Яблоко юности 6

Девять

Сильный ветер пригнал темные облака, солнце скрылось, наметился дождь, и пастор Лаурис Бриедис испытал облегчение. В черном костюме, в серой сорочке с тугим белым вставным воротничком под горло, пастор изнывал от уличной жары. Он не поехал к дому на троллейбусе, чтобы не страдать от духоты, а направился пешком, выбирая теневую сторону улиц, но все равно обливался потом. Пастор то и дело вытирал гладковыбритое лицо влажным носовым платком, и перекладывал из руки в руку старомодный потертый портфель, забитый до предела: пачками машинописных листов с проповедями, счетами за электроэнергию и водоснабжение для кирхи, папками с бухгалтерскими расчетами прихода. Несколько толстых книг увеличивали вес портфеля. Бумажный пакет с картофельными оладьями, угощение от одной из прихожанок, еле вместился поверх бумаг. Под портфельный ремень пастор засунул длинный черный зонт.
Пастор подставил вспотевшее лицо под редкие капли. Задуло сильнее, и хлынул крепкий дождь, и пастор обрадовался ветру и дождю, раскрыл зонт; ветер бросал холодные капли в уши, в затылок и в шею, влага стекала за воротник, но и это было приятно, как и ощущение холода, – моментально промокли туфли! –  в ступнях.
Пастор свернул в кирпичный тоннель подворотни, потянул на себя тяжелую створку железных ворот, сложил зонт, и направился ко двору-колодцу, где находился черный ход, стараясь не вывернуть ноги в многочисленных выбоинах. Путь до подъезда был чуть длиннее – следовало обогнуть угол дома, а пастору не терпелось попасть домой, скинуть тяжелый костюм и мокрую сорочку, выпить минеральной воды, прилечь и закинуть на спинку кровати ноги, уставшие во время службы.
В середине каменного тоннеля, в полутьме пастор разглядел три фигуры. Светловолосая женщина прижималась к кирпичу спиной, а двое мужчин стояли рядом с ней вплотную.
«Ты, Верчик, слишком хитрожопая стала в последнее время! Уважения к нам потеряла, да?» – услышал пастор фразу, которую произнес один из мужчин. Вслед за этим женщина получила тычок по носу тыльной стороной ладони; голова женщины мотнулась назад, затылок стукнул о кирпич, женщина ойкнула и обхватила голову руками. «Ты – никто. Ты, профура, сучка ты ебливая, думала, мы лохи последние, которым ты можешь яйца безнаказанно крутить? А мы не лохи, мы тебе за твои подляны и наебки сиськи твои знаменитые до тротуара оттянем! Будешь их себе за плечи закидывать, чтоб не мешали при ходьбе».
Пастор не понял смысла всех фраз, но негромкий голос звучал угрожающе. Пастор медленно приблизился, нервно сжимая сложенный зонт и ручку портфеля. Мужчины и женщина заметили пастора, повернули головы. Из ноздрей женщины шла кровь, стекала струйками по губам и подбородку, глаза женщины блестели от влаги, но взгляд выражал, скорее, злость, чем испуг. Пастор узнал молодую женщину, соседку с нижнего этажа, студентку с дурной репутацией. Обоим мужчинам на вид было около двадцати пяти лет, как и пастору.
«Чего тебе?» – спросил один из мужчин, соломеноволосый, невысокий, но с огромным пузом и толстыми руками и ногами, с плоским рябым носом, низким лбом и маленькими, расположенными близко к переносице глазами, белесыми ресницами и рыжеватыми кустистыми бровями.
«Это немедленно вы прекратите!..» – выдавил из себя пастор, и губы его при этом задрожали от страха, а дыхание стало прерывистым.
«Это немедленно вы пошел на *** отсюда!» – передразнил пастора второй мужчина, высокий и стройный, с вьющимися светлыми волосами, но черными бровями. Обветренная нижняя губа мужчины далеко оттопыривалась, обнажая десны и крупные зубы.
«Милицию… Позову… Тотчас… Сюда… Я…» – промямлил пастор, сунул зонт подмышку и потеребил белый воротничок.
Вера задрала нос кверху, чтобы остановить кровотечение; стала наощупь рыться в сумочке. Извлекла салфетку, приложила ее к ноздрям; на салфетки появились красные пятна.
«Слышь-Кешик-чо-эт-т-сказанул?.. – обратился высокий к пузатому. – Мусорков хочет позвать тотчас сюда он!.. Стукануть на нас хочет, падлик! Стукануть хочешь, да? А знаешь, что делают с такими, как ты, стукачок?»  –мужчина навис над пастором, и пастор сделал шаг назад. Мужчина растопырил левую пятерню, протянул шутливо-угрожающе тоном «у-у-у-у-у!..» и схватил пастора за отворот пиджака, а указательным пальцем правой руки ткнул в белую полоску воротника. – Классный фасончик! Где брал?»
Вера отбросила окровавленную салфетку, залезла в сумочку и вынула из нее упаковку салфеток с надписью Аэрофлот  и круглое зеркальце; стала оттирать кровь под хлюпающим носом, с губ и с подбородка, иногда бросая на мужчин короткие взгляды.
«Виталя, отойди-ка в сторону, – сказал пузатый Кеша. И как только Виталя отпустил пастора и прикрыл ворота, Кеша ткнул Бриедису правым коленом в середину левого бедра. Ткнул без замаха и не очень сильно, но пастора шатнулся, выронил зонт из подмышки, и уперся рукой в стену.
«Что, больно? – спросил Кеша сочувственно. – Я знаю, что больно. – И, неторопливо примерившись, ткнул левым коленом пастору в правое бедро.  Пастор округлил глаза, втянул воздух с шипением сквозь сжатые зубы и упал на колени; портфель тяжело шлепнулся рядом. – Что? – спросил Кеша еще более сочувственным тоном, – ноги отнялись? Я знаю, что отнялись. – И тут же, сложив ладони ковшиками, ударил пастора с двух сторон по ушам; отступил на шаг, оглядывая фигуру жертвы, как бы оценивая качество своей работы. – Что, в ушах звенит? Я знаю, что звенит».
Вера наблюдала за этой сценой с выражением скуки на лице. Вера смяла и выбросила очередную окровавленную салфетку, достала из сумочки зеленую пачку Кента и розовую пластиковую зажигалку. Прикурила, жадно затянулась мятным дымком и выпустила струю в полукруглый свод подворотни. Голый кирпич, потемневший от сырости, чередовался с островками грубой зернистой штукатурки. Вера поежилась, засунула левую руку подмышку и скрестила ноги, затянутые в узкие белые джинсы.
Кеша обратился к Витале: «Может, ливер ему промассировать?»
«Нет, массажик в другой раз. Времечко не ждет… – ответил Виталя. – Но если этот чувачок возникнет у нас на дорожке… Но он больше не возникнет, – Виталя наклонился, приблизил свое лицо к лицу пастора, оттопырил нижнюю губу еще сильнее. – Ты ведь не возникнешь, да? Не слышу! – Пастор молча помотал головой из стороны в сторону. – Вот, он все понял. – Виталя похлопал пастора ладонью по щеке. – Он больше не возникнет, – Виталя приставил два растопыренных пальца к нижним векам пастора и слегка надавил. – Иначе я ему глазики повыковыриваю… Что? Больно?.. Нет, это еще не больно!» Виталя отвернулся от пастора, как будто потеряв к нему всякий интерес, сказал Кеше: «Все, погнали дальше! Еще не вечерок и делишек у нас навалом», – но, стоя спиной к пастору, он лягнул назад ногой, попал пастору пяткой в грудь, и тот мягким кулем свалился набок в лужу. Неудовлетворенный этим действием, Виталя пнул ногой и портфель. Виталя нагнулся, поднял зонт, раскрыл его и ударил им с размаху по стене, так что вывернулись спицы и лопнула ткань. Последнее действие почти успокоило Виталю.
«А ты, профурсетка, не серди меня больше!» – Виталя щелкнул Веру по губам, и недокуренная сигарета вылетела у Веры изо рта.
Кеша приоткрыл ворота. Виталя выглянул на улицу: «Заливает-то как!..»
«Зря ты зонт поломал, – сказал Кеша. – Сейчас бы пригодился».
Виталя посмотрел на искореженный зонт, валявшийся на грязной брусчатке, как черная, подбитая стрелой птица.
«Да уж хулюшки теперь».
«Ну, не растаем. Дернули!»
Мужчины, подняв напряженные плечи, бодрой рысцой помчались по тротуару, по которому били частые капли, и свернули за угол. Толстоногий, приземистый, брюхастый Кеша скакал через лужи, набычившись и опустив подбородок, даже резвее, чем голенастый и поджарый Виталя. Улицы опустели, асфальт почернел, мокрые листья блестели изумрудно, алые флаги, намокнув, стали темно-бордовыми и тяжело повисли на длинных шестах.
Кеша с трудом втиснулся в салон белой Копейки, вытянул толстую лапу, открыл дверцу для Витали. Виталя шлепнулся на кожаное сиденье, произнес «Бр-р-р!..» – поежился, брезгливо, двумя пальцами, оттянул от груди мокрую ткань рубашки, опустил затылок на подголовник и, отвесив нижнюю губу, раззявил рот. Кеша включил дворники, запустил двигатель, пару минут прислушивался к мотору, остался, видимо, доволен звуком, спросил: «Куда сейчас?» – и опустил пухлую, усеянную веснушками, пятерню на набалдашник коробки передач из серебристого металла, отлитый в форму человеческого черепа с красными мигающими светодиодами в глазницах.
Виталя глянул на электронные серебристые часы: «В Турист давай. – Виталя подышал на золотой перстень размером с лесной орех и протер перстень рукавом, полюбовался им. – Пошамать надо сперва. Потом в Мальвину, перетереть там кое с кем… Потом в гостиницу к этим лошкам из Чуркестана. Бля, это ****ец, какие лошки. Я таких сроду не видал. Они штатовские джины от самопальных не отличают, прикинь!»
«Серьезно?» – Кеша осклабился во весь рот, включил щетки-дворники, вертанул руль и поддал газу. Автомобиль вздрагивал на неровном асфальте, серые дома уплывали назад все быстрее и быстрее, щетки гоняли воду по стеклу. Раскачивался на зеркале заднего вида чертик, сплетенный из трубочек от капельницы.
«Я-те-говорю… Миксер увидали, спрашивают, а чо-эта?! Культуры никакой!»
«Гы-ы».
«Как будто вчера из лесу вышли».
«С гор спустились, – поправил Кеша. – Горы у них там».
«Да, однохуйственно! Мы их крутанем. По полной. Я-те-говорю... – Виталя всматривался вдаль, как будто выискивал врага в прицел пулемета. Автомобиль выехал с узкой улицы на широкую, мчался вдоль обширного парка с беседками и фонтанами. – Видики с порнушкой запустим, девочек нужных пригласим. Коньячок импортный поставим… И все, обуем лошков».
«Да, чурбамбеи спиртное, говорят, плохо держат…» – согласился Кеша, и повернул машину к набережной. Черную речную воду покрывали белые барашки волн, вдалеке, за пеленой дождя едва виднелся корпус многопалубного судна. Копейка обогнала трактор с ковшом и двухвагонный троллейбус и после резкого поворота влетела на Вантовый мост. Виталя нагнулся, подобрал скомканную тряпочку, протер ею лаковые остроносые туфли на высоких каблуках. Стукнулся лбом о панель, чертыхнулся. Вертя рукояткой, опустил стекло,  выкинул тряпочку за окно. Повернул к себе зеркало заднего вида, попытался пригладить к черепу мокрые волосы, но кудри не разглаживались. Кеша посмотрел на Виталю недовольно и молча вернул зеркало в прежнее положение. Виталя достал из нагрудного кармана авторучку. На корпусе авторучки – фотоснимок девушки в черном купальнике. Виталя сказал: «Глянь-ка!» – и перевернул авторучку кнопкой вверх. Купальник сполз с девушки. Виталя рассмеялся и перевернул авторучку кнопкой вниз. Купальник опять закрыл тело девушки, а Виталя ткнул Кешу в плечо: «Ну, глянь!..» Кеша раздраженно буркнул: «Отвали». Кеша потыкал кончиком языка в дупло на зубе мудрости, зуб слегка ныл; Кеша переместил кончик языка к клыкам, поиграл с говяжьим волоконцем, застрявшим между зубами за обедом, выдавил размякшее волоконце из щели, снял с языка двумя пальцами, скатал в шарик, понюхал, отправил обратно в рот и проглотил.
«Кстати, я бы выпил», – Виталя открыл бардачок и нашарил там зеленую солдатскую фляжку.
«Кстати, я бы тоже…» – Кеша покосился на фляжку.
«А ты, Кешик, за рулем», – рассмеялся Виталя и отвернул пробку.
«В Туристе приму сотки две… три. А машину на стоянку».
«Ага!.. И к лошкам на трамвайчике, да? – Виталя оттопырил губу и влил в рот пахучую жидкость. – Нет, уж».
«Такси можно взять… Чего там у тебя? – Кеша принюхался. – Джин? Я люблю!»
«Джин-джин. Потерпи, Кешик, до вечерка. К лошкам надо подъезжать на своей машинке. И чтоб с колокольчиками! А то они сами нас за лошков примут».
Кеша недовольно поджал губы, насупил брови и сердито буркнул:
«Не называй меня Кешиком!..»

**
Двор заполнился туманом, сквозь него еле просачивался свет лампы в толстом мутном плафоне и в кожухе из металлической сетки. Пастор Бриедис с опущенной головой, прислонившись спиной к стене, сидел на заднице. Кисти рук тонули в грязной жиже по запястья, он попытался встать, но приподнялся лишь на сантиметр. Вера сунула в рот сигарету, скомкала пустую пачку в кулачке и отбросила ее в сторону: «Вот, козлы! Последняя сигарета. А пачка – три рубля».
Пастор поднял голову, посмотрел на смятую пачку, затем не Веру.
«Да, вот так вот и живем, – сказала Вера, прикуривая. – Русские мусорят, латыши не убирают. – Она приблизилась к пастору. – Ноги отнялись? Кеша умеет. Вроде несильно вдарит, а куда надо. И следов потом никаких».
«У вас большой в этом опыт есть?» – сказал пастор и попытался встать еще раз, его лицо исказилось от боли.
«Ничего, – Вера выпустила дым колечком, – через пару минут ноги оживут. Но пару дней еще будешь хромать на обе. Сейчас докурю и пойдем».
Пастор помотал головой из стороны в сторону.
«Звенит? – спросила Вера. – Пройдет».
«Плачете вы?» – спросил пастор, подняв голову.
«Не плачу я! Когда по носу получаешь, слезы сами текут», – Вера провела двумя пальцами по векам.
«Да. Большой опыт по этой сфере у вас».
«Да иди ты!..»
Вера докурила сигарету до самого фильтра, брезгливо скривила яркие губы, похожие на выкрашенных в вишневый цвет слизней, и кинула окурок под ноги: «Ну, как?»
«Очень лучше», – пастор, морщась, медленно поднялся, упираясь локтями и ладонями в покрытые плесенью кирпичи. Посмотрел на грязные руки.
«Идти можешь?» –  Вера протянула ему последнюю салфетку, а целлофанчик с надписью Аэрофлот отбросила назад через плечо.
Пастор оторвался от стены, сделав два острожных коротких шага, и сильно качнулся, едва не упав назад. Вера обеими руками уперлась ему в спину.
«Да, когда обе ноги не работают – сложно!» – Вера рассмеялась, а пастор покосился на нее.
Вера  поднырнула под правую руку пастора, и обняла его за талию: «Поехали!»
«Спасибо. Портфель…» – сказал пастор.
Поддерживая мужчину, Вера повела его к портфелю. Пастор присел, насколько позволяла боль в мышцах, нагнулся. Кряхтя, едва дотянулся до ручки портфеля, ухватил ручку портфеля двумя пальцами, выпрямился. Вера качнулась, завела, как в танце, ногу за ногу, сохраняя равновесие: «Еще мне не хватало каблуки сломать!»
«Зонт…» – сказал пастор.
«Трындец твоему зонту».
«Что?»
«Сломан».
«Ремонтовать можно его».
Вера скептически поглядела на безжизненную птицу с серебристыми косточками; ветерок колыхал черную блестящую ткань: «Не возьмут такое в ремонт».
Но пастор упрямо шагнул к зонту, Вера шагнула вместе с ним, напрягаясь всем телом.
«Экономный, да?»
«Да, экономный. И не богатый совсем».

В обнимку они побрели через тоннель подворотни вглубь двора, прошли мимо ряда сараев и мусорных баков, остановились у двери черного хода. На зеленых досках виднелись отметина от гвоздя, которой прошедшей зимой был прибит к дверям мертвый кот. Вера толкнула дверь свободной рукой и вошла первой: «Твой зонт дурацкий зацепился за косяк…» Пастор молча сопел.
На втором пролете винтовой узкой каменной лестницы у Веры пошла носом кровь. Вера прислонила пастора к перилам, проворчала: «Всю жизнь мечтала о таком кайфе!..» – наощупь открыла сумочку, нашарила в ней скомканный обрывок тетрадного листа, развернула бумажку, нахмурившись, прочла написанное на ней, поднесла бумажку к ноздрям, задрала голову.
«Слушай, пастор! Как тебя там?» – Вера прижалась плечом к стене.
«Бриедис. Лаурис Бриедис».
«Классно. Что имя, а что фамилия?»
«Лаурис – имя. Бриедис – фамилия. – В голосе пастора просквозила обида. И он сердито добавил, – Конечно!!!»
«Вот, что, Лаурис… Я, кстати, Вера, очень приятно».
«Вера?.. Какое имя!»
«Ну, да… Короче, Лаурис, я живу на втором этаже, а ты – на пятом. И я, ехайды, не подъемный кран».
«Спасибо, я дошагаю. Как-то уже. Спасибо большое вам!»
«Нет, ты меня не понял. Я тебя не бросаю. – Лице и шею Веры покрывали мелкие капли пота. – Мы вдвоем досюда еле добрались, а один ты до пятого будешь до утра ползти. Еще несколько ступенек… Зайдешь ко мне. Отлежишься…»
Пастор бросил на Веру взгляд, полный испуга. Вера кашлянула и сказала: «Ну-у, отсидишься… Боже мой, какой нервный! – и она усмехнулась. – Умоешься, обсохнешь, кофе выпьешь. Одежду тебе почистим. И пойдешь спокойно домой, как только ноги отойдут. Я не собираюсь тебя… кусать», – Вера посмотрела на пастора с некоторой игривостью. Пастор округлил глаза, и Вера тут же придала лицу серьезное выражение. – Давай, давай! Не испугался двух здоровых жлобов, а слабую девушку боишься?»
«Не боюсь вас, Вера. Но это неудобно. Как-то».
«Удобно, удобно, Лаурис. Давай руку. И перестань мне выкать, я не тетка».

Вера вытянула из сумочки звенящую связку из трех ключей, отперла дверь самым массивным, с рукояткой в форме сердечка. Стены на общей кухне усеивали цветочки, нанесенные желтой краской методом наката. Четыре кухонные плиты были холодны, на них стояли чугунные сковородки с крышками, и алюминиевые кастрюли и кастрюльки, и чайники со свистками на горлышках, и чайники без свистков, с горлышками змеевидно изогнутыми, и серебристые высокие кофейники и темно-желтые толстобедрые джезвы. Духовку пятой плиты освещала изнутри мелкая лапочка, от дверцы духовки шло тепло и запах печеной картошки с рыбой и луком. На настенных полках – ряды стеклянных банок с консервированными помидорами, огурцами, сладким перцем, и больших жестяных коробок с надписями Сахар, Чай, Кофе, и малых жестяных коробок с надписями Перец, Сода, Соль. На крючках под полками – дуршлаги, сита для муки, половники из нержавейки, черные ножницы для отрезания рыбьих плавников, зубчатые молотки-топорики для обработки мяса, тяпки-алебарды для шинкования капусты, прямоугольные и овальные доски с дужками, иссеченные лезвиями, вафельные серо-белые полотенца и квадратные, сложенные в несколько слоев, простеганные крест-накрест, тряпицы для предохранения ладоней от раскаленного металла.
Вера потащила Лауриса из кухни в неосвещенный коридор: «Моя комната – в самом конце». Вытертый линолеум сменился скрипучими продавленными досками. Задели велосипед, закрепленный на стене, велосипед громко тренькнул, пастор дернул головой, с тревогой всмотрелся в темноту.
«Не волнуйся, – сказала Вера тихо. – За этой дверью – бабка, полоумная, полуслепая и совершенно глухая. А за той дверью – голубой. Ему-то уж точно пофиг, кого и зачем я привела».
«Голубой, это, значит, алкоголик?»
«Нет. Алкоголик, это синюха. А голубой, он такой… любит мужиков».
«Понятно».
«Но этот голубой… он – самый удобный из моих соседей. Никаких проблем с ним!.. А вон там… там алкоголики, муж и жена, дети все мертвые рождаются, но каждый год… Я бы давно сняла отдельную квартиру в новом доме, но здесь – недалеко от центра, понимаешь, это удобно».
«Понимаю…»
«Да, хули ты понимаешь?!»
На столе, накрытом клеенкой, зазвонил черный, бокастый телефонный аппарат. Вера приостановилась, задумалась, поднимать ли трубку; подняла: «Хэл-лоу… Да, сейчас!» – положила трубку рядом с аппаратом. Постучала ключами в ближнюю дверь. Дверь приоткрылась, выглянул полноватый, с крупной бородавкой на носу, короткостриженный брюнет лет тридцати в атласном темно-вишневом халате: «Верочка, хау ду ю ду!..» – пропел брюнет и быстро оглядел пастора. Брюнет так старался не обнаружить своего интереса к лицу и к фигуре Лауриса Бриедиса, что глаза брюнета остекленели, взгляд стал неприятным, стылым, мутным, и пастора внутренне передернуло от резко возникшей неприязни к брюнету. «Хау-дую-дую, Женя! Тебя бархатистый мужской голос зовет…» – Вера мотнула головой в сторону телефонного аппарата. «С тобой все в порядке?» – спросил сосед, озабоченно всматриваясь в лицо Веры. «Все у меня чики-пики!» – она улыбнулась и, позвенев связкой, выбрала ключ среднего размера, с двойной бородкой.

Белый шпиц, скользя на повороте, выскочил из-за угла, запрыгал на задних лапах перед Верой, повертелся в ногах у пастора. Пастор разулся, но пиджак снимать не стал; Вера шмякнула перед ним на пол тапочки. «Ванная, как ты, Лаурис, знаешь, общая… Я могу дать тебе щетку для одежды и салфетки». Лаурис согласно кивнул. Он прислонил портфель к стене в прихожей, пристроил рядом разваливающийся зонт, разместился на табуретке и стал чистить брюки. «Сзади еще…» – сказала Вера, отняла у него щетку и несколько раз провела по пиджаку и штанинам сверху вниз.
Вера обернулась к овальному зеркалу, закрепленному на дверях, ойкнула, вытянула шею, рассматривая свое отражение. По краям ноздрей и над верхней губой, покрытой светлым нежным пушком, темнели чешуйки подсохшей крови. Несколько капель попали и на светлые волосы у висков. Нижние веки опухли и покраснели. Очистив лицо влажной, пахнущей лимоном, салфеткой, Вера протянула такую же салфетку пастору.
Подхватила гостя, повела за собой в комнату, усадила его на пуфик перед столиком с несколькими номерами журналов Советский экран и Америка. Ушла в меньшую комнату и вернулась, переодетая в красную юбку и черную битловку, с двумя гладкими стеклянными стаканами, на треть заполненными прозрачной жидкостью.
«Согреемся, чтоб не простудиться».
Пастор взял стакан тремя пальцами, осторожно поводил носом над краем стакана:
«Это водка?»
«Водку не держу. Это ром. Гавана клуб».
«Клаб. Хавана клаб».
«Не умничай. Чай или кофе?»
«Пожалуйста, кофе».
Вера направилась по коридору на кухню, белый шпиц увязался за ней. Сосед Женя стоял, опершись бедром о стол, машинально теребил бородавку на носу и, закатив глаза к паутине на потолке, капризным тоном пришептывал: «Нет, Аркаша, милый, нет, это совершенно исключено…» Атласный халат Жени был распахнут, под ним виднелись полосатые семейные трусы. Посмотрев на Веру, Женя запахнул халат, сказал в трубку «Подожди…» Замолчал, и возобновил разговор, когда Вера закрыла за собой кухонную дверь.
Пастор оглядел комнату. На стенах, вставленные в рамки, вырезки фотоснимков из журналов: пальмы, яхты, танцующие в обнимку пары. Сбоку от зеркала китайский фонарик из красной бумаги. На подоконнике статуэтка – полуобнаженная тонкая африканка с острыми грудями, несущая корзину на голове, и крупное растение с острыми, изумрудно-белыми листьями. В углу этажерка, на этажерке черный электронный будильник, разноцветные витые свечки, магнитофонные кассеты, перьевой веер, фарфоровый слоник и медный колокольчик с розовым бантиком. На полу рядом с тахтой, покрытой пледом, красная двухкассетная магнитола. Над дверным косяком – отполированная подковка.
Пастор взял со столика журнал Америка, с любопытством пролистал.
Вера вернулась минут через семь, держа в руках поднос двумя объемистыми полосатыми чашками, двумя ложками, сахарницей, блюдцем с галетами и бутербродами; за ней увивался белый шпиц. Вера поставила поднос на журнальный столик, кинула в прихожую ломтик сыра, и шпиц умчался за подачкой. Вера сказала: «Растворимый, но зато индийский». Дернула за шнурок, зажегся торшер с красным плафоном. Села на стул, подняла стакан с ромом, пригубила, глотнула кофе, зажмурилась, добавила в кофе ложку рома, отхлебнула, откинулась на спинку стула, вытянула, скрестив, ноги. Между шерстяными чулочками и красной юбкой белели тощие коленки, битловка плотно обтягивала женский торс. Пастор отвел взгляд, стал смотреть на кружащуюся пенку в своей чашке с кофе.
«Тебе вера пить запрещает?» – спросила Вера, и развеселилась от двоякого смысла фразы.
«Не всегда… – пастор сделал маленький глоток рома и тут же запил его кофе. – Просто не особенно я люблю».
«А жениться тебе запрещено?»
«Нет, не запрещено, но можно. Лютеранским пасторам можно взять жену. Католическим нельзя».
«Но ты ведь не женат?»
Лаурис со стуком поставил стакан на столешницу, колыхнулась прозрачная жидкость, вздрогнул в ней красноватый блик от торшера:
«Извините, это касается вас не сильно!» 
«Забавно ты говоришь, – усмехнулась Вера. – Я не про акцент… Все вроде правильно, но слова как-то так… странно складываешь».
«Меня извините! Мой русский хорош неполно».
«Да, ладно! Я по-латышски и так не говорю».
«Что же выучивать мешает вам?»
Вера хмыкнула и пожала плечами:
«Выкать перестань, договорились же!.. Как ром? Вкусный? Греет?»
«О, да!» – и пастор, уже раскрасневшийся и расслабленный, добавил в кофе две ложки рома.
Вера заглянула на нижнюю полку журнального столика. Нашла там под журналом белую пачку сигарет Рига. Сорвала целлофановую обертку. Прикурила, сказала, поморщившись: «Ну и тьфу… как будто солому куришь, да?..»
«Не знаю, не пробовал», –  ответил пастор и кашлянул. Его взгляд скользнул по женской фигуре и метнулся в угол, а затем к окну. Пастор стал внимательно изучать узоры из пятен, трещин и остатков штукатурки на серо-рыжей кирпичной стене супротивного дома.
«Да, –  сказала Вера, чувствуя, как из-за выпитого рома в животе нарастает тепло, а потом горячая волна поднимается от живота к голове. – Меня ведь так еще в школе прозвали, Сиськи-на-Ножках. Потому что сама-то я худенькая, а грудь у меня большая… лет с пятнадцати».
«Внимания не обратил», – ответил пастор и поспешно отхлебнул ром из стакана.
«Обратил».
Вера стряхнула столбик пепла в розоватую створку раковины моллюска, подошла с сигаретой к окну, открыла форточку. Тяжелый плотный дождь сменился мелким. Вера встала на цыпочки, выпустила струю дыма в форточку, подняла руку и постаралась выбить столбик пепла за окно, но пепел упал между оконных рам, рядом с трупиком комара-караморы. От закатного солнца коньки крыш и печные трубы стали красными, а вода в лужах золотисто-желтой; и эти желтые блики мелко дрожали, разбиваемые каплями.
В подворотне с полукруглым сводом стояла высокая девушка с волнистыми светлыми волосам и, держа в руке сложенный пестрый зонт, часто высовывалась из подворотни, посматривала в сторону перекрестка с заброшенной клумбой посредине. Вера узнала одну из соседских девчонок, удивленно отметила, что девчонка за последний год превратилась в высокую девушку с увесистыми дыньками грудей. Вот только, подумала Вера, ноги и особенно икры у девушки слишком мускулисты, такие ноги лучше закрывать длинными подолами или прятать их в просторные брюки, но в коем случае не натягивать на них узкие штанишки длиной чуть ниже колен.
Через перекресток, обогнув клумбу, перебежал черноволосый парень в рубашке с поднятым воротником и, сунув руки в карманы, двинулся по улице. Девушка раскрыла зонт и, когда парень проходил мимо подворотни, чуть не сбила его с ног, выскочив на тротуар. Девушка и парень что-то сказали друг другу, девушка улыбалась, а лицо парня ничего не выражало; Вера узнала в нем соседского мальчишку с узкими глазами. Девушка смотрела на парня сверху вниз, он достигал ей носом до груди. Парень махнул девушке ладонью, но не остановился, а ускорил шаг; девушка пристроилась рядом с парнем, стараясь держать зонт над его головой, парень вынырнул из-под зонта, а девушка вышагивала рядом, и на выпуклых икрах рельефно обозначались мышцы, и Вера еще раз подумала: нет, такие ножищи надо прятать, а в целом очень даже ничего девчонка, но парочка странноватая… Парень и девушка удалилась из поля зрения Веры, и Вера, выкинула окурок в форточку.
«Вера, вам в милицию обращаться надо!..» – услышала она голос пастора и обернулась.
«Отличная идея, Лаурис… С-час, помчусь заяву катать! Лучше ничего не придумалось?»
Лицо пастора выразило недоумение:
«Они побили нос вам. Нельзя женщин избивать. Никого нельзя, но женщин нельзя особо! Требуется суд. Я поступлю, как свидетель».
Вера сложила руки на груди, шумно выдохнула, надув губы, и тоном лектора на кафедре вуза произнесла:
«Легкие телесные повреждения не являются основанием для возбуждения уголовного дела. Только административного…»
«Изучаете вы юриспруденцию?»
«Нет, изучаю я проектирование промышленных объектов. Юриспруденция, это… так сказать, хобби. Факультативно… Так вот! Козлам дадут суток по пятнадцать. А потом они выйдут, и моя спокойная жизнь закончиться».
«Свою жизнь спокойной называете вы?»
«Ну-у, в общем, да… Иногда она бывает веселой!»
«Это я наблюдал… Что вы за народ такой?»
«Не хуже других! – сказала Вера слегка обиженно. – Ты еще с цыганами, наверное, не сталкивался!.. – Вера отошла от окна, плюхнулась на тахту и скрестила руки под грудью. – И мне нравится моя жизнь. Нравится! Понял?» – сказала Вера резко и с раздражением. Пастор поднял раскрытые ладони.
«Это хорошо. Хорошо, что цените вы свою жизнь! Жизнь – Бога дар».
«Так… – Вера закатила глаза к потолку. – Начинается!»
«Извините. Я вас не планировал воспитывать», – пастор допил кофе в один глоток.
«Слав-те-хоспа-ди! – Вера отхлебнула из стакана с ромом, а затем из чашки с кофе. – Поздновато уже…»
«Вам спасибо, и сейчас я пойду», – сказал пастор и оперся кулаками в колени.
«Я про воспитание, что поздновато мне воспитывать… А так, не гоню. Еще кофе?»
«Спасибо, нет, – пастор встал. – Я уже сильно напился».
Вера расхохоталась, и белый шпиц, задремавший было на коврике у углу, вздрогнул и поднял голову. Вера переплела пальцы на затылке, пастор посмотрел на нее с недоумением. Вера пошарила на журнальном столике. Вытряхнула из упаковки на ладонь клубничного цвета шарик, отправила его в рот. Протянула упаковку пастору:
«Жевачку будешь? Настоящая американская. Бабл-гам».
«Спасибо, нет, – покачал головой пастор, – не жую».
«Не куришь, не бухаешь, не жуешь… – Вера хотела продолжить в рифму, но сдержалась. Активно задвигала челюстями, приоткрывая красный рот, показывая ровные белые зубы. – А вообще-то, Лаурис, ты крутой! Только вот драться не умеешь».
«Какой? Не понятно мне…»
«Крутой. Это значит… ну, сильный, смелый… Круто сваренный, вобщем, мужик. Большинство бы не рискнули лезть поперек… этих…»
«Нет, Вера, я слабый и трусливый. Не в крутую варенный. Но, когда прошу Бога, он дает силу и смелость мне».
«Безнадежен…»
«Что?»
«Ладно, забудь. Проехали».
«Куда?»
«На-кудыкину-горку».
«Зачем?»
«Какой ты смешной!»
Пастор смутился:
«Спасибо вам. Пойду я».
«Как ноги?»
«Много лучше. Слегка вялы».
«Онемелые?»
«Да, немелые».
Вера проводила Лауриса до выхода на широкую парадную лестницу. Держа в правой руке портфель, а в левой сломанный зонт, пастор обернулся:
«Вы – хорошая, добрая девушка. Только сильно заблуждённая. Буду молиться за вас».
«Не поможет!.. А может?..» «У слова «граждане» есть разные значения, в данном случае я подразумевал шире: включая всех жителей Латвии, Вера склонила голову на бок и прикусила ноготь большого пальца.
«Что?»
«Да, так, ничего… Спасибо, герой!»
Пастор развернулся и с трудом потопал вверх по лестнице. Вера проследила за его ногами, за мелькающими между витых балясин черными туфлями и штанинами. Затворила дверь, щелкнула замком, сказала насмешливо: «Святоша!..»
Вернувшись в комнату, наполнила стакан до краев ромом и выхлестала его залпом.


Десять

«Спасибо, Маша, мне не нужен зонт. Я не люблю ходить под зонтом. И дождь совсем слабый. И вообще… меня друзья ждут!»
«Да? А-а… Ну, ладно…» – большие круглые глаза Плаксы увлажнились; она бросила взгляд на полускрытую листвой и сумерками детскую площадку. В деревянной беседке-грибке, вырисовывались силуэты трех парней. Девушка повернулась и пошла прочь. Брюс направился к детской площадке.
«Оторвался, наконец, от юбки, да?! – хохотнул Чиган. На вороте его майки, висели солнечные очки с зеркальными стеклами.
Брюс пожал плечами и поочередно протянул руку Рублю, Чигану и Туче.
«Вообще ты зря от нее нос воротишь, – не унимался Чиган. – Плакса хоть и шлагбаум, но аппетитный такой шлагбаум!..»
«Отвали», – сказал Брюс спокойно, стряхнул с бортика беседки соринки  и капли влаги, и присел на бортик.
«Тогда я сам к ней яйца подкачу! Ты ведь не против? Ты ведь не такой, чтоб ни себе, ни другим?»
«Да, подкатывай ты к кому хочешь... А вон и Мамонт чешет».
Мамонт вперевалочку ковылял вдоль забора, держа руки в карманах, а под мышку у него был засунут целлофановый пакет, в котором угадывалось нечто прямоугольное. Потухшая сигарета торчала в зубах, влажные, давно не стриженые волосы липли ко лбу и к ушам. Зайдя в беседку, Мамонт выплюнул промокшую сигарету себе под ноги: «Здорово, ботва».
«Сам ты мотня!» – ответил Чиган, приобнял Мамонта, и похлопал его по плечу.
Мамонт развернул пакет, сунул в него руку и вытянул книжный томик, обернутый газетой.
«На! – сказал он Рублю. – Спасибо. Вишь, как аккуратно обернул…»
«Ну, ты и выбрал, в такую погоду…»
«А-чо?.. Возьми и пакет. Жалко мне, что ли?»
«Я что, как лох, с пакетом по городу буду ходить?»
«Значит, я лох, по-твоему?»
«Ладно… – Рубль втиснул томик за джинсы и постучал по нему костяшками пальцев. – Непробиваемый теперь пресс!» На газетной бумаге красовался портрет улыбающегося мужчины, с крупным родимым пятном на лысине.
Туча ткнул в портрет пальцем:
«Мой отчим… то есть, муж моей матери… говорит, что Горбачева за его дела досрочно на пенсию отправят. По состоянию здоровья».
«А мой отец, – Рубль натянул сверху на томик синюю майку, – говорит, что Горбачев все правильно делает».
«А мой батя, – сказал Мамонт, – с водки перешел на самогон».
«Я-то о другом хотел поговорить… – Рубль прислонился спиной к столбику беседки и сложил руки на груди. – Дела наши идут, идут… Но как-то хило!»
«А по мне, так заебись! – Чиган распахнул ветровку, показал желтого метала пряжку в форме львиной башки, повернулся и похлопал ладонью по нашивке Монтана. – И штанцы себе новые прикупил… И вот!» – Чиган напялил солнечные очки на нос и повертел головой, чтоб все оценили.
«Пижон!» – воскликнул Мамонт.
«Вещная вещь, – похвалил Рубль, – только наклейку со стеклышка отдери».
«Зачем? – удивился Чиган. – Это ж фирм`а!»
«Только колхозники носят очки с фирменными наклейками».
«Да?.. – Чиган принял обескураженный вид.  – А с джинух нашивку тоже лучше спороть?»
«Нет, на джинсах оставь».
«А какая разница?»
«Э-э-э…» – Рубль задумался.
«Как все сложно!..» – усмехнулся Туча.
Чиган поднял колено и повертел ступней:
«Гляньте, какие колеса!»
На черных туфлях с длинными носами блестели золотистые узорные пряжки.
Рубль критически осмотрел обувь Чигана, кивнул головой:
«Вещная вещь!.. А со шпорами тебе туфлей не предлагали?»
«Не-е, не предлагали…» – с искренним сожалением протянул Чиган.
Лучи от уличных фонарей еле-еле пробивали мглу и завесу из дождевых струй. Хлопнула дверца форточки где-то на верхних этажах. Грузовик с шумом проехал через огромную лужу, поднял волну. Чиган понюхал сигарету, но передумал ее закуривать и заложил за ухо.
«А помните мильтона, который на педсовет приходил? – спросил Брюс. – Имя-фамилия у него еще такие…»
«Батый Мамаевич Чингисханов, да!» – хохотнул Чиган.
«Тогда уж Мамай Батыевич», – поправил Туча.
«Смуглый такой? – Рубль чуть прищурил один глаз. – Ну и?..»
«Так вот это он, кажется, сюда гребет», – Брюс мотнул головой в сторону перекрестка.
Мужчина в болоньевом плащике с поднятым воротником и в кожаной кепке, надвинутой на лоб, приближался к детской площадке по узкой, вытоптанной через газон, тропе. Темный силуэт его фигуры плыл через пелену дождя, подсвеченную желтым светом. Зашел в беседку, снял кепку, тряхнул ею, сбрасывая капли, сказал: «Вот вы где… Здравствуйте, ребята! – чуть улыбнулся, внимательно оглядывая компанию. – «Худойбердыев. Рамзан Тимурович Худойбердыев», –  и протянул руку сначала Рублю, потом Туче, Брюсу, Чигану и Мамонту.
«Руслан. Владимир. Витя».
Чиган ответил на рукопожатие молча. Мамонт посмотрел на мужчину настороженно, исподлобья и буркнул: «Мамонт».
«Вот такая летняя пора в Прибалтике! – сказал Худойбердыев, надел кепку и критически обвел взглядом пространство за беседкой. – Но мне нравится. У меня на родине жарко и сухо. Но я сильную жару плохо переношу. Люблю, когда сыро и прохладно. Странно, да?»
Парни одновременно пожали плечами, не выказав никакой радости по поводу сырой и прохладной погоды. А Худойбердыев посмотрел на свои летние туфли, приподнял один носок, затем другой, пошевелил пальцами, поморщился, ощущая ступнями мокрые и холодные стельки. И продолжил:
«Я потому и поступил в Рижскую школу милиции, что климат мне здешний подходит. Но это, конечно, лишь одна из причин. А вторая… у нас, в Средней Азии, милиционером стать, мягко говоря, сложновато. Я ведь из простой семьи!» – и Худойбердыев обвел парней взглядом, взывающим к доверию.
«А что, там милиционерам платят больше?» – спросил Туча, он подпирал плечом столб беседки.
«Нет, – ответил Худойбердыев, – платят милиционерам везде одинаково. Но доплачивают по-разному».
Рубль громко рассмеялся, откинув голову назад: он первым из парней понял шутку Худойбердыева. И Худойбердыев решил, что настал подходящий момент для более откровенного разговора:
«А как вообще дела, ребята? Как жизнь молодая?»
«Хороши у нас дела, – Рубль сразу напрягся, глаза чуть сузились. – И жизнь у нас классная. Какую мы жизнь сами себе выбрали, ту и живем».
«А-чо мы во-бще такого сделали?» – спросил Чиган, сунул руки в карманы, задрал подбородок и посмотрел на Худойбердыева нахально.
«Почему сразу сделали? Просто интересуюсь. Нам небезразлично, как живет наша молодежь. Вы ведь молодежь?»
«Да, – кивнул Рубль. – А нам, это кому?»
«Нам, это взрослым. Комсомолу. Партии. Народу».
«Милиции…» – протянул Чиган с ехидцей.
«Да и милиции, – сказал Худойбердыев очень серьезно и посмотрел Чигану в глаза. – Милиционеры тоже члены общества, у них тоже есть дети. Такие, как вы».
«Ну, ебти! Моя милиция меня бережет…» – ухмыльнулся Мамонт. Он стоял у Худойбердыева за спиной.
Худойбердыев, не оборачиваясь всем телом, только чуть повернув голову, сказал, едва разжимая губы:
«Молодой человек… Во-первых, не выражайтесь грубо. Особенно в присутствии старших. Во-вторых, не повторяйте избитых фраз. В-третьих, да, бережет. И крепче, чем вам представляется. А в-четвертых, не стойте у меня за спиной! Не люблю…»
Последние две фразы были сказаны таким тоном, что Мамонт хоть и с ухмылкой, но все же вышел из-за спины Худойбердыева и присел на бортике беседки, рядом с Брюсом. Шмыгнул носом, напялил на голову пластмассовую дужку наушников, надавил на кнопку плеера.
«Отремонтировал?» – громко спросил Брюс, приблизив губы к уху Мамонта.
Мамонт вздрогнул и отшатнулся:
«Чо-ты орешь так?! Да, отремонтировал. Выпендрежный кекс, но дело знает. На, послушай…» – Мамонт снял наушники и протянул их Брюсу. Когда Брюс прижал мягкие губчатые подушечки к ушам и вслушался, покачивая головой, Мамонт до упора крутанул колесико на боку плеера, прибавив громкость. Брюс заорал, сорвал наушники, двинул Мамонта локтем в грудь. Мамонт качнулся назад, но удержался на перилах, схватившись за столбик. Брюс треснул Мамонта по пальцам ребром ладони, пальцы разжались, Мамонт, перекувыркнувшись через спину, оказался на мокрой траве; он тут же вскочил и жизнерадостно расхохотался; прядь мокрых волос закрывала ему глаза, к носу прилепились кусочки древесной коры и темные травинки. Мамонт распахнул руки широко, улыбнулся Брюсу, сказал: «Ну, все… Мир-мир!» Брюс впечатал правую пятку в левую ладонь Мамонта, и тут же, не опуская бедра, ударил носком в правую ладонь. Поправил воротник, пригладил волосы и с невозмутимым видом сел на бортик. Мамонт подул на руку, потряс ею в воздухе: «Прям по пальцам засадил…»
Худойбердыев с уважением посмотрел на Брюса, покачал головой, сказал:
«Впечатляет… Спорт, это хорошо! Но я отдаю предпочтение борьбе. Опытный борец легко поймал бы твою ногу и тогда…»
«Пусть попробует кто-нибудь поймать мою ногу», – ответил Брюс.
Худойбердыев изобразил на лице скептическую гримасу:
«Уверенность в себе, это хорошо. Но излишняя самоуверенность опасна… Не хочешь ли встретиться со мной в спортзале? Покажу, что могут противопоставить умелые борцы таким резким ребятам, как ты. И кое-чему научить могу… Разнообразишь арсенал».
Брюс не ответил, не шевельнул ни одним мускулом, но во взгляде его появилась заинтересованность. В беседку зашел Мамонт, вытер ладони о штаны, провел по лицу рукавом, откинул мокрую прядь назад. Сказал Брюсу: «Ты, говорю, мне прям по пальцам засандалил, монгол ты ебучий! – и, расщеперив ладонь, показал ее Брюсу. – Уже пухнуть начали».
«Я же предупредил: при мне не выражаться!» – сказал Худойбердыев.
Мамонт открыл было рот, чтобы надерзить, но передумал, лишь бросил в глаза Худойбердыеву колючий взгляд и с хмурым видом уселся на лавочку. Проверил, работает ли плеер, но тут же выключил его. «Пасти нас теперь будете?» – спросил Мамонт Худойбердыева, разминая пальцы правой руки.
«Ну, зачем так?.. – Худойбердыев строго посмотрел на Мамонта. – Не пасти, а приглядывать. Если надо – помогать. Имеем для этого ресурсы… Книга у тебя там?» – Худойбердыев повернулся к Рублю.
«Да. Книга».
«Можно полюбопытствовать, какая?»
«Ну, вот, уже обыски начинаются… Да, конечно, смотрите!» – Рубль задрал майку и вынул пакет из-за пояса.
«Нет, это еще не обыск… – Худойбердыев дружелюбно улыбнулся. – Просто книжки люблю». – Он сунул руку в пакет пакет, достал томик, обернутый газетой, посмотрел на фотопортрет лысого мужчины, и, раскрыв книгу наугад, пробежал глазами по странице и прочел вслух несколько строк, четко выделяя каждое слово и делая паузы на знаках препинания:
 Новый отряд, состоявший из лучших воинов, одетых в полную парадную  форму, вышел им навстречу. Железные наконечники копий, начищенные красным песком, сверкали, как штыки у  европейских  солдат,  а  древки  были  отполированы кварцем. Широкие пояса из манчестерской хлопчатобумажной ткани  опоясывали талию и бедра черных воинов; браслеты из латуни были надеты у них на  руки и на ноги  и  сверкали,  как  золото;  волосы,  смазанные  смолой  акации, смешанной с красной  глиной,  высоко  вздымались  над  головой,  напоминая меховые шапки наполеоновских  гренадеров,  и,  наконец,  у  каждого  воина перемычка между ноздрями была  проколота  щетиной  дикобраза,  что  издали походило на лихие усы.
Худойбердыев бережно закрыл томик, сунул его в пакет и вернул Рублю со словами: «Луи Буссенар. Похитители бриллиантов. Отличная книжка!»
Рубль удивленно поднял брови вверх.
«А не попадалась такая книжка – Над пропастью во ржи?» – спросил Худойбердыев.
«Про колхозы?» – спросил Рубль.
«Нет, – сказал Худойбердыев. – Про молодежь. Про американскую, правда… но все равно интересно».
«Про американскую, Рамзан Тимурович, это тем более интересно!» – сказал Рубль.
«Вот-вот, дам почитать!.. Книгу можно толковать по-разному… Но у меня есть собственная мысль. Подростки, допустим, играют в поле, во ржи. Бегают, смеются. И не замечают, что неподалеку – пропасть. И порой приближаются к ней слишком близко… И тут важно, чтобы нашлись взрослые люди… не обязательно родители… которые, зная об опасности, не дали бы сделать молодым людям роковой шаг в пропасть. Из которой нет возврата!.. Если надо, поставить красные флажки. Если надо, забор. А если и забор не препятствие, удержать грубой силой. В паре шагов от гибели… Мысль моя понятна?»
«Ну, так себе», – ответил Рубль.
«Ничего. Свои дети появятся, станет понятней… Так книжку дать? Прочтете по очереди».
«Давайте, чего уж... А где вас найти?»
«Я сам вас найду. И легко. Но и номера телефонов дам. И рабочего и домашнего. Звоните, не стесняйтесь. И если совет нужен, и если беспокоит что… Да и просто так, поговорить, о жизни, о спорте, о литературе – звоните».
Худойбердыев достал из внутреннего кармана плаща толстый блокнот и стальную авторучку. Неторопливо вывел на линованном листе два ряд цифр, написал свое имя, отчество и фамилию, перегнул и оторвал клочок. Задумался на пару секунд и протянул бумажку Рублю.
«Руслан! На тебе ответственность… как на старшем».
«По званию!..» – хохотнул Чиган.
«У нас не милиция, – сказал Рубль. – Мы на старших и младших не делимся», – но листок все же взял и, небрежно скомкав, опустил его в нагрудный карман джинсовой рубашки.
Худойбердыев вышел из беседки, обернулся. – Пока ребята! До встречи».
Он прошел через освещенный желтым светом фонаря участок тропы и скрылся в темноте за стеной из дождя.
 «Занятный дядька», – сказал Туча.
«Ничего занятного, – сказал Чиган. – Обыкновенный стукач».
«Вообще-то – мильтон», – возразил Рубль и сунул пакет с книгой подмышку.
«Мильтон, стукач… Какая, на хрен, разница?»
«Стукач – хуже».
«По мне, так однохуйственно».
«А вроде ничего мужик?.. – сказал Туча. – На гада не похож».
«Да, вы что, не понимаете?! – взвился Чиган. – Занятный дядька, ничего так себе мужик!.. Они что там, в мусарне, совсем, думаете, тупорылые, чтоб распоследних гандонов к нам присылать?! Они прислали вот такого… свойского, правильного… чтоб мы уши развесили и сопли распустили!.. Помогать он нам собрался… А в каком таком мы деле перетрудились, чтоб мусора нам на помощь вприпрыжку скакали? Вы думайте, ****ь, мозгами! Или что там у вас вместо…»
«Думаешь, про точку пронюхали? – спросил Рубль озабоченно. – Так быстро?»
«Понятия не имею… Но и ты не держи себя за самого верченого деловара на районе. У нас тут люди разным промышляют… Мы… и какая-то там фарца… это мелочь для мусорей. А вот, если кто валютой балуется или ширевом, стволы толкает, иконы, цацки ворованные, рыжьё… вот это серьезные птицы. За таких орлов мусорам звезды на погоны лепят и медали дают».
«Да, ты раскрой мне эти секреты, раскрой, – сказал Рубль иронично. – А-то я вроде как не в курсе».
«А если ты в курс`ах, то и понимать должен!.. – Чиган аж подпрыгнул и взмахнул руками, как будто пожелал взлететь. – Мусарь лапшу на уши вешает. Молодежь-***дежь! Помогать-наблюдать! Выс-худ-ж-ственную литературу, бляха-ебаха, обсудим!.. А он нас просто охмуряет. Чтоб мы растеклись, как медузы на газоне, а он потом бы через нас все вынюхивал».
«Ну, Чиган… книжку-то можно у него взять?! Ты, наверное, Парижских тайн насмотрелся...»
«Книжку – возьми. Бери, что хошь! Только если кого-то из окрестных воротил начнут тепленькими из коек брать, и они узнают, что кто-то из нас перед этим слишком часто с мусорями о литературе перетирал, то могут сделать выводы – не дураки. И поднимут нас тогда на вилы, не особо вникая».
«Чиган, – сказал Рубль, иронично прищурившись, – можно я тебе поаплодирую?»
«Да, – подхватил Мамонт, – такую речуху задвинул, у меня аж сироп в груди пузырями пошел. Дай, я тебя обниму за слова твои прямые, брачка ты мой!» – Мамонт вскочил со скамейки и повис на Чигане, обхватив его за плечи.
«Ты, Чиган, куда после вечерки надумал? – спросил Рубль, усаживаясь на место, которое освободил Мамонт. – Я бы посоветовал тебе в артисты идти… Завораживаешь!»
Мамонт достал из заднего кармана джинсов складной нож, раскрыл его, направил лезвием в пол и разжал пальцы; нож воткнулся в деревянный пол и завибрировал.
«Может, пока дождь, в ножички сыграем?» – предложил Мамонт и обвел всех взглядом.
«В солдатики еще сыграйте», – отозвался Рубль, а остальные промолчали, со скукой всматриваясь в темень и пелену дождя.
«Серьезный… – Мамонт мотнул головой в сторону Рубля, который в глубокой задумчивости рассматривал стертые доски пола у себя под ногами. – Не по годам!»
«Чапай думает!» – сказал Чиган, и Рубль прыснул, сбросив маску серьезности.
«Что ж я сказать-то хотел?.. Вот ведь сбили с мысли…» – Рубль потер ладонями виски.
Чиган  медленно повернул голову к плечу и, тихо цедя слова сквозь зубы, обратился к Мамонту, стоявшему чуть позади: «Молодой человек, во-первых, не стойте у меня за спиной… Не люблю!» И голосом и манерой Чиган точно скопировал Худойбердыева. «Охуеть, как страшно!» – ощерился Мамонт. «А во-вторых, попрошу при мне не выражаться грубо, – сказал Чиган. – Не люблю». Рубль расхохотался: «Ну, точно артист, круче Хазанова».
Чиган, довольный успехом своего выступления и польщенный одобрительными возгласами, обвел друзей победным взглядом.
«А дождь-то кончился», – сказал Туча. Брюс выставил ладонь за купол беседки и согласно кивнул. Две вороны, каркая, перелетели с одной крыши на другую. Мамонт закурил и обратился к Рублю: «Ну, старшой, раз назначили, командуй, куда теперь?» Рубль брезгливо отмахнулся от дыма: «Не пыхти в мою сторону… Я бы все-таки поговорил о делах». Мамонт ощерился: «Дела у прокурора, а у нас… делишки». Чиган придал лицу сурово-отеческое выражение: «А в третьих, молодой человек, не повторяйте избитых фраз! Не люблю…» – но его очередная пародия на Худойбердыева уже не произвела эффекта, и Чиган снова превратился в простоватого, веселого паренька, как будто скинул маску: «Может в Железку? Там, говорят, новая цветомузыка. И шары такие повесили, зеркальные. Шары крутятся, и зайчики по всему залу, тинь-тинь-тинь…»
«На фиг Железку! – сказал Туча. – Что там делать? На рожи цыганские смотреть?.. Чиган, извини, к тебе это не относится».
«А я к себе и не отнес… Я – латыш».
«Латыш-крепыш-мальчиш… – передразнил Мамонт. – Туча не хочет в Железку, потому что прошлым летом ****юлей там жирных словил».
«Не я, а те, кто на меня рыпнулись, словили… От меня!»
«Да, уж видел я твою рожу…»
«Ну, ты ведь рож моих противников не видел!..»
«Их что, несколько было?»
«Вообще-то пятеро. Но трое сразу перессали, когда я двоим другим по лобешникам с двух рук закатал, и прижались молча к стеночке, не дергались… Только с двумя пришлось возиться».
«Тебе повезло, что трое перессали… А-то бы замесили тебя впятером, это как два пальца… Против пятерых не попрешь, хоть-ты-хто! А-то исподтишка и в бочину перышко всадили бы… Так пошли, отыграемся там на ком-нибудь, а?»
«Вообще, у меня позже встреча… с девушкой…» – признался Туча и смутился.
«Бля, а ведь у меня тоже! – воскликнул Чиган и стукнул себя кулаком по луб. – Как же я забыл? Спасибо, брачка, напомнил».
«И у меня – встреча. С девушкой», – подал голос Брюс.
«Не с Плаксой ведь, нет?» – спросил Чиган и хитро подмигнул. Брюс махнул рукой.
«Ну, вот, – сказал Рубль, – Чиган девок меняет, как трусы, это всей Фриче известно. За Брюсом девки сами бегают. Даже Туча себе подругу нашел…»
«Почему даже?..» – спросил Туча обиженно.
«Окей! Туча наконец-то познакомился с девушкой. Так лучше?.. Только я и Мамонт – одинокие, никому не нужные…»
«А Виктор уже в море ушел?»
«Вот в том-то и дело, что нет… Может, к Верчику подкатить?»
«К Верчику-Перчику? А не пошлет?»
«Смотря, как подкатывать… И мы теперь при деньгам. Есть чем биксу умаслить… Но на дискач я с тобой, Мамонт, вдвоем точно не пойду. Если ты опять распсихуешься, я тебя в одиночку унять не смогу».
«Я бухать пойду», – сказал Мамонт.
«Ладно. Ты бухать, а я – думать. Каждому свое».
Рубль втиснул пакет с книгой между ремнем и животом, застегнул молнию на ветровке доверху, поднял воротник, поручкался со всеми и, заметно прихрамывая, ушел во влажную темноту