11. Постели-то... что из снега!

Фабрика, где я работала, была карачевского купца первой гильдии* Собакина Ивана Ивановича, а управляюшшым у него служил Скорбилин Тихон Николаевич, и под его началом были такие дли-инные сараи, где пеньку бородили и хранили. А еще масленка рядом была, где масло конопляное отжимали, и мы всё-ё бегали к ней с булочками. Купишь, прибяжишь, а тебе ее там мужики и помаслють. Жена Тихона Николаевича, нашего управляюшшего, меня очень любила, и все так-то призовёть к себе, да и дасть какое-нибудь поручение легкое. И вот однажды послала за ножницами к этому самому купцу Собакину. Пришла я. Зашла к ним в дом - никого нетути. А кругом чистота, пол блястить, как зеркало! Крадусь я так-то по этому полу к постелям, похватаюсь за одну, за другую, а они бе-елые стоять, что из снега, и думаю себе: да как же и спать-то на таких?.. должно, что на снег лечь, что на эту постель. А Людмила Васильевна, жена Собакина, где-то сидела да наблюдала за мной, и когда стала я выходить, вижу: у двери медведь на задних лапах стоить! Обмерла я прямо!.. а она как расхохочется! Уж так смеялася, так смеялася, что даже Иван Иванович на этот смех ее вышел. Рассказала ему, и опять они смеяться, а я подхватилася, да ла-та-та! Уходить скореича.
Сам-то Иван Иванович Собакин семью нашу хорошо знал и всё-ё отцу лавку на Ряснике открыть советовал, а когда он помер, то, бывало, как встретить мамку, так обязательно и спросить:
- Чего, Дуняш, в лавку-то к нам не приходишь?
- Да совестно мне, Иван Иванович, у меня ж и так долгов-то...
- Ничего, приходи.
И вот пошла мамка к нему под праздник, а он и надавал ей и муки белой куль, и дрожжей, масла, гостинцев разных для нас, мамка раскрыла было рот, а он:
- Ну ладно, Дуняш, ладно, иди…
А сам шу-умить с приказчиком нарочно, чтоб отец не заметил. Тот-то стро-огий был и долги в книгу обязательно записывал.
- Спасибо тебе, Дуняш, спасибо.
Да бярёть долговую книгу и-и раз… зачеркнул в ней долг. Добрый был человек Иван Иванович, хороший, да и жена его, Людмила Васильевна... она хоть и помешшицей была, но такой простой казалася! Даже праличом ругалася. Своих детей у неё не было, можить потому и любила меня, даже хотела к себе в дом прислугой взять, но мамка воспротивилася:
- Не, не отдам. У вас приказчиков молодых много, еще с пути собьють мою Маню.
- Да нет, мы строго будем.
- Ну-у, строго... Где ж за ними уследить!
А вот что мы на этой фабрике делали. Тогда ж на крупных фабриках из пеньки веревки пряли, канаты делали, а на нашей только отходы пеньковые обрабатывали, и называлися они лапами. Бывало, ходить по кругу лошадь и такой барабан с зубцами врашшаить, а ты стоишь, и эти лапы через зубцы пропускаешь, пропускаешь, костра и мельчится. Дома-то, на мялке, костру так не разобьешь, не-ет, а вот на этом барабане... После него лапу эту трясешь, трясёшь и складываешь. Потом их прессовали в бунты, перепутывали веревками, грузили и куда-то увозили… А раз я так-то трясу эти лапы, а тут и подходить ко мне Коля, сын Тихона Николаевича, нашего управляюшшего, стал в сторонке и всё смотрить, смотрить на меня, а когда я чуть ослобонилася, подошел, взял за руки и говорить:
- Такие рученьки маленькие, а делают такую грязную работу.
Посмотрела я на него так-то... А его-то руки белые, мягкие, да и сам чистый, выхоленный*. А во чужой!
Вот и начал этот Коля приходить, как что, и вотон.  Мамка, бывало, забяжить ко мне, приподнимить папуши, а там - груши, яблоки. А другой раз и котлетку принесёть или пирожок какой. И прознали про это наши ребяты фабричные, да как начали его дразнить: в цыганчишшу влюбился, в цыганчишшу! Прямо прохода этому малому не давали! А он еще и скажить мне так-то:
- Маня, ну какая ж ты цыганка? Ты же такая красивая!
А отец-то этого Коли, управляюшшый Тихон Николаевич, такой простоватый был, добрый. Бывало... и не раз, дасть ему Иван Иванович Собакин деньги для рабочих, а он, видать, на нужды какие и потратить. Подойдёть срок нам платить, а у него и нечем, вот потом и гоняемся за ним. Прибягим в контору:
- Где Тихон Николаевич?
- В церковь пошел.
Пустимся и туда, найдём его:
- Тихон Николаевич, деньги-то наши...
- Тьфу, сотаны… - перекрестится: - И в божьем храме, окаянные, нашли, - Ну нет у меня пока денег, нет!
Но все ж выташшым сколько-то, хоть понемногу, но дасть… Что с ним стало, когда буржуев разгромили? А то, что и с другими. Он же никуда не уехал и в такой бедности жил! Правда, не в Карачеве, а там-то, на Белой горе. Дочка с ним осталася, Марусей звали, и с Колей уж очень похожи они были. Когда их разорили, вышла она замуж, но вскорости померла, и как-то на базаре по обличью узнала я дочку её… это уже после войны* последней было. Узнала, подошла к ней да говорю:
- Скажите мне, пожалуйста, ваша мать не Скорбилина Маруся?
- Да, - отвечаить.
- Как вы, - говорю,- похожи-то...
- Да что вы, тетя!  Похожи... -  Ну, она лицом-то похожа, но такая зануженая*! И росточку-то... – Мама моя красавицей была.
- Да-а, милая, - говорю: - ты же, наверное, помнишь, как мама жила. Одна девочка в семье, выхоленная, вся в кружевах. Её только на руках и носили... Ну да ладно, ты мне про братьев-то расскажи.
Она и начала: 
- Виктор помер еще в двадцатом от голода и дизентерии, Вова теперь инженером в Крыму работаить, а вот Коля... - И замялася.
Ну, я и поняла, что он или за границу ушел, или его расстреляли.
- А вот мама рано умерла.
Ну, ясное дело. Попасть в такую жизнь из той-то, в которой жила... Тихон Николаевич хоть и из образованных был, а обеспечить её, как раньше, уже не мог.
Ещё про фабрику тебе? Вроде уже всё рассказала… А проработала я там зиму и пришла весна радостная. Тепло, зелень кругом! Бывало, бягим на работу с девчатами босичком легко, быстро!
А выходили рано, часам к семи, и работали столько, сколько кому нужно. Натрясешь кон-другой, а потом и отдыхаешь. Поесть с собой брали, а иногда еще и булочку какую купишь или калач за копейку, а они хоть и не из белой муки были, но до чего ж вкусны! Наешься, завалишься в кон на папуши, поспишь, а потом опять работать. И когда с работы домой бягим, теплых булочек купим... А раз так-то прихожу я домой, а у нас - дедушка с бабушкой сидять и дядя незнакомый. Молодой, красивый. Да и мамка меня встречаить наряженная, причесанная. Встречаить и говорить:
- Ты, Маня, пойди, умойся, надень платьице почишше.
А я и спрашиваю:
- А кто этот дядя?
- Он, - говорить, - отцом вашим будить.
Захожу в чулан*, а там уже Динка с братцем сидять и рявуть. Входить и мамка следом... входить и говорить:
- Ну как дети, будете звать отцом этого дядю?
А мы как дали в три голоса:
- Не бу-удем! Наш папка помер!
И вот так-то поглядела я на мамку, а она стоить всеодно как чужая. Ну совсем не наша! И думаю: куда ж наша-то девалася тёпленькая, ласковая, а эта прямо королевна какая-то! Но тут вошла бабушка, запричитала:
- Что ж вы делаете, антихристы! Как же матери вашей прожить с этих пор одной?
А мы - еще громче! Тогда она уговаривать стала:
- Ну подумайте головой! Земли у вас много, хозяин на ней нужен. Да и вас к делу приучать надо, а то будете по фабрикам мыкаться, а крестьянское ли это дело по подёнкам бегать?
Нет, мы и слушать не хотим: какому-то дядьке отдать нашу мамку?
- Ну, что с ними делать? - бабушка-то... и к мамке: - Не обрашшай ты на них внимания, дочка, поревуть-поревуть, да обойдуца.
Вошел и дедушка:
- Успокойтеся, дети. Ничего мы еще не решили.
Притихли мычуток, а мамка с дедушкой вышли из чулана, о чем-то поговорили, потом она вернулася и говорить:
- Ладно, дети... Ни за кого я не пойду.
Да обняла нас с Динкой, посадила братца на руки, вытерла нам слезы, носы, прижалися мы к ней... И опять стала она такая тепленькая, своя! И было это в субботу, а в воскресенье дедушка с бабушкой уезжали домой, и бабушка всё еще ворчала:
- Окаянные! Отбили счастье от матери!
А дедушка рассуждал:
- По-глупому мы сделали. Надо было взять его в работники, поработал бы лето, дети привыкли к нему, а уж потом и повенчались бы. 
- Нет, папаш, – мамка-то: - Видно судьба моя весь свой век вдовой коротать.
- Ну, что ж, Дуняша... - Дедушка подошел к повозке, подоткнул солому с краев и сказал: - Не ты первая, не ты последняя. - И еще прибавил: - Бог отпускаить горе людям по их достоинству. И тому больше, кто можить больше вынести.
Сел на повозку и стал выезжать со двора. Динку с Колей взял прокатить до поворота, а мамка посмотрела им вослед и заплакала. Уж очень она любила деда!

*Купцы первой гильдии торговали и оптом, и в розницу.
*Выхоленная - отличающийся холеным видом в результате заботливого ухода.
*После Великой Отечественной войны. 1941-1945.
*ЗанУженая – забитая, неухоженная, слабая.
*ЧулАн – кладовка в коридоре.