14. Так-то и началася война

Летом началася война*. Помню, прибежали мы на работу, а там уже суматоха: война, мол, война с немцем! И уже на другой день на лошадях едуть, пушки здоровенные вязуть по мостовой, по булыжникам гремять, улицы сразу народом набилися, солдатами. Стала с каждым днем таить и наша фабрика, мужиков на войну забирали. Поташшыли их и из деревень. Помню, вышли мы так-то за ворота, стоим, смотрим, а напротив судья мировой жил. И вот смотрим, значить, а по дороге идёть баба деревенская и в голос убивается:
- Милый ты мой сыно-очек! Голубчик ты мой ненаглядный!
А этот ненаглядный ташшытся по дороге и рубаха-то у него холщёвая дли-инная, и штаны-то ши-ирокие! А баба всё причитаить:
- Туды-то идешь ты цельный, а оттудова возвярнесси размялю-южжанный*!
Топчить она за сыном, а мировой судья вышел на крыльцо да к ней:
- Ну что ты страдаешь, по ком плачешь-то? Во, чучело огородное… в лаптях, лохматый.
Баба посмотрела-посмотрела на него так-то и ни-ичего не ответила, а он опять:
- Вот я проводил сына! Красавец, умный, образованный!
А мамка слышить всё это да как вскинется:
- Твой красавец, значить. И тебе он жалок, значить. А этот-то... что лохматый так и не жалок? – И как начала его песочить: - Что ж, не так она его рожала, чтолича, как твоя? Не так он у нее сиську сосал, как твой? - И по-ошла! Она ж острая на язык была: - Да чтоб тебя за эти слова!..
И что ж она на него только ни обрушила! А он постоял, постоял, молча посмотрел так-то на неё, да повернулся и ушел. А наш хозяин Владимир Иванович слышал все это да как начал хохотать:
- Дуняш, это ж мировой судья! Что ж ты так с мировым-то…
- Да черт с ним, что он мировой! Такие слова обидные и матери выпалить!
Никак мамка не успокоится, а Владимир Иванович все смеется:
- Ну, молодец! Ну, отутюжила мирового!
Прошла неделя, может, и две, а как-то прибегають девки и кричать:
- Раненых на вокзал привезли!
Как пустилися мы к железной дороге!.. А там и вправду их из вагонов выгружають, и кто побогаче, уже подарки им нясуть, гостинцы разные.
Ну, а через месяц уж столько раненых привозить стали, что хоть цельный день встречай.
Взяли на фронт и нашего хозяина. Пришли и на фабрику какие-то мужики, на палатки, где пенька хранилася, навесили большие замки, печати нашлёпали, а нас домой отправили. Пришла я, рассказала всё мамке, а она и говорить:
- Ладно, проживем как-нибудь. Вон, бараки для солдат строють, шшепок оттудова с Динкой навозите, так больше барыша будить.
И начали мы топливом запасаться. Бывало, как подъедешь к баракам, как навалишь этих шшепок!.. А если плотник добрый попадется, как отрубить тебе шшепку здо-оровенную!.. а мы ее - на санки да домой. Съездим и раз, и другой, третий. Цельный двор этих шшепок натаскали. Во благодать-то! Кинешь ее в печку, а она как вспыхнить, как затрешшыть! Но мы их по чём зря не жгли, больше кылками топилися, из сосонника по-омногу их натаскивали. Как только начнуть ёлки осыпаться, вот тут и лови момент. Граблями их наскребешь, в постилку натаскаешь, завяжешь, ляжешь потом на спину, голову подсунешь под узел и катаешься по земле, чтоб подняться. Ну, наконец, бочком приноровишься, р-раз  и встал, и-и побежал! Да наперегонки друг с другом, чтоб еще успеть сходить, подруга-то вон сколько постилок принесла, надо и мне.
А за Рясником буркала* был глу-убокий, должно с дом пятиэтажный, к нему мужики на ночлег лошадей гоняли. За лето он просыхал, и так, что, бывало, идешь возле, а трава под ногами аж хрустить. И вот мужики-то сидять там ночами, цыгарки курють, да видать и бросють какую, буркала этот и загорись. Зашумять по деревне: буркала горять, тушить надо! А кому? Да собяруть нас таких-то... девчонок, ребят, мы и носим воду, заливаем. Увидишь где огонек пробивается, да и плеснешь на него... Да нет, тогда еще не знали, что это – торф и что им топиться можно. Это уже потом, через много лет его обызрели и стали в печках жечь, а тогда и понятия не имели...
А о бараках вот еще что помню. Выстроили их тогда на Ряснике неподалёку от нас и сразу стали в них солдат пригонять. Сначала они вольные были, в любой конец входи-выходи, вот мы и бегали туда, белье им стирали. Выстираешь, они и заплатють. Но случалось и так: выстираешь, принесешь, а солдат уже на фронт угнали. И еще ходили мы туда по помои, свинью ими кормили. Тогда же столовых еще не было, и солдаты на кухню с котелками бегали. Поедять, понесуть к ручью мыть, а мы уже с ведрами стоим, ждем. Возьмешь у него котелок, остатки себе выльешь, а котелок помоешь. И еда у солдат вначале хорошая была, даже куски мяса попадалися, а потом стало все хуже, хуже и дело до гороха и чечевицы дошло. А к зиме обнесли эти бараки проволкой и нас туда уже не пускали, но солдаты все равно выносили нам свои котелки, ведь где зря выливать им остатки не разрешали. Но дисциплина становилася все круче, круче, натянули еще один ряд проволки и даже розги стали применять. Бывало, как прибягим утром и видим: нясуть эти розги и ставють в бочку с водой... Зачем? Да вымачивать. Этими розгами одного солдата даже насмерть засекли. И дело так было: назначили его на фронт, а он и ушел ночью к родным попрощаться, деревня-то его недалеко была. Вот за это и засекли. И даже памятник ему после революции* поставили и написали, что, мол, розгами был засечен за то-то и то-то.
Ну, в начале войны благодать была, пироги мы вволю ели и даже мясца перепадало. Ведь всё тогда купцы распродавали, боялися, как бы немец не пришел и не отнял. А потом голодно стало и что ж мы приладился: от нас недалеко бойня была, где скот для фронта забивали, так мы пойдем туда, наберем печенки, легких и едим вволю. Но потом и это кончилося, скот в деревне почти весь поотняли... А кто ж его знаить зачем? Для фронта, должно, надо ж было солдат чем-то кормить. И сначала отымали у кого три коровы, потом - у кого две, а потом оставляли на два двора одну. Да и лошадей поугнали, нечем стало огороды пахать. Правда, к нам по-прежнему дедушка приезжал, хоть и совсем старенький был, задыхался аж, но и вспашить, и посадить. Лошадь-то у него старая была, вот ее на войну и не взяли.
Начали на деревне и калеки появляться безногие, безрукие, работать в поле стало некому. Но кое-как еще управлялися, нанимали пленных немцев, австрияков. Попадалися среди них и трудяги, прямо как хорошие хозяева работали. У нашей соседки такой жил. Сама-то она молодая, красивая была, вот про нее и говорили, что она с этим австрияком... А попадалися и лентяи несусветные, Писаренковым раз такого выписали. Бывало, только, зараза, и слушаить, когда в колокол зазвонять. А церквей-то в Карачеве было двенадцать или тринадцать, и вот как только зазвонють в какой, а он:
- Матка-а, дон-дон! Никс работать.
- Да этот дон-дон, - объясняють ему: - не праздник.  Это, можить, хоронить кого понесли.
Тогда-то, если хоронили кого, так обязательно певчих нанимали и покойника звоном на тот свет переводили, а немец этот: не-е, мол, не работать мой. И ничего с ним не сделаешь! А сколько раз этот дон-дон другой раз услышишь? Иной - и до вечера. Ну что ж, держать такого работничка чтолича будуть? Да свёз его дед назад и обменял.
Много, много пленных тогда работали в городе, на железной дороге. И даже на бахше три австрияка пахали, сеяли, косили, на лошадях навоз возили и такими трудолюбивыми были! Понятное дело, чем ему там, в лагере, сидеть, так лучше - здесь... И сыт будить, и обут-одет, обмыт. Потом, когда война кончилася, обмен на них сделали и наши мужики, которых на войне не побило, возвярнулися. Соседки нашей Нади муж вернулся, Петя Кулабов, Полчка сын. И никаких притеснений им, что в плену, мол, побывали не было… как после второй*. Пришел да пришел, и слава Богу.

*1914 год, Россия вступила в первую империалистическую войну.
*РазмелЮжжить – Разбить, измельчить, изранить.
*БуркАла – Овраг глубокий, заросший травой.
* Революция – Переворот 1917 года.
* Великая Отечественная война. 1941-1945.
Фото: Такими могли быть мои предки.