой! Следить за тобой! Волноваться за тебя! За что ж мне все это, а?»
Саша отложил отвертку в сторону, закрыл уши ладонями, поставил локти на стол и зажмурился. По опыту он знал, что материнские вопли и стенания утихнут только часа через полтора. Он всегда удивлялся, откуда она берет столько энергии? И где находит слова для длиннющих взволнованных монологов.
Мать не унималась: ходила из одной комнаты в другую и вспомнила все сыновьи ошибки и проступки за последние три года. Саша встал и направился к двери, намереваясь сбежать на улицу. Но мать преградила ему дорогу – встала у двери и раскинула руки в стороны. Саша ушел в другую комнату, чуть прибавил звук на Ригонде, лег на тахту животом вниз и прижал ладони к ушам. Постарался воспринимать непрерывный словесный поток, как некий природный шум. Попытался отвлечься от него, думая о Мирей Матье, представляя, как она стоит на сцене в длинном черном платье и, освещенная прожекторами, поет для огромного зала: «П-р-р-р-р-р-р!.. П-р-р-р-р-р-р!.. М-р-р-р-р-р-р!.. М-р-р-р-р-р-р!..»
Обычно он, едва не плача, терпел нотации до конца, мучительно переживая несправедливые упреки, но сегодня, после общения с Ольгердом Фрицлангом, в нем что-то изменилось. Он встал, закрыл дверь и придвинул в двери тахту. Вывалил из шкафа кипу постельного белья и связал вместе четыре простыни. Он читал в приключенческих романах, как герои с помощью связанных вместе простыней сбегают из запертых башен.

Мамонт подозвал друзей к краю двора-колодца:
«Чапайте сюда, брачки, концерт в разгаре!»
«Она вроде артистка?» – спросил Чиган.
«Да, оперная певица», – ответил Мамонт.
«Нет, говорят, что она балерина», – возразил Рубль.
«Какая, на фиг, балерина! – сказал Мамонт. – Слышь, как орет?.. Певица, я-те-точно говорю».
«Как это ее сынуля еще не свихнулся от ее воплей?» – сказал Рубль.
«Как это мы все еще не свихнулись? На весь двор заливается!» – сказал Туча
«И вот заселят всяких психов, а нам жить рядом с ними…» – сказал Чиган.
«А-чо, мне ни-чо, мне нра-а-а-вится! Прям как в театре», – сказал Мамонт.
«Ты просто в хороших театрах не бывал», – сказал Рубль.
«А я ни в каких не бывал… И не надо… А ты бывал, что ли?»
«С отцом и матерью – регулярно. На все премьеры ходим. На всех лучших гастролеров. И в драму, и в оперу. И на балет».
«И в консерваторию, бля. На, бля, Баха!» – хохотнул Мамонт.
«В филармонию, если точно. Да, ходим… А что, завидно?»
«Да, охуеть просто, как обзавидовался! Зеленею просто до самых пяток. Мне б если б заплатили, я б только тогда и пошел бы на этого вашего Блябаха».
«А на балете интересно?» – спросил Чиган.
«Ну-у… маме интересно. А мы с отцом – дрыхнем».
«Зырь-зырь! – закричал Мамонт. – Шкет от мамаши по канату тикает!»
«Я б от такой мамаши и с десятого этажа сбежал бы…» – сказал Чиган.
Брюс наблюдал молча, сложив руки на груди.

Тамара Горбачева безуспешно толкала дверь и голосила. Саша распахнул окно, привязал один конец веревки к древку швабры, а другой конец выкинул за окно. Залез на подоконник, укрепил швабру поперек оконного проема. Посмотрел вниз – третий этаж. За толстые узлы было удобно держаться, и Саша понял, почему книжные герои предпочитают спускаться с высоты именно на простынях.
Тамара Горбачева высунулась из окна другой комнаты и с расширенными от ужаса глазами засипела: «Саша!.. Саша!.. Что ты делаешь?..»
«А ты как будто не видишь…» – негромко, так, чтобы мать не расслышала, произнес Саша. В душе его не было ни страха, ни обиды, ему было, напротив, очень весело.
Шторы в комнате на втором этаже были распахнуты, за круглым столом разместилось семейство: папа, мама, бабушка и восьмилетняя девчонка пили чай с пирожными. Взрослые уставились на Сашу в недоумении, а девочка тыкнула в его сторону измазанным розовым кремом пальцем и счастливо рассмеялась.
«Извините…» – сказал Саша сдавленным от напряжения голосом и продолжил спуск, подумав с некоторой горечью: вот есть же все-таки семьи, где никто никого не ругает.
Когда до земли оставалось пара метров, древко швабры хрустнуло, Саша полетел вниз, спружинил о землю ногами, но завалился на бок. Мать заверещала, и Саша тут же поднялся, показывая, что цел и невредим:
«Да, в порядке я, в порядке! Видишь  –живой».
Связанные простыни и сломанная швабра валялись в грязи; Саша повесил ткань на забор, а деревяшки ногой подтолкнул к стенке. Он понимал, что только что совершил чудовищное преступление, которое перевесит все его прошлые грехи, но на сердце было легко и радостно.

«Как он шлепнулся! – покачал головой Туча. – Я уж думал, шкет сломал себе что-нибудь, а он вскочил да поскакал, как подорванный».
«Тебя бы не подорвало на его месте?» – спросил Рубль.
«О, смотрите, смотрите, – крикнул Чиган, – эта мамашка его чокнутая из дверей выскочила. Вон, бежит!»
Мамонт перебежал к противоположной стороне крыши и указал пальцем вниз:
«В разные стороны бегут».
«Тише, а то запалишь шкета!» – сказал Туча
«Ему скоро своих детей заводить, а эта дура все за ним бегает», – сказал Рубль.
«Хули, фуфел, маменькин сынок! – Мамонт с презрительной гримасой сплюнул на дерн, усеянный гнившими всю зиму древесными листочками и обрывками газет. – Эх-пивка-бы-щас…»
Брюс стал молча собирать пустые бутылки и укладывать их в картонную коробку
«Да, надо убрать, – присоединился к нему Рубль. – Это ведь наша крыша».

**
Между краснокирпичными тумбами чернел забор из досок. Вдоль забора – батарея пустых бутылок. Четверо мальчишек прицелились одновременно из рогаток. Две бутылки рассыпались на осколки, у одной отлетело только горлышко. Саша обогнул стрелков. Услышал за спиной старческие возмущенные возгласы: «Зачем тару бьете зазря?! С жиру беситесь, оглоеды?!» Оборачиваться не стал. Ступил на тропинку, струящуюся вдоль канала, по каналу медленно шло громыхающее железными суставами желтое судно, чистящее дно, – гибрид платформы с бортами, снегоуборочной машины и подъемного крана. Сильно пахло илом и дизельными выхлопами. Клецки белых облаков разогнал порывистый ветер, и светлое небо посерело, плотная морось охолодила лицо. Саша застегнул молнию на куртке до горла. Навстречу ему шло четверо парней, в другой раз он предпочел бы свернуть с их дороги, но сейчас, сунув руки в карманы и опустив подбородок, двинулся им навстречу. Один из парней скользнул по его лицу равнодушным взглядом, остальные вообще не повернули головы и, смеясь над чем-то своим, прошли мимо.
Саша остановился на середине ажурного металлического моста, перекинутого через десяток железнодорожных полотен, и долго наблюдал, как свистящий, сипящий и дымящий тепловоз тягает туда-сюда состав желтоватых цистерн, обильно покрытых черными разводами мазута.

**
Асфальт школьного двора покрывал влажный слой прошлогодних листьев, изломанных веточек, кусочков бумаги, сигаретных окурков, горелых спичек, оберток творожных сырков и конфет. Солнце уничтожило последние остатки снега, и школьников, с четвертого класса по девятый, выгнали на субботник. Девочки, как всегда, трудились старательно и методично, а мальчики норовили увильнуть от уборки двора, стоило учителям ослабить надзор.
Чиган болтался, раскачиваясь из стороны в сторону, на железном турнике; Брюс висел вниз головой на перекладине брусьев, уцепившись за нее согнутыми в коленях ногами; Туча курил, прислонившись к шведской стенке; Рубль сидел верхом на деревянном гимнастическом бревне. Метлы и грабли валялись у кирпичной стены. Солнечный жар выпаривал влагу из грязи и асфальта,  и парни изнывали от духоты.
В проеме полукруглой арки показался Мамонт и помахал друзьям рукой; в уголке рта у Мамонта белела незажженная сигарета. Он приблизился, поздоровался со всеми за руки, спросил:
«Спички есть у кого?»
Чиган отпустил перекладину турника, протянул Мамонту коробок, сказал:
«Только целку не порть».
«Какую целку?» – удивился Мамонт.
«Примета такая… У коробка две стороны, но чиркаешь только по одной, а другую бережешь. Это – целка!.. Когда остается последняя спичка, чиркаешь по целке и пока спичка горит, загадываешься желание».
«Исполняется?» – спросил Мамонт, крутя коробок в пальцах.
«Исполняется», – кивнул головой Чиган.
«Зашибись! – Мамонт достал спичку и чиркнул ею по целке, прикурил и дождался пока спичка потухнет. – Я загадал…» – он бросил коробок Чигану.
«Вот гад какой!..» – со смешком сказал Рубль.
«Не сработает… – проворчал Чиган. – Я же сказал, последнюю спичку. А там еще полкоробка. Ты, Мамонт – деревянный по пояс. И это не лечится…»
Мамонт осклабился, жадно затянулся, окутал себя клубами дыма и с едким, презрительным прищуром стал разглядывать школьников, скребущих граблями землю у стен или лениво фланирующих по двору. Девочки избегали встречаться с Мамонтом взглядами, а мальчики начинали бочком перемещаться подальше от спортивной площадки.
«Козлина шурует!» – сказал Чиган и взялся за древко одной из метел. Брюс раскачался на брусьях и спрыгнул на корточки, поднял грабли с земли. Туча затушил сигарету о каблук и сунул окурок в карман, вздохнул, вытер ладонью испарину со лба и стал с грустью во взгляде рассматривать инструменты, как бы выбирая между метлой и граблями. Рубль ухватился за ручку огромного металлического совка и придал лицу серьезное выражение.
К спортивной площадке приблизился завхоз, полный коротконогий мужчина лет пятидесяти, он сжимал под мышкой пачку плотных целлофановых пакетов. Завхоз брезгливо принюхался, уловив в воздухе запах табачного дыма и повернулся к Мамонту:
«Что ты здесь делаешь, Подбородков?
«Стою».
«Ты в этой школе больше не учишься… К огромной для всех нас радости!»
«А я в школу и не захожу», – Мамонт сунул руки в карманы, пыхнул сигаретой, чуть наклонил голову и стал сверлить завхоза немигающим взглядом из-под бровей.
«Ты куришь на школьном дворе!»
«Да уж. Покуриваю».
Завхоз не смог выдержать взгляда Мамонта, отвел глаза, и в его голосе появились нервные нотки:
«Двор, это школьная территория. Повторяю вопрос: зачем ты явился?»
«Нельзя?»
«Нельзя, – завхоз почесал нос указательным пальцем. – Я обратно пойду минут через двадцать, и чтоб тебя здесь к этому моменту уже не было».
«Дык-канечна! Я уж схватил ноги в руки…»
Завхоз поджал губы и потопал ко входу в спортивный зал. Обернулся:
«Я не понимаю, что у вас общего с этим бандюганом? Вы же все вроде нормальные ребята. Что вас с ним объединяет?»
«Интерес к художественной литературе», – серьезно ответил Рубль.
Завхоз досадливо махнул рукой и продолжил свой путь.
«Не поверил…» – сказал Рубль, пожав плечами.
«Вот, козлина жирная!» – сквозь зубы процедил Мамонт.
«Сейчас Гимнаста сюда позовет», – сказал Туча; он так и не смог выбрать между метлой и граблями, и держал в руках оба инструмента.
«Пускай зовет», – Мамонт бросил окурок в ведро, который несла мимо девчонка-восьмиклассница. Девчонка вздрогнула и шарахнулась в сторону.
«Гимнаст тебя через забор перекинет», – сказал Туча.
«А-га… Перекинул один такой, – Мамонт достал новую сигарету. – Чиган, брось спички».
«На! – Чиган показал Мамонту фигу. – Целку испортил?! *** тебе теперь, а не спички».
«Так у тебя целка была?.. Ты что, баба?! – Мамонт покрутил ладонями, рисуя в воздухе женский силуэт. – Ну, тогда извини…»
Чиган брыкнул ногой, пытаясь достать носком кроссовки до живота Мамонта, но Мамонт отскочил назад и показал Чигану средний палец.
  «Хорош бодаться! – сказал Рубль и обратился к Туче. – А как мои картинки?.. Покупают?»
«Да… так себе. Покупают… помаленьку».
«Помаленьку? Я вот свою пачку уже распродал».
«Ну, ты ж у нас самый деловой, да».

**
Когда Саша Горбачев к восьмому классу перевелся в школу на Краснофлотской улице, он, как и в прежней школе, стал держаться наособицу. Не завел в классе ни близких друзей, ни лютых врагов. Не попал в число изгоев, но и не стремился в элиту. Его не пытались бить или унижать, и он никого не бил и не унижал. Иногда одноклассники называли его Буратиной за длиннющий нос, но в насмешках этих не чувствовалось агрессии. С учителями он не ссорился, а они быстро записали его в число тихонь-посредственностей; не выделяли его, но и не докучали ему.
Правда, в марте этого года он вдруг стал объектом повышенного внимания. Некоторые, особо вредные одноклассники то и дело приставали к нему с дурацким вопросом: «Ты, случайно, не родственник генсека?!» Саша спокойно и терпеливо отвечал: «Нет, не родственник». Он не злился, не раздражался, не кричал «Отстань!» и поэтому даже самые приставучие зануды потеряли к нему интерес. Когда учителя вызывали его к доске, одноклассники больше не гоготали хором – к его фамилии привыкли.

«Вот, держи пакеты, – остановил Сашу Горбачева завхоз и протянул Саше пачку грязных, скомканных целлофановых пакетов и большой совок. – В них складывай мусор. Но не запихивай пакеты в мусорник, а сложи их аккуратно в ряд у забора… Понятно?»
«Понятно», – Саша взял пакеты и совок, и стал обходить школьный двор. Сметенный в кучки мусор Саша насыпал в пакеты и относил их к мусорным бакам. Когда пакеты закончились, Саша присел на корточки у стены.
«Чего не работаешь, шнобель?» – к Саше вразвалку подошел девятиклассник с приплюснутым носом и отвисающей нижней губой.
«Отдыхаю».
«Чего отдыхаешь? Переработался?»
«Да, нет… Но немножко решил отдохнуть. А ты чего не работаешь?»
«Я? Ты меня с собой сравниваешь, что ли?! А ну-ка, давай… схватил метлу и пошустрил вдоль забора!»
«Сейчас, отдохну и пойду».
Девятиклассник несильно пнул Сашу в плечо. Саша завалился на бок, посмотрел на девятиклассника недоуменно. Поднялся, отряхнул пыль с синих брюк. И тут же получил звонкую затрещину в ухо. Саша схватился за голову, а девятиклассник толкнул его обеими руками, и Саша ударился затылком о водосточную трубу. Эта сцена привлекла внимание всех, кто находился во дворе, кто-то из школьников разгоготался, некоторые подошли поближе, предвкушая развлечение. Девятиклассник хотел было взять Сашу за грудки, но охнул и отступил, получив кулаком в нос. Из носа закапала кровь, девятиклассник подставил ладонь, он смотрел на красные капли с удивлением. Толпа вмиг затихла, в напряженной тишине раздался возглас «Ах, ты, шнобель! Ты…» – и девятиклассник двинулся на Сашу. Но ни договорить, ни подойти вплотную он не успел. Лицо Саши стало красным, глаза вытаращились и, шумно дыша, он первым ринулся вперед. Саша без остановки крутил обеими руками, как пропеллерами, и успокоился, когда противник рухнул на асфальт. Встал над ним, тяжело дыша, и молчал, сверля безумными глазами и раздувая ноздри.

«Хорошо ушатал», – сказал Чиган, обернувшись к Рублю.
«Четко», – Рубль кивнул головой.
«Это же наш сосед, – сказал Туча, – который от мамки… через окно…»
«Не такой уж он задрот, каким кажется, – сказал Мамонт. – Пойду-ка я… Перетру кой с кем, кой о чем…»
«Не зверствуй», – сказал Рубль.
«Лад-на-а… – ответил Мамонт, подняв ладонь и ощерившись, – солдат ребенка не обидит».
Мамонт, сунув руки в карманы, а сигарету в зубы, приблизился к компании парней, которые обступили поверженного одноклассника и кидали быстрые растерянные взгляды на Сашу, не зная, что предпринять.
«Так, ****охуи гундосые! – рявкнул Мамонт. – Значит, кота нет – мыши веселятся, да?»
Школьники ответили Мамонту испуганными взглядами.
«А я ведь всегда тут рядом… поблизости я…  –зловеще и тихо протянул Мамонт, опустив голову, и снова громко рявкнул, повернувшись к самому рослому. – Спички!»
«Я не курю…» – извиняющимся тоном ответил парень, которому Мамонт едва доставал до груди.
«А меня, ****ь, ни мало не ****, куришь ты или нет? – Мамонт приблизился к парню вплотную, ухватил его за ремень, наступил ему на ногу и уставился на него маленькими злобными глазками. – Я зато курю! И повторяю – спи-и-ички! Нет спичек, держи леща», – и Мамонт дернул плечом, как будто намереваясь ударить, но не ударил. Парень съежился, зажмурился, его широкие плечи стали в два раза уже. Мамонт отпустил парня и довольно улыбнулся. Некто протянул ему зажигалку. Мамонт, не поворачивая головы, взял пластиковую зажигалку с изображением блондинки в розовом купальнике. Удивленно вскинул брови, посмотрел на владельца зажигалки, белобрысого паренька:
«Ты что, салабон, совсем нюх потерял, да? Ты что, только вчера на свет вылупился, да?!»
«А что?..»
«Что-что! ****охуй ты, говорю, вот что!.. Я сказал спички, а не зажигалку. Ты совсем охуел, что ли, борзота? Страх потерял?»
«Извини, Серый…»
«Какой я тебе серый, сука ты, бля? – Мамонт, казалось, забыл про рослого парня и, набычившись, шагнул к белобрысому. – Ты кого, бля, серым назвал? Припух, да?»
Губы у белобрысого задрожали.
«Импортная?» – спросил Мамонт, вдруг сменив резкий тон на дружелюбный.
«Да…»
«Зашибись! – Мамонт крутанул колесико большим пальцем, прикурил, сунул зажигалку себе в карман и выпустил длинную струю дыма в лицо белобрысого. – Конфискована! В пользу сирот братского Вьетнама».
Затем Мамонт обвел вокруг тяжелым взглядом, задерживая его на мгновение на каждом парне. Жестом поманил Сашу Горбачева, и, когда Саша подошел, хлопнул его по плечу:
«Этот шкет, знаете, откуда?»
«Не-е-ет…»
«Ху-е-ет! Он – с Фричи. Знаете, что такое Фрича?»
«Не-е-е…»
«Ху-е-е! Блеете, как бараны… Фрича – это район, где я живу. Теперь понятно?»
«Да-а-а».
«Ху-я-я… Кто нашего тронет, тому выдернем все руки-ноги, поменяем местами и скажем, шо так и було`».
Приобняв Сашу за плечи, Мамонт повел его в сторону Тучи, Чигана, Брюса и Рубля, которые наблюдали за выступлением Мамонта внимательно, но спокойно, даже с некоторой скукой, ибо видели еще и не такие спектакли.
«Поня`л, как с борзыми надо трещать?» – спросил Мамонт Сашу.
«По`нял».
«Вот. Учись. Пока я жив. – Мамонт протянул Саше дымящуюся сигарету. – Куришь?»
Саша покосился на обслюнявленный кончик примы и ответил:
«Нет».
«Зря. Советую».
Мамонт подвел Сашу к своей компании и, еще раз похлопав по плечу, отпустил. Чиган первым протянул руку Саше:
«Хорошо ты этого ушатал… Правильно, так и надо. Прешь вперед, пока урод не сдохнет».
«Нет, ну, да, – Мамонт радостно оскалился, – бешено он костями молотил. Леший просто какой-то! Упертый… почти как я».
Чиган, Рубль, Туча и Брюс переглянулись. Ибо в этот момент Саша Горбачев исчез – испарился в весеннем воздухе. И вместо него возникло новое существо – Леший. А Мамонт, широко улыбнувшись, показал всем зажигалку с фотографией блондинки:
«Зырьте, чо-добыл, гы-ы!»
«Ты, Мамонт, совсем как ребенок», – сказал Рубль.

**
Тяжелые двери краснокирпичного здания Академии художеств, увитого бордовыми и изумрудными побегами плюща, открывались и закрывались медленно и туго. По ступенькам поднимались и спускались юноши и девушки с широкими картонными папками на веревочных лямках, такими же, как у Алины. Брюс проводил взглядом парня в солдатской шинели нараспашку и в ковбойской шляпе, из-под которой свисал длинный хвост волос; в волосы были вплетены шнурки с разноцветными стеклянными шариками.
«Да-а… художники!..» – сказал Брюс.
Алина улыбнулась, поднесла к носу букетик ландышей: «Ну, мне пора. Спасибо, что проводил. И за цветы».
«Так, значит, здесь ты учишься?»
«Еще нет. Занимаюсь на подготовительных курсах. А экзамены этим летом. Может, поступлю!..» – Алина вздохнула, окинув мечтательным взглядом фасад с продолговатыми стрельчатыми окнами.
«Я тоже рисую… немного», – сказал Брюс.
«Учился у кого-нибудь?»
«Нет, сам... Картинки из журналов перерисовываю, так и учусь. Деревья, цветы и дома легко получаются. Животные и люди, это потруднее... Особенно с руками мучаюсь. Руки вообще не могу нарисовать!»
«Гражине Ежиевне показывал?»
«Нет».
«Покажи ей обязательно свои рисунки. И мне!»
«Наверное… – А трудно сюда поступить?» – Брюс мотнул головой в сторону Академии.
«Очень! – кивнула Алина и поправила лямки картонной папки, которые сползли с плеча на локтевой сгиб, и отвела от лица развеваемую ветром шелковую косынку цвета недозрелой вишни. – Особенно на русский поток трудно, но я поступаю на латышский, это чуть легче».
«Почему на русский труднее?»
«Долго объяснять… Ну, скажем так… потому что мест там меньше».
«А-а… А ты хорошо знаешь латышский?»
«Как родной. То есть, он и есть родной. У меня два родных языка – русский и латышский».
«Как это так?»
«Я еврейка».
«И что?»
«Ох, долго объяснять… И мне, правда, пора!»
«Ладно… – Брюс поднял ладонь. – А я латышский… ни в зуб ногой».
«Что ж мешает выучить?.. Ну, пока-пока! – Алина, придерживая папку, взбежала по ступеням, у дверей обернулась, помахала Брюсу бело-зеленым букетиком. – До новых встреч!»
Тяжело поддающуюся створку двери перед ней открыл парень с кольцом в ухе, с длинной челкой и выбритым затылком. Челка была выкрашена в несколько цветов: в красный, зеленый, фиолетовый и желтый.


Четыре

Со стороны кондитерской фабрики на волнах теплого ветерка плыл запах карамели. По шоссе проносились автомобили и мотоциклы. Возле складских ангаров, огороженных металлической сетью, бурчал на холостом ходу грузовик; на рогах медленно разворачивающегося автопогрузчика, как крылья планера, подрагивала связка длинных желтых досок. На стадионе по красным дорожкам наматывали круги мосластые легкоатлеты. Тяжелые ворота кирпичного здания пожарной части распахнулись, в гараж въехала пожарная машина, и человек в черном комбинезоне сомкнул за ней створки.
Леший, откинувшись на спинку скамьи в сквере  между шоссе, стадионом и пожарной частью, бездумно пялился на круглые облака, похожие на хлопья сахарной ваты, которые висели в небе неподвижно. Леший ждал друзей, так неожиданно обретенных; они обещали сводить его к кондитерской фабрике и познакомить с добрыми женщинами в белых халатах и колпаках, с щекастыми и пухлыми работницами фабрики, которые, если их ласково попросить, могли кинуть с десяток конфет через ячейки проволочной сетки в окнах первого этажа.
Рядом на скамейку плюхнулся молодой, стройный мужчина, поставил кожаную сумку себе на колени и внимательно оглядел Лешего с ног до головы. Во взгляде не было агрессии, но этот взгляд Лешему не понравился, хотя он не смог бы объяснить почему. Не так смотрели задиры, желающие начать драку, не так смотрели учителя, недовольные ответом. Ни один мужчина еще никогда на Лешего так не смотрел. Глаза у незнакомца были мутновато-масляными, как будто он хорошо поддал.
«Привет!» – сказал незнакомец. От него пахло алкоголем, но запах нельзя было назвать противным. Мужчина был гладко выбрит, одет в идеально отглаженную рубашку-сафари и новые узкие джинсы. Темные, аккуратно подстриженные волосы поблескивали на солнце. Сияли лаковые остроносые туфли на высоких каблуках.
«Здравствуйте», – кивнул Леший.
«Привет! – повторил незнакомец через долгую паузу, он откинулся на спинку скамьи и задрал голову в небеса. – Отсосешь?»
«Извините, что?..»
«Я про это…» – мужчина расстегнул молнию на сумке и показал Лешему початую бутылку с темной жидкостью и белым аистом на этикетке.
«Не-е, я не пью».
«Мамка не разрешает?.. – мужчина зубами вытянул пробку, сделал небольшой глоток, хыкнул от удовольствия. – Ждешь кого-то?»
«Да, так…» – Леший растерялся, ему не нравилось, что незнакомый человек настырно задает ему вопросы, но не знал, как следует себя вести в подобной ситуации.
«А девушка у тебя есть?»
«Да».
«Врешь. Нет у тебя девушки».
Мужчина закупорил бутылку, шмякнув по пробке ладонью, убрал бутылку в сумку, застегнул молнию, огляделся по сторонам и положил ладонь на плечо Лешему.
Леший отстранил руку. Он краем глаза увидел, что из-за гаражей вышли Рубль, Чиган, Брюс, Туча и Мамонт, и направились в сторону сквера. Рубль, жестикулируя, что-то объяснял Туче. Чиган увидел Лешего и незнакомого мужчину, пихнул Брюса в бок и указал пальцем в строну скамейки. Брюс вынул руки с карманов и ускорил шаг.

«Я не понимаю, как можно было так лохануться! – эмоционально вещал Рубль. – Мы же договорились: картинки мелким не предлагать! И вообще – всяким стукачам и гандонам не продавать!»
«А мы мелким и не предлагали… – оправдывался Туча. – И продавали только нормальным шкетам. Но кто-то из них перепродал пятиклашкам. А те – дрочили в гардеробе!.. И все сразу раскололись… Хотя все это можно было бы предвидеть. Шила в мешке…»
«Так! Ладно. Вобщем, говорим одно – картинки купили у морячка… возле Баранки. У хрен знает, какого морячка. Морячок как морячок. Пусть будет плечистым блондином среднего роста. На правой ладони у него выколот якорь. Хотя, нет, про наколку не надо… а то еще перепутаем, на какой руке! Просто крепкий блондин в тельняшке… И главное, уперто держаться этой версии, как бы ни давили… Эй, вы, – Рубль на ходу повернул голову к Брюсу и Чигану, споткнулся о древесный корень, чуть не упал, выругался. – Вы слышите, бляха, че-я тут говорю или нет? Чтоб знали, о чем на педсовете ****еть…»
   
Мужчина вновь расстегнул сумку, хлебнул из бутылки. И положил ладонь Лешему на шею. Леший попытался отодвинуться, но мужчина сжал пальцы. Незнакомец сидел к гаражам спиной.
Брюс перешел с трусцы на рысь и постепенно разогнался до галопа. У скамейки мелко скакнул, как воробей. Синяя кроссовка мелькнула у головы Лешего, возле самых глаз, и впечаталась ребристой подошвой в ухо незнакомцу. Голова мужчины дернулась вбок, но подоспевший Чиган коленом отправил ее, как мяч, в обратную сторону. Рубль коротко ткнул мужчину кулаком в нос. Мужчина упал на асфальтовую дорожку, уполз на животе под скамью и руками крепко уцепился за ножки. Из бутылки, отлетевшей на газон, на молодую траву толчками вытекала светло-коричневая струя.
 Туча за ноги тянул мужчину из-под скамьи. Мамонт бил его по рукам носками ботинок; но, заметив бутылку, оставил жертву в покое, подобрал бутылку, сказал: «О, трофей!..  Белый аист, три звезды... Хм-м, не пробовал!» – и, запрокинув голову, как пионер-горнист, выдул остатки спиртного одним залпом. Брюс, Рубль и Чиган охаживали мужчину по бокам и бедрам. Мужчина пускал ртом пузыри, из носа его текла кровавая юшка, смешиваясь со слюною. Мужчина не кричал, но шумно выдыхал воздух при каждом полученном ударе. Леший застыл от испуга и изумления. К нему повернулся Рубль, его грудная клетка тяжело вздымалась, а искаженное яростью лицо блестело от пота:
«Чего стоишь? Присоединяйся!»
«Да он, вобщем-то, ничего плохого мне не сделал…»
Рубль подошел к Лешему, взял его за подбородок, уставился Лешему в глаза, и, не мигая, произнес, стараясь совладать со сбитым дыханием:
«А надо ждать, чтоб сделал, да? Он – пидор!!! Понимаешь?.. И он к тебе клеился. Может, тебе это понравилось?!»
«Нет, мне это не понравилось».
«Ну, тогда вперед, брачка!» – Рубль ободряюще хлопнул Лешего по плечу и подтолкнул к скамейке.
Раздался истошный женский вопль: «Что вы творите, подонки?! Прекратите немедленно!.. Мрази фашистские!!!» Зашелся в испуганном лае маленький серый пуделек, заскакал вокруг хозяйки как кудрявый мячик.
По шоссе несся желто-синий милицейский Уаз; он прокатил было мимо сквера, но у перекрестка резко затормозил так, что взвизгнули шины, и дал задний ход. Москвич, ехавший следом, еле успел вильнуть в сторону. Мамонт отбросил пустую бутылку в сторону и крикнул: «Палево! Чешем, на хрен, ноги в руки…» Мамонт снял с ремня плеер, быстро намотал на корпус провода наушников и опустил плеер в лючок на металлическом фонарном столбе. Рубль вынул из кармана складной нож и кинул его в просвет решетчатого канализационного люка.
Парни метнулись к проулку между стадионом и гаражами, но им на перехват, со стороны пожарной части, уже несся десяток мужчин в черных комбинезонах и в красных куртках. Два пузатых милиционера, придерживая фуражки, трусили через газон, огибая кусты. Женщина присела на корточки, с ужасом разглядывая избитого мужчину. Пудель бегал вокруг, и тыкался черным носом ей в коленки. Женщина воскликнула: «Милиция, милиция!» Увидела, что парней, выкручивая им руки, милиционеры и пожарные валят на тротуар, крикнула: «Вызовите же скорую кто-нибудь! Да что ж это такое…» – и помогла ошалелой, окровавленной жертве подняться на ноги, достала из сумочки носовой платок.

**
У входа в актовый зал школы провинившиеся школьники и их родители ожидали начала педсовета. Первыми, понурив головы, вошли третьеклассники, которые, играя во дворе в пекаря, матерились так отчаянно, что работники соседнего госучреждения написали директору школы жалобу. Вторыми школьники из четвертого – они кидали из окна огрызками яблок в студентов политеха. В третью очередь, пятиклассники, которые натянули на гипсовый бюст Ленина лыжную шапку с помпоном. В четвертую – умельцы из шестого класса, Раппопорт и Беридзе, которые из алюминиевой стружки, марганцовки и спичечной серы изготовили бомбочку и подбросили ее на спортплощадку, где военрук учил школьников метать гранаты. В пятую – семиклассники, которые в пустых коридорах подкарауливали девчонок и щупали их полузрелые груди. В шестую – двоечники из восьмого, которые выкрали классный журнал и сожгли его в уборной.
Рубль, Туча, Брюс и Чиган, как самые страшные разбойники, были припасены педагогами на десерт. Леший шел прицепом, хотя в распространении картинок с голыми девками он не участвовал, да и какова его роль в избиении мужчины, еще не было понятно.

**
Пожилой следователь Карл Берзиньш допросил потерпевшего, свидетелей и подозреваемых. Подозреваемые утверждали, что потерпевший совершал по отношению к их младшему товарищу агрессивные действия. Потерпевший это категорически отрицал, говорил, что его неправильно поняли, но подавать заявление отказался и даже попросил, в письменном виде, не наказывать ребят, так как сильно не пострадал и никаких претензий не имеет.
«Что-то здесь не то, Саша… – Берзиньш, перебирая бумаги, обратился к своему младшему коллеге, соседу по кабинету. – Все темнят чего-то… И потерпевший, чую, темнит больше остальных! Чего-то он уюливает…» - Берзиньш говорил по-русски без акцента, но иногда употреблял слова и идиомы не по значению, или изобретал свои, которых в русском языке не существовало.
Молодой следователь улыбнулся, оценив гибрид из слов «юлит» и «увиливает», оторвался от своей пишущей машинки и сказал:
«Карл Янович, я полагаю, все проще пареной репы… Шпана заметила подвыпившего, одинокого прохожего и решила его ограбить. А он оказал сопротивление. Или грубо огрызнулся, чем еще сильнее их разозлил».
«Нет, Саша, все не кажется мне таким уж простым, как твоя вареная рыба! – Берзиньш вытряхнул папиросу из пачки Беломора, сунул папиросу в рот, смял бумажный мундштук. – Там рядом стадион, оживленное шоссе, пожарная часть. В сквере часто выгуливают собак. Кто ж гопстопит в таком людном месте?»
«Они еще дилетанты», – молодой следователь поднялся со стула, вытянул руку с зажигалкой, дал Берзиньшу прикурить.
«Дилетанты… Но ведь не идиоты же? – Берзиньш затянулся. – Спасибо!.. И непонятно, почему потерпевший отказался писать заявление? Его избили, цинично унизили. Он что, такой уж приверженный толстовец? Не похоже…»
Молодой следователь пожал плечами, щелкнул пару раз крышкой зажигалки, кинул ее на кипу бумаги на своем столе.
«Тяжких телесных повреждений нет, заявления нет. Все подозреваемые несовершеннолетние. Стало быть, Карл Янович, основания для уголовного преследования невелики. Дело можно закрыть с легкой совестью. И никто вас не упрекнет. Пусть с этими ребятами разбираются учителя, детская комната милиции. Пусть участковый по месту жительства присматривает за ними – его работа. Есть комсомол, наконец! Кстати, Худойбердыев заинтересовался этим случаем… Вы очень дотошный и настырный, Карл Янович… – Молодой следователь посмотрел  на портрет Дзержинского, висевший на стене. – Впрочем, советские органы правопорядка всегда ценили латышей за эти качества!»
Молодой опер хотел польстить старшему коллеге, но Берзиньш нахмурился. Ему исполнилось шестнадцать, когда началась Вторая мировая, и он знал, что дотошность и настырность его соплеменников высоко ценили не только советские органы правопорядка, но и немецкие оккупационные власти. Берзиньш это хорошо помнил, но вслух об этом никогда, конечно, не говорил. Он достал из ящика стола белоснежную салфетку, поднялся, приставил стул к стене, накрыл сиденье стула листом оберточной бумаги, забрался на стул и тщательно протер стекло, защищающее портрет Дзержинского от пыли и мух. Довольный результатом, вгляделся в лицо славного чекиста. Прищурившись, произнес: «А что бы вы сказали на этот счет, Феликс Эдмундович?!»

**
Виктор Григорюк, скрестив руки на широкой груди, подпирал стену коридора спиной. За все время томительного ожидания он ни разу не взглянул на сына, сидевшего на корточках у противоположной стены. Тамара Горбачева с прямой спиной, балетным шагом, пятки вместе, носки врозь, прохаживалась из одного конца коридора в другой, чем нимало раздражала прочих родителей, и то и дело доставала их сумочки Ту-134, и выходила на улицу покурить. Мама Тучи не смогла явиться на педсовет по состоянию здоровья, пришел ее муж, Борис Анатольевич, он развернул газету и, навалившись животом на подоконник, углубился в чтение передовицы. Клавдия Васильевна, бабушка Брюса, присела на стульчик в углу и, с усталым видом, склонив голову набок, изучала вмятины, пятна и царапины на крашенном в коричневый цвет линолеуме. Раймонд и Кристина Чодарс со смущенным видом жались друг к другу.

Учителя сидели на передних рядах зрительного зала. Завуч, краснолицая женщина с огромной янтарной брошью на массивном бюсте, попросила родителей не усаживаться на галерке, а занимать стулья поближе к сцене. Школьникам велели подняться на возвышение и выстроиться в ряд, неподалеку от черного фортепиано. Одетые по случаю педсовета в строгие костюмы и белые сорочки с однотонными  галстуками, Рубль, Туча, Чиган, Брюс и Леший напоминали участников певческого коллектива. Казалось, завуч сядет сейчас за фортепиано и исполнит роль концертмейстера. Чиган и Туча обильно потели, но у Тучи имелся носовой платок, а Чиган обходился рукавом пиджака. Леший то и дело поправлял галстук и оттягивал пальцем тесный воротник рубашки. Рубль покусывал нижнюю губу и посматривал в окно, на зеленые верхушки кленов.
«Итак, – произнесла завуч строгим, но и торжественным тоном, –  Руслан Григорюк, Владимир Дугин, Бруно Чодарс, Виктор Корнаков и Александр Горбачев!..»
Возникла напряженная пауза, как перед взрывом аплодисментов в театре, но аплодисментов не последовало. На сцену по боковым ступенькам взошла директриса – статная женщина с гигантским узлом пепельных волос на затылке. Она держала в руках синюю бумажную папку. С чувством оскорбленного достоинства произнесла: «Я на эту гадость даже смотреть не хочу!!!» – и показала залу несколько картинок с обнаженными девушками. Молодая учительница английского языка опустила голову и закусила губу, сдерживая смех. Учитель труда, худой, как швабра, и морщинистый, поправил круглые роговые очки и прокашлялся. Валерий Григорюк вперился жестким немигающим взглядом в лицо сына; Рубль тяжело вздохнул и уставился на носки своих туфель. Парни упорно твердили про морячка, у которого приобрели снимки, и затем терпеливо выслушали ряд нотаций о моральном облике советской молодежи. «Гнать таких надо из комсомола!» – подал реплику учитель труда. «Тех из них, кто состоял в комсомольской организации уже исключили, Аркадий Матвеевич, уже исключили!» – успокоила его завуч. «А что такое Баранка?» – спросила учительница литературы. «Дом культуры автомобилистов, в парке имени маршала Баграмяна», – ответил Рубль. Учительница презрительно фыркнула.
Тема картинок с обнаженными красотками была закрыта довольно быстро. Избиение прохожего обсуждалось более эмоционально: «Устроить безобразную драку! Напасть на мирного прохожего! На советского гражданина! На труженика! На интеллигентного человека! Избить его ни за что! Варвары!»
Бабушка Брюса заплакала. Завуч склонилась над ней, погладила ее по руке. Учитель труда подал реплику: «Чтобы ребята не покатились по наклонной, необходимо их всех поставить на учет в детскую комнату милиции!» – и передал для Клавдии Васильевны баночку с валидолом. «Уже поставили, уже поставили, Аркадий Матвеич!» – заверила его завуч. – Вот, кстати, и представитель милиции присутствует среди нас… – и она обратилась к смуглому, черноволосому мужчине лет тридцати пяти, который с невозмутимым видом сидел поодаль от всех. – Рамзан Тимурович, может, вы что-нибудь скажете?! Что нам с ними делать?..»
Мужчина пригладил и без того гладкие волосы ладонью, и поднялся: «Старший лейтенант Худойбердыев… Не считаю для себя возможным влиять на решение педсовета. Хотя этих ребят на произвол судьбы мы, конечно, не оставим!» – сел и скрестил руки на груди. Его лоб пересекал длинный горизонтальный шрам.
Большинство учителей полагали, что оставлять в школе такую опасную компанию нельзя: «пусть получают среднее образование где угодно, только не у нас!» Преподаватель военного дела и физкультуры по прозвищу Гимнаст подал реплику: «Нет, давайте все-таки переведем их в десятый, и я обещаю, что к выпускному балу сделаю из них людей!» Гимнаст – капитан спецназа, пришел в школу после тяжелого ранения в Афганистане, но, несмотря на ножной протез, весело и бодро крутил замысловатые фигуры на турнике и брусьях. «А сейчас они, извините, кто? Марсиане?..» – с некоторой укоризной спросил Гимнаста седой и морщинистый учитель физики и математики по прозвищу Джоуль. Джоуль тоже вступился за ребят, напомнив, что все они неплохо успевают по отдельным предметам, а Владимир Дугин – математический уникум, и не раз с блеском защищал честь школы на городских и республиканских олимпиадах.
 
Спускаясь по школьной лестнице Рубль толкнул Тучу в бок и попытался пошутить: «Детская комната милиции! Детская комната… Вот, хоть и здоровенный ты лоб с паспортом, а все равно – дитя!» Но шутка его самого не развеселила: на улице возле автомобиля его с мрачным видом поджидал отец. Всю дорогу ехали молча, Рубль поглядывал на отца, пытаясь угадать, что его ждет дома. «Иди-ка сюда, – отец зашел в гостиную и сел на диван. – Дверь закрой». Рубль прислонился спиной к книжному шкафу. «Мебель не порть! – сказал отец. – Не тобой она куплена». Чуть приоткрылась дверь, в просвете показалась рыжая челка: «Витя, я тебя прошу…» – прозвучал дрожащий женский голос. «А ну, дверь захлопни! – грубо рявкнул старший Григорюк на жену. – Без тебя разберусь».
Он подался вперед, уперев локти в колени и сжав кулаки:
«Как ты мог меня так подставить?»
«Этот дядька к нашему другу прицепился. Ну, мы слегка…»
«Мне дела нет до этого дядьки. Но как ты посмел что-то брать без моего ведома, щенок?! Ты как посмел в моем столе шарить?..»
«Я тебя не сдал…»
«Еще б ты меня сдал, гаденыш! Но как ты посмел?..»
Виктор Григорюк поднялся, схватил сына за лацканы пиджака, рывком приподнял и стал мотать его тело из стороны в сторону, как большую куклу. Трещал по швам сшитый на заказ пиджак из дорогой ткани, мелькали в воздухе импортные лаковые туфли. Ноги Рубля выписывали в воздухе замысловатые фигуры, Виктор Григорюк шумно дышал, но вертел телом рослого парня без особых усилий.
Мать, прислушиваясь, стояла у двери, но осмелилась вновь заглянуть в комнату, только когда раздался звон разбитого стекла. Ее сын сидел на полу, покачивая взлохмаченной головой из стороны в сторону. Его левую голень и щиколотку пересекали несколько глубоких царапин, обильно текла кровь, заливая паркет. На полу валялись осколки стекла и расколотая натрое фарфоровая вазочка. Мать метнулась к сыну, склонилась над ним. Отец приблизился к шкафу, потрогал пальцем торчащие из пластиковых пазов острые стеклянные клинья, оглядел корешки книг, забрызганные кровью, перевел взгляд на разбитую вазочку: «Жалко, ценная вещь была!» – вытер потное лицо рукавом рубашки и вышел из комнаты, аккуратно прикрыв дверь.

Учитель физики подошел к Туче в вестибюле:
«Володя, ты понимаешь, что никакая школа не возьмет тебя после случившегося в десятый класс?!»
«Да, Михаил Эдуардович, не возьмет».
«И где же ты намереваешься закончить среднее образование?»
Туча пожал плечами:
«В техникум какой-нибудь поступлю… Вот индустриальный, говорят, неплох. Или – в вечернюю школу, и пойду работать».
«М-да… Это был бы хороший вариант – для человека с заурядными способностями. Но ты – алмаз, парень! Извини за пышность, я такого тебе раньше не говорил, но сейчас говорю. Потому что мне не все равно!»
«Спасибо».
«Да уж, пожалуйста… В техникуме или в вечерке ты получишь диплом. И, скорей всего, с высокими оценками. Но необходимых знаний ты не получишь. Хуже – ты растеряешь те, что имеешь. Ты отстанешь безнадежно. Современная наука двигается стремительно».
«Есть библиотеки…»
«Да… Хорошо, что ты планируешь заниматься самостоятельно! У родителей есть возможность платить репетиторам?»
«Ну-у… так…»
«Понятно… Слушай, – Джоуль положил Туче руку на плечо, обнажилось запястье с выколотыми на коже цифрами 18207, – что я хотел тебе предложить… У меня племянник – вундеркинд. – Учитель рассмеялся. – Какое смешное слово!.. Он в математической школе, в шестом классе. Но по своим знаниям в точных науках… да, пожалуй, и в неточных… он на уровне хорошего студента вуза. То есть – на твоем уровне!.. Я поговорю с его родителями, и ты сможешь приходить к ним домой, заниматься вдвоем с Эдиком. Будете экзаменовать друг друга. И ему полезно и тебе. А?»
«Да. Конечно. Почему нет!»
«Вот и отлично. Лето на пороге. Ты уезжать не собирался?»
«Некуда мне ехать».
«Вот, а Эдик по будням на даче, а по выходным чаще в городе. Летом и начнете, чего откладывать».

Брюс и Чиган дожидались Тучу у парадного входа, они соскочили с металлического ограждения у дороги.
«Что от тебя Джоулю надо было?» – спросил Чиган, вынул белую пачку сигарет Riga и закурил, демонстративно отправив длинную струю дыма в сторону школьных дверей. – Все, теперь, где хочу там и курю, никто мне больше не начальник».
«Да, так… Обсуждали мои жизненные перспективы».
«И как? Мы вот с Брюсом свои уже обсудили. Идем устраиваться на обувную фабрику – на четыре часа в день, как несовершеннолетние. А осенью – в вечерку. Давай с нами!»
«Почему на обувную?»
«От Фричи недалеко, две остановки. Ну и шузов модных натырим!»  – Чиган довольно лыбился.
«С каких это пор у нас стали делать что-нибудь модное?»
«Делают! Знакомый работает, рассказывал – кроссовки на липучках стали штамповать. Говно говном – разваливаются через месяц. Но если тырить, то это ж по фигу! Да?»
«Ладно, – усмехнулся Туча. – На обувную, так на обувную. Гро`ши-то все равно надо где-то добывать», – пожав руки друзьям, он побрел к Москвичу, за рулем которого его дожидался Борис Анатольевич. Туча втиснулся на заднее сиденье, автомобиль затарахтел и задрожал.
Брюс встрепенулся: «Слышь, Чиган, а ты тогда у стадиона без ствола, что ли, был?»
«Дома забыл…»
«Повезло тебе на этот раз».

**
Сашу Горбачева из школы решили не выгонять: все участники драки утверждали, что прохожего Горбачев и пальцем не тронул. Но Леший и сам не хотел оставаться в школе: он с трудом осваивал программу восьмого класса, а в девятом-десятом, чувствовал, не вытянет совсем. На экзамене по геометрии к Саше, который с несчастным, обреченным видом изучал доставшиеся ему вопросы, подсела учительница, и спросила: «Тройка устроит?» Саша обрадовался: «Да… Конечно!» – ответил он, не раздумывая. «Тогда свободен», –  учительница указала рукой в направлении выхода из аудитории. Почти то же самое повторилось и на прочих экзаменах за восьмой класс.
Мамонт советовал Лешему идти в ПТУ: принимают всех желающих без испытаний, бесплатные завтраки и обеды, стипендия и пятьдесят процентов от заработанного на практике.
Тамара Горбачева, узнав о решении сына, по своему обыкновению вспылила, но, закурив, немного успокоилась:
«А почему именно в строительное ПТУ? Хотя… чего я спрашиваю. Весь в отца – такой же тупой».
«Туда без экзаменов берут – всех».
«Ну, да… всех дебилов!»
«Там стипендия, льготы всякие, нам будет полегче. И ты же сама говоришь, что мужчина должен уметь что-то делать руками. Вот и научусь».
«А-а-а… поступай, как знаешь, надоел ты мне!» – Тамара Горбачева раздавила сигарету в пепельнице, включила Ригонду и стала перебирать конверты с пластинками
 
**
Алина смотрела на Брюса в упор, плотно сжимая губы и гневно прищуривая глаза. После минутного молчания, медленно процедила, выделяя каждое слово: «Мне все известно. Вы подонки. Вы толпой избили одного. Так делают только садисты».
На лице Брюса не отражалось никаких эмоций, он слушал молча. Алина резко развернулась и быстро пошагала по залитой солнцем парковой аллее. Через десяток шагов, Алина повернула голову, стрельнула колючим взглядом: «И не звони мне больше. Я не желаю тебя знать».