Дейнека. Будущие летчики

Море бескрайние. Небо бесконечное. Солнце яркое. Жарко. На светло-лазурном фоне мы видим три загорелые фигуры. Солнце брызнуло своими золотыми лучами и придало их телам восхитительно бронзовый оттенок. Перед ними  какая ширь, глубина моря и неба, Счастье! Счастье чувствовать себя в этом мире. Счастье постигать его всею душой и разумом. Счастье пребывать в нем и не чувствовать себя пылинкой в бесконечности. Во всей обнажённости своего естества. И они, эти трое, не боятся этого бесконечного пространства. Они даже и не думают об этом. У них есть только одно желание – постигнуть, покорить его. Идти во влекущую  бесконечность,  опираясь на мощь своего разума. Они же будущие лётчики.
 
Да, человек, к сожалению, не умеет летать,  как птица. Не дано. Но в отличие от всех живущих на земле существ, он может преодолеть земное притяжение и подняться в высь небесную. И быть того не может, чтобы у мальчиков в душе не пело известное к тому времени всем «мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор. Нам  разум дал стальные руки крылья, а вместо сердца – пламенный мотор». И невозможное становится возможным. Дух захватывает. И вся жизнь ещё впереди, чтобы покорять это пространство и утверждаться в нём силою своего разума. Это ли не достойнейшая цель жизни.
 
   А призыв уже прозвучал. И был он очень популярен в те годы. С самого верха власти призывали молодых взяться за штурвал самолёт. Комсомолец на самолёт. Рождалась новая отрасль промышленности. Такой огромной стране с её бескрайними пространствами было просто невозможно обойтись без Авиации. Широка страна моя родная. И как осваивать её пространства без самолёта. Как осуществлять прорыв в будущее без новых скоростей. Без самых быстрых средств перемещения внутри наших обширных пределов. А как защищать эту страну, не поставив прочный  предел злым силам, вознамерившимся нарушить наше пространство, готовых атаковать нас с неба.
 
    И нами был создан военно-воздушный флот. Если вы не забыли, это был наш ответ Чемберлену. И первыми героями Советского Союза были как раз летчики, вернувшими на большую землю бедолаг с арктического ледокола Челюскин.
 
    Ну раз построили воздушный флот, то ведь так естественно стали нужны и летчики. Будущие лётчики. И тысячи и тысячи молодых, крепких и здоровый устремились    по личным заявлениям, путевкам райкомов с рекомендациями, направлениями из райвоенкоматов  в аэроклубы, авиашколы, авиаучилища. И везде плакаты с широкоплечим весёлым парнем в лётной форме с призывом крупными буквами «Крепи мощь военно-воздушного флота».   Да собственно звать – призывать никого и не нужно было. Дали возможность – и толпами пошли. Лётчик – это мужество, сила, бесстрашие  и красота. Это романтика полёта высоко и далеко.
   
    Спинами к нам сидят три фигуры на фоне двух бесконечных стихий: воды и неба.  Из бесконечного простора льется волшебный солнечный свет. Им хорошо и томительно покойно во всей прелести молодого, не подверженного ещё никакими болезням тела. Они чувствуют в себе растущую, живую, мускульную силу.

   Я думаю так, что мальчики, будущие летчики, только что вышли из тёплой солёной воды, и теперь, предаваясь мечте, сидят на горячем камне  и  смотрят на низко летящий биплан. Они счастливы, конечно. А они даже и не знают,  что такое счастье. Да и зачем им сейчас знать. Для них это нормальное состояние их юной жизни. И нет никакой боли и переживаний. Жизнь такая, какая она есть. И другой и быть не может. А будущее – вот оно. Самолет, летящий низко над водой. Ещё немного  и они тоже будут в небе, крепко держа в руках штурвал управления стальными руками.
 
     От винта! Влёт - и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ. Это спокойствие будет нарушено очень скоро. Мальчишкам на картине  лет так по 13-14. Значит лет через пяток их призовут в армию. А картина была написана в 1938 году. Считаем и получается, что призовут в самых разгар жестокой боев. А это значит, что им придется не просто уже  покорять воздушный простор, но со всем своим умением учиться сбивать и убивать тех, кто захотел твоей смерти  в родном для тебя  небе, и кто пришёл убивать и тебя в нём. И будут эти будущие летчики  в полном нечеловеческом напряге сил физических и духовных защищать уже по-настоящему наше небо. И дай-то Бог вернуться им живыми.

                *****
    В этом месте я не могу удержаться от того, чтобы не вспомнить собственное детство. Ну кто из нас мальчишек в отличие от нынешних времён не мечтал стать летчиком. Все мечтали. Ну и я тоже. Хорошо помню, как в мои шесть лет, оставшись в нашей крохотной комнате коммунальной квартиры первого этажа деревянного дома совсем один я, не зная, чем себя занять, делал вот что. Я брал два стула, ставил их лежа на пол, и торцами соединял их так, что внутри получалось небольшое пространство. А потом я забирался внутрь. Это была кабина самолёта. составленная из двух стареньких  стульев. А дальше – только мое детское не бедное воображение. Я как в своем собственном кино про лётчиков поднимал мой «аппарат послушный» в небо, и, уже не чувствуя  никакой поддерживающей меня опоры, бросал его в самые замысловатые пируэты, виражи, петли и прочие фигуры высшего пилотажа. Да ещё и сопровождая всё это рычанием на низких нотах, имитирующих звуки пламенного мотора.

                *****

 Прошло десять лет. Скоро станет мне семнадцать. И вот по совету товарища Маяковского пошёл я в столяры и плотники. Только моя профессия называлась чуть по-другому:  столяр – макетчик. Пошёл я работать в ОКБ под руководством Андрея Николаевича Туполева. Да, нашего самого знаменитого авиаконструктора. Здание  ОКБ находилось на берегу Яузы на набережной, которая носит теперь имя  конструктора, поставившего молодую республику на крепкое крыло. Большое, розоватого цвета здание,  с широкими окнами, стоит и сегодня на том же месте. Только что в нем находиться сегодня, я не знаю. Какие-то офисы-канторы. И существует ли вообще ОКБ имени Туполева, я тоже не знаю. Всё рухнуло в запойные лихие годы и конструкторское бюро переместилось, возможно, в какие-то иные кабинеты.  Но про то мне ничего неведомо.
 
    Ну а в мое время это было абсолютно секретное предприятие, или «ящик», как говорили тогда.  А привел меня работать в этот «ящик»  мой отец. Он и сам  работал в  цехе,  занимавшим два верхних этажа.

    Как было сказано, мне не было ещё и семнадцати. И я решил тогда, ну что я буду штаны протирать в школе. Пойду работать. Деньги буду зарабатывать. Отец – инвалид войны. И  здоровье у него не ахти. А я уже почти на голову выше и буду сидеть на его шее!? Стыдно и нехорошо. Надо работать. Выходить в жизнь. Я ведь не медаль, чтоб на шее у отца  висеть. Это не мои слова. Это слова деда Алёши Пешкова, который этими же словами выпроводив внучка за вороты дома, где тот стал лишним.

 Ну а школа? А что школа!  Есть, вернее было тогда такое замечательное учебное заведение, называвшееся ШРМ – школа рабочей молодёжи. Учиться  нужно было на год больше, но ведь и профессию получал. А вместе с нею и кусок хлеба, заработанный своими руками. В жизнь настоящую вышел, Так мне думалось тогда. И сегодня, я уверен, думалось правильно.
                *****

    Надо сказать, что как раз в то время вышел телефильм, который очень был, да и остается ещё известным и даже любимым. «Большая перемена» Такой тёплый и человечный, такое завлекательное кино с бесподобной игрой любимых актеров. И сколько смешных житейских сюжетов и эпизодов. Он весь наполнен лёгкостью, радостью и любовью. Душа щемит и радуется. И все смотрели  и смотрят, настраиваясь каждый раз на легкую веселуху. И, вероятно, думали, что так он и было всё в неведомой ШРМ.

   А я вот в то время терпеть не мог эту стряпню киношную. Я просто ненавидел всю эту фигню, созданную лишь с единственной целью – повеселить. Такую остроумную веселуху сняли, которая к настоящей жизни не имела никакого отношения. Такой водевиль типа «Кубанских казаков», такую же сказку только на тему учебной жизни из школы для взрослых.  И всё вранье. Я ходил в класс настоящей ШРМ и в нем не было взрослых мужиков, ни  беременных тёток. А почти все были как и я, просто напрямую перешедшие в другую школу, только вечернюю.  И почти все одного возраста. И никакой  клоунады на уроках не было.
 
                *****
   Ну а потом, как обязательное условие, началось мое приобщение к взрослой жизни.  Впервые я вошел в цех у дверей которой стоял охранник в форме. Вошёл и увидел нечто необыкновенное, поразившее меня своей фантастичностью и  ирреальностью. Ну вот представьте себе хоть на секунду перед вами огромный уходящий в бесконечность не то цех, не то ангар.  Прямо напротив передо мной стоит огромный самолёт с длинным заостренным носом. Этакое невозможно огромное чудовище, но какое-то странное. Не тёмно-серебристое, а желтое, то есть всё из дерева. В натуральную величину.

    Да, в те времена существовала практика делать новую машину целиком из дерева. Кстати, я узнал это очень быстро, что на заводе  никогда  и никто не говорил самолёт. Всегда говорили только машина.
 
    Можно спросить, а почему самолёт из дерева?  Потому как в те времена не было ещё компьютеров и прочих возможностей, чтобы увидеть новое изделия в трёх проекциях и разных плоскостях, и повертеть им в разных ракурсах в своё удовольствие. И поэтому прежде, чем исполнить все в металле, делали буквально  всё из дерева. Чтобы знать, где и как разместить прибор и даже самого человека – пилота или пассажира. Как всё это с максимальной точностью оптимально подогнать так, чтобы ни в чем не проиграть в тесном пространстве изделия. Всё из дерева.
 
   Вот такую машину деревянную, как огромную игрушку, мне и предстояло научиться делать.  Профессия называлась столяр-макетчик. Меня приписали к бригаде из пятнадцати человек. Я храню одну фотографию, как мою личную драгоценную реликвию. На ней мужики разных возрастов в спецовках и рабочих халатах и я с ними сбоку. А надо сказать, что в эти мои юношеские  годы я был ростом выше всех. Не поверите, но я очень страдал морально от этого. Этакий птенец,  вымахавший ростом выше всех. Каково! Нет, меня это угнетало и даже заставляло втягивать голову в плечи, чтобы не казаться уж очень заметным среди тех, на кого мне должно было бы смотреть снизу вверх.

      Мужики эти приняли меня как пацана, как некого сына полка, пусть и великовозрастного. Такое коллективное отеческое отношение. А я и  старался как раз нигде не  лезть  вперёд, а ужиматься как можно больше и дальше. Смотреть на всё как бы из глубины, и никак не навлекать на себя ничьё внимание. Но меня, по правде, и не очень замечали. И хорошо.
   
     Было там такое правило. После часа работы за верстаками все дружно шли в курилку, такое особенное помещение в пространстве цеха, в котором невероятное внимание придавалось технике противопожарной безопасности. Понятно почему. А курили в бригаде почти все. А я не курил.  Но, тем не менее,  и я тоже шёл вмести со всеми.

     Вначале эти краткие походы в курилку поразили меня всем тем, что я там узнавал. Я, признаюсь, с нетерпением ждал того момента, когда в положенный перерыв вся бригада дружно клала на верстаки свои рубанки и молотки и направлялась туда. И все, что я там слышал, казалось было проникнуто крепким, истинным, откровенным мужским духом. В самом что ни на есть его природном выражении.
 
     Мы делали шпангоуты. Это такие ребра для фюзеляжа самолета. И вот тогда группа в пять – шесть человек вставала вокруг огромного круглого стола и по вычерченным лекалам, дружно работая молотками, которые трещали как пулеметы, испекала, как блины, эти шпангоуты, которые затем совместными усилиями складывались  тут же около стола, образуя целую пирамиду. Ну а потом наступала святая, тщательно соблюдаемая всеми пауза минут на 10 – 15.

    Как по команде все клали молотки на  круглый верстак и  гурьбой отправлялись в тесное помещение с лавками, умывальниками вдоль стены и с туалетами через перегородку. Каждый час на несколько минут курилка набивалась битком, да так, что не всем в ней находилось место, где присесть. Все это тесное пространство, наполненное табачным дымом, содрогалось время от времени от дружного радостного ржания после рассказанной со вкусом житейской истории или анекдота.

    Я невольно иногда спрашивал себя, по чьему разрешению  оказался среди этих людей. И я совершенно не удивился бы, если вдруг кто-нибудь  предложил мне выйти вон отсюда. Рассказывались самые постыдные и скабрёзные анекдоты, которые моим ушам  не полагалось слушать, ввиду моего еще юного и нежного возраста.   А мне по первости казалось, что именно здесь я приобщаюсь к настоящей взрослой жизни. А на самом деле здесь в табачном чаду под урчание неисправных туалетных бачков  я приобщался  не к правде жизни, а к ее грязи. «Но ведь не выгоняют же - значит, считают уже взрослым и своим», - думал удовлетворенно я про себя, ни мало не подозревая, что никто здесь и не обращал на меня никакого внимания.

      Главным позывом прийти сюда, в эту заплеванную, с сырыми серо-зелеными стенами и сердито гудящей неисправной канализацией комнату  было вовсе не желание  выкурить папироску.  Нет, здесь народ искал и находил совсем другую радость. Жизненную и совершенно понятную радость человеческого общения, столь естественное тяготение  друг к другу хоть на короткое время, которое возникает в любом, даже самом случайном собрании людей.

   Я слушал и думал, вот он по-настоящему взрослый мир, в самом его грубом, ясном и мужественном выражении. Вот оно то, к чему надо непременно прикоснуться. Вот они эти  жизненные устои, самые, что ни на есть  неподдельные ценности.  А все, что выше - так то неправда, причем чем выше – тем все более искусственнее и поддельнее. Вот она истинная школа, пусть и во всем своем примитивизме и даже грязи. Но ведь землю, из которой все возникает и произрастает тоже можно считать грязью.

    Здесь были свои мастера рассказчики, свои Василии Теркины. Да еще и какие. Эти самые обычные, ну совершенно, казалось бы, непривлекательные с виду мужики неведомо каким образом превращались вдруг  в  мастеров слова, да таких, что  поискать.  Не смея присесть, стоя в углу,  я заворожено слушал рассказы , и недоуменно спрашивал себя, да как же это можно, что бы такой талант только и мог проявляться в этой страшенной курилке. Да отдает ли сам себе отчет этот рассказчик, что быть бы ему по праву вовсе не тут, а где-нибудь на очень большой сцене.

    Правда, бывало я  присутствовал здесь же и при других спектаклях, когда нормальное общение незаметно превращалось в яростные споры, и тогда я с замиранием в душе ждал, когда противники с искаженными злобой, покрасневшими рожами вот-вот начнут кулачищами месить друг друга. Кроме мата в этом ореве  ничего другого и разобрать было невозможно. Но даже и эти сцены, казались мне совершенно естественными  проявлениями простых безыскусственных натур.

    Но потом я стал замечать, что эти почти обязательные походы в курилку стали меня тяготить. Я никогда не курил – значит, мне  и делать там вроде было нечего, но а все остальное, что там можно было узнать и услышать, стало в моих глазах превращаться в надоевшую, с бесчисленными повторами болтовню. Все стало казаться скучным, а потом и вовсе стало вызывать отвращение. В самом деле, ведь почти все, о чем бы там не говорилось, крутилось вокруг трех тем: футбол, пьянка бабы. Последней теме любовно отдавалось предпочтение.  И все в сопровождении тех самых непечатных, но так необходимых для описания касаемого предмета слов, с особым смакованием даже и не секса, а каких-то физиологических отправлений.

                *****

     И вот однажды я вышел из курилки, едва не демонстративно хлопнув дверью. Я понял, что приобщение к примитивным корневым истинам в этой комнате с полом, усыпанным окурками, состоялось вполне и настолько, что появилось желание не только что руки вымыть, но и всю душу омыть. Я решил, что ноги моей здесь больше не будет, что посещать мне эту «клоаку» совсем не к чему. Мне стало понятно, что эта курилка  и была, возможно, необходимой начальной школой жизни, но задерживаться в ней стало  просто невыносимо.
               
                *****

   Я поднялся по трапу, снизу ведущего в брюхо огромного, изящно – мощного чудовища ракетоносца, прошел узким коридорчиком к пилотской кабине и с наслаждением, расслабившись, сел в кресло первого пилота, плотно прижавшись к спинке. Положив руки на штурвал, я крепко сжал его до боли в суставах. При этом невольно вспомнил, как давно в детстве  любил составить два положенных на пол стула и устроиться потом внутри, воображая себя летчиком. Волшебная сила воображения превращала стулья в истребитель, пробивающий в облака путь в своем неудержимом устремлении ввысь.

     В восторженном экстазе я купался в безмерном океане неба, делая немыслимые вращения, падения и взлеты. Ничто не может быть прекраснее свободы движения в небесном пространстве, неосознанно, но совершенно убежденно думал я про себя в эти минуты. Вот и сейчас, сидя внутри пусть и не настоящей, но все-таки в абсолютной точности воспроизведенной и  в размерах, и во всех самых маленьких деталях, рукотворной птице, я, взявшись за штурвал, испытывал почти то же состояние счастья. А я ведь уже знал тогда, что это была самая совершенная военная машина. Самая большая, тяжелая и самая быстрая на земле.
 
  Как легко было себя представить первым пилотом вот именно здесь среди удивительного многообразия всякого рода кнопок, тумблеров, рукояток и циферблатов, в этом закрытом тесном пространстве, тщательно организованном и продуманным до малейшей черточки с единственной целью – отделить, оторвать вместе с собой этот чудесный снаряд от земли и вознестись к облакам.

 В ушах уже слышится рев турбин. Все вокруг, как после сна, обретает силу проснувшегося живого мощного организма. Все начинает подчиняться воли моего мозга и движению напряженных рук. Еще один миг и начнется все более убыстряющееся движение, стены цеха под напором ожившего монстра раздвигаются и раздвигаются. И вот я уже над землей. Под крыльями проносятся, быстро уменьшаясь и удаляясь, дома, улицы, машины и вовсе уже недоступные зрению  людские толпы. И все ближе плотная твердь облаков, а дальше все более темнеющая лазурь неба.  Счастье. Вот он ответ на вопрос, в чем состоит смысл жизни. Пережив подобные мгновения, разве не становится отчетливо ясно, ради чего стоит жить. Этот смысл и состоит именно в том, чтобы переживать  мгновения счастья отрыва от земли. Или хотя бы в стремлении к этому мгновению.

     Но вдруг, как бы одергивая себя в мечтательном высокомерии, у меня, как неприятное открытие,  появилась и другая мысль. Вот я сейчас должен выйти из этого кресла, спуститься вновь к круглому столу и вновь слиться с этой компанией людей грубых и неразвитых, примитивных, едва – едва не живущих на уровне первобытных инстинктов.  А ведь это именно они, эти тупые, пьющие,  грубые мужики, которые только что рассказывали так упоенно отвратительные анекдоты, и создали это романтическое великолепие, с высоты которого так комфортно и легко  скрыто ненавидеть их. Что-то здесь не так. А прав ли я сам? Сегодня у меня нет в этом уверенности.
                *****
    Вот такие воспоминания моей юности вдруг нахлынули на меня. Давно это было. Летчиком не стал. Стал переводчиком. Но любовь к авиации осталась. Вот и эта картина Дейнеки «Будущие летчики»  трогает меня, как напоминание о несостоявшейся мечте.

   Картина была написана в Севастополе. Над этими мальчиками ещё мирное небо. А ведь через несколько лет оно наполнится чужими самолётами. А Художник написал другую картину и всё в тех же местах. В Севастополе. Картину очень известную. Она так и называется «Оборона Севастополя». Вообще то Дейнека не был художником баталистом. Война – это была не его тема. Но найдите в Интернете и посмотрите эту картину тоже. Одна из лучших в его творчестве.

    «Оборона Севастополя» больше похоже на плакат. А на плакате нет реалистических деталей. Каждый мазок подчинён одной идее. Задача плаката выразить мысль самым доходчивым, самым ясным, не допускающим никаких иных интерпретаций идей, кроме  той, которую  хотел высказать художник.  Посмотрите на эту картину, и она долго не отпустит вас. Сошлись две силы в рукопашную. Не на жизнь, а на смерть. Иного исхода не будет. Я без содрогания не могу смотреть на это жуткое зрелище.
 
  Но это была война. Но а всё остальное сотворённое им -  это строительство нового мира. Дейнека был Маяковским в живописи. Да они и были знакомы. Были друзьями. Время вперёд – вот его тема. Вот что он сам думал об искусстве, которому он служил.

    «Но сколько бы искусство ни раскрывало прошлого и не забегало в будущее, оно принадлежит своему времени и, если искусство несет в себе устойчивые, непреходящие идеи, оно будет всегда живое... Искусство должно быть выше правдоподобия жизни, оно должно быть самой жизнью».
 
Обнажённые на картинах Дейнеки — это почти всегда сильные, крепкие, пышущие здоровьем юноши и девушки, похожие на античных богов или олимпийских героев.  Вот  как он сам выражается по этому поводу:

 «Бывает, вас охватывает задор, прилив энергии, мышцы пружинятся, по телу проходит холодок бодрости. Вы как бы только что поутру вышли из холодной реки. Вам хочется бежать, сбросить запасы лишней энергии, растрачивать ее большими пригоршнями, со смехом и задором смотреть на жизнь…»

    Он чувствовал движение времени, всё наполненное энергии созидания, бодрости. И это  он пытался передать и в своих спортивных картинах. Его могли критиковать и критикует особенно сегодняшняя либерасня  за излишнюю увлеченность спортивной темой, которой художник якобы отгораживался от насущных проблем. На самом деле его картины помогали создавать культ беззаботности, силы и красоты. Вот что он отвечал на эти упрёки:

«Картины современности – сон, яркий детский сон, который разве может уложиться в рамки реальности ее фотографий. Ведь это сказки, сказки пролетариата, творящего свою яркую жизнь».

  Да, сказка. Ну и что. А что не сказка. Иной раз художник пишет картину в полной убеждённости, что он отражает саму правду жизни, но проходит время и  он  убеждается, что нарисовал он сказку. Так досадно! А вот у  Дейнеки полотна чаще всего  сияют и излучают радость и оптимизм – он писал яркий сказочный сон, в который верил. И хорошо, что верил. И нас убеждал поверить в созданное им.

      Вот всем свои умением и талантом он и служил отражению главной сказки своего времени.  Он любил спорт. «Коммунизм – это молодость мира. И его возводить молодым». Известные слова, но далеко не все знают, кто написал их. И не удивляйтесь тому, что написал их Юрий Визбор. Да, он писал не только «Милая моя…»

   А молодость – это сила и крепость мускулов.   Он писал  духовно, нравственно и физически сильных людей. Я смотрю на его картины и в душе поёт как иллюстрация к его живописным изображениям:

Ну-ка, солнце, ярче брызни,
Золотыми лучами обжигай!
Эй, товарищ! Больше жизни!
Поспевай, не задерживай, шагай!

Чтобы тело и душа были молоды,
Были молоды, были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь!

Ну-ка, ветер, гладь нам кожу,
Освежай нашу голову и грудь!
Каждый может стать моложе,
Если ветра веселого хлебнуть!

Ну-ка, дождик, теплой влагой
Ты умой нас огромною рукой,
Напои нас всех отвагой,
И не в меру горячих успокой!

    Впервые картина экспонировалась на выставке, посвященной ХХ Рабоче-Крестьянской армии и Военно-Морского флота в разделе «Авиация». Затем поступила на хранение в Центральный музей им. М.Ф, Фрунзе. В Третьяковскую галерею попала только в 1948 году.