Третье января

— Пап, посмотри, — пятиклассник Дима протянул отцу раскрытый учебник биологии для восьмого класса, ткнул пальцем в демографическую половозрастную пирамиду. — Почему так получается?

Пирамида была окружена чёрточками и стрелками, зачёркнута, даже было что-то криво написано — ничего не понять. Отец Димы понял бы эти каракули, будь сейчас не половина двенадцатого, а, предположим, девять вечера.

— А что здесь не так?

— Почему девочек со временем становится больше? Рождается-то всех примерно одинаково.

— Дима, ложись спать, ночь уже, тебе завтра в школу, — отец устало улыбнулся и вернул учебник сыну. — Завтра тебе всё объясню, ну или у мамы спроси. И где ты этот учебник взял?

 — Спать не пойду, пока не узнаю, почему к тридцати годам мужчин меньше. А мама спит, она устала и сказала, чтобы я с вопросами не лез, — Дима открыл учебник и снова ткнул в пирамиду. — У старшего брата Чернявского одолжил. Ну пап, объясни, почему так! А то спать не лягу.

— А школу не прогуляешь?

— Не знаю, я над этим подумаю.

— Шантажист растёт... Эх, Дима, сложно это сейчас полностью объяснять, слишком много факторов, слишком много факторов...

***

Девятов выскочил из дома на Большую Полянку. Холодный ветер выбил у него из головы все мысли, хотя единственная была только о том, как поскорее выбраться из подъезда, пропахшего котами.

Именно после переезда в квартиру деда, у Девятова вдруг появилась аллергия: из-за пыльных книг в шкафу, которые всё никак не удавалось перебрать; из-за добреньких старушек, которые всегда впускали плешивых котов поесть и погреться; из-за надоедливого соседа, который курил на лестничной клетке сигареты, вонючие как папиросы «Беломорканал». Безумно хотелось чихать, только на улице становилось легче.

Девятов слонялся по улице без всякой цели, он не смотрел по сторонам, только под ноги, и останавливался на переходах интуитивно, по памяти, и потом перебегал дорогу. Невозможно было сидеть дома, просто невозможно, отчего-то хотелось лезть на стену, хотя даже не на стену, а на потолок. В пятидесяти квадратных метрах душили проблемы, мысли, аллергия и жар от батарей. На улице ничего этого не было, а холод вгрызался в голову. Никто не хочет гулять по Полянке в семь утра третьего января.

«Холодно, холодно, холодно...», — даже морщиться больно. — «Сколько же сейчас градусов?».

Холод и одиночество не давали ни о чём думать, кроме как о немеющей коже. Никаких проблем, никаких мыслей, никакой аллергии и никакого жара...

Девятов дошёл до Большой Ордынки. Замер на секунду, посмотрел на перекрёсток — ни одной машины. Захотелось вдруг пройти в центр перекрёстка и стоять, не важно — секунду, две, минуту, час. Главное стоять в центре. Девятов резко мотнул головой, развернулся и пошёл обратно.

«Господи, помоги, уже всякая дрянь в голову лезет», — Девятов не любил перекрёстки, потому что был суеверен, он их старательно избегал и игнорировал их существование.

Мысль за мыслью, как колючки репейника, цеплялись друг за друга, осели в черепной коробке, свились в гнездо и разрастались, разрастались. Теперь это осиное гнездо не вытравить даже холодом. Тело знобит из-за невроза, а не из-за мороза.
«Как же плохо, как же плохо, как же плохо...», — сейчас главное не согнуться, не упасть и не взвыть. Надо гнать мысли прочь, и Девятов идёт мимо своего дома, вверх по улице.

Главное идти, идти без целей и мыслей, чтобы чувствовать себя хотя бы нормально.

— ДмитДмитрич, а чего эт ты в ветровке? Заболеешь же, не дай Бог. С тобой всё в порядке? — голос Николая Александровича хватается за осиное гнездо в голове сильнее, чем его рука за плечо Девятова.

Девятов вздрогнул от испуга, посмотрел на коллегу одурелым взглядом и даже дёрнулся, чтобы тут же сбежать, но Николая Александровича всё-таки узнал и успокоился.

— В ветровке?.. Так вот почему так холодно... — Девятов потянулся к шее, поддел воротник водолазки и оттянул. Ткань примёрзла к коже, Девятов почти отдирал воротник от шеи. — А что вы здесь делаете так поздно? Ночь же.

— Да ты что ж, восемь утра уже!

Девятов поднял глаза — небо светлело. Восемь утра... Значит, кончилось ночное дежурство Николая Александровича, анестезиолога, который всегда обращался к Девятову совершенно панибратски. Они стояли у НИИ неотложной детской хирургии и травматологии. Третье января, восемь утра, в голове всё смешалось.

И тут колокольный звон. Звонили к Литургии. От него заныла голова: всё заметалось, только больше билось и путалось, но из этого жужжащего облака вдруг вырывались отдельные мысли и ныли, ныли.

— Где ты живёшь? — Николай Александрович бьёт по щекам Девятова, смотревшего отсутствующим взглядом на храм святителя Григория. — Давай я тебе такси вызову, скажи только адрес?

— Не надо такси, я живу на 1-ом Хвостовом переулке. Давайте пешком дойдём? Мне не холодно.

Николай Александрович, кажется, был удивлён, но пошёл рядом с Девятовым, который молчал и всё смотрел себе под ноги.

Мысли возились в голове, своим шорохом заглушая пустую болтовню коллеги. Вот сейчас третье января, восемь утра. Сегодняшний день прошёл, как в бреду, Девятов чётко помнил только то, что вылил весь алкоголь в раковину, а бутылки разбил и выбросил осколки — так решил бросить пить. Пил не систематически, а стихийно, может быть даже раз в три месяца, но напивался до беспамятства. Угнетало. Разбил бутылки, кажется, избавился от одной проблемы. Кажется, целые сутки до этого не спал.

— ДмитДмитрич, вот ты себя морозишь, а ты же молодой, скоро наверняка женишься, не гробь себе здоровье, ты же человек умный. Пожалей себя! Только ведь недавно в обморок упал во время приема.

Девятов кивнул. Да, одни мысли о свадьбе и помолвке — от них ему должно было быть радостно, но каждый раз хотелось схватиться за голову и выть — слишком много вопросов, которые ещё не решены, а времени мало. Ему уже тридцать два; деньги на приличное обручальное кольцо еле-еле собрал, осталось на свадьбу, на ремонт... А родственники невесты, брат да дядя, смотрят на него каждый раз косо, с подозрением, как на врага народа. Ну конечно, в их представлении «интеллигенция снизошла до рабочего класса». А может он просто накручивал себя, слишком сильно нервничал и заострял внимание на любом «не таком» взгляде? Ещё и здоровье подводило — в поликлинике сказали «переутомление».

— Вот совсем себя не бережёшь, как тот мальчик недавний, ты, наверное, всю жизнь помнить его будешь.

Девятов кивнул. Он помнил Ваню — два месяца назад поступил. Промолчал мальчишка, ходил, терпел, вовремя не рассказал про аппендицит. Дотерпелся. Не спасли. Девятов помнил, как мать Вани лежала перед храмом святителя Григория и рыдала, а его самого тогда тошнило весь день. Девятов знал, что у него будут такие операции, но до последнего надеялся, что с таким никогда не столкнётся. Слепо верил.

«Так плохо, так плохо, так плохо... Я просто не могу, я сейчас просто лягу на асфальт и умру. Ничего не хочу, ничего не выдерживаю, устал, устал, до чего же устал. Я был бы не против заболеть, лишь бы отдохнуть хоть немного от этого всего! Ещё и этот Николай Александрович зачем-то подвернулся — будто бы сам не понимает, что мне от его болтовни только хуже. Или понимает? Ещё тон этот снисходительный, отвратительно. Ненавижу, ненавижу, ненавижу....». 

— Знаете, Николай Александрович, мы почти дошли, спасибо. Поезжайте домой. И почему я вас встретил, только хуже стало, всё тычете по больному и тычете. Живодёр вы, или садист, не знаю. Зря я вас встретил, тошнит от вас. До свидания, — Девятов поспешил войти в пропахший котами подъезд.


Девятов лежал в кровати, на градуснике — тридцать девять, бросало то в жар, то в холод. В поликлинике поставили пневмонию, выписали лекарства и отправили домой, лечиться. Сказали, что при должном лечении скоро даже и не вспомнит, что пневмония была. Пришлось продлить больничный на две недели, а помолвку отложить минимум на месяц.

— Я в порядке. Температура? Тридцать восемь, — врал, еле-еле говоря охрипшим голосом. — Чего ж ты такая упёртая, а? Не приходи — заражу. Если хочешь лекарства передать — брата пришли. Нет, мне его не жалко. Ну не начинай, прошу. Потом напишу, не волнуйся. Пока.

Девятов захлопнул телефон-раскладушку и положил рядом.

«А может ну её, эту хирургию? Каждый год хирургов выпускают, ничего страшного не случится, если я уйду. Только куда? Сменить профиль? Стоматология, пластическая хирургия? Там много платят, это хорошо, но снова убью десять лет на учёбу, не хочу... Куда, куда идти... Сорокин, вроде, ушёл в какую-то частную клинику. Или в страховое агенство?.. Тоже надо уйти, а то совсем ума сойду. Куда идти? Не знаю, посмотрю, где зарплата больше и нервов меньше, да и этого Николая Александровича видеть рядом спокойно не смогу...».

Не было сил даже приподняться, чтобы убрать от себя телефон, думать. Веки тяжёлые, хочется спать...

***

— Ну и, что это за факторы? Почему пирамида такая странная?

Отец Димы тяжело вздохнул, снял очки и помассировал глаза. Дима терпеливо ждал.

— Знаешь, я заметил в жизни одну вещь — мужчины себя не берегут. В детстве бегаем по стройкам и заброшкам, не носим шапку; в молодости — гоняем на мотоциклах без шлемов, травим организм сигаретами и алкоголем, снова шапку не носим; взрослыми не ходим к врачу и надеемся на «само пройдёт» и снова шапку не носим... Заметил я это, конечно, сначала из своей медицинской практики, а потом и к жизни присмотрелся. Не берегут себя с самого начала мужчины, Дима, совсем не берегут и начинают с мелочей. А ты смотри, носи шапку и береги себя.