13. И в барабане бегала, и вьюху тянула

Шёл мне уже двенадцатый год,* и всю зиму проработала я на фабрике, но не на той, что раньше, а у Бардюков… Да были такие Бардюки, молодой и старый. Спросють так-то: «Ты у какого работаешь?» «Я у молодого. А ты?»» «Ну, а я у старого». Так вот, я работала у старого. И платили у него рабочим хорошо, на бородке по сорок копеек в день, а на ческе по пятьдесят, и за эти деньги тогда можно было аж четыре аршина ситца купить. Ну а трепачи и вовсе по рублю в день зарабатывали, рублей двадцать пять в месяц получали, корова столько ж стоила.
Фабрика у старого Бардюка была большая, так за зиму я, должно, десять профессий сменила. И бородила, и костру трясла, и в барабане бегала, и вьюху тянула, и лябёдку крутила. А лябёдки эти для прядильшыков были поделаны. Бывало, заправится тот пенькой, спрядёть небольшой кончик и зацепить за ролик, а на эти ролики ремень был накинут, он-то и соединял их с лябёдкой. Вот прядильшык пятится по просаду и прядёть. А просад этот дли-инный был, на цельный квартал, должно, и открытый. Навес-то делали только над вьюхой и барабаном, там хорошие, крепкие сараи стояли, с притворами, чтоб пыль вытягивало. И ходили в просадах по четыре прядильшыка. Как только дойдёть какой до конца просаду, спрядёть нитку, так и поколыхаить ею или крикнить, съемшыку, а тот р-раз, и сымить их с роликов. Сымить и - в жом. Без жома нитки не сматывали, обязательно через него пропускали. А был он сделан из то-олстых канатов и когда нитки через него протянуть, то на них ни костриночки не оставалося, аж заблестять. Так вот, когда съемшык срастить нитки с концом, который на вьюхе, то и крикнить нам:
- Тяни!
Тогда мы и давай их наматывать на вьюху… Да вьюха эта была всеодно как большая катушка, и вот крутим мы её, крутим, а спряденная нитка на нее и наматывается. Трудно было её раскручивать, но зато как намотаешь нитки на эту вьюху, сбросють её, стануть другую надевать, а мы и сидим, отдыхаем. Но пряжа-то разная была, вот и наматывали какую - на вьюху, а какую - на барабан. А сбивался он из досок и величиной был нябось с нашу хату. Влезешь в серёдку, а там - вал железный, вот и держишься за этот вал, ступаешь по доскам да так и раскручиваешь его. Раз, другой еле-еле повернешь, а потом ка-ак разгонишь! Лятить, как молонья какая! Если вдруг упадешь, так все кости тебе переломаить. Поэтому так и налаживалися, чтоб не упасть. Да и по двое бегали, если одна упадёть, то другая и затормозить сразу... Тормозили как? Да это просто. Сейчас бяжишь-бяжишь, а потом р-раз, и назад ногами. Только дружно надо было, а то... Ну если я - назад, а она – вперед, что ж получится? Конечно, летом, в жару душно в барабане было, пряжа-то как намотается на вицу, так в нём дышать станить нечем. Ну, а когда прохладно, можно было бегать. Другой раз как раскрутишь его, как махнешь, так прядильшык бягить со своими концами что есть мочи! Он же не бросить нитки-то? Вот и нясёцца с ними с того конца просаду, да в одной руке две, в другой две. И как только могли так бегать?.. Да бежать-то еще что-о!.. можно было, но ведь на бягу ишшо и нитки надо было сбрасывать с крюков, что по просаду были поделаны, нельзя же было им на землю-то падать. Такое не каждый мог проделывать, поэтому и бегали с концами молодые прядильшыки. Нитки-то вчетвером спрядуть, а одному, самому прыткому, и отдадуть. Ну, а если мы вовремя не остановим барабан, то и протянем их через жом, концы уйдуть и тогда съемшык как вскочить в барабан, да как начнёть нас матом крыть! Ему-то надо теперича их назад отматывать, снова через жом пропускать. Но на барабане нам всё же отдыха больше было, чем на вьюхе, его ж как махнешь сразу, так потом и отдыхаешь, пока новые нитки ни спрядуть, а вьюху… Ту, бывало, крутишь-крутишь, крутишь-крутишь! Аж сердце потом чуть не выскочить.
И проработала я на барабане сколько-то, а ко мне и поставили в пару малого… рыжего, рябого. И всё он чего-то склабился. Как невзлюбила его! И говорю раз ходателю:
- Не хочу я с ним работать!
- Не хочешь? Ну, тогда иди клочки собирать.
А это, когда прядильшыки прядуть, то от них пенька на полу остается, вот и надо было ее подбирать. Дадуть тебе фартук, веник, ты и ходишь по просаду. Ну, подбирала я, подбирала, а потом так-то нагнулась, а прядильшык взял, да и спустил нитку. Как зацепилася она за волосы, как намоталися на неё! А во больно, сил нетути! Бросила я всё, да опять к ходателю, а он терпеливый был, добрый, вот и говорить: 
- Опять тебе не угодил? – И улыбается: - Ну, тогда лезь-ка ты во-он на тот балган, садись на него верхом и сиди. Весь день сиди и только смотри, как мы работаем. Согласна?
А это - балка под самой крышей. Летом там-то жа-арко всегда было, а зимой сквозняки холодные гуляли.
- Да-а, «согласна», - говорю: - Что ж я там делать буду?
- Ну, тогда вот что я тебе скажу. Работа есть работа. Легко ли, тяжело, а привыкать надо. Что ж ты бегаешь?
Хороший ходатель был. С такими и работали, а с плохими не срабатывалися. Что ж, будут у плохого работать? Да рассчитаются и уйдуть. Не-ет, милая, так-то все и было связано, лишних рук не держали, а с нужными поступали по-хорошему, а что сейчас говорять, что хозяева, мол, лиходеями были, злодеями... Не знаю, много я где работала, а только раз один и попался…
Пошли мы как-то с девчатами работать к Тетеричу. А про него говорили, что он крепко злой, хоть и платить хорошо, и деньги не задерживаить. И правда, платил нам, как бородильщицам, хоть работа и легкая была, - кипы жмыхов льняных перебирать. Отломишь кусок от цельного, сотрешь им плесень и переложишь на другую сторону. А покупали их потом для коров, телят. И была у этого Тетерича еще маслёнка, как раз рядом с нашим сараем палатка стояла, а в ней мужики си-ильные работали. Помню, раз сунулся Тетерич к ним в палатку, да как заорал, заругался матом, а потом что-то и затих. И вдруг видим: как катится кубарем от них через порог! Да в сторону ползком, ползком, а масленшык его еще и веревкой лупить. Ну, покричал этот Тетерич, покричал возле палатки, поплевался-поплевался, да и пошел. Во, как... Могли за себя постоять, у кого сила была. А над нами, девчонками, можно было и поиздеваться. Что ж этот Тетерич устраивал? Сейчас выйдить на балкон, позовёть нас из сарая, сунить своему сыну кнут в руки... И было-то этому малому еще годов десять должно… Так вот, сунить ему кнут, а он, паразит, как начнёть нас гонять по двору, как врежить-врежить этим кнутом по ногам! Бегаем с девками, прыгаем, как козы, а батя стоить на балконе и хохочить. Весело ему! А малый до тех пор нас гоняить, пока мужики из маслёнки ни выскочуть да ни отгонють его. 
Ну, а потом повадился этот малый и в палатку к нам приходить, как что, и вотон! А посреди неё горкой семя льняное был насыпан, и как только начнёть он нас гонять, а мы - в это семя прыгать. Но в него-то как сиганёшь, так сразу и завязнешь, а малый этот сразу - кнутом тебя, кнутом. Во какой паразит был! Терпели мы, терпели, а потом и сообразили: начал он раз так-то нас гонять, а мы возьми да толкни на него кипу жмыхов. Загремели они на него, забился он под ними, закричал, а мы подхватилися да бежать. И что уж с этим малым сталося, потом и не слыхали, но к Тетеричу больше не вернулися, тут-то он нас и видел.
Так что были, были издеватели, но на нашей фабрике ходатели умели ладить, как такой-то Серков, о котором я тебе уже говорила. Поставил он меня тогда к двум прядильшыкам бородильшыцей, а я, как на грех, и приглянулась одному. Так что ж он, подойдёть ко мне, возьмёть горсть пеньки еще не бородёной и пошел прясть. Он же опытный прядильшык был, мог и из такой… А мне и легче, кон то мой растёть, могу теперича и в обед отдохнуть подольше, и домой уйти пораньше. Ну, а потом начал он ухаживать за мной, к только обед - и вотон. А раз пришел да как облапить!
А я ж этого терпеть не могла, и как толкнула его от себя да к ходателю. Ну, тот - на него:
- Ты чаво к девчонке лезешь? Ровни себе не найдешь чтолича?
Вот потом и взъелся этот прядильшык на меня. Только положу папушу*, а он и вотон: давай, мол, сюда. Ну совсем меня вымучил! Раз так-то поглядела я на него да говорю:
- Уходи ты, пожалуйста, к другой бородильшыце, не могу я больше с тобой.
А он:
- Не-е, мне и твои папуши хороши.
До слез меня довел! Рассказала мамке, а она:
- Если останешься, замучить он тебя.
И ушла я с бородильшыц. Ушла учиться на чёску... А вот что за чёска. Стоишь, бывало, возле зубцов, набрасываешь горсть пеньки на них, и-и на себя тянешь, набрасываешь - и-и на себя. И вот так проработаешь эту чёску, что она как шелковая станить, только третья часть от неё останется, прочёсок, хоть сейчас из него пряди. Потом скручиваешь его и кладешь, скручиваешь и кладешь...
Да продавали их потом куда-то, и далеко, должно. Помню, приезжали купцы заграничные и все хормучуть так-то, хормочуть по-своему. Или немцы, или ишшо кто... На чёске хорошо нам платили, но крепко ж трудно было! Полгода всего я на ней проработала, снова ушла к прядильшыкам, но и теперь помню, как же лихо на ней пришлося! На бародке-то зубцы в два ряда стояли и пеньку через них легче было протягивать, а через шшеть... Она ж в пять рядов была и высотой - в мой рост. Возьмешь горсть пеньки, накрутишь на руку и протягиваешь, протягиваешь через эту шшеть, а другой раз ка-ак дёрнешь! Так кажется, что всё у тебя из нутра-то... Помучилася я, помучилася и больше не смогла. Уж больно харчи у нас плохие были и силенок маловато было.

*1914-й год
*ПапУша - прядь пеньки.