Тридцать три утра

                «Будь пробужден к тому, к чему мир спит, и спи к тому, к чему мир бодрствует» (Бхагавад-Гита)

                «Единственный способ сделать утро хорошим — проспать его.» (Гомер Симпсон)


                Пробуждение первое.


                Утро красит нежным светом вежды красные твои…
               

   Глаза открываются мистическим усилием воли после бесконечных попыток самомотивации и кратких вспышек разума, ищущего стопудовые безапелляционные причины еще немного покемарить. Ну да, ну да, я просыпаюсь. Сквозь щели плотных бордовых штор еще даже и не думает пробиваться тошнотворный солнечный свет. Осеннее утро очень лениво, и скупо на бодрящие флюиды. Но я встаю. Я потягиваюсь без какой-то сладострастной истомы – это пробуждение человека ненавидящего свой образ жизни, свою работу и свою социальную нишу. Кто-то где-то шутил в дешевой печатной бумаженции: «Учение – свет, а неучение – чуть свет и на работу». Хотя в моем случае оба варианта – чуть свет. Мое утро не начинается с бодрящего кофеина – нафига мне тахикардия и ранняя депрессия?! Стакан минеральной воды с газом или без, читка отрезвляющих новостных колонок, сидя на холодном пластике сидушки унитаза, поиск носков и бесконечный спуск на лифте в Аид реального серого мира. Низкопосадочный новый московский трамвай, вызывающий непроизвольную ассоциацию с кавказской низкоприорной классикой, устремляет мои недоспатые сожаления в сторону кирпичного забора Чугунно-карбюраторного завода. Какие-то хмурые упыри пульсирующими струйками просачиваются сквозь проходную. Вливаюсь. Заводская роба не намного приветливей тюремной, а эмблема ЧКЗ не намного понятнее таблички с номером, пришитой к первой. Хотя и тут у меня есть номер – табельный. Он везде нужен, он определяет твое место в жизни и напоминает о советском прошлом. Поверка, перекличка, лай овчарок, сухой кашель… Нет, просто привиделось. Разгоняется шпиндель, дребезжит притупившаяся фреза, шуршит желтовато-синеватая стружка.
— Ганс, бухать сёдня идёшь? — сипит буроглазый бригадир шлифовщиков.
— Чё за повод?
— А чё, нужен повод? — ухмыляется, сука.
— Конечно.
— Днюха у Сереги слесаря. Проставляется.
— Шевкунова?
— Да, у него. Ну, идёшь, что ль?
— Иду.
— Есть курить?
   Протягиваю ему пачку «Явы золотой», он вытягивает одну сигарету грязными потрескавшимися пальцами, всовывает за ухо и, пробурчав что-то типа «пасиба», вразвалочку шлепает к своим станкам.
   После смены пируем в соседнем парке на лавочке. Какой-то бомж навязчиво пристает с просьбами, но, посланный далеко и конкретно, отчаливает, приглядываясь к притаившимся в траве пустым пивным банкам. В кармане запел «мобильник» – жена волнуется, будет орать в трубку. Да пошла она! Дома пусть орет.
Ну чё, разливать будем, или как?!



                Пробуждение второе.

                Проснись! – говорю тебе, человек. Отомкни вежды свои.


    И было ко мне слово Господне: сын человеческий! обрати лице твое к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала, и изреки на него пророчество скажи: так говорит Господь Бог: вот, Я – на тебя, Гог, князь Роша, Мешеха и Фувала!

— Мам, я слушаю, — быстро проговорила я, почувствовав сильный тычок в шею, и постаралась шире раскрыть глаза.
— Не лги, дрянная девчонка, ты спишь, — гневно прошептала мама.
   Когда мама сердилась, по краям ее больших глаз собирались маленькие морщинки. Не те озорные морщинки, которые появляются, когда она от души звонко смеется, а такие злые, острые. Да, я невольно уснула во время проповеди. Слушала, слушала, а священные слова так и не хотели попадать в голову, голова стала какой-то тяжелой, очень-очень тяжелой, я и не заметила, как серые проплесневшие стены нашей церкви превратились в прекрасный сад с цветущими магнолиями. Мне очень нравятся белые душистые магнолии, а вот церковь мне не очень нравится. Но если я об этом скажу маме, она опять сильно рассердится и может меня выпороть мокрой веткой. Поэтому я постаралась внимательно слушать проповедь, ну или хотя бы не уснуть опять.
   Пастор Леонард читал, как всегда, трудно, непонятно и неприятно. Я не любила его голос, он был хуже, чем бе-бешки грязных барашков, что держали наши соседи, хуже, чем скрип тяжелой калитки, которая запирала нас на ночь в темном амбаре, хуже, чем скрежет несмазанных валиков молотилки для хлопка, которую белые хозяева называли «коттон-джин», хуже, чем стоны дьявола, который блуждал ночью по полям и искал грязные души.
    Вечером, мне хотелось хоть немного полазить по деревьям, росшим вдоль реки, и побегать наперегонки с моей подругой Ребеккой, которая прислуживала в господском доме. Ребекка бы мне рассказала свежие сплетни, подслушанные на кухне. Но мама не любила, когда я ходила к реке и пугала меня страшилками про зеленых плавающих чудовищ, которые утаскивали маленьких детишек на дно. Но я не верила – вздор какой-то! Нет в реке никаких чудовищ, ни зеленых, ни синих, ни красных!

    И поверну тебя, и вложу удила в челюсти твои, и выведу тебя и все войско твое, коней и всадников, всех в полном вооружении, большое полчище, в бронях и со щитами, всех вооруженных мечами, Персов, Ефиоплян и Ливийцев с ними, всех со щитами и в шлемах, Гомера со всеми отрядами его, дом Фогарма, от пределов севера, со всеми отрядами его, многие народы с тобою. Готовься и снаряжайся, ты и все полчища твои, собравшиеся к тебе, и будь им вождем.

    Ух, ты! Господь пошлет нашего конюха Гомера с какими-то отрядами в какой-то дом, и кто-то там будет вождем. Это, наверное, папа Гомера. Гомер ведь хвастался, что он не совсем черный. Его мама была рабыней на плантации, а отец был индейцем. Он еще хвастался, что не просто индейцем, а вождем племени. Но Ребекка говорит, что врет он всё – никакой его папа не вождь. Если бы его папа был вождем, он бы выкупил своего сына и сделал его свободным, забрал бы его в свою деревню и назначил его принцем. Или кем-то еще – она не знала, как правильно называется сын вождя. Ну, а мне всё же хотелось верить, что наш высокий красавец Гомер и вправду сын индейского вождя. Он ведь так лихо управлялся с лошадьми, так удало их запрягал в повозку, что я иногда представляла его скачущим по прериям с целым отрядом раскрашенных индейцев, с настоящим копьем в руке. Ребекка мне показывала такую картинку, она стащила одну страничку из господской книжки. Там было что-то написано, и нарисованы индейцы, пять индейцев, украшенных перьями и скачущих с луками и копьями. У них был очень воинственный и храбрый вид.
    Наверное, я опять ненароком уснула, когда представляла себе этих мчащихся забавных и страшных вояк, потому что почувствовала, как мама больнёхонько так ущипнула меня за ляжку. Она опять сердито посмотрела на меня, но ничего не сказала.

    И буду судиться с ним моровою язвою и кровопролитием, и пролью на него и на полки его и на многие народы, которые с ним, всепотопляющий дождь и каменный град, огонь и серу; и покажу Мое величие и святость Мою, и явлю Себя пред глазами многих народов, и узнают, что Я Господь.

    По дороге на поле мама немного смягчилась и приобняла меня, хотя глаза ее теперь были очень грустными. Но грустные глаза все же лучше, чем злые.
— Пойми, Сара, если ты будешь непослушной, если в твое сердце войдет дьявол, ты закончишь, как твой отец. Он никого не слушал, ни пастора, ни массу Лойда, ни массу Гарри. И что, где теперь он? Он попал в ад, его там будут вечно мучить огнем. Да-да, так преподобный Леонард и сказал!
— Прости мамочка, я больше так не буду. Я буду послушной, — я очень искренне в эту минуту так полагала.
    Глаза у мамы стали добрее, и мы пошли дальше. Я всегда боялась, что дьявол заберет меня и посадит в огненный ад. Но больше всего я боялась, что со мной сделают то же, что с папой. Он два месяца прятался на болотах, а когда его поймали… Нет, я не хочу это вспоминать, это так страшно.



                Пробуждение третье.

                Проснуться, пробудив сердце к принятию нового.


   Непроглядная мгла в одно мгновение рассеялась и мои цветочувствительные сенсоры наполнили мой разум гармонией образов, поднимающих настроение и вдохновляющих на созидание. Сейчас мало кто знает это прекрасное древнее «созидание». Иногда в литературе, как архаизм, попадается выражение «креатив», но это бренно. Я читал древних художников слова и восхищался их тягой к эстетике, к красоте слова, лишенной естественной простоты. Сейчас мало кто их понимает, сейчас мало кто поймет меня.
   Вот я и пробудился, мой разум был включен, как по команде, хотя не «как», а именно «по команде». Я, как и многие мои современники, лишен своего биологического тела. Этим мы заплатили за вечную жизнь и свободу разума, за безграничность познания, за воплощение всех фантазий и получение удовольствий, недоступных обычному телу. Программа, ежедневно запускающая мой разум и мои синтетические чувства, работает безотказно, работает… она просто работает. В этом мире всё работает и ничего не ломается, ничто не устаревает. «Ничто не вечно под луной» – так когда-то премудро лукавствовали поэты-философы периода бумажной вневербальной системы передачи мысли. Но, что они знали о вечности?! Что они знали о внефизических наслаждениях и цифровом электронном эпикурействе?! Когда-то очень давно, еще в двадцать первом веке люди пробовали построить кремниевую цивилизацию полупроводникового благоденствия, они пробовали вглядеться в бездну, робко опасаясь, что она начнет вглядываться в них. О, тщета трудов безрассудных! Время, застывшее в самосозерцании.
   Когда-то средний неприхотливый обыватель получал скромное удовольствие от поедания прожаренного и приправленного трупа животного, от алкогольного эликсира, за который он почитал перебродивший сок растений, от победы над своим собратом, от реализации своих смутных амбиций, от стыковки своих половых органов с органами другого человека. О, нет! Так грубо. Моветон! Если выразиться более эстетично: от совокупления с объектом своего влечения! Или, замахиваясь дальше, и в стиле рок-минимализма: Секс! Наркотики! Рок-н-ролл! Но что знал об истинных удовольствиях этот троглодит? Что вообще может знать существо, которому суждено существовать меньше века, которое порой низведено до состояния, при котором удовлетворение самых естественных потребностей – уже наслаждение!
   Вот я мыслю о простом наслаждении третьего уровня, и сознание мое наполняется теми эмоциями, которые были недоступны существам, жизнь и счастье которых регулировали примитивные химические реакции. Сколько можно было доить дофаминовые и серотониновые сосцы примитивного бытия?! Мое виртуальное тело нынче не регулируется какими-то коварными гормонами. Кто сейчас меня заставит идти путем страдания ради достижения эфемерного мистического счастья? Боль и удовольствие были когда-то тесно сопряжены, они были переплетены друг с другом, как свет и тьма, как истина и ложь, как белое и черное, как жизнь и смерть, как благословение и проклятие, как инь и янь, как мужчина и женщина. Никто не знал, что можно достичь наивысшего удовольствия без боли и страданий. Сиддхартха не ведал иного, и соответственно не мог учить иному. Но то была мудрость для плоти, мудрость ушедшего мира. Я лишен ее, я достиг антинирваны и… и…
Перезапуск программы…
Удаление поврежденных частей кода программы…
Форматирование и перезапись…



                Пробуждение четвертое.

                Да настанет утро нового дня!


   Прекрасное теплое южное утро. Окситания в эту пору похожа на земной рай, но только по утрам. К обеду палящее солнце навевает уже иные ассоциации.  И от освежающего морского бриза, который, несмотря на отдаленность от побережья, долетает сюда, ничего не остается. Остатки выжженной травы, некогда прекрасно оттенявшей своей изумрудностью неторопливые воды Орба, вздымаются редким ветерком и разносят по округе легкий щекочущий запах гари. Можно было бы сказать неприятный, но это не так – здесь всё благоухает, даже пепел.
    Недалеко от города за холмом широко раскинулся пестрый лагерь воинства Христова. Над серыми шатрами гордо плещутся флаги с крестами, а нежно-розовый рассвет уже вползает в сознание просыпающихся разношерстно-разноплеменных воинов, пробудившихся для дела Господня.
— Жиль. Жиль!
— У.
— Вставай.
— Отвали!
    Рыжий бородатый улыбчивый высоченно-широченный детина в светлой толстой кожаной куртке нагибается к спящему товарищу и толкает в плечо:
— Ну, вставай уже. Пора. Хватит валяться.
— А щаз, еще минуточку, — бубнит человек, спящий прямо на траве, завернувшись в дырявое, видавшее виды шерстяное одеяло. В отличие от своего приятеля, он худощав, невысок и очень смугл.
— Да вставай ты уже, соня. На мессу опоздаешь, грешно получится. Как же без благословения?
  Чернявый, резко сбросив одеяло, встает, потягивается, смачно зевает и плетется к деревянному корыту. Умывается мутной набранной в реке водой, поправляет на голове кожаную шапочку, накидывает кольчатый капюшон хауберка. Поправляет меч на поясе и плетется вслед за рыжим.
  Месса уже в самом разгаре, уже произнесено «Agnus Dei» и сам прелат Амальрик сейчас будет проводить причастие, напутствуя ратников Господних и благословляя их на святое дело.
Сегодня Безье будет очищен от еретиков!
Сегодня Господь ниспошлет победу и прославит имя свое!
Deus vult!
— Знаешь, Гуго, — полушепотом Жиль обратился к своему рыжему товарищу, — я вспомнил, где я видел этого попа.
— Ты про монсеньера? — не поворачивая головы, таким же полушепотом отозвался Гуго
— Да, про него самого. Только тогда он именовался просто отец Арно. И было это в одном Арагонском монастыре.
— Тсс. Тише, Жиль, потом расскажешь.
   Прекрасные теплые южные сумерки. Окситанские вечера так же прекрасны, как и утра. Но земля уже мало благоухает, вернее не благоухает совсем. В небо взвивается серыми клубами, щипающий ноздри и горло, дым, а воздух пропитан вонью обгоревших тел. Полыхают дома Безье, преданные заклятию, полыхают в аду души еретиков, отступивших от святой церкви и проклятых навечно Папой. Солдаты наслаждаются кровавым пиром и долгожданным грабежом. А на небольшом холме, возле города виднеются две фигуры – два солдата, которые не участвуют в этой праведной огненной феерии.
— Что-то мало на нем золотых цепочек и перстней, — рыжий здоровяк Гуго обшаривал окровавленное тело прелата.
— Да бог с ними, сейчас еще в городе поживимся, — ухмыльнулся его чернявый приятель, вытирая сухой травой кровь с меча.
— Да там уже всё разобрали поди. Эх!
— Не ной, нам что-то останется.
— Эх! – вздохнул Гуго, приподнявшись.
    Жиль, вставив меч в ножны, подошел к телу Арнольда Амальрика. Открытые глаза лежащего навзничь покойника выражали какое-то недоумение, казалось, он до сих пор крайне удивлен произошедшему с ним. Рядом с прелатом лежали тела четырех его прислужников и одного солдата.
— Господь, значит, узнает своих? Слыхал, Гуго? Я вот тоже его узнал. Лет так десять назад, помню, мальчиком я еще был, послушником стать собирался. А эта мразь очень мальчиков любила. К нему на ночь нас по очереди отводили.  В общем, не сложилась житуха у меня в монастыре. Ну, бывай, аббат!




                Пробуждение пятое

                Доброго утречка!


    Утро выдалось пасмурным и прохладным не по сезону. Обычно я просыпаюсь очень рано – часа так в четыре или в пять, но сегодня проспал до шести. Конец июня в нашей местности «радует» ранними и зачастую душными рассветами. Особо не поваляться и не понежиться. Встаю, потягиваюсь, осматриваю комнату, подхожу к окну.
   За окном чисто, если не считать надвигающихся туч. Но лучше тучи, чем призраки. Бывает ведь очень ясная и солнечная погода, а они, духи, просто гроздьями висят на окнах: мрачные такие, серые, а порой даже черные, пристроятся за рамой и как-то призывно пялятся на тебя. Некоторые из них, набравшись смелости или наглости, проникают в комнату. Что им от меня надо? Что они, твари, все ко мне привязались?! Из тех, что захаживают в помещение, часть пробует общаться со мной: кто-то знаками, а кто-то даже разговаривает. Ни всех понимаю, но многое доходит. Эх, неприкаянные, неприкаянные! Оставили бренное тело, а упокоиться не получилось – дела земные приковали, утяжелили. Жалко их порой, но в последнее время надоели, чесслово. Задолбали гребанные нытики: «Стёпка, помоги. Стёпка, передай. Стёпка, отыщи». Что я им волонтер какой-то загробный? Сталкер-добродетель мира потустороннего? Пусть к медиумам ступают и через них балакают.
   Ну, это ладно, можно и навязчивость некоторых снести. Но есть среди них один весьма зловредный призрак, передать что-то кому-то не просит, а шутки шутит, гад. Смешно думаете? А вот и нет! Этот злыдень при жизни иллюзионистом был, концерты давал в городах разных – шоу, как сейчас бы сказали, показывал. Как говорится, ловкость рук и никакого мошенства. А теперь вот всякие «шоу» со мной вытворяет. Какие? – спросите, а вот такие: например, вчера каким-то образом он форточку распахнул, а за форточкой птичку нарисовал, или вылепил, или анимировал как-то – не суть важно. И что, разве мог я не сигануть? И вот я уже в прыжке, я уже самым точным образом прицелился, уже дичь почти что у меня в когтях, и бах! – врезаюсь в стекло форточки, которая на самом деле закрыта. Вот мразота! Разве можно так издеваться над древним, неприкосновенным и практически священным животным?!
    А еще давеча он на цветочный горшок с орхидеями взобрался, и рвать их принялся. От изумления я аж оторопел. Даже мне хозяйка не позволяет прикасаться к ее растениям, а этот приблудный спокойно-таки себе сидит на горшочке и цветочки пощипывает. Как я мог обойти этот инцидент? Мог ли пройти мимо? Я, конечно же, бросился на него, я как барс взметнулся на подоконник, я кинулся к горшку, дабы прогнать нахала. Трус позорно бежал, но, правда, горшок почему-то не удержался и того, этого, короче шваркнулся на пол и вдребезги, как назло.  Блин, понакупают керамических хрупких горшков, нет бы что-то современное, пластмассовое! Что за дешевые понты? Что за извечная тяга к винтажу? В общем, попало мне тогда от хозяйки. А ведь никак ей не объяснишь, никак не докажешь, что нет моей вины – не поймет, не поверит. Да и существование призраков она совсем не признает. Махровая атеистка по ходу. И думаете это единичный случай? Ан нет: он, падла, такую же штуку с вазой из богемского стекла проделывал – ваза вдребезги, а мне люлей от хозяюшки. Вот спасибо!
    А что он с тюлем как-то учинил – это вообще нечто. Дремлю, значит, я у себя на лежанке после обеда, и вдруг слышу шорох какой-то навязчивый. Глаза приоткрываю, оглядываюсь и вижу такую картину: рыбки разноцветные по тюлю плавают. А тюль этот хозяйке от мамы достался, они его с папашкой еще из ГДР в стародавние времена привезли. Старый такой тюль, но симпатичный, да еще и память о матушке. Я даже когда котенком глупым был и то не покушался на него – хозяйка строго-настрого запретила. «Стёпка, – говорит. – даже и не думай! Я те лапы за эту тюлю пообрываю». Ну, я кот понятливый, я на рожон не лезу. Хожу уж ни первый год, поглядываю с соблазном на этот мещанский шедевр, но сдерживаюсь. А тут вот открываю глаза – рыбки. Рыбки по тюлю косяками плавают! Синенькие, зелененькие, красненькие и даже золотистые! Я аж зажмурился поначалу от пестроты такой. Сразу как-то не сообразил, как это они могут по тюлю-то плавать? – он не аквариум же. Но в тот момент было совсем не до размышлений, настолько я был приворожен всем этим, что даже и не заметил, как на тюле оказался. Пришел в себя лишь, когда крик Соньки – так хозяйку мою зовут – услыхал. Озираюсь, и вижу следующую картину: вишу я, значит, на тюле, тюль этот местами пододран, Сонька в истерике, а в руке у нее неприятный такой тапок виднеется.
    Эх… Что там дальше рассказывать. И ведь никак я не могу доказать, что подстава всё это, что всё это дело рук зловредного призрака-фокусника. А потому приходится регулярно терпеть то побои, пусть не сильные, а больше обидные, но всё же, то угрозы: начиная с физического увечья, то бишь кастрации, и заканчивая изгнанием меня из квартиры на улицу, на помойку – как выражается моя преподобная хозяюшка. А за что? Чем я плох? Эх, никакого уважения к четвероногому спутнику унылого человеческого бытия. А более всего обидно от того, что никак я этому утырку призрачному отомстить не могу – нет у него обуви, которую попортить можно. Как-то даже прогнать я его пробовал, кричал на него грозно, гонялся за ним по квартире, но всё без толку – прыткий он. Да еще и дело было ночью, да еще и хозяйку разбудил и опять виноват оказался.
    Сходить что ль в церковь, свечку за упокой его души грешной поставить – может, исчезнет тогда окаянный? Ага, размечтался. Я ж кот, я обычный кот.
    Такие вот дела, такие напасти. Вы вот думаете: хорошо быть котом, никаких проблем – знай себе жрешь, спишь, вылизываешься, да еще и гладят тебя постоянно. А вот и не всё оно так, ибо есть в этой бочке меда своя ложка дегтя. Ну да ладно. Нельзя утро с негатива начинать, тем более что спокойно в хате сегодня, горизонт чист и духи всякие не озорничают.



                Пробуждение шестое

                Еще одно утро.


    Очень медленно суетливая, звучная действительность проникает в мой разум; я вновь слышу, чувствую, я вновь могу думать и воспринимать окружающую реальность, а не ее сублимацию в виде однообразных сновидений. Трудно сказать в какое время суток произошло это пробуждение, трудно даже сказать в каком месяце или году, хотя год я еще могу назвать: сейчас 2021-й.  Я думаю. Нет, я уверен – сейчас всё еще две тысячи двадцать первый год. Ведь всё произошло в самом его начале, и не могло пройти слишком много времени после события, которое обратило меня в живой труп. «Живой труп» – звучит, как пафосная фраза из какой-то книги, но ничего больше на ум не приходит. А еще я точно знаю, сколько мне отмерено, я знаю почти точную дату своей смерти. Нет, я не провидец и не экстрасенс, просто врачи ясно дали понять моим близким, что я не буду вечно лежать подключенным к этим аппаратам и системам – если в определенный срок не будет никакого прогресса в моем состоянии, то меня просто отключат. Я не смогу самостоятельно дышать и просто отойду в мир иной, конечно, если этот «иной мир» существует, если потом нет обычной пустоты небытия. Но, может, это и к лучшему. Может, наконец, я получу свободу, и мучения прекратятся. Хотя, какие еще мучения – я не чувствую боли, я не чувствую своего тела, я вообще почти ничего не чувствую, кроме сожаления. У меня в голове нередко прокручиваются, практически посекундно все кусочки, все частички, составляющие картину того злополучного дня, того несчастного случая, который сделал меня таким, который «подарил» мне эту смерть в рассрочку. Я не часто просыпаюсь, не часто бываю в сознании, но всё же бываю, вопреки утверждению моих врачей. Я всё слышу и всё вижу. Хотя, как я могу видеть, если глаза мои закрыты и зрачки не реагируют на свет?! Но нет, я вижу – я всё отчетливо вижу. Я вижу мою уединенную палату, я вижу все эти аппараты, поддерживающие мою жизнь, которая была никчемной, даже когда я мог двигаться и говорить. Только сейчас я отчетливо понимаю, насколько бесполезно и бессмысленно проводил свои дни. Чего я достиг в свои двадцать пять? Кто-то скажет, что еще молод и еще всё впереди, что в этом возрасте ничего не определено. Но, когда после двадцати пяти нет ничего, когда это твой предел, вся твоя жизнь равна всего лишь четверти века, а потом тебя не будет? Да к черту все эти самокопания и рефлексирования! – зачем думать о том, что уже не изменить, зачем учить уроки, когда в школе жизни прозвучал последний звонок?
    А еще я иногда вижу людей в моей палате, я вижу безразлично-деловые лица врачей и наигранные скорбные гримасы моих посетителей. Я вижу во что одеты моя сестра и моя невеста – их наряды всегда очень обдуманы, ведь нужно подобрать нечто скорбное, но не траурное, печальное, но не похоронное. Ведь я, вроде, еще жив, несмотря на пессимистические прогнозы врачей, а потому рано хоронить, хотя к этому уже все готовы и не только морально. Моя невеста, например, уже смирилась, простилась и начала новую жизнь, у нее уже есть новый молодой человек, пока, правда, неофициально. Откуда я это знаю? Нет, она этого мне не рассказывала, не откровенничала, не винилась пред бессознательным телом несостоявшегося суженого, я это просто знаю и всё. Мои закрытые глаза обрели способность видеть не только видимое, но и скрытое, потаенное, интимное, сакральное. Кто-то посмеется над этим и скажет, что всё это бред больного или обычные фантазии, рожденные мнительностью. Я не стану спорить, ведь все диспуты и беседы я могу вести лишь сам с собой. А в последние минуты работы сознания, во время короткого пробуждения так хочется быть предельно честным и откровенным с самим собой, со своей совестью. Хочется очистить свой разум от иллюзий и заблуждений, которыми так раньше дорожил, и которые не позволяли мне видеть жизнь такой, какая она есть на самом деле. Но зачем мне это всё нужно? А вот на это ничего не могу ответить. Просто чувствую, что это очень важно. Вот и всё.
  После всех этих проблесков и размышлений я должен был впасть в некую прострацию, переходящую в абсолютный ступор, мое сознание должно было медленно угаснуть, погрузиться во тьму до следующего пробуждения или до обманчивых сновидений, берегущих меня от безрадостной реальности. Но что-то пошло не так. Я почувствовал, что в моей опустевшей палате кто-то появился. Это не врач, не медсестра и не какой-то очередной родственник, ведь сегодня не день посещений. Это кто-то новый, кто-то кого я не видел и не слышал доселе. Он очень тихо стоял у самой двери и с интересом разглядывал меня. Потом этот кто-то подошел к моей койке и присел рядом. Я напряг свое сознание, мое внутреннее сверхзрение крайне обострилось. Кто это? Кому я стал интересен в этот пустой час? И я увидел: это была маленькая девочка, на вид не больше шести-семи лет, одетая в пеструю пижамку, украшенную какими-то мультперсонажами. Светленькие волосы девчушки заплетены в две тоненькие косички, а в руках у нее большой серый плюшевый заяц с белым брюшком. Голубые глазенки незнакомки внимательно разглядывали то меня, то дисплей, который показывал ритм моего сердца. Она несколько минут сидела неподвижно, потом слезла со стула, улыбнулась, погладила меня по руке, положила мне под бочок своего пушистого зайчишку и вышла из палаты так же бесшумно, как вошла.




                Пробуждение седьмое.

                Алеет утро востока.



   Шу дремала на маленькой скрипучей лавке прямо за портьерой красного уголка дворца собраний. Конечно, слово «дворец» слишком помпезно для этого большого старого деревенского амбара, но по-иному это здание уже не назовешь. До собрания трудящихся оставалось меньше четверти часа, а сил нужно было так много! Еще не все члены сельской коммуны, которую вдруг стали величать «колхозом», сознательны и понятливы, не все сердца прониклись чувством неотложности и осознанием непрерывности классовой борьбы. Но уже есть положительные подвижки и ситуацию нельзя назвать катастрофической, как это было четыре года назад, когда некоторые скрытые враги, сочувствующие буржуазии, пытались саботировать внедрение передовых форм металлургии и выполнения новой пятилетки. Звучит, как подготовленная речь для собрания, но Шу уже давно привыкла мыслить такими сложносочиненными предложениями – малые предложения не для больших дел! А это уже в свою очередь похоже на лозунг, хотя и подобное тоже стало чем-то обычным для ее мыслеформирования. Ну, вот последняя минута и Шу открыла глаза. Она всегда без какого-либо внешнего сигнала умела проснуться вовремя, как если бы у нее внутри был заведен какой-то скрытый будильник. Но это не будильник, это сознание ответственности и дисциплины.
  Прошедшая ночь выдалась очень жаркой, ведь после полуночи наконец-то приехал из райцентра грузовик с милиционерами и молодыми активистами, которые забрали арестованных, а ей, как председателю, нужно было подписать все протоколы. Борьба с врагами лишает сна, но тем радостнее пробуждение к новой борьбе после, пусть не продолжительного, но отдыха.
  Шу встала и поправила свой ремень с медной, начищенной до блеска, украшенной пятиконечной звездой пряжкой, застегнула верхнюю пуговку похожей на гимнастерку рубахи и раздвинула портьеру. Впереди на специальных подмостках показались длинный стол, убранный кумачовой скатертью и сколоченная из грубых досок трибуна, покрытая облупившейся красной краской. Когда Шу уже подходила к столу, дверь дворца собраний со скрипом распахнулась и в плохо освещенное помещение вошли члены президиума: товарищ Ма Кай, товарищ Ван Цишань, товарищ Лю Юньшань, товарищ Лю Цибао и товарищ Сюй Цилян. Ван Цишань, увидав председателя, начал было сгибаться в поклоне, но на полпути, вспомнив, что времена давно другие, быстро выпрямился и смущенно заулыбался. Шу подошла к соратникам и усердно пожала  каждую загрубевшую крестьянскую ладонь. Ее лицо на миг украсила строгая деловая улыбка: «Присаживайтесь, товарищи!»
  К дворцу-амбару потянулись первые посетители. Меньше чем за полчаса заполнилось всё помещение, люди толпились в дверях, а в распахнутых окнах виднелись озабоченные лица тех, кому уже не хватило места внутри. Сюй Цилян поднялся, быстро пробежал взглядом по рядам собравшихся и коротко объявил: «Рад вас всех приветствовать, дорогие товарищи. Слово предоставляется товарищу Чжао Шу». Крестьяне с показным рвением зааплодировали, а на трибуну взошла председатель.
   «Дорогие товарищи колхозники! Уважаемые труженики села!» — в голосе Шу сразу загудел пафос. Зал восторженно зааплодировал. Шу продолжила: «Хочу от всего партийного руководства нашего района поблагодарить вас за доблестный труд во славу нашей Родины! Хочу поблагодарить вас от лица товарища Мао, заветы которого мы с неподдельным рвением исполняем. Ведь, как говорил наш великий кормчий: "Народная коммуна является лучшей формой постепенного перехода от социализма к коммунизму и в своем развитии она будет исходной структурой будущего коммунистического общества". А благодаря вам, товарищи, наша коммуна лидирует среди других коммун района, и, значит, мы всё ближе к настоящему коммунистическому обществу». — Шу выдержала некоторую паузу, дав возможность собравшимся завершить громкую овацию, после чего перешла к зачитыванию показателей по рису, по кунжуту, по уничтоженным воробьям, по выплавленному металлу и еще по много чему другому, стараясь украшать монотонные скучные цифры эмоциональными вставками. И в конце добавила: «Два дня назад к нам заезжал сам товарищ Сунь Чжэнцай и от лица райкома выразил пламенную благодарность. Ура, товарищи!»
    Зал вновь рьяно зааплодировал. Шу всегда правильно строила свои публичные речи и доклады: вот она похвалила всех, а теперь пришло время для критики, без которой не может обойтись ни одно настоящее народное собрание, ведь должны без стеснения звучать, как советовал товарищ Мао, обличительные слова, ибо только так очищаются наши ряды. Тем более, что для этого был настоящий повод – инцидент, о котором должна была знать вся прогрессивная сельская общественность. Председатель Шу продолжила:
«Но, несмотря на ударные темпы развития нашей коммуны, несмотря на успехи в выполнении поставленного партией плана, в нашем селе есть еще несознательные граждане, которые возмутительным образом подрывают новые социальные устои, оскверняют свободные идеи и просто возмущают своей непримиримостью», — Чжао Шу, оглядев напряженно затихший зал, продолжила. – «Я не хочу разбирать ситуацию в целом, лишь хочу обсудить с вами один просто вопиющий по своей несознательности и кощунству случай. Всем вам, конечно, известен кузнец и даже в некотором смысле передовик производства Ву Зен». — Зал одобрительно зашумел, а лица, высовывающиеся из окон внутрь, постарались высунуться еще более. Шу продолжила: «Так вот, кузнец Зен много лет, не вызывая нареканий, трудился в нашей коммуне, вроде бы проявляя сознательность и, как будто бы искренне принимая все постановления партии. Никто за ним не замечал проявления враждебных жестов или недовольства. Но, как говорится, самый страшный враг – тайный враг. Да-да, товарищи», — Шу опять выдержала паузу. По рядам присутствующих пронесся рокочущий полушепот возмущения. Она продолжила: «Предполагаю, что уже многие знакомы с вопиющим поступком или, если вернее выразиться, с коварной антикоммунистической акцией, которую устроил данный гражданин, но все же хочу подробно об этом рассказать».  Председатель налила из кувшина в глиняную кружку воды и сделала несколько жадных глотков перед тем, как продолжить: «Так вот, на прошлой неделе Ву Зен обратился к нам с просьбой предоставить ему излишки чугуна, полученного нашей коммуной при перевыполнении плана. Чугун ему понадобился для того, чтобы отлить бюст председателя Мао. А почему бы и нет? – спросят некоторые незнакомые с сутью дела. Товарищ ведь хотел прославить Мао Цзэдуна, величайшего вождя и создателя коммунистического Китая. Что в этом плохого? Это же просто замечательно!  Ни в одном районе такого нет. Даже мало в каких городах пока стоят памятники великому Мао. А у нас появится. Хм. Но нам пришлось отказать ему в этом деле, ведь даже излишки чугуна очень нужны нашей родине и, к тому же, они являются явным доказательством ударного труда нашей коммуны. А ко всему прочему на возведение бюста у нас еще не было разрешения райкома. Казалось бы, тема закрыта. А вот нет, ведь этот несознательный человек решил все-таки осуществить задуманное. Но как?». Шу глубоко вздохнула и продолжила: «Кузнец Зен нашел другой материал – он вылепил голову товарища Мао из свиного навоза. Навоза, товарищи!». Собравшиеся возмущенно зашумели. Кто-то даже вскочил с места, пробуя выкрикнуть инициативу, но был усмирен. Шу, продолжила: «Так долго ли мы будем терпеть столь вопиющую несознательность и невообразимое кощунство! Позволим ли мы валять в дерьме нашего любимого товарища Мао?!»
   Какое-то время еще звучали гневные выкрики и предложения досудебной народной расправы над гнусными врагами, втесавшимися в наши трудовые ряды, среди которых самым ненавистным является кузнец Ву Зен. Но вскоре все утихли и разошлись, собрание окончилось. А Чжао Шу еще долго курила и думала: «Как поступить с этой скульптурой? Что же делать с товарищем Мао? – вроде дерьмо, но всё же вождь»…



                Пробуждение восьмое.

                Закон джунглей: кто уснул того съели.


    После сна на голой твердой каменистой земле спина и поясница страшно болели. Я скинул с себя зеленые с широкими листьями ветви пахучего дерева, которыми укрывался на ночь, потянулся и резко встал. Сок пахучего дерева хорошо отпугивает паразитов и хищников, правда этот запах надолго проникает в одежду и кожу – неприятный запах, но спасающий.  За спиной внезапно раздался какой-то хруст, и я обернулся, моментально натянув тетиву лука с приставленной стрелой. Но из чащи никто не вышел – наверное, просто с дерева упала сухая ветка. Я потуже подвязал сыромятным ремнем свою накидку из шкуры горного барана и полез на холм.
   С вершины холма в лучах утреннего солнца видна была вся долина. Долина была чужой, незнакомой, но какой-то манящей и навевающей надежды. Может, здесь я найду тех, кого искал? Может, здесь есть разгадки сложных загадок, которые загадал дух Звероеда? Нужно осторожно спуститься и разведать.
   На третий день полной луны было нашему ведуну откровение: «За белой рекой, за тремя холмами, за безлюдною пустошью, есть земля слабых. Войдите в нее и получите награду от Режуна. Гой, Режун! Гой, мясо! Гой, кровь! Гой, жизнь!». Из нашего рода четверо отправились, а за старым ледником разделились: Быр пошел к восходу, Юл пошел к закату, Шуга пошел к холоду, а я пошел к теплу. И я нашел. Да, я нашел. Я уверен, что именно я нашел.
   Долину наискосок разрезала узкая быстрая река. Река – это много добычи, это много зверей, много мяса и шкур. А где добыча – там человек. Я осторожно, как можно тише спустился с холма в долину. Внизу случайно оступился в серой грязи, но устоял; правда, острый камень топора, подвешенного к поясу, больно ударил по ноге, но ничего – не смертельно. Через тридцать шагов я услышал голоса – они здесь, я иду правильно. Стараясь ступать, как можно бесшумнее, я подошел к поляне, посредине которой стояли пять шалашей. Раз, два, три, четыре, пять, шесть – шесть молодых мужчин. Двое стариков. Пять женщин. Пять детей. Кто-то, может, на охоте или собирает что-то в лесу. Я долго наблюдал, затаившись в густых кустах, но к закату увидел лишь еще двух женщин и одного ребенка. Это хорошо – их мало.
  Буй был рад меня видеть. Буй слушал меня очень внимательно. Буй – наш большак, наш главный. Он мной доволен, а потому мне перепадет больше добычи. Быр и Шуга пришли ни с чем, а Юл вообще не вернулся. Но это не страшно, у нас есть одиннадцать сильных молодых воинов, а Режун нам даст силу и удачу. Гавар Олень – наш ведун, облачившись в священные одежды, исполнил боевой танец. Гавар Олень призвал духов войны и охоты, и они вселились в наши луки и копья, они дали силу нашим ножам и топорам, они вошли в наши руки и ноги, сделав их сильными и быстрыми. Гой, Режун! Гой, мясо! Гой, кровь! Гой, жизнь!
  Охота этой весной была неудачной, и мы боялись, что это проклятие, боялись темных духов Яйлага и Найлага, которые всегда уводят дичь за мертвую реку. Одними ягодами и кореньями не выжить. Но вот Режун дал знак, он привел нас в землю слабых. Шестерых мужчин мы уложили сразу же – они не сумели дать хороший отпор, они смогли забить лишь Куха, а Кух – у нас был не сильным воином. Большак Буй запретил убивать их стариков и детей, мы только забрали мясо и шкуры, мы забрали их молодых женщин. Одна женщина досталась мне, а еще мне достался хороший топор, три бобровых шкуры и двойная порция мяса. А всё потому, что я нашел, потому, что только меня Режун направил в землю слабых, где ждала добыча!



                Пробуждение девятое.

                Утро нового времени.


    Система медленного пробуждения практически закончила свою работу, когда я уже поднялся и был готов к великим делам, к ярким эмоциям, к познанию нового; в общем, был готов к жизни. Часто перед сном мне приходится включать систему быстрого пробуждения, которая не так нежно и приятно разогревает мои мышцы и настраивает мыслительный процесс, как «медленная», но и этого достаточно, чтоб с утра чувствовать себя бодрым и со светлой головой приступать к работе. В выходные же я могу позволить себе «медленное пробуждение», дабы ощутить счастье и сверхчеловеческую бодрость прямо с утра. Как-то давно в одном паблике я прочел о том, что наши не столь далекие пращуры были не знакомы с этой распространенной технологией, их кровати не были оборудованы такой электроникой. То есть мои дедушка с бабушкой просыпались самостоятельно, не испытывая бодрости тела и ясности ума, и были вынуждены бороться с сонливостью и ощущением дискомфорта. Их организм испытывал дичайший стресс и потому они не имели возможности наслаждаться утром нового дня в той мере, в которой сегодня может себе позволить почти любой обычный землянин. Правда, есть информация о том, что даже в наши дни еще существуют некоторые отсталые страны, в которых простым гражданам такие электронные навороты тоже недоступны, но я не хочу даже думать об этом – прочь весь негатив! Я настроен только на позитивное, светлое и приятное! И одна из самых приятных мыслей у меня в голове – посещение музея. Сегодня запланировал посещение Национального музея науки и техники в Тэджоне. Думаю, это самый лучший технический музей не только в Объединенной Корее, но и в мире. Особо меня там привлекает один таинственный экспонат, аналогов которому нигде не найти. Подробности оставлю на потом, а пока надо перекусить. Система медленного пробуждения уже подготовила для меня утреннее меню, учитывая состояние моего здоровья, все физические показатели и планы на день. Моя смарт-кухня уже заказала все продукты и приготовила соответствующий завтрак. Наслаждаясь завтраком, я сконектился с визуальными панелями моего жилища и настроил их было на виды побережья тропического океана, но потом, подумав, выбрал норвежские фьорды. Захватывающий вид!
   Что ж, завтрак окончен, музей ждет! Еще каких-то сто пятьдесят лет назад для того, чтоб посетить музей в Тэджоне, мне пришлось бы купить билет на самолет, а перед этим получить специальную визу и в какое-то определенное время слетать туда, потратив на дорогу больше чем одни сутки. А теперь для того, чтоб путешествовать по миру не нужно самолетов, виз, паспортов и убитого нудной дорогой времени.
    Когда-то в старину, выпущенная Гуглом в виде очков, гарнитура казалась многим просвещенным людям чудом техники и окном в будущее. Впрочем, лет четыреста назад человек считал виниловую пластинку лучшим средством записи и передачи информации. А сейчас, наверное, немногие интеллектуалы вспомнят те древние девайсы. Хотя зачем вспоминать? – есть ведь технические музеи, в которых много чего интересного и забавного. Один из них я собираюсь посетить. А поможет мне в этом новейшая гарнитура, предком которой являются эти знаменитые очки Гугл Гласс, только теперь это не очки, а настоящие глаза. Да-да, гарнитура теперь встраивается прямо в глаза и граница между реальным и виртуальным полностью стирается. Я могу посетить почти любую страну, почти любую достопримечательность, не выходя из дома, но всё будет реально, потому как не просто буду видеть, я буду присутствовать, испытывая комплекс ощущений. Блин, звучит, как какая-то реклама, но уверяю – мне никто ничего не заплатил.
   И вот я в музее. Как уже говорил – это самый лучший технический музей. Я много чего прекрасного слышал о нем и даже был разок с ознакомительной экскурсией. Но одна экскурсия – это ничто! Не хватит одного или двух дней, чтоб рассмотреть всё великолепие выставок и насладиться им! Сегодня же меня интересует только один экспонат, о котором уже вскользь упоминал. Любителям научной фантастики хорошо знакомы такие старинные авторы, как Герберт Уэллс, Рэй Брэдбери, Айзек Азимов или Том Светерлич. Достоверно известно, что многие их образы и идеи, казавшиеся невозможными и фантастическими, со временем воплотились, став простой реальностью и скучной обыденностью. Когда писатель-фантаст в девятнадцатом веке писал о полетах человека в космос, он, наверное, и сам не верил, что это будет осуществимо уже через столетие, а через три столетия человечество сможет основать первую колонию в другой галактике. Но почему я упомянул именно Уэллса, Брэдбери, Азимова и Светерлича? Дело в том что, несмотря на весь научный и технический прогресс, человечество так и не сумело построить машину времени. Да-да, в двадцатом и двадцать первом веке это воспринималось столь близким и осуществимым, это так реально отображалось в кинофильмах, что казалось – вот еще десяток лет и мы осуществим путешествие во времени. Но, упс! – разочарование. Оказывается, это никому не под силу, даже несмотря на всё научное обоснование. Машина времени так и осталась несбыточной мечтой, навеянной писателями-фантастами, которых, кстати, я далеко не всех упомянул, а лишь тех, кого сам читал. Да, в наше время есть еще горстка людей,  читающих книги. И я один из них, потому что этот древнейший способ получения информации мне очень по душе, пусть даже бумажные печатные издания давно канули в лету.
  И вот я приближаюсь к этому странному на вид экспонату из недалекого прошлого, под которым красуется гордая надпись «Машина времени. Чон Чхан». Да-да, не много ни мало, а сама машина времени! Правда, как она работает и работает ли вообще – никто из современных ученых так и не смог установить. Сорок лет назад этот аппарат придумал и собрал знаменитый корейский ученый-изобретатель Чон Кван Чхан. Когда-то он работал главным инженером в одной крупной компании, производящей электронику, но потом оставил работу, ради занятия наукой и воплощения своих, как тогда считали, безумных идей. Одной из них была Машина времени. Но идею создания такой машины уже давно отнесли в раздел псевдонауки и положили на одну полку с вечным двигателем. А тут вдруг какой-то безумец заявляет, что он построил эту машину и даже готов к ее испытанию. Конечно, некоторых представителей бульварных СМИ это заинтересовало – можно было сделать прикольный репортаж и посмеяться над незадачливым псевдоученым, но что-то пошло не так. Хорошо сохранились кадры, на которых он запускает свой аппарат и по прошествии нескольких секунд исчезает, как какой-то иллюзионист во время шоу. Но это не была иллюзия – он реально исчез. Никто, нигде и никогда его больше не видел. Ни одно устройство не засекло встроенного в его тело специального чипа, который давно уже заменяет людям все их прежние документы. Полицейские вместе с экспертами обыскали всё помещение, в котором проходило испытание, но не нашли никаких следов какой-то скрытой хитрой аппаратуры для фокусов или трюков по исчезновению. Имелся только вот этот странного вида девайс по перемещению во времени. Но помимо Чон Кван Чхана таинственным образом исчезли все его записи, чертежи, все файлы технической документации, относящиеся к этой «Машине времени». И более того, исчезли все документы или какие-то свидетельства того, что этот человек вообще существовал. Сохранилось только его имя и построенная им невероятная машина, напоминающая своим видом ту, что когда описал в своей книге Уэллс – просто один в один: со всеми этими рычагами, седлом, а также частями будто бы сделанными из никеля, слоновой кости и горного хрусталя. Но, правда, всё это чисто внешне, ведь внутри она оказалась напичкана такой необычной и революционной электроникой, что даже спустя сорок лет в ней ни один ученый и ни один техник не может разобраться.
    Переместился ли Чон Кван Чхан в прошлое или в будущее? – точно не известно. Кто-то верит в это, а кто-то выдвигает собственные теории. Много об этом когда-то писали, но со временем интерес к произошедшему событию, равно как и к созданной то ли гением, то ли шарлатаном машине пропал.  Так и стоит этот шедевр в корейском музее, и ждет того, кто сможет раскрыть его тайну, а также ответить наконец на вопрос: возможны ли путешествия во времени?



                Пробуждение десятое.

                Кто ходит в гости по утрам?
 

    В дверь кто-то постучал. Хотя почему «кто-то»? Может показаться, что я не знаю, кто это, но я точно знаю – это он, черный неприятный Лоа, Барон Суббота.  Я слышал, как на нашей улице кто-то только что кричал: «Бавун Самди! Бавун Самди!» – так его кличут на местном наречии. Значит, он прямо и величаво, как какой-то белый господин, шел по нашей улице и ни от кого не таился. Это похоже на него. Но вот он вновь постучал своей тростью в дверь, очень настойчиво постучал.
    Лоа могут проходить сквозь двери, сквозь стену и даже сквозь землю, но никогда не войдут без разрешения. Никогда не заговорят с тобой без угощения и сразу уйдут, если будут чем-то недовольны. Опасный гость, но я сам его позвал. А почему так рано? Я думал, что он приходит после заката. Хотя, кто его знает – когда захочет, тогда и придет. Он меня разбудил, можно сказать, застал врасплох. Но не совсем, ведь я еще вчера приготовил окайский ром и свернул толстенную сигару – всё, как он любит. Зевнув, потянувшись, я открыл дверь.
    Дважды приглашать войти не пришлось. Слегка наклонившись, чтоб не задеть своим черным блестящим цилиндром дверной косяк, он вошел и вальяжно расположился в кресле из плетеного тростника. У нас говорят, что с утра ром пьет только самый конченый пьяница, но Бавун Самди – король всех пьяниц и развратников. Сделав большой глоток Рома из глиняного стакана, который я ему поднес, он обратился:
— Итак, я весь во внимании. Говори, зачем позвал?
— О, великий Барон! Повелитель мертвых… — начал я было, как запланировал. Ну, надо ж было как-то почтение показать. Но он перебил.
— Да ладно тебе, давай уж без всяких там вступлений и церемоний. Что надо?
    Я постарался, говоря, не смотреть в его глаза, уж больно они были зловещи. Даже прикрытые темными круглыми очками, они были очень зловещи.
— Великий Барон, хочу просить тебя за мою жену. Она это… ну, того…
— При смерти лежит? — догадался Барон.
— Да точно, вы угадали. Вы очень мудрый, — я попытался изобразить подобострастие.
— Ну, не надо вот этих всяких дифирамбов и подхалимства. Не надо быть пророком, чтоб понять, зачем ты решился позвать в гости проводника царства мертвых, — проговорив всё это крайне насмешливо, он вновь глотнул рому.
— Да-да, — залепетал я, потупив глаза.
— Продолжай.
— Ну, в общем, всю неделю в горячке она пролежала. Знахарь приходил, но всё без толку. А вчера очень плоха стала – чую, совсем душу богу отдаст!
— Мне отдаст, дурак! Нечего тут каких-то богов приплетать, — громко отчитал меня Барон.
    Я попытался как-то загладить сказанную глупость:
— Да-да, всё верно. Это я так, оговорился. Просто выражение такое. Виноват, — залепетал я. И, отыскав глазами приготовленную сигару, поспешно предложил. – А не хочет ли достопочтенный господин выкурить хорошенькую сигару?
    Барон сделал знак ладонью, и я подал ему сигару, после чего поднес зажженную спичку. Выпустив в потолок несколько колец дыма, он вновь пристально посмотрел на меня. Выражение его лица как будто немного смягчилось, и я решил продолжить.
— Так вот, лежит совсем плохая. В любой час может отойти. А как мне без нее? Она ведь очень работящая: и дом чист, и кур лучше всех разводит, и дети у меня лучше всех. А какой огород содержит! И вообще женщина красивая очень – самые крутые бока во всей деревне. Где мне такую еще найти? — на моем лице, в то время как это всё произносил, была самая искренняя печаль. Я продолжил:
— Так вот, нигде не найти такой женщины во всем Мирагване. А вот занемогла бедная. Хворь какая-то напала непонятная, — мое лицо стало еще более скорбным. — И ладно бы сразу отмучилась, но вот неделю в горячке и второй день при смерти. Думаю, это знак.  Думаю, надо звать досточтимого Барона Суббота!
   Лицо Барона оставалось непроницаемым, хотя за этой маской угадывалось какое-то злорадство. Думаю, он заранее всё знал: и то зачем его позвали, и то что ему расскажут, и то о чем попросят. Но он, гад такой, ждет дальнейших моих унижений и раболепства. Ну, ладно, я не гордый.
— Прошу тебя, милосердный Барон…
— Ну, вот давай без вранья. Какой я нафиг милосердный? Опять меня с кем-то путаешь? — он это сказал с напускным раздраженьем, но без гнева.
— Да-да. Прошу прощенья. Да не обидится великий Барон из-за моей глупости. — я затряс своей склоненной головой и продолжил. — Прошу тебя, не забирай мою ненаглядную женушку. Умоляю!
    Плохо прикрытые темными стеклами, глаза Субботы просто светились каким-то чванством. Я продолжил:
— Ну, зачем она тебе? У тебя полным полно покойников и под землей и даже на земле. А она у меня одна. И не знаю, как жить без нее.
— А ты не живи, – злорадно оскалился Барон, — померла жена и ты за ней следом. Залез в петлю и, брык – там же. В гости ко мне пожалуешь. Я вот у тебя был в гостях, а ты у меня еще нет. А? — лицо его просто вытянулось в гадкой улыбке.
    Я, собравшись с духом, постарался побороть перемешанный с омерзением страх, и продолжил:
— Благодарю, конечно, за приглашение. Но… Но как-нибудь потом. Прошу… — не смог я договорить, так как увидел, что взгляд Барона Субботы обращен не на меня, а на пустой стакан.
    Я метнулся к бутылке, наполнил стакан, после чего поставил бутылку с остатками рома на столик возле кресла, на котором восседал Барон. Мой гость затушил недокуренную сигару об подлокотник кресла, сунул окурок в карман, осушил полный стакан рома и поднялся.
— Ладно, засиделся я что-то у тебя, — проговорил мой мучитель, поправляя свой франтовской галстук, заколотый булавкой с головкой в виде черепа, и двинулся к двери.
   Я был в отчаянии. Он не выслушал меня. Он не хочет мне помочь. Он не вернет мне мою Абелию, мою любимую женушку. Может, ему не понравилось угощение? Но что я мог предложить еще? Это самое лучшее, что я сумел достать. Эх.
   Но, стоя в дверях, Барон Суббота вдруг обернулся и произнес:
— В общем так, завтра вместе с женой, как ей только полегчает, сходите на местное кладбище и окропите ромом центральный перекресток. А к следующей субботе пусть она испечет дукуну, и ты его положишь прямо на безымянную могилу в конце кладбища.
От неожиданности и от нахлынувшего восторга я аж раскашлялся, а мой взгляд затуманили слезы. Мне захотелось крикнуть Барону сто раз «Спасибо!», но когда пришел в себя, то его уже и след простыл.



                Пробуждение одиннадцатое.

                Утро такое, какое ты хочешь.



    «Николь, Николь!» – сквозь тонкую грань развеивающегося сна мне показалось, что меня кто-то позвал. Показалось. Но голос был настойчив: «Ну, проснись же наконец, Николь!». Я попытался открыть глаза – это далось с трудом. Через какую-то мутную дрожащую дымку я увидел ее, это была Полин.
— Какого черта. Еще так рано, — пробормотав, я с головой укрылся своим клетчатым потрепанным пледом и перевернулся на другой бок.
— Ах так! — залепетал возмущенный голос. — Я, значит, сюда тащилась через пол Парижа, а ты мне «какого черта!»? Ну, это просто крайне возмутительно! И еще – почему у тебя никогда не заперта дверь?
    М-да, сон был окончательно уничтожен, и мне пришлось повернуться к моей посетительнице. Ее широкое, почти крестьянское, налившееся багрянцем, насупившееся лицо выглядело как-то слишком нарочито возмущенным. Ну, да бог с ней, я привык к ее театральной экспрессивности. Несостоявшаяся актриса неведомого театра одного актера!
— Что тебе надо?
— Ах, это что мне надо? — представление продолжалось.
— А кому же еще? — теперь настала моя очередь выказывать возмущение. — Ты тут заявляешься ни свет ни заря, не даешь мне выспаться в мой выходной, да еще бросаешься какими-то упреками.
— Ну, во-первых, у тебя уже целый год один сплошной выходной, — надув губки, она продолжила атаку, — во-вторых, уже давно полдень, а в-третьих, — она выдержала паузу, потому как я потянулся и зевнул, — а в третьих, почему это я сегодня только с утра и от посторонних людей узнаю, что Мишель помолвлен. Уже неделю, как помолвлен!
   Я присел на край старого соломенного матраса, лежащего на трех скрипучих ящиках, служащих мне кушеткой. Под рубахой что-то сильно зачесалось и я, совершенно не стесняясь своей посетительницы, начал шарить под мышками в поисках вшей. Очень не хотелось, чтоб она перевела разговор, с какой-то там, давно уже меня не волнующей помолвки, на убогость интерьера моего скромного жилища, а потому я вставил:
— Ну, и что с того? Какая разница – помолвлен он или нет? Это его личная жизнь и ни меня, ни тем более тебя, это никоим образом не должно касаться. Ну, или, коль как-то коснулось, то не настолько, чтоб создавать из этого кокой-то шум и будить меня вот так бесцеремонно.
   Мои слова достигли эффекта – Полин начала усиленно хватать ртом воздух, будто-то рыба, вытащенная из воды.
— К-к-как, это какая разница?! Да, что это ты такое говоришь?! — она сделала еще один большой глоток воздуха и выпалила. — Твой жених расторг с тобой помолку и женится теперь на другой, а тебе всё равно?
— Не неси этот вздор – какой еще к дьяволу он мой жених?!
    Полин очень не любит, когда я поминаю дьявола или вообще использую какие-то бранные словечки, которые, по ее мнению, не достойны моего происхождения и воспитания. Но я специально их вставлял. С каким-то смешанным наслаждением от начатого я продолжил:
— У меня не может быть жениха. У молодого симпатичного парня может быть только невеста. Но я пока не желаю связывать себя узами брака ни с кем. Мне еще нужно многого достигнуть в этой жизни и в своем творчестве.
— Вот это всё ты считаешь достижением и творчеством? — она, вскинув руки и выкатив глаза, повела взглядом по моему жилищу.
    Ну вот, всё-таки и добралась до обстановки моей комнаты. Она уже неоднократно намекала на убогость моей маленькой мансардной квартирки в Латинском квартале, где я уже целый год проживаю. Порой даже кажется, что от этого она испытывает даже какое-то извращенное наслаждение.
— Николь.
— Николя! — поправил я ее.
— Нет, уж, Николь! – Ты можешь, как угодно представляться незнакомым людям. А вот я тебя еще с детства знаю, как Николь. Ты ведь моя единственная кузина, моя лучшая подруга и у меня просто сердце кровью обливается от того, как… — она запнулась, губы ее задрожали, а глаза быстро увлажнились, — от того, как ты сейчас живешь, и от того, как ты себя ведешь. А твой пожилой отец, этот замечательный уважаемый всеми человек…
— Вот не надо только сюда отца приплетать, пожалуйста, — перебил я ее.
— Как хочешь, как хочешь, но я вот не могу смириться с тем, что моя сестра, моя лучшая подруга надевает мужское платье, называет себя Николя и живет вот в такой страшной, нищенской, крайне убогой обстановке, разбивая сердца своим родным, своим любящим родителям и свои друзьям.
    Я приподнялся со своего импровизированного ложа, подошел к кузине и обнял ее. Еще пару минут она хныкала и трепетала в моих объятиях. Потом успокоилась и я ее отпустил. Отыскав мой единственный грубо сколоченный стул, она присела на него и, вздохнув, опять обратилась ко мне:
— Мы думали…
    Я перебил ее:
— Нет ничего столь обезличивающего и лицемерного, как «Мы». Полин, прошу тебя – говори от себя.
— Ладно, ладно, — продолжила она каким-то трагическим полушепотом, — я думала, что всё это у тебя ненадолго – наиграешься вдоволь и вернешься к нормальной жизни, как это у тебя и раньше бывало. Но игра уже слишком затянулась.
Полин продолжила, уже смотря не на меня, а куда-то, как будто, сквозь меня:
— Когда ты ушла из семьи и заявила, что хочешь изучать вольные искусства в Сорбонне, все были просто крайне фраппированы. Как так? – ведь только состоялась твоя помолвка с Мишелем Гроссо, с этим блистательным красавцем, сыном самого Давида Гроссо. Эх!
    Полин извлекла батистовый платочек и начала подтирать намокшие глаза. Я знал, что она давно и безуспешно была влюблена в этого «красавца» Мишеля, которого я, увы, таковым уж красивым не считаю.  Она уже несколько лет сохнет по нему, но ему больше нравилась я. Да, когда-то обо мне говорили в женском роде. Мои родители – эти успешные, крайне зажиточные парижские буржуа, решили выдать меня за сына известного марсельского банкира. Этот Давид Гроссо, этот надутый денежный мешок, не видел во мне человека, он видел лишь приданное, которое владелец ткацких фабрик, господин Бальсан предлагает вместе с рукой своей единственной дочери. Как замечательно – меня сплавят какому-то банкирчонку, запрут в каком-нибудь замке и будут наслаждаться жизнью, лишь изредка выводя мою наряженную персону на поводке на какие-нибудь светские рауты. Ах, как я об этом мечтала!
    А вот на Полин этот светский львенок и не смотрел даже – она совершенно некрасива и у нее нет такого внушительного приданного. Ах, как бы она хотела заполучить такого жениха! Ах, сколько ночей она проплакала в подушку после нашей помолвки! И вот я заявляю всем, что: «Не хочу замуж, а хочу учиться. И вообще я свободный человек!» Что тут началось! Мой папаша, которому всю жизнь было откровенно на меня плевать, который даже, когда я болела, никогда не выявлял благоволения подойти к моей кровати и выказать хоть какое-то беспокойство, он, которого интересовали лишь собственные мануфактуры и финансы, вдруг сильно вознегодовал: засучил ножками, и даже повысил голос! Это не я ушла – меня прогнали. Вернее, меня хотели напугать тем, что изгонят из этого оазиса благополучия в пустыню бедности и прозябания. Но я восприняла это, как шанс. Я воспринял это, как шанс. Я понял, что теперь смогу стать самим собой.
   Мои размышления прервала Полин, которая, утерев платком свои очередные глазные потоки чувственности, решила продолжить:
— И вот ты, надев мужское платье и сделав мужскую прическу, начинаешь посещать лекции в Сорбонне. Ты разрываешь свои прежние связи, начинаешь общаться с какими-то оборванцами, с какими-то непонятными маргиналами, называющими себя художниками и поэтами. Живешь непонятно где, и на что! Потом бросаешь Сорбонну и начинаешь писать какие-то стишки, которые публикуют в грошовых вульгарных газетенках. Теперь ты живешь здесь, в этой маленькой грязной коробочке под крышей. А твой жених расторгает помолвку и сватается к другой. Ты считаешь это нормальным? Ты считаешь себя нормальной? — последние фразы прозвучали в тональности средней между криком и визгом.
— Да, я считаю себя нормальным. И я счастлив, черт побери, в этой маленькой грязной коробке! Я впервые в жизни занимаюсь тем, чем я хочу, я знаю, что я хочу и я знаю кто я такой! Просто тебе, увы, не дано этого понять, — выпалил я на одном дыхании.
  Полин открыла рот от удивления, и было хотела что-то добавить, но я не дал.
— Дорогая кузина, — я говорил, стараясь придать своему голосу как можно больше жесткости, – если ты не хочешь понять меня и принять таким, какой я есть, если не хочешь видеть во мне поэта и вообще свободного человека – не стоит тратить свое драгоценное время на посещение этого убогого, противного тебе места. Ты бы лучше о себе позаботилась и в мое отсутствие организовала свое счастье с Мишелем, вместо того, чтоб считать ворон и разбавлять слезами сопли.
    Ее рот вновь как-то неестественно широко открылся от удивления, но я не стал что-то еще от нее выслушивать. Просто повернулся демонстративно к окну и громко произнес:
— Разговор окончен. Ты можешь возвращаться в свой красивый светский мир и дальше наслаждаться своей правильной высокоморальной жизнью. Желаю всего самого лучшего!
    Через минуту я услышал, как хлопнула дверь. Вот и всё. Не надеюсь, что это последнее ее посещение, но на сегодня с меня хватит. Не хочется, чтоб день начинался с чего-то столь неприятного, чтоб он был испорчен в самом своем начале. Я вспомнил, что сегодня еще обещал зайти Франсуа и занести бутылочку красного, а также прихватить парочку булочек у своей тетки, которая в паре кварталов отсюда держит лавку. Вчера весь день я пил лишь один кипяток. Если мне на этой неделе не удастся пристроить несколько своих стихов в какую-то газету или журнал, то придется просто идти побираться. Но сейчас не хочу об этом даже думать. Когда я бежал от помолвки, бежал от своего разочаровавшегося и глубоко оскорбленного родителя, который привык, что никто никогда не смеет ему прекословить, у меня в кармане позвякивали некоторые золотые побрякушки, доставшиеся в наследство от моей забытой покойной маменьки. Наследства хватило, чтоб некоторое время проучиться в Сорбонне и снять какое-то жилище, а потом всё это как-то быстро закончилось.
    В той каморке, в которой я ныне обитаю, раньше проживал какой-то поляк, приехавший когда-то в Париж учиться живописи. Видимо, дела у него совсем не заладились, и в один прекрасный день хозяйка, пришедшая напомнить ему о долгах за жилье, обнаружила его повесившимся. Я представляю, как он в своей перепачканной красками старой блузе висел посреди комнатки на веревке, привязанной к покосившейся балке. Порой, когда впадаю в меланхолию, я даже представляю себя на его месте – таким же одиноким, свисающим с низкого потолка трупом несостоявшегося художника. Но это всего лишь глупые мимолетные фантазии.
   В первый же день моего заселения сюда я обнаружил под старым грязным матрасом небольшой холст с недописанным городским пейзажем, на котором изображена вечерняя Сена с отраженными в ней мерцающими огоньками уютных домиков и близлежащими городскими кварталами, погружающимися в наступающую тьму. Думаю, это последняя картина прежнего жильца, решившегося на сведение счетов с жизнью. Сейчас этот холст висит без какой-либо рамы, и даже подрамника, на стене возле моего стола, и иногда надолго вводит меня в созерцание. Можно много лет прожить возле этой, казалось бы, грязной и далеко не романтичной реки, не замечая истинной сути прекрасного парижского вечера, который никогда бы не был столь прекрасен, если бы не отраженные в воде теплые огоньки, дарящие настроение и побуждающие мечтать. Уверен, кто-то и на меня смотрит, как на грязную городскую реку, смердящую помоями и пугающую всякой шпаной, которая промышляет возле нее темными вечерами. Но кто-то видит огоньки, видит то, что никогда не запачкать помоями. Кому-то ведь иногда интересны мои стихи, а в моих стихах весь я. Настоящий – такой, какой есть. Такой, каким меня кто-то не хочет воспринимать, а кто-то искренне любит.

Под вечер над Сеной так много огней,
Так много надежд и уютных мечтаний.
И я где-то рядом с мечтою своей
Во тьме бесприютной, но радостной тайны.






                Пробуждение двенадцатое.


                Лучше не просыпайся.


    И был вечер, и было утро: день первый. Нет, не так – вечера не было, только утро. Ибо с утра, (ну, где-то прямо в шесть часов по московскому времени) без объявления войны, какой-то неведомый бог, толком не проспавшись, открыл в полузабытом районе (который ПРОМЧЕРМЕТом зовется) в полузаброшенном ТЦ церковь Сыентологов. Когда-то неразумные дети мудрого Создателя, наивно веруя в капитализм, построили в нашем районе торговый центр и намерены были сдавать там помещения торговцам одеждой, ювелирными изделиями, смартфонами, галантереей и всему прочему, что полагается продавать в приличных ТЦ. Ну, а также там должен был быть фуд-зал и фитнес-клуб. Ага, размечтались горе бизнесмены! Знать нужно район. В общем, за несколько лет существования этого ТЦ прижился в нем лишь один алкомаркет (громко сказано, конечно, но так у них на вывеске написано), проще говоря – магаз, торгующий дешевым бухлишком и какой-то простой закусью к нему. Несколько раз местные таджики открывали в том же здании парикмахерскую, но вскоре забросили эту глупую затею. В общем, долгое время так и существовал этот, понимаешь, «центр» с одним лишь алкомагазином, возле которого денно и нощно тёрлись местные синяки. А синяков в нашей местности, скажу вам, ну очень много! И вот как-то увидел бог всё, что создали его неразумные дети и понял, что это совсем нехорошо – весьма не хорошо. И сказал господь бог: не хорошо быть алкомаркету одному; сотворим ему кореша, соответственного ему. И сотворил этот неведомый бог церковь сыентологов. То есть не вообще сотворил, – она уже давно существовала – а сотворил ее отделение непосредственно в этом ТЦ. Вот как-то так: втемяшилась этому «создателю» ночью мыслишка, поворочался, подумал, покурил, прилег ненадолго, покемарил, а утром, не успев толком продрать глаза, сразу взялся творить. Ну, или вытворять.
      Просыпается как-то Толян (один из местных), по своему обыкновению на ступеньках ТЦ, и видит такую картину: справа от него, как и положено вывеска алкомаркета, а слева огромная табличка с надписью «Сыентологическая церковь» и рядом пришпилен какой-то странный восьмиконечный крест. Вот дела! Ночью ведь еще ничего такого не было – а сейчас вот! И еще ограда какая-то высоченная прямо на крылечке выросла и массивная металлическая дверь, облепленная со всех сторон камерами. Поначалу решил Толян, что это никакая не саентология, а просто белая горячка, она же «белочка», она же алкогольный психоз. Но, подтянувшиеся в этот момент к ТЦ, его синемордые кореша подтвердили: «Сыентологическая церковь». Ну, не может же быть коллективной белки. То есть подхватить оную могут сразу несколько алкашей, но чтоб была она у всех одинаковая – в корне антинаучно.
    Вот так у нас в районе появились сыентологи. Поначалу их никто не видел. Табличку и ограду все видели, а вот живьем ни одного сектанта никто не примечал. Но со временем сюда начали подъезжать на черных иномарках какие-то, не по-местному мажорно разодетые, граждане. Проникали вовнутрь, и через час-другой уезжали. Чем они там занимались? И кто они вообще такие? Не, кто они такие как-то можно было догадаться – сыентологи скорей всего, ибо чё им тут еще делать. А вот чем там, в помещении, они занимались – хрен знает. В общем, теперь Торговый центр был на две трети заполнен и уже не являл собой прежнее жалкое зрелище. Хаживал местный народ спокойно себе за бухлишком направо, а какие-то неместные мажоры направлялись за пищей духовной налево. И всё было, как говорится, «чинно и благородно»: никто никого не трогал, никто никем не интересовался. Но всё это до поры до времени.
   И совершил бог все дела свои, которые он делал, и почил в день седьмый (а, может, второй – кто знает) от всех дел своих, которые делал. Но, когда дремлет бог, не дремлет сотона. Да-да, дождался как-то этот нечестивец, чтоб бог отлучился куда-то на отдых и решил тоже что-нибудь создать. Причем долго ломать голову в креативном поиске не пришлось – решил он сотворить в этом же ТЦ церковь имени себя любимого, то бишь – «Церковь Сотоны». Задумано – сделано. И вот просыпается как-то всё тот же местный Толян, и видит над головой еще одну табличку «Церковь Сотоны». Да и еще один крест появился – перевернутый. Справа значит алкомаркет, слева церковь сыентологов, а в центре церковь сотонистов. Афигеть! И тоже ведь поначалу никого не было заметно – никаких сотонистов тут почти неделю никто не видывал ни днем, ни ночью. Но потом началось – стали подтягиваться какие-то мрачные личности в черных балахонах, причем большей частью передвигающиеся пешком, ну, или на велосипедах некоторые. А потом стали местные слышать по ночам какой-то вой, доносившийся со второго этажа ТЦ. Выяснив, что этот вой тоже никакого отношения к белке не имеет, вызвали местные ментов – мало ли чё там творится. Но менты, проникнув внутрь, ничего противозаконного не обнаружили и, на всякий случай, оштрафовав сектантов-сотонистов, уехали.
    Но после уже решили вмешаться сыентологи – не оставлять же всю эту чертовщину просто так. Они подали на сотонистов в суд: ну, типа нарушают те санитарные нормы, шумят по ночам и вообще много чего противозаконного замышляют. А еще нужно их на экстремизм проверить. Вот. Но прикол в том, что сотона – тоже не фраер, а потому оказалось, что районный судья приходился одному из адептов сотонизма родной матерью и соответственно с судом дело у сыентологов не заладилось. Даже более того – к ним, в их сыетологическое помещение, нагрянули разом с проверкой всякие инстанции и надзоры, дабы проверить их на… короче сразу на всё проверить, а на время проверки прикрыть это заведение на всякий пожарный случай. Вот сразу как-то после этого подгорело в районе гузла, причем у всех сыентологов сразу.
    Просыпается как-то Витёк (тоже один из местных, но в отличие от Толяна, просыпающийся обычно ближе к вечеру) по своему обыкновению на родимых ступеньках ТЦ, и видит такую картину:
перед ним вся парковка уставлена черными иномарками, возле иномарок куча незнакомых чуваков (предположительно сыентологов) с автоматами и даже с одним гранатометом. А из-за деревьев и кустов, что через дорогу, на них зыркают какие-то типы в черных балахонах и тоже все с волынами. И возопил Витёк одновременно к господу и сотоне, и взмолился к ним благим матом: «Что ж вы б… такое творите, ё… вашу мать!». И услышали бог его (сотона сделал вид, что ничего не слышит и ваще не при делах), и, дабы не превратился наш благословенный район в декорации для нового фильма Мартина Скорсезе, со всякими разборками и шмалянием из огнестрела, вмешался. И изгнал бог сыентологов вместе с сотонистами, и поставил у торгового центра херувима в виде мента и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к сдаваемым, но уже никому не нужным, апартаментам.
    И ходили все местные мирно в свой любимый алкомаркет, и брали огненную воду по доступной цене, и хвалили мудрость божию, сохранившую их район и торговый центр.




                Пробуждение тринадцатое.


                Бог спит.


    «Фатя, сядь!» — кричу этой глупой девчонке, но она меня, кажется, игнорирует — «Фатя, я кому сказала?».  Горло начинает просто разрывать от кашля, и следующую фразу я уже произношу полушепотом: «Фатя, ну, пожалуйста!». Фатя подходит и присаживается на корточках возле меня, смотрит мне в глаза полужалостливо, полуигриво. Вот бесенок!
    Видимо, задремала я, сидя прямо на сумке, утро-то совсем ранее. Сон конкретно одолел – всю ночь пришлось трястись в кузове грузовика, который привез нас из Эрбиля. Нескольких минут не проспала, а эта негодница уже сбежала на другой конец улицы. Глаз да глаз нужен за ней, опасно тут еще. Потягиваюсь и улыбаюсь Фате. В Эрбиле мы пробыли один день и уже собиралась ехать назад в Сирию, но позвонили из посольства и передали новые сведения. И вот мы опять в этом злосчастном Мосуле.
   Эту девчушку я подобрала здесь же, три месяца назад прямо на улице: она сидела посреди дороги и копошилась в песке. Я несколько раз проходила мимо нее, ища заветный дом, который мне указали какие-то бравые ребята из ополчения. Ходила тут до вечера и искала, а эта кроха копошилась в песке и поглядывала на меня, своими голубыми нездешними глазенками. Да, я нашла этот дом, но он оказался недоступен, он был спрятан за высоким забором из металлической сетки и колючей проволоки и охранники оказались недружелюбными. Хасан, так звали моего переводчика, попробовал с ними договориться, но всё без толку. Сказали: жди командира. А командир появился лишь через сутки и даже не стал со мной разговаривать. Тогда я начала через сетку звать – я кричала: «Света! Света, дочка!» Долго звала, но мне никто не отвечал. Только вот эта девочка – на вид лет пять или шесть, худенькая совсем – подошла ко мне и, потянув за подол юбки сказала: «Не кричи, бабушка! А то они ругаться будут. Они не любят, когда кричат или плачут». Я просто опешила, услыхать здесь русскую речь – это что-то невероятное! «Как тебя зовут, малышка» – спросила я ее. «Фатима» – ответило мне это голубоглазое чумазое создание. «Чья девочка? Товарищи, граждане, не знаете – чья девочка?!» А ничья оказалась – приблудная, не местная, и языка не понимает совсем, лопочет, что-то не по-ихнему. Неделю тут уже шлёндала. Может, отбилась от какой-то партии беженцев, или брошенная дочь кого-то из тех «шайтанов», что тут раньше ужасы всякие творили. Местные из милосердия стали подкармливать и одежонку какую-никакую подобрали. Вот и всё. Вот так и стали мы вместе – я и Фатя. Я ее Фатей стала звать. Она не знала, кто ее папа, а маму, которая потерялась, звали тоже Фатимой.
    Я вспомнила – когда последний раз разговаривала со Светой по телефону, а это было почти полтора года назад, она сказала, что у нее появилось другое имя – теперь она Фатима. Про внучку ничего не успела спросить. Внучку тоже раньше Светой звали. Может, ее тоже переименовали на мусульманский лад? Кто знает. Я ее видела в последний раз, когда ей было два годика, а потом дочка уехала в Москву, а потом вышла замуж за какого-то горца – то ли за дагестанца, то ли за аварца. На свадьбу даже не пригласила. Написала только: «Мама, я выхожу замуж. Прости». А что прости? А что плохого-то? Если за хорошего человека – так ради бога. Но вот почему-то не позвала. Потом присылала фотки со свадьбы: странные какие-то фотки – всё не по-нашему там. Ну да ладно, у них свои обычаи. Собирались через год с мужем к нам в Гомель приехать, но почему-то не приехали. Вместо этого улетели в Турцию – нет, вы не подумайте, что отдыхать – работать поехали. Там её мужу Русланчику работу предложили. В общем, всё налаживаться начало. Работа за границей – это всегда здорово. Но что-то не получилось там у них. И вот звонит она мне: «Мама мы в Сирии». Вот те на! Как так в Сирии? Сразу-то не подумала ничего такого. Ну, в Сирии, так в Сирии, и там можно пристроиться. А потом как выстрел в голове – в новостях же рассказывают, что там творится! Ой-ты, етить-колотить – война ж в Сирии! Звоню в этот же день дочке, а она не отвечает. Она мне говорила, чтоб я ей не звонила, что она сама позвонит – какие-то там с этим сложности. Но я-то волнуюсь, я-то места себе не нахожу. Потом доча через день отзвонилась: говорит, что всё у них хорошо, что муж ее там хорошо устроен, что вот еще одного ребеночка ждут и что соскучилась, хочет увидеться со мной, но пока никак нельзя. И всё, после этого пропала на полгода – ни звонила, ни писала. Она и раньше никогда не писала, но хоть звонила. Я просила ее прислать фотки моей внученьки, которая совсем уже взрослая стала. Но что-то не дошли. Наверное, посылала она, но ведь там такое положение – война и всё прочее. Надеялась, что позже придут. И тут вот звонок через полгода: «Мама, мне страшно. Мама, нас, наверное, убьют. Забери хотя бы…» И звонок прервался. Кого забрать? Понимаю, что за доченьку просила – за внученьку мою. Что делать? Засобиралась я в эту Сирию. А в какой город-то? Куда ехать? Ничего мне Света не рассказывала.
   И вот я в Мосуле. Никто меня в Сирию почти год не пускал. А как смогла приехать, так такое узнала! Русланчик-то, зять, в какие-то террористы подался. Это в консульстве мне поведали: в розыске, говорят, но есть сведения, что убит. А как же Светонька? Как дочка и внучка? А, еще и внук должен был родиться. Как они? Вот и стала я мыкаться по всяким лагерям, где держат жен и детей террористов, от которых освободили страну. Но зачем же их в лагерь? Что они-то плохого сделали? Местные их ненавидят, родина их не принимает. И как теперь? Я несколько лагерей уже объехала – показывала фото моей Светы-Фатимы. Фатим тут много и детей тут много, а доченьку не нашла. В Мосуле остался последний лагерь – больше искать негде.
    «Фатя, ну куда ты поскакала? Эх, глаз да глаз нужен за этой хулиганкой!»





                Пробуждение четырнадцатое.


                Рассвет потерянного утра.


    Меня разбудил какой-то резкий звук: удар, или даже взрыв. Нет, скорее, просто громкий стук – кто-то чем-то саданул по ржавой полутораметровой трубе, торчащей из земли возле палатки в которой спит глухой Джек. Хорошо, что он глухой, иначе бы получилось, как будто ему по мозгам шибанули. А потом еще: «бам! бам!». Протерев получше свои сонные глаза, я увидел, что это сам Джек колотит молотком прямо по трубе. «Эй, Джек! Завязывай давай! Что ты удумал на этот раз?» Всё без толку – эта глухня ничего не слышит. Ну, за каким чертом ему понадобилось, ни свет ни заря, лупить молотком по этой ржавой трубе? Выбираюсь из-под большой полиэтиленовой пленки, служащей мне навесом, укрывающим от непогоды, и подхожу к Джеку. «Аллё, брателло! Чё творишь?». В ответ лишь хмурый деловитый взгляд, и снова: «бам! бам! бам!». Ну, хватит с меня – пробую отобрать у него молоток, а он, гад, сопротивляется. Но я моложе и проворней; в общем, молоток оказывается теперь у меня. Джек, пробурчав что-то невнятное, залезает в свою палатку. М-да, утро сюрпризов. Так, а что это меня одного раздражает такая жесткая побудка? Где остальные? Даже не проснулись? Оглядываясь, замечаю, что в нашем лагере-то практически никого и нет. Валяются палатки, спальные мешки и всякое барахло, а народ куда-то смылся. Чё за хрень такая? Куда все делись? «Эй, Джек, куда все запропастились?». Хотя кому это я ору – он же глухарь. Ладно, свалили-то не насовсем, иначе пожитки бы свои прихватили. Бросаю молоток на землю и мощно так потягиваюсь – ух! утречко начинается.
    Лагерь наш на холме расположен, а внизу под холмом развалины какой-то древней автозаправки и остатки шоссе, ведущего прямо в Лондон. Я ни разу не был в том месте, которое когда-то являлось столицей Британии, видал лишь на картинках в старых журналах, которые попадались. Говорят, раньше это был огромный красивый мегаполис, с фешенебельными домами, небоскребами, дворцами, торговыми центрами и народу там обитало больше миллиона. А сейчас это руины, обгоревшие радиоактивные руины, среди которых обитают всякие вооруженные отморозки, утратившие всё человеческое снаружи и внутри. Может, мои спутники туда направились? Вряд ли – они не столь глупы, чтобы так рисковать. Да и что можно нашарить в этом гнилом пожарище? Мы хотели обойти Лондон и двинуться дальше на север, где, если верить Чаку, есть нетронутые, незагрязненные радиацией места. Он даже рукописную карту показывал – побывал там его дружок, но решил отправиться дальше, куда-то в сторону Плимута, а карту оставил Чаку. Ну, вот, осталось лишь обогнуть Лондон и найти какую-нибудь дорогу или тропу, ведущую в Эджвар, а оттуда повернуть в Уотфорд и там, где-то за Ривер Колн, будет это место. Надеюсь, что не наврал этот дружок Чака, а то путь совсем не близкий. А уж про то, какой он опасный – вообще молчу.
    Надеваю на плечи свою потертую торбу, а к поясу пристёгиваю ножны с саблей. Сабля – классная штука, я ее вымутил у одного старика за две банки говяжьей тушенки. Без нее в эти края лучше не соваться. Как-то шли мы через какой-то «мутный» посёлок, где, казалось, ни души, а тут хоп – на дорогу выходят трое с палками и ножом. А я, как свою саблю из ножен вынул, как поиграл ей – сразу тех сдуло, не стали связываться. Теперь без нее никуда не хожу, даже сплю с ней в обнимку. Выходить к дороге тоже нужно осторожно, чтоб шуму было меньше. А потому спускаюсь не с западной стороны, которая ближе к шоссе, но где куча хрустящего валежника, а с восточной – там спуск менее пологий, но песчаный. Огибаю холм и через двадцать минут выхожу на шоссе. От автозаправки уже не несет гарью – значит, давно сгорела. К тому же успела зарасти буком и плющом. За заправкой развалины какого-то фанерного домика, который также уже весь зарос буком. Само шоссе местами разрыто, а местами утыкано молодыми деревьями, пробивающими своими упругими стволами старый асфальт. Большинство этих деревьев срублено, что говорит о том, что по этому шоссе до сих пор ходят. Со всех сторон дорогу подпирает дремучий лес, так что темных мест тут полно, а потому нужно очень внимательно прислушиваться и приглядываться. Через пару километров решаю свернуть с пути и передохнуть. Присаживаюсь на поваленное старое дерево, делаю глоток из фляги, и тут начинается – опять тот голос. Я не слышал его уже три дня и даже решил, что отпускает, но нет – он опять заговорил. Может, я уже в край рехнулся, а, может, стал пророком – никто теперь не установит, как у нас говорят: последнего психиатра съели психи-каннибалы. «Джереми! Джеремайа, не время отдыхать. Не время предаваться лености, ибо день скорби и час суда приближаются!». Твою ж мать! Понеслось. «Чего ты опять привязался? Дай отдохнуть. Иди с глухим Джеком поговори – ему скучно». А он мне опять: «Слушай меня, Джеремайа, и открой сердце своё для веданья, а вежды распахни для прозрения!». Так, буду просто молчать, спорить бесполезно. Обычно всё это заканчивается через десять-пятнадцать минут, а если ему что-то отвечать или спорить, то растянется на час или больше. Так что просто молча выслушиваю, стараясь особо не вдумываться во всю эту ахинею. «Ступай к горькому источнику, Джеремайа, и брось в него камень с нечистой печатью, и скажи людям собравшимся, что жив еще Господь, и ведает Он обо всех напастях и искушениях народа своего, а потому проведет избранных своих через тридцать три испытания, и очистит их Господь от красной скверны, и приведет в землю обетованную, где в долинах текут реки темного и светлого эля, а с гор струятся ручьи чистого скотча. После чего возьми в руку свою пластинку Лед Зеппелин «Дома святости» и разбей ее на тридцать три осколка, которые раздай тем, кто уверует в послание и откроет сердце свое Господу. И узреют избранные Бога Англии, Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии, восседающего на огненной колеснице в сонме ангелов своих, и…». Что и? Фух! Вроде прекратилось. Что-то там узреют и что-то там потом будет, а мне пора идти. Делаю еще глоток воды из фляги и выдвигаюсь дальше. Если никого не встречу из «своих» до полудня, то придется сделать привал в чаще, потому как полуденное солнце очень сурово и пропекает аж до костей. А вечером вернусь в лагерь – может, они уже там будут. Не могли они без меня далеко уйти.
   Проснувшись в лагере на следующее утро, я не застал даже глухого Джека; исчезли все, лишь один я стоял посреди опустевшего холма, возле погасшего костра, и смотрел на чудесный розовый восход, а в голове звучало:

«На моем плече сидит ангел,
в моей руке золотой меч.
Позволь мне побродить по твоему саду,
и я посею в нем семена любви – Ты знаешь…»*

___________________________________________
Led Zeppelin. Houses Of The Holy*




                Пробуждение пятнадцатое.


                За пробуждением следует протрезвление.


    Когда ты в очередной раз просыпаешься в незнакомом месте среди незнакомых людей, испытывая головную боль и тошноту, стоит задуматься: а не пора ли завязывать с бухлом? Не пора ли остановить эту дружбу с зеленым змием, которая лишает тебя разума и памяти? Нельзя же так мерзопакостно начинать каждое утро! Но потом идешь «подправлять здоровье», следуя верному гомеопатическому правилу – лечить подобное подобным, и забываешь свои прежние рассуждения, относя их к послепохмельному малодушию. Отчаливая от ближайшего магазина с пакетом полным булькающих «вкусняшек», ощущаешь себя неким воплощением Венички Ерофеева местного разлива. Только вот не едешь ни в Петушки, ни в другие райские места, а тупо дрыхнешь на продавленной софе под тихое тарахтение безразличного телевизора. Пьяный сон сопровождается короткими пробуждениями для увеличения дозы этанола и самоосмысления: при первом пробуждении чувствуешь пустоту и безысходность, при втором жалость к себе, а при третьем появляются мысли о вечном счастье и всеобщей справедливости. Наверное, бывают и другие пробуждения, а также светлые мысли, разбавляемые новой порцией «успокоительно-просветительного», но ты их уже не помнишь, ты вообще уже не помнишь половину прошедшего дня и половину прошедшей жизни. С утра ты возмущен этим событием, а потом твои мысли опять переходят на светлую сторону. Замкнутый круг и «день сурка».
    Эх, Роберт. Эх, Роберт. Прикольное имя. Мои родители были актерами маленького театра в маленьком провинциальном городке. Папа впоследствии стал даже худруком, а мама ведущей актрисой. До этого ее роли были большей частью а-ля «кофе подан», но когда муж выбивается в худруки, то и твой талант резко перерастает кофейно-чайные реплики. Папа с мамой очень мечтали о московско-питерской сцене и даже неоднократно были приглашены принять участие в широко известных (конечно же, в узких кругах) театральных фестивалях, с которых их труппа неизменно привозила какие-то грамоты и статуэтки, но на этом участие в столичной высокой культуре оканчивалось. Все надежды возлагалась на подрастающий недюжинный талант, то есть на меня. От того и имя у меня не Василий, не Сергей, не Андрей, а Роберт! Как звучит ведь – Роберт! Роберт Загорский! Когда-то у моего отца была фамилия Кацман, но, начиная свою театральную карьеру, он задумался о более звучном псевдониме, и из Михаила Кацмана превратился в Михаила Загорского, что и было отражено впоследствии на третьей странице его нового паспорта.
    И вот рождается сын, наследник театральной династии во втором колене, и сама судьба уготовила ему славу величайшего актера. Мои родители уже представляли себе шикарные афиши, коими будут увешаны всякие там мхато-ленкомо-современники: В ГЛАВНОЙ РОЛИ ВЕДУЩИЙ АКТЕР ТЕАТРА, НАРОДНЫЙ АРТИСТ РФ – РОБЕРТ ЗАГОРСКИЙ!!! «Ай-яй-яй!» – скажет кто-то – «Не оправдал надежд своих любящих родителей!». А я отвечу: «Ой, не надо ваших глупых нравоучений, проходите мимо. Вы не знаете моей жизни и моей судьбы!». Блин, звучит так же патетично, как если бы я это восклицал где-то на сцене Малого императорского театра. Но, как ни крути, жизнь моя вам все равно не известна. Что привело меня к этой беспробудности? Что ввергло меня в этот алкогольный омут?! Сука, опять какая-то патетика пошла. Короче, батя мой спился до непристойности и по синей лавочке потерял работу в театре, а мама от него ушла, естественно вместе со мной. Она продолжала играть на сцене, но вновь скатилась до мелких эпизодических ролей, попутно подрабатывая в том же театре уборщицей. Но всё ещё были надежды на то, что коварная Мельпомена будет более благосклонна к единственному сыну. Ага! Как же! Чтобы стать профессиональным актером нужно поступить для начала в театральный ВУЗ. Саратовский или чебоксарский нам не подходил, а потому поехал я поступать сразу в Щепку-Щуку-ГИТИС! Но ни в одной столичной лицедейской кузнице мой талант не оценили и никуда учиться я не поступил. А поступил я на службу в строительные (они же «королевские») войска, где почти полтора года доблестно строил важные стратегические объекты, в виде загородных вилл полковникам и генералам, после чего по состоянию здоровья, резко ухудшившемуся после звездулей от группы кавказских «дедов», был комиссован на гражданку. После этого куда-то еще поступать мне не захотелось, а устроился я на завод учеником сверловщика. До сих пор вот сверлю, а мама моя до сих пор выходит на сцену нашего районного театра и с жаром произносит: «Кофе подан!».
   Не так давно моя любящая, но разочарованная родительница в очередной раз отвела меня в лечебное заведение, где уже не помню в какой раз меня опять «закодировали». Как и в прошлые разы, она свято верила, что этот будет последним, и я возьмусь за ум, перейдя на трезвый образ жизни. М-да. Знаете, когда тебя «кодируют» в первый раз, ты не пьешь почти год (кто-то больше, кто-то меньше), во второй раз ты не пьешь полгода, а потом уже тебе хватает всего одного месяца, а то и меньше. Глупая это затея и неоправданное расходование денежных средств. Неоправданное! – я прямо так матери и сказал. Но в ответ прилетело: «Или ты зашиваешься, или убираешься жить куда-нибудь в другое место. Я больше терпеть всего этого не намерена». Ладно-ладно, мне не жалко – кодируйте на здоровье!
    Когда ты просыпаешься в канаве без ботинок, с обмоченными полуспущенными штанами, с пустыми карманами, с разбитыми смартфоном и лицом, и судорожно пытаешься восстановить в памяти осколки вчерашнего вечера, от которого остались лишь какие-то мутные блики лиц незнакомых людей да обрывки «пьяных базаров», то принимаешь стопроцентное и безапелляционное решение – больше никогда! Больше никогда не будешь пить. Всё, завязываешь. Хватит, так не может дальше продолжаться. Ты же умный человек: что ты делаешь со своей жизнью? что ты делаешь со своей пожилой мамой? Тебе уже скоро стукнет сорок, а до сих пор ни жены, ни детей, ни приличной работы. У тебя даже цели в жизни нет!
    Ты с ненавистью глядишь на ближайший ларек, в котором продают спиртное, ты с укором смотришь на того парня и на ту девушку, что на крылечке распивают только что купленное «Жигулевское», ты решительно настроился на перемены. Потом ты приходишь домой, выпиваешь несколько стаканов воды, потом крепкий горький чай, потом звонишь на работу и просишь отгул по состоянию здоровья, потом принимаешь душ, а после обеда, решив, что похмельный синдром – штука опасная, от него давление может шибануть, начинаешь рыться в разных карманах своего гардероба, дабы наскрести хоть на чекушку. К вечеру ты успеваешь сгонять в соседний двор и занять у пары приятелей по сотке.
    Нет, вы не подумайте плохого – я сегодня в последний раз. Вот только поправлю здоровье и всё. Чесслово!





                Пробуждение шестнадцатое.


                Что день грядущий мне готовит?!


    Хай, пипл! Нарыл тут давеча в блоге у одного своего пиндостанского товарисча прикольную инфу, ну, или даже целый очерк о посещении какого-то аула убыхов-адыгов на Северном Кавказе. Сей америкос уже почти год, как путешествует по просторам нашей Рассеюшки и периодически в своем блоге это освещает. Большей частью всё, что он пишет – полный кал, со всеми стандартными: матрьёшка, балалайка, медвед, уотка. То есть, побывал в каком-то стилизованном туристическом загончике, где ему выложили в очередной раз весь стандартный набор для интуристов, мало чего смыслящих о месте своего пребывания, и рад этому. Навернул борща с пельмешками, выпил водки, послушал хор балалаечников, сфоткал Кремль, купил сувенир-матрёшку и остался доволен. После чего выложил это в своем блоге и собрал лайки. На сем духовный мир среднестатистического пиндоса должен считаться обогащенным до придела. Ха-ха. Ан нет! За каким-то неведомым дьяволом его понесло на Северный Кавказ. В принципе тоже неплохо – в Сочах щаз рай для туристов. Но, что-то его далеко от побережья занесло, аж в какой-то горный аул! Пишет в своем блоге, что там построен целый концертный зал для местной самодеятельности. Вау! Концертный зал в горах! Что дальше – высокогорный театр оперы и балета? Ну, да ладно, пока типа всё норм. А вот нечто из ряда вон начинается, когда берется он описывать то «шоу», что ему довелось видеть и не только, ибо он типа даже участие принял. Верить его рассказу или нет – решайте сами. Не буду пересказывать, просто приведу кусок из блога этого нового Марко Поло в моем, конечно же, адаптированном переводе. Заранее получил разрешение на копипаст и ниже привожу ссылку на его страницу. В общем, наслаждайтесь:

*****

    Ранним утром нас погрузили на списанные армейские грузовики и повезли в какое-то горное ущелье. Я даже не успел толком проснуться и выпить кофе. Но наш гид сказал, что пора. Какого черта? Ведь вчера договаривались, что поедем после десяти, а сейчас еще только семь. Гид на это ответил, что случилась какая-то накладка и нужно срочно выдвигаться. Ну, ладно, если это так важно, то можно и пораньше. Мы погрузились в кузов старого, побитого «вездехода» и поехали. Со мной были еще несколько туристов из разных стран: две девушки из Канады, парень из Исландии, а также две семейные пары. Одна пара была, как и я, из США, как они сказали – из Висконсина. Это были немолодые люди лет пятидесяти. А вторая пара была из Германии: молодые, на вид не более тридцати, и с ними сын, которому навскидку не дашь больше шести лет. С нами ехал еще одни парень, но кто он и откуда – я так и не смог узнать. Он был не очень-то разговорчив, за всё время поездки я так и не услышал от него ни одного слова. Был еще один грузовик и в нем тоже какие-то туристы, но это уже не важно. Больше часа мы тряслись в этих ретромобилях, преодолевая всякие каменные нагромождения и стремительные горные реки. Я знал, что дороги в России очень плохие, но в этой местности их не было вообще. Интересно, как местные жители (а здесь люди точно живут – периодически во время поездки я вылавливал взглядом у подножия гор, а также на склонах какие-то дома) сюда добираются – у каждого есть свой вертолет? В общем, поездка у меня выдалась еще та! Впрочем, такой способ перемещения вполне можно приравнять к какому-то экстремальному виду спорта. Будет чем похвастаться!
    Где-то в половине девятого мы выехали на небольшую равнину, на которой была стоянка для грузовиков, рядом с которой располагались маленькие магазинчики, а также забегаловки с традиционными выпечкой и барбекю (по-русски – шашлык). Помимо этого тут стояли какие-то тумбы и скамейки, на которых были разложены местные сувениры. Аборигены наперебой, чуть ли не хватая каждого за руку, предлагали свои товары: мохнатые горские шапки и необычные накидки (их называют бурки), шерстяную и кожаную обувь, глиняную разукрашенную посуду, резные деревянные игрушки, горный мед, горный сыр, а также традиционные магнитики на холодильник. Так же неофициально (русские говорят «из-под полы») тут в ларьках (еще одно прикольное русское слово) продавали местное вино и какую-то разновидность граппы, которая называется чача. Но наш гид не рекомендовал всё это покупать, так как не хочет, чтобы кто-то отравился. Он сказал: «Всё под вашу ответственность. Я вас предупредил». Вся эта торгово-сувенирная чехарда (еще одно русское понравившееся слово) напомнила мне мою туристическую поездку в Перу. Там мы также как-то остановились возле одного небольшого рыночка в предгорье Анд, и тамошние индейцы очень рьяно старались продать нам какие-то свои изделия, а также диких птиц и животных. Они весьма шумно что-то выкрикивали по-испански, и грубо пихали друг друга, стараясь отбить для себя какого-нибудь туриста. Ха-ха, местные российские «индейцы» очень на них похожи в этом плане. Гористая местность тоже имеет много общего, если не считать, что тут нет джунглей и экзотических птиц. Нам показывали водопады – целый каскад, но меня, опытного туриста, они не очень впечатлили, так как уже доводилось видеть водопады более красивые и масштабные. Самое запоминающееся ждало впереди. Нас отвели обедать в местное кафе, которое хоть и было очень интересно оформлено в местном горском стиле, кухней не особо порадовало. Но тут вдруг нам сообщили, что если мы немного задержимся, то вечером сможем посмотреть необычный концерт, который будет давать какой-то убыхский народный ансамбль. Одна из канадских девушек, лицо которой имело очень выраженные азиатские черты, сказала, что много слышала об этом ансамбле и вообще приехала сюда ради этого шоу. Правда гид и по поводу концерта вставил своё: «Всё под вашу ответственность». Да какая еще ответственность? – это просто концерт! Я подумал, что следует остаться и посмотреть, вдруг будет интересно. Перед этим я, отделившись от основной группы, немного полазил по здешним горным тропам и сделал кучу неплохих фотографий природы, а также наиболее колоритных горцев.
    Шоу началось где-то после пяти часов по местному времени. Мы разместились на узких лавочках в зале, напоминающем какое-то деревянное шапито. На сцену вышел ведущий в ярко-красной национальной одежде (черкеске), в черной шапке (папахе), с большим посохом (похожий я видел уже у русского Санты) и какое-то время долго что-то рассказывал, обращаясь к нам. Понятны были лишь некоторые фразы. Потом вышла группа мужчин в похожих одеждах, в основном черного цвета, а следом группа женщин в белом. Неплохие костюмчики – оригинально и забавно. Первый исполненный танец поначалу показался весьма минорным, но потом ритм прибавился и он стал очень зажигательным. К сожалению, я не могу привести нужные иллюстрации, которые сделали бы мое повествование более наглядным – увы, на обратном пути, трясясь в грузовике, я случайно выронил камеру, и она утонула в горной реке. Но я попытаюсь описать поподробнее, всё, что мне довелось увидеть. Мы от души аплодировали выступавшим, еще не догадываясь, что ждет впереди. Шон – это тот чувак из Висконсина, что ехал со мной в одном кузове, неплохо понимал по-русски, и многое, правда, в общих чертах, перевел мне из того, что объявлял кавказский шоумен.
Вначале ведущий долго рассказывал о древней истории всего черкесско-адыгского этноса. Говорил о том, что этот народ появился раньше древних египтян, шумеров и ариев. Поведал о том, что вся наука и культура распространилась на Кавказе, Причерноморье и Ближнем Востоке непосредственно от древних адыгов, ибо именно они изобрели черкеску, папаху, бурку, саблю, лезгинку, шпоры, порох, чачу, сталь, джигитовку, первые одомашнили овец и лошадей, и еще вдохновили русского поэта Пушкина на написание многих произведений. Потом он поведал о тех выступлениях, что нам предстоит не просто увидеть, но даже принять некоторое участие: первый танец будет изображать знакомство с будущей невестой, второй – свадьбу, третий – похищение невесты, четвертый – погоню, пятый – битву, шестой – кровную месть, седьмой – примирение, восьмой – пир. Когда повествование дошло до последнего танца (всего их должно было быть девять), Шон внезапно начал испытывать некоторые затруднения с переводом. Он как-то странно запнулся, вытер салфеткой вспотевшие руки и, немного смущаясь, пролепетал: «Это что-то связанное с очень древним местным обычаем».
    Ну и ладно, сам всё увижу. В целом все танцы проходили под музыку, похожую на различные аранжировки обычной лезгинки. Знатоки могут меня поправить, если я ошибаюсь.
Начну по порядку, со второго танца.
    Вначале вышли друзья жениха в ярких синих черкесках. Потом вышли подружки невесты в ярко желтых платьях. После появились жених в белой черкеске с белой папахой и невеста в белом платье, с лицом укрытым фатой. Друзья жениха и подружки невесты стали лихо выплясывать, вытворяя просто какие-то невообразимые кульбиты, сальто и прочие элементы акробатики, которым позавидует даже цирк Дю Солей. А потом начался очень страстный танец жениха и невесты. Поначалу он, как, видимо, тут уже принято, проходил в медленном темпе, но с каждой секундой становился всё энергичнее и раскованнее. Знаете, мне приходилось видеть, как профессионалы танцуют на международных соревнованиях пасодобль, приходилось видеть самое страстное танго и самый драйвовый спортивный рок-н-ролл, но всё это меркло перед тем, как эти молодые местные танцоры изображали на сцене свою страсть, юный порыв, чудеса пластики и нечеловеческую акробатику. Всё это трудно описать словами, как ни старайся. Когда танцор, закрутив свою партнершу, подбросил ее под самый купол здания, и она, несмотря на пышное платье новобрачной, сделав несколько сальто и эффектных разворотов, приземлилась прямо к нему в руки, прямо в его объятия – весь зал в один голос громко ахнул, и раздались просто ошеломляющие аплодисменты. Но тут на сцене показалось еще одно действующее лицо и это означало переход к третьему танцу.

Третий танец.

    Этот персонаж был одет в черную черкеску, а на голове у него был черный платок на манер банданы. Последовал зажигательный танец с кинжалами, в котором этот танцор продемонстрировал публике классное фуэте. Друзья жениха ответили не менее крутыми «па». После чего настала очередь жениха. Жених также эффектно исполнил свои танцевальные движения. Но последнее слово в этом «баттле» осталось за незваным гостем. Его движения были более страстными и агрессивными, его напор просто подавлял. Последнее его вращение завершилось неожиданно прозвучавшим взрывом с задымлением всей сцены, а после того как дым развеялся, оказалось, что невеста похищена.

Четвертый танец.

    Представители клана жениха (кунаки) отправляются вместе с ним в погоню. Всё это было представлено какими-то быстрыми перемещениями по сцене с обязательной лезгинкой. Я, скажу честно, мало понял из того, что этим танцем изображалось и вообще что творилось на сцене. Лишь хочу добавить, что теперь они облачились в черные черкески и огромные белые лохматые шапки.

Пятый танец.

    Вот теперь подробнее. То, что мне привелось увидеть на сцене – просто вне любых рамок ожидаемого шоу. Подобное я испытал в шесть лет, когда отец меня взял впервые на реслинг. Потом, конечно, я понял, что реслинг – фигня и на стандартном хоккейном матче бои более натуральные, но все ж первое впечатление незабываемо! Так и здесь – впечатление это всё!
    У похитителя оказались сообщники, которые были вооружены и готовы ко всему. Последовали настоящие танцевальные разборки. Поначалу это была какая-то кавказская капоэйра, под ритмичную лезгинку, а потом был настоящий гладиаторский бой. Да-да, всё было серьезно, была кровь, были раненные. Хотя в голове постоянно звучало: «Не бзди, это всего лишь хорошо поставленные трюки и спецэффекты», но всё выглядело сверхнатурально. Если вы видели первую часть «Убить Билла», то, несомненно, помните «Разборку в Доме Голубых Листьев», где Ума целую банду мечом покрошила в начинку для такос. Но то, что происходило тогда на этой сцене, даже Тарантино не смог бы воплотить! Бойцы были настоящими профессионалами, а бои в лучших традициях старого экшена! Все рубились ритмично, вдохновенно и остервенело. Правда, я так и не понял – удалось ли отбить невесту, но да ладно. После выступления, когда выносили со сцены поверженных, ведущий объяснил залу, что у убыхов принято гостям показывать всё реальное, без какой-либо игры или притворства, иначе это будет неуважением к гостю, а гость для них – это всё! Вау! Я долго не мог прийти в себя. Но, оказалось, что всё самое шокирующее еще впереди. Перед шестым действием этой танцевальной драмы был объявлен небольшой перерыв или музыкальная пауза. Заиграла расслабляющая суфийская музыка и в то время, пока она звучала, сцена была очищена от следов битвы, а я смог сходить в туалет.

Шестой танец.

    Кровная месть на Кавказе – дело святое, а потому следующее представление было еще серьезнее. За поруганную честь невесты принято мстить всему роду, до последнего его представителя. Ведущий перед началом уведомил зрителей, что в следующем представлении не будут участвовать профессиональные артисты, а обычные местные жители. Ведь, как уже говорилось, для зрителей, которые являются сегодня дорогими гостями – только лучшее, только самое реалистичное. А что может быть более реалистичным, чем настоящая, не постановочная кровавая (или кровная) месть? Предыстория такова: один из представителей рода Мамхег обесчестил девушку из рода Мохош. Позор смывается только кровью и сегодня представители этих родов вместе со своими кунаками выяснят отношения прямо на сцене. Ведущий настойчиво рекомендовал вывести из зала несовершеннолетних и впечатлительных. После чего под весьма воинственную музыку на сцену вышли еще более воинственные мужчины в национальных одеждах, но вооруженные не кинжалами, а автоматами Калашникова. Нихрена себе! Ведущий пояснил, что это кунаки и дальние родственники, они лишь будут следить, чтоб всё прошло по местным законам и без вмешательства посторонних. А в настоящем бою будут участвовать лишь самые близкие родственники. Биться они будут традиционным оружием.
    На сцену вышел брат пострадавшей девушки. На нем поверх обычной черкески была короткая кольчуга, в левой луке небольшой круглый щит, а в ножнах сабля (шашка). Его противник, он же главный виновник бесчестия, экипирован и вооружен был похожим образом. Началась битва. Двигались дуэлянты, хотя и не так красиво, и не так ритмично, как выступавшие ранее профессиональные артисты, но не менее страстно и яростно. Злодей был повержен (тяжелое ранение саблей, но, вроде, выживет), а потому бой продолжили их отцы, дядья и прочие близкие родственники. Бой был весьма ожесточенным, были раненые и убитые. Во время этого совсем не сценического действия я постоянно прислушивался – не звучат ли сирены прибывающих полицейских машин? Видимо, то, что сейчас происходило на сцене, по взглядам местных преступлением не является. Но все ж было неспокойно на душе. Ладно, не мне судить – это ведь совсем другой мир и другая цивилизация.
    Получивший ранение, отец насильника, отбросив щит, придерживал рану левой рукой и собирался продолжать бой. Но в этот момент случилось что-то необычайное: на сцену выскочила какая-то девушка в одежде не совсем напоминающей национальную. Она сорвала со своей головы белый расшитый золотом платок и бросила его прямо на сцену меж сражавшихся. Битва прекратилась.

Седьмой танец.

    На сцене вновь появился шоумен и пояснил нам суть произошедшего. Как перевел мне Шон, сейчас мы стали свидетелями древнего благородного обычая. Если бы не существовало этого обычая, то кавказские кланы давно бы уже перебили друг друга в непрекращающихся междоусобицах. Когда молодая незамужняя девица срывает с головы платок и бросает его на землю, все воины (джигиты) должны отвести взгляды и прекратить сражение. Платок прикрывает честь женщины и нельзя смотреть на нее без него. (Не понимаю, как волосы на голове связаны с честью – ну, да ладно). Дальше в дело вступает дипломатия. Вмешавшаяся девица оказалась сводной сестрой виновника. Она предложила остановить кровопролитие и примириться кланам. А для этого она согласна выйти замуж за любого из братьев обесчещенной, или другого их близкого родственника. А тот, кто снасильничал, готов жениться на жертве, а если он не выживет, то это сделает кто-нибудь из его братьев и тем восстановит поруганную честь. И еще они готовы выплатить за нее большой калым. На том и порешили. Фух! Дальше на подмостки вышли уже профессиональные танцоры и по этому поводу исполнили новый зажигательный танец, а представители кланов, сойдя со сцены, отправились куда-то, видимо, обговаривать детали готовящегося союза.

Восьмой танец.

    Вновь вышел ведущий, но в руках у него был уже не посох, а огромный рог (у них такие используются, вместо рюмок или стаканов) с каким-то алкогольным напитком. Он предложил всем собравшимся выпить за примирение сторон и готовящуюся общую свадьбу. Ну, за мир, так за мир – это классно! В зал высыпали официанты, одетые в белые и черные черкески, и подали каждому, кроме детей, которых заблаговременно удалили из зала, по большому рогу. Как оказалось, каждый рог был наполнен чачей. Охренеть! да она крепче любого виски! Но, как пояснили, отказываться нельзя, а пить нужно до дна, иначе будет кровная обида, а это на Кавказе – дело серьезное. О, мой бог! Ладно, обычай, так обычай. Наздоровье! Вновь заиграла лезгинка.
    Какое-то время мой рассудок еще был при мне, и я даже аплодировал новым выступлениям на сцене, и даже как-то сам дрыгался в такт громкой музыки, но потом настала полная отключка. Каким был девятый танец? Какое действие происходило на сцене и что творилось в зале? Увы, не могу поведать. Я нихрена не помню. И на кой черт им понадобилось нас всех спаивать? В памяти остались какие-то смутные обрывки улетевшего вечера и улыбающаяся морда Шона, который тряс меня за плечо, предлагая принять участие в каком-то конкурсе.
 




                Пробуждение семнадцатое.


                Божественное утро.

    Когда я вошел, он даже не шелохнулся, его глаза были плотно прикрыты, а могильную тишину ветхого, покрытого паутиной дома терзал судорожный неровный храп. Он спал, развалившись в старом продавленном потертом грязном кресле. В доме пахло сыростью и неизменным специфическим амбре, сопровождающим нелегкую старость. Я не произнес ни слова, я, как вкопанный, стоял посередине маленького зала, пол которого нагнал бы страху на любого смельчака, решившего на него вступить, ибо был местами вздыблен и скрипуч, а местами невероятно ветх и гнилостен. Но Он спал, Он не слышал, как я вошел, не слышал скрежета несмазанных ржавых дверных петель, не слышал скрипа досок пола под моими ногами, не слышал воя ветра в каминной трубе, не слышал оживленного писка крыс, копошившихся на столе возле камина. Он спал, а я продолжал стоять и разглядывать его лицо, размышляя о вечности, оказавшейся бренностью.
   Но вскоре храп сменился хрипом и кашлем, а Он, разомкнув свои тяжелые красные веки, зашарил взглядом по окружающему полумраку и вдруг увидел меня. Потерев тыльной стороной скрюченных ладоней заспанные глаза, Он близоруко прищурился, разглядывая мой силуэт. В этот момент я поздоровался. Много лет я размышлял о нашей встрече, подбирал множество вычурных приветствий и глубокомысленных фраз, но когда всё ж довелось предстать пред очи, просто сказал: «Здравствуйте». Вот так просто – здравствуйте, и всё. Старик опять закашлял и потянулся к граненому стакану, стоявшему на маленькой табуретке возле кресла. Стакан был пуст. Оглядев его дно, старик повернулся к столу, с которого успели улизнуть серые налетчики, и на котором стоял стеклянный ребристый графин, закупоренный пробкой от винной бутылки. После чего он посмотрел на меня и хрипло произнес: «Молодой человек, будьте любезны: подайте, пожалуйста, мне графинчик». Я с готовностью откликнулся и практически подбежал к столу, рискуя провалиться куда-то в подпол, наступив на какую-нибудь гнилую доску. Покуда он жадно пил из наполненного  стакана, у меня была минутка для того, чтоб еще раз рассмотреть того, которого я так долго искал.
    Это был очень древний сухой старик с клокастой серой бородой, широкой лысиной, покрытой бурыми пятнами, за которой виднелись остатки волос, свисающие редкими длинными белыми локонами. Всё лицо было просто испещрено глубокими морщинами, а водянистого цвета глаза неизменно излучали скуку и сонливость. Его желтые грязные нестриженные ногти постоянно впивались в разные участки кожи, чтоб хоть на миг утолить зуд, который, видимо, его постоянно терзал. Его домашний халат был сильно засален и имел множество прорех. В целом его вид просто вопил о крайней неряшливости и запущенности. Но это был Он, несомненно, это – Он! Я проделал слишком долгий путь и слишком многим пожертвовал, чтоб в миг нашей встречи в чем-то сомневаться. И я не сомневался, я верил.
    Допив до дна и поставив стакан на табуретку, Он зарылся поглубже в свой халат, и начал разглядывать меня. Теперь я стоял совсем близко к его креслу.
— Чем обязан вашему посещению, молодой человек? – вопрос был задан, как будто без явного интереса.
— Прошу прощения за внезапное вторжение, но мне очень важно было Вас увидеть, — я старался придать своему тону почтительную серьезность.
— Ну да, ну да,  — Он сказал это, как будто самому себе.
— Я бы хотел…
— Хотел задать важные вопросы, — перебил меня хозяин, — от которых зависит жизнь и так далее. Так?
— Да, но не только.
— Так задавай, скорее и без предисловий. Долгие разговоры меня сильно утомляют, — последнее слово было произнесено со вздохом.
Я решил начать сразу с главного:
— Есть ли жизнь после смерти?
Старик ухмыльнулся:
— А ты верующий или сомневающийся?
— Я всем сердцем верую, но сомнения порой одолевают.
— И правильно одолевают.
— В смысле?...
— Нет ничего.
— Как?
— А вот так. Жизнь после смерти изобрели древние жрецы, дабы, используя основной человеческий инстинкт – инстинкт выживания, заставить поверить остальных, что смерть это не конец. А еще хуже смерти – мучения в каком-то аду или нараке, тоска в Хельдхейме, вечная гибель в желудке у Аммат и прочие страшилки. А вот если слушаться этих жрецов, соблюдать все придуманные ими правила, не забывая о хороших жертвах и пожертвованиях, то будет после смерти рай, элизиум, вальхалла и прочие чертоги для избранных праведников. В общем – неоновая реклама для простодушных и ничего более.
    Я был просто шокирован. Я не ожидал такого ответа – какого угодно, но не такого. Пришлось долго собираться с мыслями, чтоб спросить следующее:
— Но какова же награда за веру и праведность?
— Награда? — старик вновь ухмыльнулся, — это всё равно, что спросить: «Какова награда за прием пищи или сон?»
  Мое лицо, видимо, выражало крайнее недоумение, потому что старик, потерев ладони, поспешил пояснить:
— Ну, требуешь ли ты от кого-то награды за то, что вкусно поел или сладко поспал? Правильно – нельзя получить награду за то, что уже является наградой. Так и с верой – она сама по себе блаженный дар для верующего, который придает его жизни смысл и защищает от первобытных страхов, а праведность и соблюдение религиозных правил на протяжении многих веков являлись направляющей силой человеческого сознания и сплачивающим фактором в любом развитом обществе. Но в этом еще и обоюдная польза для богов и людей.
— Для богов? — не вытерпев, я почти что перебил Его, — но ведь Бог только один! Единственный истинный!
— Да не кричи ты, я неплохо слышу, — ухмылка старика становилась надменной, — конечно же, Бог един. Но дело в том, что таких «единых» у каждого народа целая куча и что самое интересное – все они истинные.
  Почти прозрачные глаза хозяина наполнились лукавым блеском и уже не были столь тусклы и сонливы. Он взирал на меня, как на большое неразумное дитя, верящее во всякие сказки. А ему выпала роль повествователя суровой правды, которая должна лишить это дитя глупых иллюзий и окунуть в реальность.
— Ты не дал мне договорить, — Он глядел куда-то сквозь меня, — вера важна не только людям, но и нам, богам. Мы, можно сказать, питаемся ей, как священной амброзией, и она дарует нам могущество и бессмертие. Без веры нет богов. Без веры боги перестают быть вечно молодыми, стареют, дряхлеют, сходят с ума, умирают. 
  Боги умирают! Как? Истинный бог не имеет ни начала, ни конца! Он дарует жизнь и является вечным и неизменным источником всего сущего.
   Настала гнетущая тишина. Мне было трудно это переварить, мне требовалась целая вечность, чтоб это всё обдумать. Но я почувствовал на себе пристальный взгляд старика, который как бы вопрошал: «И всё? Только за этим ты явился?». Потому я просто выпалил:
— Как твое имя, Господи?
— Неожиданно. Кхе-кхе, — старик почесал горло и попросил: — Налей, пожалуйста, еще.
    Теперь к графину я шел не так быстро, ноги казались какими-то ватными. Но я все ж наполнил стакан и протянул Ему. Отпив половину и поставив на табурет, Он продолжил:
— Для чего тебе оно? — и почти пропел, — Что в имени тебе моем?!
    После легкой быстро пробежавшей по Его морщинистому лицу усмешки вдруг появилась гримаса задумчивой тоскливости. Я поспешил с ответом:
— Не знаю, но чувствую, что очень важно. Мне теперь многое нужно переосмыслить.
— Для людей у меня нет имени, — ответил старик, и взгляд его стал вновь лукав, — разве ты не знаешь, что имя истинного бога весьма сакрально и табуировано? Чтоб ненароком не помянуть всуе, ни один смертный его знать не должен.
    Лицо его теперь стало задумчивым, а глаза тревожными. Хотя, может, мне просто показалось, потому что через мгновенье опять появилась лукавая улыбка, за которой последовало:
— А, может, я его просто забыл. Я ведь такой старый и немощный, мой рассудок давно утратил прежнюю ясность, а ум постоянно сбоит, — говоря это, он продолжал улыбаться, но улыбка была очень-очень жалкой.
   У меня возникло желание поскорее выйти – сбежать из этих ветхих и смрадных «божественных чертогов», но старик после некоторой паузы продолжил. Говорил он это глядя не на меня, а, как будто, обращаясь к входной двери.
— Я уже очень давно мечтаю о покое, мечтаю об истинном покое, я хочу оторваться от тех немногих людей, что продолжают верить в меня, продлевая мою никчемную старость, мои последние страдания. Я мечтаю о смерти. Да, я хочу, наконец, исчезнуть, хочу раствориться в небытие. Много тысяч лет назад люди дали мне силы и могущество, они столетиями питали меня своей верой. Я был молод и амбициозен! Я смеялся над другими богами, я радовался их низвержению и забытью, я мнил себя самым великим. Но всё в прошлом, теперь я всего лишь жалкий больной старик, уставший от слишком длинной жизни. Разве я не заслужил смерти как милости?!
— А как же те несчастные больные люди, которые в мучениях молят тебя об избавлении? — выкрикнув это, я почувствовал, что меня наполняет злость.
— Хм… А ты думаешь, у меня сердце не болело за таких? Я до сих пор слышу их молитвы. Молитвы – это одна из главных частей веры, которой я питаюсь, которая до сих пор поддерживает мою треклятую ненужную жизнь. До сих пор находятся десятки, а то и сотни искренне верующих в меня, которые не дают мне кануть в небытие и ощутить желанный покой. И вот я всё слушаю, слушаю, но сделать-то ничего не могу и никогда не мог. Образ всемогущего и милосердного бога придумали ваши жрецы, иначе как им заставить вас, глупцов, верить и жить по их правилам. Я не насылаю страдания, и я не могу от них избавить. Я не исцелял больных, не воскрешал мертвых и никого не посылал этого делать. Я не уничтожал народы и не карал грешников. Вы сами всё это придумали, и не просто придумали, но и записали для других, чтоб и они в это поверили. Мне раньше была необходима эта вера, а потому я мирился с вашей ложью, вашими мифами и вашими иллюзиями. Я порой даже, стыдно признаться, обращался к некоторым своим особо фанатичным последователям и давал им особые знамения, сравнимые с хорошими фокусами, дабы укрепить их веру и побудить проповедовать, но не более. Я никогда не имел такой силы, чтоб вмешиваться в ваши дела и творить нечто, выходящее за грани разумного и научного. Да и, честно говоря, мне было просто на многое плевать. А вот теперь, а теперь я…
   Тут его рассуждения, которые он начал громко и с жаром, а продолжил полушепотом, внезапно оборвались. Я стоял и ждал, что он дальше скажет, но пауза затянулась. А потом я услышал громкий храп. Дряхлый бог просто уснул в кресле, не окончив свою речь. Он смачно храпел в свою бороду, его тяжелые красные веки были сомкнуты, а тело слегка подрагивало в такт дыханию. Я поспешил выйти из дома и тихонько затворил за собой дверь.
 




                Пробуждение восемнадцатое.

                Сердце пробуждается.



    Моя мама был травницей, но иногда ее называли знахаркой, хотя я точно знаю – она была лишь травницей. Причем, что интересно: моя бабушка – мама моей мамы, травницей не была, она всю жизнь проработала обычной батрачкой в небольшом поместье. А вот мама стала травницей. И её очень уважали в нашем селе, потому что она была хорошей травницей. Откуда она всё знала о травах? Кто ее научил? – об этом она никогда никому не рассказывала, даже мне. Хотя, когда она была жива, я была еще маленькой и вряд ли бы что-то поняла. А, может, и поняла бы, я ведь умненькая, но мама всё равно ничего не рассказала. И бабушка ничего не рассказала, потому что тоже не знала ничего, она лишь говорила, что моя мама была очень «головастой» и ко всякому ремеслу способной, а я вся в нее уродилась. Это было очень приятно слышать. Когда мама умерла меня к себе забрала бабушка и я два года жила с ней, но потом пришел этот странный старик и забрал меня у бабушки. Я не хотела с ним никуда идти, но бабушка сказала – так будет лучше. Еще она сказала, что он меня научит всяким премудростям и я смогу стать такой же, как моя мама. Но я всё равно плакала и не хотела никуда уходить. А потом я перестала плакать, так как поняла, что плачем ничего не изменить. И вот теперь я живу в доме у этого колдуна. Да, да, он настоящий колдун, но люди из соседних хуторов его зовут знахарем, а иногда ведуном, они просто не знают, что он колдун. Но дедушка Ясень – я так его теперь называю – говорит, что так лучше, потому что люди не любят и боятся колдунов из-за всяких предрассудков, а вот знахарей не боятся и даже очень уважают. Еще кому-то может странным показаться, что его зовут Ясень – прямо, как дерево. Но дедушка говорит, что каждый колдун получает свое особое имя от духов леса, с которыми дружит. И это большущая честь. А еще он не любит слово «колдун», потому что колдун – это как ругательство. Правильней говорить «волхв». Смешное слово, похоже на «волк», мне трудно его выговаривать, потому я его не произношу, и слово «колдун» тоже не произношу – вслух по крайней мере, чтоб не обижать дедушку. Хотя он частенько сам себя так называет, но когда другие его так называют, обижается. Странный он какой-то, но добрый.
    Вот сейчас он спит на лежанке, укрывшись старым тулупом. Спит очень тихо и даже не храпит. Бабушка моя очень громко храпела, я, когда начала жить у нее, даже заснуть поначалу не могла – уж очень громко она это делала. Потом я привыкла к ее храпу и даже не замечала его. А дедушка Ясень спит очень тихо и даже не ворочается во сне. Но уже утро и мне надо его будить. Хотя ладно, пусть еще немного поспит. Он вчера допоздна травы заговаривал. Есть такая трава, называется «лунный глаз», ее нужно в полнолуние заговаривать. А еще есть стопырь-трава, ее нужно только в полночь заговаривать. Стопырь-траву легко найти и хранить легко – она даже сушенная хороша. А вот лунный глаз – редкая трава и хранить ее можно лишь один день, а потом она силу теряет. На той неделе дедушка разыскал ее, но рвать не стал, всё ждал полнолуния. А вот этой ночью оно случилось, потому он с утра отправился за ней, а к вечеру только пришел и сразу начал готовить зелье, или, как он его называет: «черное снадобье». Оно вроде простое: лунный глаз, стопырь-трава, почки омелы, ягоды черной крапивы и всё это нужно настоять на соке корня лопуха. Но вот первые две травы нужно обязательно заговорить, причем в полнолуние, в полночь, иначе они силу зелью не дадут. Заговор очень мудреный и непонятный, но дедушка обещал меня обучить в свое время. Дедушка очень умный, он всё про всех знает: и про людей, и про зверей, и про травы, и про деревья, и даже про камни. Я раньше думала, что камни мертвые, а они, оказывается так же, как и травы, силу имеют и заговору поддаются. Их дедушка тоже собирает и хранит, но только не всякие, а какие-то особенные – такие на дороге не валяются. А еще дедушка умеет слушать деревья и травы. Я до сих пор удивляюсь – как? Они же ничего не говорят и даже по-звериному не воют, не мычат. А он мне: «Сердцем нужно слушать, а не ухом. Человек вот тоже много чего говорит, но больше врёт, а правда лишь через сердце слышится. Так и растения – если твое сердце слышать умеет, то ты всё поймешь и много чего тебе откроется.»
    Ну да, если бы умела сердцем слушать, то мама не смогла б скрыть от меня, как она стала травницей. А еще я бы узнала кто мой папа. Я никогда его не видела, а мама сказала, что он был очень хорошим человеком. И всё – больше о нем ни слова. Обещала рассказать, когда выросту. Я вот уже почти выросла, а рассказать-то и не кому. Бабушка моего отца вообще не знала, она даже обо мне ничего не знала, а вот, как приехала на похороны дочки, то и меня встретила. Я знала, что у меня есть бабушка и что она живет где-то далеко. И всё, больше ничего. Хотя нет, мама еще рассказывала, что она умеет хорошо петь, что когда она поет – все заслушиваются. Это оказалось правдой. Я поначалу очень тосковала по маме и даже часто плакала по ночам, но бабушка тогда обнимала меня и пела мне песенки. Песенки были разные: какие-то веселые, а какие-то грустные, но мне всё равно становилось легко, и я засыпала.
    А сейчас я учусь слушать сердцем – дедушка Ясень учит. Говорит, что это очень просто: главное, в момент общения с травами стать слепой и глухой, и не внимать всему ложному. Он говорит, что всё зримое и слышимое в мире полно обмана, но этот обман тоже служит добру – он скрывает от непосвященных то, что им не следует знать, скрывает от темных свет, а иначе всё смешается и мир рухнет. Только тем, кто очистил свое сердце от тьмы, дозволено проникнуть в скрытый мир, и дано будет знание, дано слушание сердцем. Вроде просто всё объясняет, а на деле сложно как-то. Но зачем мне всё это нужно? Я была обычной девочкой и жила у бабушки, я была, как другие девочки, с которыми играла. Я училась ухаживать за козочками и пропалывать огород, а сейчас я учусь различать травы, готовить снадобья и слушать сердцем. Я как-то прямо спросила дедушку: «Зачем ты меня забрал? Для чего этому всему учишь?». А он улыбнулся в ответ, поглядел на меня – как-то странно поглядел, вроде, на меня, а как будто сквозь меня. Я уж думала, сейчас, как все взрослые, скажет что-то вроде: «подрастешь – узнаешь», или «рано тебе пока знать», или «будешь взрослее, расскажу». Но он не стал меня так осаживать, а, подумав малость, ответил: «Знал я твою мамку, у нее дар был, ни у кого такого не видал дара. Силу ей дали лесные духи, а они кому попало ее не дают. Отца твоего эти духи погубили, а мать твою спасли и силу ей дали. Я ее научил травы различать и сердцем слушать. И еще бы большему научил, но не захотела она. Как родила тебя, так ушла жить в деревню. Не хотела, чтоб ты в лесу росла. А зря – у тебя ведь тоже дар. Духи леса, когда благословили ее, то и тебя заодно, ведь ты в ее утробе тогда была, и дар матери твоей – твой дар. Её нет сейчас, а дар остался и станет еще сильнее, коль ты пожелаешь. Нельзя от него отрекаться, нельзя его хоронить, потому как, имея эту силу, много доброго можно сделать и много чего худого отвратить». Вот так я наконец узнала, как моя мама стала травницей. Подробностей мало, но уже хоть что-то. Больше мне ничего дедушка Ясень рассказывать не стал.
    В общем, подумала я, подумала и решила, что буду учиться у него и никуда не уйду. Научусь травы различать, научусь заговорам и заклинаниям, научусь сердцем слушать и дар, что мне от мамки перешел, хоронить не стану. Вот так!
   Эх, а времечко что-то пролетело быстро. Пойду дедушку будить, а то опять ворчать начнет, что вовремя не разбудила, а дел-то еще немерено – делать-не переделать.






                Пробуждение девятнадцатое.


                Прими с утра дозу позитива.


    Проснулся Жорик от невыносимо яркого света, который, как казалось, нашел какую-то особенную болевую точку прямо у него в мозге и просто уперся в нее. Что за мощный прожектор?! Что за адское свечение?! Оказалось, что это было просто солнце, обычное июньское солнце, которое заглянуло в комнату сквозь незашторенное окно. Когда солнечный луч подобрался к глазам Жорика, то ему сделалось неприятно, очень так неприятно, от чего он и проснулся. Но почему ему стало больно? Ну, к этому солнечный луч имеет лишь косвенное отношение, а прямое отношение к этому имеет мефедрон, которым он уже год, как вмазывался. Ай-ай-ай! Жорик, как так?! Ну, как ты докатился?! Посмотри, как дрожат твои руки, как запали твои глаза! Как ты похудел! А какая у тебя бессонница! Ты хоть два часа успел-то поспать?
   Нет, никто к Жорику с этими вопросами не обращался – это он слышит периодически в своей голове. Слышит до тех пор, покуда не появляется другой голос, который начнёт задавать иные вопросы, например: «А где бы сегодня раздобыть меф? А где бы найти бабло? А у кого можно занять? А кого ты угощал в последний раз и кто тебе должен?». И, пока это всё звучало у него в больной голове, Жорик жадно пил плохо пахнущую водопроводную воду, присосавшись к кухонному крану, а его острый кадык просто в бешеном темпе ходил взад-вперед, взад-вперед. Эх, Жорик. Эх, Жорик. Услыхав вновь это «эх», Жорик резко махнул рукой, как будто желая отогнать назойливую муху. Потом, сделав шаг назад, он наступил босой ногой прямо на осколок разбитой чаши. Ай! Сука! Из ранки полилась кровь. Пришлось закинуть ногу на раковину и промыть. Сука. Чашку жалко. Ногу тоже. Тут он услышал, как дверь в квартиру со скрипом распахнулась, и послышались шаги. На кухню вошел Ваня Петцер – для друзей просто Перец.
— Чё, ножки помыть решил?
— Ага, люблю с утра ножки помочить, — не поворачиваясь, проговорил Жорик.
— Ну, бог в помощь, — ухмыльнулся Ваня.
— Ты где шлялся, Перец? И почему моя чашка разбита? — спрашивая, Жорик скинул ногу с раковины и уперся глазами в вошедшего приятеля.
    Вошедший был одет в синие потертые джинсы и черную рубашку с длинным рукавом. На ногах черные узкие туфли. Приятель Жорика, так же как и он, уже давно травился всякой «химией», и, бывало, целыми неделями зависал в его квартире. Ну, когда было с чем зависнуть. Услышав «предъяву», он изобразил на своем лице недовольное изумление:
— Ты чё, Оленевод, конкретно рамсы попутал? Мозг совсем от мяу-мяу высох? — тут Перец сделал паузу, как бы хватая воздух, для того чтоб его возмущение было более нарочитым. – Ты ж сам ее вчера кокнул, когда рок-н-ролл выплясывал. Ну, вспоминай!
   Тут вот что еще хотелось пояснить: Оленевод – это кликуха Жоры. Откуда она появилась? Всё просто. Фамилия у Жорика – Андреев – весьма простая и особо за нее никакой остроумный любитель «выписывать» клички-погоняла не уцепится. А вот с именем есть варианты: «Он же Гога, он же Гоша, он же Жора». Ну, и еще Георгий, как ни крути. Так вот, кто-то несколько лет назад в дружной компании торчков, закинувшись какими-то стимуляторами, разогнал свой мозг до такой степени, что посыпались ассоциации: Жора – Георгий – Герб Москвы – Мэр Москвы Собянин – кличка мэра – Оленевод с Когалыма, или просто «оленевод». Так и стал Георгий (Жора) Андреев «оленеводом» в кругу своих друзей по интересам. А что за «мяу-мяу», от которого, по мнению Перца, мозг Оленевода высох? Тут проще: наркотик мефедрон, коим последнее время травятся наши приятели, в народе (в наркоманском, конечно же) имеет несколько названий: меф, соль, гравий, легалка, мяу-мяу и другие. Так что кошки тут не причем.
    И вот, после настойчивого предложения своего приятеля «вспомнить», Оленевод Жора попробовал отрыть в глубинах своей памяти тот самый рок-н-ролл с разбиванием посуды. Это далось с трудом, ибо,  после двухсуточных «бодряков» его в ту ночь наконец «скосило», или просто вырубило конктретно-конкретно, организм объявил тайм-аут и уронил его тело в отключку, которая была скорее долгим обмороком, нежели полноценным сном, а потому он решил принять заявления товарища на веру. Но всё же с памятью не всё так было плохо, и в результате родился другой вопрос:
— А куда делась эта… как ее… Света?
— Оксана, – ухмыльнулся Перец.
— Да, да, Оксана. Точно.
— Я ее где-то так в три проводил до такси, — произнося это, Перец разглядывал две кухонные табуретки, собираясь сесть на одну из них.
    Первая была очень грязной, а у второй остались три ноги из четырех, и потому была она весьма ненадежной. Выбрав вторую, он аккуратно присел, стараясь удерживать равновесие, и добавил:
— В общем, уехала она к себе в Митино. Еще и денег на такси спрашивала. Б..ть, обломила всё, устроила тут кипиш и еще на такси ей бабосы. А у меня только сотыга в кармане. В общем, позвонила маме, та ей на карту скинула. Ну, вот и всё.
— Где ты только такую нашел? — Жора выпалил это с неким укором, после чего присел на оставшуюся грязную табуретку.
— Где-где – в п..де! — выругался Перец.
— Оно и видно! Мы ее угощали, веселили, а она тут истерить начала и дичь какую-то гнать.
— Да, блин, всё ж нормально было вначале. Предупредили ведь – сиди спокойно, думай о хорошем. Хм. Но тут дело такое – соль на всех по-разному действует. С какой-то бабенкой можно ништяково так покуражится, а какой-то кукуху сносит, – Перец нервно захлопал ладонью по коленке и добавил. –  Ну, на большинство норм действует, а эта такая попалась.
— Попалась? — мимика Жорика изображала большущий упрек. — Ты ж сказал, что знаешь ее, что путевая девчонка. Угостим, и ножки раздвинет. Да еще и с подругой подъедет.
— Да, да, я это ну… — Перец попробовал оправдаться, но приятель его перебил.
— Да, ты это – пи..абол! — Жорик продолжал распаляться. — Подругу не привела, а после соли барагозить начала: бегала тут, орала. Ладно соседи еще ментов не вызвали, а то приняли бы нас и привет!
— Да ладно, кто же знал, что так получится? — Перец смущенно-виновато пробовал оправдаться. — Раньше не выделывалась она и нормально себя вела. Мне Анзор рассказывал, что куражился уже с ней, и чуть ли не сама на него вешалась.
— Да кого ты слушаешь?! — в голосе Жорки уже слышалась едкая насмешливость. — Этот Анзор еще тот сказочник. Андерсен грёбанный. Его послушаешь, так он всех знакомых девчонок уже оприходовал. А на деле, кроме коз у себя в горах, никого не пёхал.
— Ну, не знаю, — развел руками Перец, — за что купил, за то и продаю.
— Кстати, о «купил», — Жорик поднял вверх указательный палец, — надо сегодня где-то достать. Я вчера последние бабки на «аптеку» отдал. У тебя есть что?
— Да говорю же, — с легким возмущением воскликнул Перец, — у меня сотыга только осталась. Послезавтра мне бабки придут. Должны прийти.
— Ну, а сегодня как?
— Как-как, придумаем что-нибудь?
— Что придумаем? Обед уже скоро, меня трясет малость, надо что-то делать, — произнося это, Жорик и вправду ощущал легкий тремор в конечностях.
    Перец призадумался, достал из мятой пачки сигарету и закурил. Жорик жестом попросил еще одну для себя и, после того как кухня наполнилась сизым задумчивым дымом, услышал в ответ:
— Есть у меня один знакомый, я его выручал как-то, а у него, знаю, сегодня зарплата должна быть, — по лицу Перца пробежала почти счастливая улыбка. — Айда, съездим к нему – это недалеко, на Кантемировской.
— Айда!
— Ща, докурим и съездим.
    Затушив бычок о маленькое белое блюдечко, лежащее на столе и давно служащее пепельницей, Жора осмотрел свою ногу. Кровь, вроде, перестала течь, но если куда-то идти, то может вновь начать. На холодильнике стояла старая аптечка, в которой из всего медицинского набора оставались лишь валерьянка и вскрытый стерильный бинт. Забинтовав свою порезанную пятку, Жорик было пошел в коридор обуваться, но, резко развернувшись, обратился к своему приятелю:
— Слушай, ты же пошел где-то в три ночи ее провожать. Так?
— Ну, да.
— А, чего это так долго? — в голосе Жорки слышалось недоверие. — Вызвал такси и всё, как ты говоришь. А вернулся сюда аж в восемь. Где был?
    Перец жил практически в противоположном конце города и вряд ли бы решил туда смотаться по-быстрому. К тому же мать Перца была женщиной строгой и, если сын заявлялся после полуночи, то просто не пускала его. Поэтому он частенько ночевал у Жорки.
    Как-то робко улыбнувшись, Перец поведал:
— Ну, не в восемь, а в половине восьмого. Хотя дело не в этом, — Перец выдержал небольшую паузу, как бы обдумывая, и продолжил. — Да, в три мы вышли, уехала она где-то в половине четвертого. Хотел сразу сюда двинуть, но потом передумал. Тебя тогда отрубило совсем, ты на диване развалился и дрых. В общем, решил я к школе прогуляться. К нашей восемьсот семидесятой. Помнишь, два года вместе проучились? Я в лицей поступил, а ты там еще два года тусовался.
— Да, конечно, помню, — ответил Жора.
— Ну, в общем, решил я нашу школу навестить.
— Ночью?
— А что такого? Вот захотелось и всё.
— Да ты гонишь! — в голосе Жорки продолжало звучать недоверие.
— Ну, хочешь – верь, а хочешь – нет, но пошел я к нашей школе. Перемахнул через забор. Сторож, вроде, дрых, или пофиг ему было.
— Там сейчас камеры кругом.
— Да, камеры. Ну, я когда туда влез, то не думал об этом. Да и что я там плохого делал? Я ж там не закладку искал, а просто свою родную школу навещал. И в здание я не долбился, а просто присел на бордюр возле торца, ну, там, где мы в перемену курить ходили, — на лице Перца заиграла какая-то блаженная улыбка, — В общем, сижу на кортах, курю, вспоминаю, как мы там отжигали, как учились, как с Жанкой мутили. Помнишь, я вначале к ней подкатывал, а потом ты?
— Ага, тебя бортанула, а со мной потом на дискачи ходила, – ухмыльнулся Жорик.
— Дебил ты, Оленевод! — возмутился Перец. — Ничё она меня не бортанула, просто я с другой тогда начал гулять, а прежнюю оставил тебе в наследство.
— Ой, благодетель гребанный! И с кем это ты гулять начал? С жирной Маринкой? Мля, да ты с ней стал гулять, потому что типа хотел что-то Жанке доказать. Типа я тут нарасхват! Какого пацана ты потеряла! А так ведь с этой Маринкой кроме тебя и мутить-то никто не хотел, — говоря это, Жорик старался придать своему голосу как можно больше сарказма.
    Эх, Жорка, Жорка, зачем ты так? Это ж твой единственный друг, твой вечный кореш. Он же за тебя в любой кипиш встревал, в любую драку влетал, последней дозой делился, а ты его берешь и за живое задеваешь, душу режешь! Где твоя деликатность и воспитание? Ты думаешь, что он там несколько часов проторчал, чтоб вспоминать, как вы тайно за школой курили? Или, может, он фанател от учебы? Учителей психованных с теплом в сердце вспоминал? Он же Жанку вспоминал. Ты вот с ней просто мутил полтора года, а он ее любил, серьезно любил. Но не показывал, стеснялся. А она ведь еще та шмара была – помимо тебя она еще и с Андрюхой Беловым мутила, и даже с одним взрослым мужиком, который ее иногда на своей тачке до школы подвозил. Ты думал, что это ее старший брат? Лошара! А сейчас ты себя крутым мнишь и поддеваешь своего друга. Эх, Жорка.
    Жора вновь замахал перед собой руками, отгоняя каких-то фантомных мух. Потом услышал с порога:
— Давай одевайся побыстрее. Я тебя возле подъезда подожду.
— Вань, ты это… короче, извини. Я не хотел.
— Да ладно, фигня. Жду у подъезда.







                Пробуждение двадцатое.


                На одно утро ближе к свободе.



    Маршевая мелодия побудки – как будто в очередной раз окатили с ног до головы ледяной колючей водой. Рефлекторно я соскочил с верхнего яруса шконки и, еще не до конца разлепив глаза, начал пеленать левую ногу портянкой. Сознание уже практически догнало мои действия и мыслительный процесс заработал параллельно инерционным движениям. Когда между сигналом побудки и утренней поверкой всего пятнадцать минут, то нет времени на размышления и осознанные действия.
    Вначале мало кто справляется, особенно зимой, когда нужно успеть за очень короткое время надеть ватные штаны, свитер, намотать портянки, надеть валенки, или кирзовые сапоги, повязать на шею шарф, или любую тряпку, которая его заменит, надеть ватник, ушанку, правильно заправить шконку и успеть добежать до раздаточной, чтоб получить свой завтрак, и быстренько проглотить его, какой бы горячей не была каша –  тут всегда на завтрак каша: гречневая, овсяная, перловая, пшенная – а потом успеть на построение для поверки и развод. Тех, кто опаздывает на поверку, наказывают заключением в штрафном изоляторе от двух суток до двух недель. Две недели в этом неотапливаемом помещении на голодном пайке выдерживают не все, а потому всего лишь два дня пребывания в нём приучают к невиданной расторопности. Летом, когда арестантская роба легчает и упрощается, на завтрак остается больше времени, и у многих новичков есть шанс хоть что-то съесть. Любой «первоход», у которого есть хоть немного мозгов, сразу понимает – лучше остаться голодным, чем опоздать на поверку.
   Сегодня воскресенье, и разводки быть не должно, сегодня не разобьют на бригады и не отправят на тяжелый перевоспитывающий труд во благо родины. Будет только поверка, после которой нас отведут в специальное просторное помещение с табличкой «КУЛЬТПОЛИТПРОСВЕТ», где заместитель начальника лагеря по воспитательной работе проведет с нами эту самую воспитательную работу, в виде доклада на весьма актуальную для заключенных тему. А потом можно будет вернуться в барак и насладиться единственным днем отдыха, и это является тем немногим, что поднимает настроение, несмотря на неизменную побудку в пять утра. А ведь когда-то я мечтал, о том, чтоб не вставать в восемь для приезда в офис к девяти, готовился к фрилансу и отсутствию контактов с раздражающим офисным планктоном – больше свободы и независимости! Больше развития индивидуальности! Нынче же мои понимания свободы в месте, где я даже в туалете не одинок, где в любом вонючем бараке понатыканы камеры наблюдения, где передвигаюсь только в строю и только по специально отведенным местам, сузились лишь к стремлению дожить до окончания срока и покинуть лагерь.
    И еще кое-какая мысль скрашивает мое пребывание тут: в лагере нет блатных, нет настоящих профессиональных уголовников. Когда-то мне довелось читать Шаламова, Солженицына, и я знал, как использовали творцы ГУЛАГа всяких блатарей для того, чтоб давить политзаключенных. Но в этом лагере их нет – тут только политические. Хотя это слово сейчас запрещено, и правильнее говорить: «Либералы». Они же: либеральная оппозиция, либерасты, либеры. Когда-то слово «либерализм» в нашей стране, как и во всем мире, означало движение за права и свободы человека, но со временем правящий режим внедрил в умы масс иное лексическое значение. Теперь это слово является синонимом предательства, измены Родине, экстремизма, коллаборационизма и любого преступного инакомыслия. Мир Оруэлла наступил, и мыслепреступления сурово караются. Либералом может быть объявлен любой гражданин, независимо от своих политических или общественных взглядов: будь он хоть левым, хоть правым, хоть красным, хоть голубым или зеленым. Народ выходит на запланированные демонстрации с плакатами и транспарантами, на которых красуются требования предать смерти всех трусливых предателей-либералов. А правительство заботливо прячет нас от народного гнева в специальные лагеря, где предоставляет возможность перевоспитаться, и выйти на свободу с чистой совестью. И я уже перевоспитываюсь целых пять лет, а впереди еще десять. Но тут я хотя бы в окружении подобных себе, я среди людей, умеющих свободно мыслить, а не в окружении маргиналов и уголовных преступников, и в этом хоть небольшая, но отрада.
   Ну, да ладно, вот и поверка с перекличкой окончены, вот мы стройной колонной подходим к КУЛЬТПОЛИТПРОСВЕТу. Это здание, похожее на обычный барак, плохо отапливается, впрочем, как и все остальные бараки, но все ж тут теплее, чем снаружи. Через пять минут на трибуне появляется зам по воспитательной работе – Коган Михаил Львович. Лысина замполита блестит так же, как и его майорские звезды, выражение лица серьезное и сосредоточенное. Встав за трибуну, он раскрывает свою папку и начинает читать доклад:

    «Граждане перевоспитывающиеся! Подчеркнуто обращаюсь к вам именно, как к перевоспитывающимся, а не как к осужденным. Потому что для нашей Родины, для нашего великого Отечества вы по-прежнему остаетесь любимыми детьми – детьми, которые оступились, которые заблуждались, но от того не перестали быть сыновьями».

    Интересно, а как обстоят дела с дочерями? Альбина, моя девушка, была арестована в один день со мной. Потом я видел ее всего лишь раз во время суда. Там в зале стояли две клетки: одна мужская, другая женская, в каждой было по восемь – десять человек. Я поймал ее взгляд. Она улыбалась мне, как бы подбадривая: «Ничего страшного, это всего лишь фарс, который быстро окончится, и мы снова будем вместе – вот увидишь!» Но я уже знал, что этот «фарс» окончится не скоро. Я получил пятнадцать, а она девять. Наверное, в эту минуту в точно такой же колонии, в точно таком же кульполитпросветительном бараке, она слушает такой же доклад и думает обо мне.

   «Выражая глубокую обеспокоенность вашей судьбой и, имея горячее желание помочь вам стать полезными и благонадежными членами нашего общества, наше народное правительство проводит мероприятия по перевоспитанию и исправлению. У вас есть возможность своим упорным осознанным трудом доказать, что вы стали на правильный путь и у вас больше нет пагубных заблуждений, которые привели вас к….кх…» – тут докладчик несколько раз запнулся, не сумев сходу выговорить, –  «к конфронтации с политикой, проводимой нашей партией и правительством».

    Конфронтация – как это громко сказано! Сейчас я жалею лишь о том, что был слишком труслив, чтоб открыто выражать свое мнение, чтоб бороться хоть как-то с этой людоедской системой. Я, как премудрый пискарь, спрятался в свою норку философского непротивления. Я считал, что глупо ввязываться в сражение, которое уже проиграно, глупо скакать с деревянным копьем на стальные мельницы, уже перемоловшие своими гигантскими жерновами всех самых сильных и волевых. Вся моя конфронтация заключалась в незначительных дискуссиях в закрытых пабликах нескольких, казавшимися безопасными, соцсетях. Ну, и еще в просмотре запрещенного оппозиционного контента, который, впрочем, был легко доступен любому продвинутому пользователю даже закрытого и цензурируемого интернета. Я, вроде как, не нарушал в отрытую никаких законов, я просто хотел знать правду.

    «Среди вас много бывших, так называемых, оппозиционных блогеров и членов разных экстремистских закрытых чатов. Вы вели пропаганду среди молодежи, среди тех на кого мы возлагаем надежду. Они наше будущее! Они будущее нашей нации! А вы отравляли их умы своей пропагандой. Вернее не своей, а переданной вам врагами нашей родины. Ведь давно установлено и доказано, что именно американский Госдеп, ЦРУ и специальные подразделения НАТО стоят за теми лживыми информационными вбросами, которые через вас распространялись в нашей суверенной сети. Но этому теперь положен конец. Теперь вы можете забыть обо всех этих вражеских технологиях и бессмысленному шлепанию по клавишам своих компьютеров. У вас есть возможность приобщиться к чему-то более созидающему и полезному во всех смыслах. Здесь, в исправительном лагере, вы приобретете новые профессии, которые помогут вам измениться и позволят уже после освобождения занять достойное место в нашем обществе, которое готово приять вас, как полезных членов, а не как тунеядцев, убивающих время за компьютерами и гаджетами».

   Да, в согласии с недавно принятыми законами, бывшие осужденные за подрывную деятельность, экстремизм, шпионаж и измену – а в этом лагере находятся именно такие – не имеют больше права пользоваться интернетом, а также держать в собственности какие-либо устройства, позволяющие выходить даже в локальную сеть. К тому же в наши паспорта поставят специальную отметку, из-за которой мы сможем устроиться только на такую работу, которая подразумевает тяжелый физический труд.

   «Вы должны понимать, что сейчас вокруг нашей Родины практически сжимается кольцо блокады из стран и блоков, проповедующих тлетворные либеральные ценности, желающих лишить нас независимости и раздробить нашу страну. А служащие органов правопорядка вынуждены тратить свои силы и время не только на борьбу с внешней угрозой, но и с внутренней, которая подтачивает самые основы нашего государства. У вас есть шанс исправиться и выйти из рядов этой пресловутой пятой колонны, доказав Отчизне свою преданность. Есть шанс заслужить прощение у Родины и народа своим честным трудом, а также поведением, доказывающим, что ваши преступные деяния остались в прошлом. Даже в этом лагере вы можете, открыто сотрудничая с администрацией и охотно участвуя во всех проводимых ею мероприятиях, проявить себя с лучшей стороны и сделать шаги к досрочному освобождению».

   В голове ненароком всплыла ассоциация: «Арбайт махт фрай». Почему-то лозунги всех тоталитарных режимов до безобразия похожи. Труд делает свободным. Кого? От чего? Слово «свобода» стало неприменимо к отдельной личности. У меня есть свобода маршировать строем, работать в бригаде, питаться в общественной столовой. Я могу, как все, свободно выражать свою любовь к Родине и правящему режиму. Я, как все, могу свободно петь патриотические песни и даже свободно высказывать свои мысли… если, конечно, они согласуются с официальной идеологией. И еще много-много у меня есть «правильных» свобод в этой стране. Наверное, в этот момент по моему лицу пробежала улыбка или ухмылка, потому что Серега Грищенко, сидевший рядом, как-то странно на меня посмотрел. Прикольный чувак этот Серега – ему уже почти пятьдесят, но в поведении и разговорах никакой солидности. Вечно заводной и неугомонный, вечно шутит и паясничает. Вот и сюда попал за шутки – нецензурное слово написал на бюллетене для голосования. Соответствующим органам очень не понравилось, что всемирно известное русское слово из трех букв появилось напротив фамилий уважаемых партийных деятелей. После чего эта «либеральная мразь» получила десятку и отправилась перевоспитываться в ИТЛ. Вот и сейчас он мне пробовал нашептывать что-то кране прикольное, но я его не слушал. Мои мысли были уже далеко от Сереги, от речей воспитательного зама, от бараков и лагеря. Я думал об Альбине, которая в эту минуту, как мне хотелось верить, также думала обо мне, слушая пропагандистско-просветительную муть в похожем месте.
    Войдя в общий барак, я невольно зажмурился от слишком яркого освещения. Осветительные приборы и камеры видеонаблюдения были размещены так, чтоб от них никто и ничто не могло укрыться. В уши ворвался надоедливый гомон большого телевизора, висящего над входом и ежедневно вещающего очень правильные патриотические программы. Я сел на заправленную шконку и попытался отвлечься от пропагандисткой атаки зомбиящика. Вспомнился Есенин.


Я хотел бы опять в ту местность,
Чтоб под шум молодой лебеды
Утонуть навсегда в неизвестность
И мечтать по-мальчишески – в дым.

Но мечтать о другом, о новом,
Непонятном земле и траве,
Что не выразить сердцу словом
И не знает назвать человек.





               
                Пробуждение двадцать первое.


               
                Проснись и пой.


    Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Франц Кафка обнаружил, что он у себя в постели превратился в обычного человека. Странным образом утро ему показалось приветливым, комната, в которой он почивал – уютной, а мир светлым и добрым. Ему не хотелось, как прежде, ненавидеть людей, жалеть себя и вообще думать о чем-то плохом. В глубине души он, конечно же, понимал, что зло существует и, скорее всего, бессмертно, но сегодня оно как будто уснуло или уехало в отпуск. Ему вдруг также захотелось в отпуск, захотелось уехать куда-нибудь далеко, к морю. Нет, это ничем не напоминало его прежние мысли об уходе (иногда из жизни), или побеге (иногда черт знает куда и навсегда), просто захотелось больше солнца и тепла, захотелось искупаться в море и позагорать на пляже. Ему давно говорили, что при его чахотке это весьма полезно, но мысль оказаться посреди пренеприятных, радующихся жизни, основательно подрумяненных солнцем бездельников была ему просто смертельно ненавистна. А вот сегодня почему-то захотелось, сегодня поманило, сегодня очаровало, сегодня всё по-другому, сегодня он сам стал другим. И не мелькало даже намека на допустимость хотя бы маленького клочка тени мысли о том, что это, возможно, скоро прекратится. Нет, сегодня он будет жить, сегодня он будет счастлив!
    Франц подошел к окну и вдохновенно распахнул пыльные бордовые шторы, скрывающие его унылую сырую комнату от внешнего мира. Логично бы было, наверное, ожидать, что сейчас лучи яркого ласкающего солнца ворвутся в его темное жилище и изгонят из него весь хандрящий морок и липкую скукоту. Но нет, увы, погода была пасмурной, «светило» спряталось за пеленой серо-зеленых туч, и сыпал мелкий язвительный снежок. Кафка растерянно разглядывал заоконный пейзаж:  дворник, матерясь на каком-то непонятном восточнославянском диалекте, боролся с сугробами, а ойкумена как будто съежилась до размера маленького двора, затерявшегося в трущобах Малого пражского града. «Ну, вот и всё» – подумал Франц. «Вот и всё» – крикнул дворник, швырнув в сугроб широкую деревянную лопату, и исчез в подворотне. А Кафка достал из-под стола свою подзабытую запылившуюся пишущую машинку, распахнул окно и бросил ее в тот же сугроб, из которого виднелся черенок лопаты. А после, завернувшись в уютный шерстяной плед, сидел весь день в кресле, смотрел в окно и мечтал о бескрайнем голубом море, в котором отражается не менее бескрайнее и не менее голубое небо, а также о бесконечном экзотическом зонтично-белопесочном пляже.




                Пробуждение двадцать второе.

                Пробуждение и возрождение.

    Рассвет застал меня в пыльной придорожной роще на подстилке из чуть влажных кипарисовых ветвей и моего старого потрепанного плаща. Я осторожно потянулся, и вдруг резкая боль сковала всё тело. О, моя спина! Возраст уже многократно давал понять, что подобные ночевки на столь жестком ложе должны остаться в далеком прошлом, но что делать – ночь застала меня в пути, а до города еще несколько миль. Выйдя на дорогу, я огляделся – кругом было пусто и тоскливо, и даже юное майское солнце было не слишком приветливо, равно как и все, кто встречались мне в этой местности. Путь, почти завершенный путь в город моей юности, в город тягостных и сладких воспоминаний. Еще несколько часов и я буду вновь лицезреть тебя, мои сандалии прикоснутся к твоей щербатой мостовой, а мое сердце прикоснется к твоему могучему каменному телу.
     Мимо проехала крестьянская телега с запряженной полудохлой клячей пегого окраса. Я даже не поднял своего посоха, чтоб помахать – они все равно не подвезут. За всё время моего пути никто не остановился – здесь не очень-то любят путников в монашеском одеянии. В том городе, куда я иду, странствующие проповедники и пришлые монахи считаются дурным предзнаменованием. Там много церквей и соборов, там много известных христианских святилищ, но горожане предпочитают поклоняться языческим Дионису и Аполлону. Изнеженные эстеты ежедневно предаются возлияниям и праздной созерцательности. Не осуждаю. Кто я такой, чтоб кого-то судить? Я и сам был таким, был среди них, был их частью. И сердце мое не восстает на меня, а потому буду ли я порицать кого-то подобного мне… подобного мне когда-то.
   Вдалеке замаячил пустырь, по которому ветер свободно гонял песок и сухую траву. Это верный знак того, что я почти у цели. Когда-то прежнему герцогу пришлось почти штурмом брать свой родной город, из которого он был изгнан собственными подданными, впавшими в религиозное неистовство. Войска, которые дал ему сам Папа, выжгли и вытоптали всё предместье, вырубили оливковые рощи и стройные кипарисы, и теперь тут унылая пустыня.
    Стражники долго неодобрительно осматривали меня, но всё-таки впустили в город. Я перекрестил их, пожелав им добра и смирения, после чего вошел. О, прекрасный град! О, цветущее пестрое великолепие! Из окон многочисленных галерей и палаццо свисают разноцветные флаги и ленты, как будто возвещая о начавшемся турнире. Увы, много лет уже не слышно  здесь ни о каких турнирах, но пестрота, роскошь и неземное великолепие столь привычные для горожан, и столь диковинные для пришельцев, как и прежде, выделяют этот город из всех прочих больших и малых городов Тосканы.
    Церковь Оньиссанти – каждый раз, минуя городские ворота, я устремляюсь сюда. Мое прибытие начинается с молитвы, моя жизнь в «цветущем» начинается с приклоненных коленей в этой церкви. А еще здесь нашли покой мой любимый друг и его прекрасная дама, его муза, его вечно юная античная богиня. И не только его, но и всех в этом городе, не исключая меня. Я был юн, пылок и безмерно влюблен – влюблен во всё и всех, кто окружали меня тогда. Я поддавался любому искушению и не жалел ни о чем, мои исповеди были не искренними, а моя вера в Аполлона была выше веры в Спасителя. С годами пришло иное, но до конца раскаяться не получается и наверное не получится никогда. Хотя я стараюсь быть по-настоящему смиренным служителем Господа и ежедневно вымаливаю прощение себе и тем, кто мне так дорог, тем, кто навсегда в моем сердце.
    Прошло, наверное, лет сто, а то и все двести с того дня, когда Алессандро пригласил меня в свой дом. Мессир Алессандро был известен всем от Ломбардии и до Неаполя, был дружен с самим герцогом, правившим этой областью, но жил в очень ветхом домике, прилепившемся к части старой городской стены. У него никогда не было проблем с заказами – порой клиенты целой очередью выстраивались возле его дома, стуча тугими кошельками в дубовую дверь и требовали, чтоб мастер принял их заказ на портрет раньше остальных. О, тут толпились и купцы, приехавшие из Генуи, и гордые аристократы из Рима, и даже разбогатевшие удачливые кондотьеры со всей Италии. Но он никого не принимал, вернее, он принимал лишь тех, кого считал нужным, тех, кто ему нравился – а таких было очень мало. Его не интересовали ни деньги, ни слава, он искал лишь вдохновения, он искал идеал. А таких в ту пору у него было всего два: Джулиано и Симонетта. Под его восторженно-чувственным пером они превратились в целую плеяду венер, аполлонов, нимф, фавнов, мадонн и ангелов. Он подарил свету много прекрасных картин, но почти на всех из них центром мироздания и вдохновения были эти два лица. О, прекрасные Джулиано и Симонетта, даже сейчас, закрыв глаза, я вижу ваши неземные образы!

****

    Это случилось на третий день, моего пребывания у Мессира. Я сидел на небольшом выступе, который соединял крышу этого гостеприимного дома с линией горизонта, начинающейся за городской стеной. Странный выступ – ни одно здание не могло похвастаться подобной планировкой. Но, как пояснил мне мой новый друг, это не просто выступ, это его «трон вдохновения», это его мостик в иные миры, из которых он черпает божественное наитие. И вот почти час я провел на этом «вдохновляющем мостике», созерцая горизонт под сенью сгущающихся сумерек. Нет, я совсем не художник, не поэт и не музыкант – ко мне не приходят ни вдохновение, ни божественная инспирация, толкающая гениев на сакральный акт творения, но ко мне пришла Она. Она легонько дотронулась до моего плеча и премило так улыбнулась.  Я сразу узнал ее. После десятков прожитых мной полотен мессира Алессандро, с которых взирало на меня, то насмешливо, то печально, то игриво, то отрешенно это неземное создание, кажется, я мог бы различить ее среди многотысячной толпы в полной темноте. Несомненно, это она – Симонетта! Даже сейчас я произношу это имя с придыханием. Так было и в тот день. Симонетта! Да, милый странник, это я. Но разве мы знакомы? Видимо, Сандро представлял мне тебя, но я совсем забыла твое имя. Нет, мессир не представлял меня, и я знаком был лишь с ее живописным образом. Но я не стал ничего отрицать, как не стал интересоваться, что она делает в столь поздний час на кровле этого покосившегося дома. Меня зовут Джироламо. О, да-да, как я могла забыть! Она не могла забыть то, что не знала. Но она была столь очаровательна, что я только смущенно улыбался ей в ответ. Она лепетала какие-то банальности, про чудесный вечер и про каких-то неизвестных мне людей, а я всё глубже и глубже погружался в ее небесно-голубые глаза. Я сидел, как околдованный, и ничего не видел, кроме этой всепоглощающей неземной голубизны. Потом она внезапно упорхнула, растворившись в темноте, я поспешил за ней и оказался в  верхней комнате дома Мессира, которая служила ему мастерской и одновременно спальней. Здесь он порой проводил безвылазно целые недели, лишь старый слуга раз в день приносил ему еду и забирал ведро с экскрементами. Я думал, что и Она сейчас здесь, но комната была пуста, равно как и весь дом. Мессир Алессандро сегодня гостил у герцога.
    Ты не мог ее видеть. Это была какая-то другая девица. О, нет, мессир, это была именно она. Я не мог перепутать это лицо ни чьим другим. Я видел его на многих ваших полотнах, оно столь знакомо и неповторимо, что, кажется, будто я всю жизнь знал эту прекрасную сеньору! Он ничего не отвечал, лишь как-то растеряно-задумчиво разглядывал свои пыльные бархатные туфли. А еще она очень хорошо вас знала, говорила о вас, да и не могла ж какая-то незнакомая, посторонняя девица войти в ваш дом и вот так просто разгуливать по кровле. Ну, конечно, это могла быть, какая-либо другая ваша близкая знакомая, но я просто уверен – это была Она, прекрасная Симонетта! Симонетта умерла, и уже два года, как ее тело покоится в семейном склепе Оньиссанти. Но, мессир. Не сказав больше ни слова, он вышел из мастерской.
    Я вновь встретился с этой прекрасной дамой на следующий день. Это было уже за городом, когда после утомительно-впечатляющей прогулки я решил присесть на придорожном камне. Были те же самые восхитительные сумерки, а легкий ветерок приносил насыщенный запах цветущих азалий. Погружающаяся во тьму оливковая роща навевала какую-то непонятную романтическую грусть. И вот опять ее прикосновение. Джироламо, я так рада вновь тебя видеть! Я вскочил с камня. О, прекрасная синьора, я тоже невероятно рад вам! Но что вы делаете в столь поздний час за городом и без какого-либо спутника? Спутника? Мне не нужны никакие спутники. Хотя, хотя, я надеюсь, ты станешь на сегодня моим спутником и проводишь меня до города. О, какой прекрасный день! Как я был счастлив! Да, Алессандро говорил, что она мертва, да я видел мраморную доску с ее именем в той усыпальнице. Но, что является истинной реальностью? В данный миг реальностью была она – живая, сущая, несравненная Симонетта! Я проводил ее до города, всю дорогу мы молчали и лишь украдкой переглядывались, улыбаясь друг другу, как старые приятели. Я так много хотел ей сказать, так много бушевало у меня в душе, столько приятных слов рождалось во мне, но я молчал, молчал, как немой болван. А она была так обворожительна и, кажется, ее улыбка говорила намного больше, чем могла бы сказать сама ее обладательница вслух. Ее золотистые локоны как-то невероятно светились, и казалось, что наступающая мгла нисколько не могла поглотить их блеск. Ах, Симонетта! Прекрасная Симонетта! Живой образ Венеры и Мадонны. Люди смертны, но идеалы не могут уйти в иной мир и быть заключены в каменные склепы. А потому я до сих пор верю, что ты жива.
    Она покинула меня посреди темной пустой улицы, просто растворилась в какой-то подворотне, не сказав ничего на прощанье. Вернувшись в дом, я застал мессира Алессандро за поздним ужином, он задумчиво попивал вино из стеклянного бокала. Я не принял его приглашения присоединиться к скромной ночной трапезе, сославшись на усталость, и сразу отправился в свою комнату. А после провалился в глубокий долгий сон. Ни на следующий, ни в какой другой день я ничего ему не рассказывал о новой встрече с Симонеттой.

                ****
   Мое знакомство с Джулиано, столь же великолепным, как и его брат Лоренцо, получилось мимолетным и спонтанным. В один прекрасный день я прямо на Виа Торнабуони столкнулся с большой шумной группой молодых щеголей. Они были очень так навеселе и выкрикивали всякие непристойности прохожим. Странно, но среди них я заметил Мессира. Поначалу я даже не поверил, что это он. Долго вглядывался в этого расфуфыренного хлыща, стараясь развеять недоумения. Но Алессандро заметил меня и подозвал. Да, действительно это был он. Странно было видеть его таким, таким бесшабашным и отрешенным от всего одновременно. Вся эта компания казалась командой морских разбойников, вторгшихся в сонный мирный город и наслаждающихся произведенной смутой.
   Сеньор Джулиано, хочу представить вам своего друга, его зовут Джироламо. Он прибыл к нам из монастыря Сан-Николо-делла-Винье, того, что в Болонье. Джироламо большой ученый, талантливый поэт и настоящий эстет. В общем, всячески рекомендую. Я почтительно поклонился этому сиятельному сеньору, а он без всяких там официальных светских  условностей просто подошел ко мне и приобнял. Этот жест мне чем-то напомнил прикосновение прекрасной Симонетты. Джулиано вдруг резко засмеялся. Ха! Вот еще один поэт! Ученый поэт! Готов поспорить – такие не пишут всякие слюнявые любовные стишочки. Ха! Буду рад тебя видеть на пиру, который закатит мой братец после турнира. Николо, ну-ка ударь по струнам – зажги этот вечер! Ха-ха! Зазвучала лютня и компания двинулась дальше, а я остался и смотрел им вслед.
   Я был таким же талантливым поэтом, каким Джулиано был статным красавцем, то есть никаким. У моего друга, наставника и кумира был еще один необычайный талант – он умел идеализировать, он умел представлять близких ему людей лучше, чем они были на самом деле. Он не был простаком или фантазером, он, конечно же, видел недостатки, он умел различать свет и тьму, прекрасное и скверное, но имел высший дар изменять действительность, превращая нечто невзрачное и неблагородное в прекрасное и бессмертное. Потому в голове у меня начинали рождаться мелодичные строки, а длинноносый, коротконогий и невзрачный герцогский брат превращался в настоящего Адониса. Но где-то в глубине своей доверчивой души я всё-таки прятал понимание: всё это иллюзия, всё это тонкий слой масляной краски, которую лучше не теребить, ибо она может быстро отслоиться и явить серый, грубый, невзрачный, пустой холст.
    Я не пришел ни на турнир, ни на пирушку, которые должен был организовать герцог для своего брата. Я больше не хотел разочарований, я не хотел, чтоб прекрасный языческий бог, которого представлял на своих полотнах мессир Алессандро, оказался обычным пустозвоном, богатеньким повесой, прожигающим свои бестолковые дни, зарывшись в суетную мишуру примитивного гедонизма. Нет, только не он! А через неделю не стало и его. Славного, блистательного, жизнелюбивого Джулиано зарезали прямо на ступенях собора, после пасхальной мессы. Говорят, что ему нанесли ровно двадцать один укол кинжалом, как когда-то Цезарю. Как и Симонетта, он ушел молодым и прекрасным, хотя и получил бессмертие от кисти мессира Алессандро, которая, лучше любой палочки волшебника, умела делать мертвое живым, а бренное вечным.
    Мессир, а правда говорят, что сеньор Джулиано и сеньора Симонетта были любовниками, что она была не просто его платонической дамой сердца? Скажи, мой друг, тебе нужны разочарования? Нет, но я хочу… Так зачем тебе это? Не понимаю, но чувствую, что должен знать. Ну, раз так, то держи – нет, они не были любовниками. Всё это слухи, сплетни, и распускал их сам Джулиано, боясь того злословия, которое уже подбиралось к нему и к его уважаемой фамилии. Ведь, несмотря на ореол бабника и повесы, он был, как бы мягче выразиться… Да ладно, он был содомитом и отдавал предпочтение прекрасным юношам более, чем  нежным румяным девицам. Да, он восхищался красотой Симонетты, как и все мы, как и вся Тоскана, да, он носил ее цвета и посвящал ей победы на турнирах, но в постели его руки сжимали не девичью грудь, а пенис очередного красивенького пажа из герцогского дворца. А его блистательный, великолепный и достославный брат был весьма рад тому, что его прикончили – честь семьи теперь вне опасности. Да, это сейчас он весь в трауре и скорби, сейчас он заявляет, что покушались на него, а Джулиано заслонил его собой, но я уверен – он рад тому, что случилось. Да, он найдет и казнит всех заговорщиков, и будет долго публично оплакивать своего любимого брата – он даже заказал у меня особую картину, печальную и монументальную – но сейчас, сидя один в своей опочивальне, он улыбается и довольно потирает свои ладони. Ты думаешь, я осуждаю его? А вот и нисколько! Лоренцо всегда прав, он всегда знает, что лучше для нашего города. На этих словах Алессандро осекся и опустил голову. После чего налил полный бокал вина и залпом выпил. Для чего он всё это мне рассказал? Было ли это правдой? – я, наверное, никогда не узнаю.  Но Симонетта и Джулиано навсегда останутся для меня самыми прекрасными и божественными образами на свете. Может, при жизни они были совсем не теми, какими я их представлял, вне всяких сомнений они далеко не были идеальными, но кисть маэстро превратила их в идеалы, которые навсегда останутся в моем сердце и в сердцах многих и многих.

****

    Сейчас уже ничего не осталось от дома великого Алессандро. Никто не караулит его у выхода и не протягивает ему толстенный кошель, умоляя увековечить свое невзрачное лицо на портрете. Там сейчас высоченный кирпичный дом, из окон которого топорщится серое белье, а первый этаж занимает вонючая мясная лавка. От былой романтики ни следа.  Мессир уже давно покинул этот мир, он умер в нищете и забвении. Дом его разрушен, а слава застлана кусками протухшей свиной вырезки. Но мой визит стоил всех физических и душевных затрат. Я пробыл тут всего день, и вот опять покидаю этот прекрасный город – так же, как сто или двести лет назад, я иду той же дорогой, не оглядываясь, унося в сердце кусочки вдохновения и разочарования, частички счастья и печали. В этом городе меня любили, и я любил, меня слушали, и я внимал, я был счастлив и дарил счастье. Был принят и отвергнут, был возвеличен и низвергнут, сжигал, а потом сожгли меня. И я давно уже перестал быть обычным человеком, став такой же идеей, как и все образы великого художника, как сам Мессир, мой друг, мой любимый Сандро. Сумерки, навевая томительное дежавю, застали меня в пути, но меня провожали Симонетта, Джулиано и Алессандро. Мы шли молча и лишь многозначительно улыбались друг другу, и эти улыбки говорили намного больше, чем то, что мы могли бы произнести вслух.



                Пробуждение двадцать третье.

                Между сном и явью.

    Собрались как-то раз вместе динозавр, заяц и рыжий клоун, и решили выпить пивка. Если вы подумали, что я сейчас вам анекдот рассказываю, то вы очень ошибаетесь. На анек, конечно, такое начало похоже, но поверьте – совсем это не короткая забавная, выдуманная  история. А именно такое определение словарь дает «анекдоту». Потому и упомянул. Правда, ту историю, что я сейчас рассказываю, тоже можно назвать забавной, но к анекдотам она точно отношения не имеет, хотя бы потому, что я уже сильно затянул вступление, а длинные нудные анекдоты никому не смешны, кроме самого рассказчика. Так вот, собрались как-то динозавр, заяц и клоун… А вот в чем дело, вот почему начало на анекдот похоже! Понял. Ладно, начну иначе: собрались как-то вместе аниматоры из торгового центра выпить пиво. Один из них был в костюме динозавра, второй был в костюме зайца, а третий в костюме клоуна. Ну вот, так уже ближе к реальности.
    Того, что был в костюме динозавра звали Егором, он был студентом второкурсником из «Педа», в костюме зайца был тридцатилетний местный алкоголик Витёк, а в костюм рыжего полосатого клоуна, весьма смахивающего на классического Рональда Макдональда, облачился Ашот – сын владельца маленькой закусочной, расположенной в том же ТЦ. К торцу оного здания примыкал еще небольшой сквер, где на лавочке и обосновались наши герои. Весело болтали, курили, попивали пивко и внимательно поглядывали – не идут ли где поблизости менты. Ну, как бы нельзя распивать в общественном месте. Но, когда очень хочется, то, как известно – можно. Правда, осторожно. В общем, сидят они вот так непринужденно, покуривают, попивают, а в десяти метрах на них из кустов зыркают две пары широко выкатившихся изумленных глаз.
    Обладателями изумленных глаз были два местных пацаненка: Матвей и Матвей. Короче, два Матвея. Одному пять, а второму шесть лет. Гуляли они совсем недавно в соседнем дворе под присмотром старшей сестры Матвея, ну того, которому пять. А сестре уж очень скучно было с ними, и она пошла тайком покурить с подружкой. Уже четырнадцать девахе, очень взрослой хочется казаться, а родители узнают, что сигаретами балуется – влетит нехило. В общем, велела Матвейке никуда с детской площадки не уходить, а сама шмыг в какую-то подворотню. А Матвейка парень был бойкий и не стал времени зря терять, позвал своего старшего тезку, и быстренько так они срулили с назначенного места. Ушли не очень далеко – сквер этот был почти в пятидесяти метрах от площадки. Ну, ладно, пусть в шестидесяти – кто мерить сейчас будет точно? Так вот, сорвали они по длинному прутику и ходят такие, бутоны сбивают. Вдруг один из Матвеев встал как вкопанный.
— Ты что? Что с тобой?
— Там зайчик курит.
— Какой еще зайчик?
— Большой такой зайчик, из торгового центра.
— Да ладно!
— Вон, сам гляди.
    А там еще и не один зайчик, там еще оказался динозавр и клоун. Причем некоторые из них больше двух метров вымахали – знаете,  ростовые такие куклы, в которых аниматор сидит, а голова аниматора где-то на уровне шеи куклы-костюма. То есть голова самого костюма как бы значительно выше головы сидящего внутри человека. Подобрались малыши поближе, спрятались за кустом и еще больше изумляются: берет, значит, зайчик-зайчище сигарету и вставляет себе… не поверите куда! В горло! И дым оттуда выпускает. А рядом динозавр прямо в шею пивас заливает. Один только клоун ртом курил, но странности всей этой ситуации от того не убавлялось. Вот сидят в кустах два пацанчика в оцепенении, с открытыми ртами и широченными глазами, и наблюдают такой физиологический казус. Старшему из Матвеев мамка давно говорила: курить вредно, бухать еще вреднее. И вообще все кто курят и пьют – дураки и преступники. Блин, а кто тогда те, которые не ртом, а шеей курят и пьют? Да еще один из них веселый такой зайчик, а второй динозавр, как из мультика. И клоун – этот хотя бы горлом не курит. Блиннн. Вот так сидели они за кустом и изумлялись, изумлялись пока в ухо младшего Матвейки не вцепилась чья-то рука. Рука оказалась сеструхи Ксюхи, которая, как позже выяснилось, уже полчаса бегает и ищет его по всей округе. Ладно, какая-то соседка их заприметила, когда они в этот сквер шмыгнули, а то влетело бы Ксюхе за недосмотр от родителей. А так, вроде, всё утряслось.
— Ааай! — завизжал младший Матвейка.
— Ой! — воскликнул старший.
— Ах, вы засранцы такие! Кто вам разрешил сюда приходить? — грозно проревела Ксения.
   Аниматоры тем временем покидали пустые пивные бутылки в урну, и пошли в ТЦ развлекать посетителей, а также  рекламировать всякую там хренотень.
— Мы не хотели. Мы случайно, — пробовал оправдаться пятилетний Матвей.
— Это он меня сюда привел, — быстренько выставил виноватым своего друга старший.
— Вы мне мозг не пудрите, лохопеды мелкие! — Ксюха была просто страшна в гневе. — Случайно! Как можно сюда случайно припилить, когда сказано было – с детской площадки никуда! А до этой рощи двести метров!
    Конечно, Матвейкина сеструха значительно преувеличивала расстояние до сквера, ведь как я упоминал уже, до него всего пятьдесят-шестьдесят метров. Но ей ведь нужно было показать брату и другу братскому всю тяжесть их преступления, а потому могла она даже искренне утверждать, что сквер этот находится в нескольких километрах от площадки, или даже в другом городе.
— Там заяц и динозавр! Они курят! Через шею! — попробовал быстро сменить тему неприятного разговора младший из товарищей.
— И еще клоун! — добавил старший!
— И еще пиво пьют, и тоже через шею! — решил вставить важное дополнение первый.
— Чё вы мне тут туфту гоните?! — недоверчиво перебила визг малышни Ксения, — Какие нафиг тут динозавры и зайцеклоуны?!
— Да вот, глянь – на скамейке! — завопили пацанята.
    Но на скамейке уже не было тех сказочных персонажей, что умеют нестандартно курить и выпивать, а примостились там какие-то три местные пенсионерки, недовольно о чем-то бухтя. Друзья-аниматоры же успели покинуть сквер и в данный момент вовсю аниматорствовали у торгового центра.
— Вы что накурились или нанюхались чего? — взгляд старшей сестры стал еще грозней. — А ну марш домой!
— Но там правда были зайчик и динозавр! — с обидой оправдывался младший брат.
— А еще я вот возьму и расскажу всё маме, и она тебя больше никогда не выпустит гулять! — пригрозила старшая.
Друзья оценили всю опасность ситуации и понуро побрели во двор под конвоем грозной сеструхи.

    На следующий день, в субботу утром, в гости к старшему Матвейке приехала бабушка. Только он открыл глаза, только потянулся в своей кроватке, а тут сюрприз – бабушка приехала! Ура!
— Бабуль, я тебе сейчас такое расскажу!
— Да, мой хороший, я тебя слушаю.
— Только никому не говори то, что я тебе расскажу, — лицо Матвея стало очень серьезным, прям не по-детски, — Даже маме и папе нельзя!
— А что такое? Почему такая тайна?
— А вот потому что. Бабуль, ты согласна?
— Да.
— Обещаешь?
— Обещаю.
— Мы вчера с Матвейкой…
— Каким еще Матвейкой? С самим собой что ль? — ухмыльнулась бабушка.
— Да нет, с другим Матвейкой – моего друга просто тоже Матвеем зовут. Ну, не перебивай!
— Ладно-ладно.
— Короче, мы вчера вечером, — внук постарался говорить тихо, почти шепотом, — видели большого зайца, динозавра и клоуна.
— Ай, молодцы! — все ж, не удержавшись, перебила бабушка.
— Так вот, они курили и пиво пили…
— Какие нехорошие!
— Бабуль, они не просто пили и курили, они через шею пили и курили!
— Это как так? Не поняла.
— А вот так! — Матвей сжал руку в кулак, выпятил большой палец и начал тыкать им себе в горло. — Вот так, прикинь!
— Мой хороший, это всё сон. Приснилось тебе.
— Нет, это всё – правда! Можешь у Матвейки спросить!
— Так ты же и есть Матвейка, тебе и приснилось всё.
— Нет, у другого Матвейки, я же говорил у какого. Он тоже видел!
    На малыша накатилось чувство обиды из-за непонимания, из глаз готовы были прыснуть слезы.
— Всё хорошо, милый, я верю. Я всё поняла. Не переживай. Пойдем завтракать, я сейчас оладышков напеку, — бабушка обняла внука и вместе они отправились на кухню.
   
    Ну вот, видите – совсем это не анекдот. А хотя, может, и анекдот – это смотря как пересказать. Но, как бы там ни было, друзьям Матвеям было совсем тогда не смешно. Хотя… хотя, когда ребята стали постарше и узнали, что Деда Мороза не существует, а гигантские звери не курят и не бухают, минуя рты. Не, так-то они курят и бухают, но, как все – через рот, просто расположение их голов внутри ростовых кукол создает иллюзию употребления через шею. В общем, когда подросли ребята, долго потом смеялись над тем случаем, и как прикол рассказывали это своим друзьям, с которыми выпивали и курили на той самой лавке, поглядывая по сторонам, чтоб не проворонить ментов.




                Пробуждение двадцать четвертое.


                Вселенная пробуждается.


«Дядь Миш, ну чего ты опять? Чего начал?»
Сквозь сон в голову начинают проникать звуки пробудившейся улицы, шум никогда никуда неспешащего города-памятника, шорох медленно катящихся по асфальту резиновых покрышек, пение птиц и это вот «Дядь Миш!».
— Вставай, дядь Миш, пойдем.
— Никуда я не пойду, и не подумаю даже приподняться!
  Сегодня я проснулся на какой-то старенькой парковой скамеечке с облупившейся и местами вовсе сошедшей краской. Надо мной раскинулось вечносерое вечнопохмельное питерское небо, которое редко когда давало ясно представить какой сейчас час и вообще – утро или вечер? Но точно не день – это я  знал. Почему? Сбросим на интуицию. Итак, утро. Ну, точно утро, ей-богу. Потягиваюсь и спускаю ноги со своего ложа, оглядываюсь. Оп, Васильевский остров. Местные, кажется, его кличут просто «Васькой». Итак, пробудился я в каком-то скверике на «Ваське». Знаю по опыту: через полчаса начнется дикое похмелье, голова начнет просто раскалываться, а рвотные позывы вперемешку с дисфорией довершат этот привычный ансамбль. У меня так – бодун с отсрочкой. Полчаса на подготовку и понеслось! А что, можно успеть до ближайшего магазина. Только где он и открыт ли? Размышления прерывает продолжившийся диалог с соседней лавки:
— Я специально пришел умирать сюда. Он вот не пришел, а я пришел!
— Ага, а еще Он не пил сухую воду, а Вы пили.

    На такой же потертой покосившейся лавке лежал какой-то бомж, нечесаный, небритый в грязной болоньевой куртке советского образца, в рваных джинсах такого же непонятного цвета, как и куртка, босоногий и крайне вонючий. От специфического бомжового амбре тошнота начала подступать еще раньше времени, я опять стал искать глазами какой-нибудь ближайший магаз, но что-то меня пока удерживало на скамейке.
    Возле бомжа, слегка наклонившись, стоял молодой человек, можно сказать – юноша, очень интеллигентного вида в серых брючках и белоснежной сорочке. В одной руке он сжимал ручку черного кожаного портфеля, а в другой какой-то свернутый лист бумаги. Парнишка, как-то обреченно покачивал головой и как-то почти театрально закатывал глаза.
— Ну, дядь Миш, вставай уже. Полицейские заберут ведь. Опять придется тете Серафиме звонить, чтоб вызволяла.
— Никто меня не заберет! — парировал местный клошар, даже не глядя в сторону белоснежного юноши. — Нафиг я им не сперся.
— Эх…
— Тсс! — бомж приложил грязный палец к невидимому за обильными волосяными порослями рту, после чего вытянул руки вдоль тела и нараспев пробубнил, — Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст. И слежимся в обнимку с грязью, считая дни, в перегной, в осадок, в культурный пласт…*
    Только сейчас я заметил, что чуть поодаль от моей скамейки стояла и, так же как и я, внимательно наблюдала за всем этим странным действием какая-то не менее странная парочка – дама и кот. Дама была средних или, скорее, неопределенных лет, маленького росточка, в бордовом клетчатом пальто, в черном беретике и в серебристых очках. Она стояла, опершись на большущий синий зонт-трость. Вроде, обычная такая питерская дама с закосом под аборигенность и кондовую интеллигентность. Но более всего необычно выглядел ее спутник. Возле дамы как-то чрезвычайно важно восседал огромный черный кот. Ну, просто булгаковский Бегемот, ни дать ни взять! Хотя, откуда нафиг в Питере булгаковщина? Блин, по-моему, я когда-то уже задавался этим вопросом. Какое-то похмельное дежавю. Так вот этот кот – котище! – так же как и его клетчатая спутница, весьма внимательно наблюдал за происходящим на ближайшей ко мне лавке и, судя по навостренным ушам, не пропускал ни одного слова. Меня же, казалось, они совершенно не замечали, я в этот момент был для них таким же неодушевленным предметом, как, стоящая возле скамьи, ржавая урна.
    Неожиданно из-за какого-то дерева на дорожку вырулили менты. Два пэпээсника в темно-синих надутых бушлатах оказались от нас почти в десяти шагах и, оценив ситуацию, бодро зашагали в сторону скамейки, на которой почивал дядя Миша.
— Ну, я же говорил! Эх…, — промычал, мотая головой, расстроенный юноша.
— «Падаль!» выдохнет он, обхватив живот, но окажется дальше от нас, чем земля от птиц, потому что падаль — свобода от клеток, свобода от целого: апофеоз частиц, — босоногий бомж завершил свою декламацию и ткнул в небо пальцем.
Хотя, скорее, не ткнул, а вознес, и не палец, а перст. Грязный с загнутым нестриженным ногтем, но всё же перст!
    Сотрудники правопорядка уже поравнялись с лавкой, встали радом с грустным юношей, и, так же как и он, склонились над старым питерским бомжом. «Ну, щаз примут» – промелькнуло у меня в голове. Менты постояли в нерешительности пару минут, а потом обратились к объекту своего пристального внимания. Вернее один из них обратился:
— Дядь Миш, ну что Вы, опять за старое?
— Не хорошо так, — добавил второй.
— Вот и я говорю, — всплеснул руками юноша в белой сорочке.
— Да что вы знаете о том, что хорошо, а что плохо?! — Лохматый бродяга приподнялся и, опершись на локоть, с укором воззрел на нежданных гостей, — что вы, обитающие на одной из песчинок в часах  вечности, знаете об истинной этике и сути человеческого бытия?!
   Один из «блюстителей» снял фуражку и почесал макушку, второй просто молча слушал.
— Вот что вы знаете? — продолжил уличный «философ», — Вы же кроме своих уставов и пунктов уголовного кодекса ничего не читали и даже не задумывались. Вас ведь не люди окружают, а гражданские лица и потенциальные правонарушители. У вас ведь нет в бумажках вселенского равновесия, а лишь какой-то иллюзорный правопорядок. Эх! — изменив положение с полулежачего на полусидячее, он продолжил, — Я не просто поваляться сюда ведь пришел, а восполнить ту пустоту бытия, тот диссонанс вселенского равновесия, который образовался, после того, как всем известный нам демиург, не явился сюда, на Васильевский, умирать, хотя должен был. Обязан перед всеми нами. И вот теперь я должен умереть на этой вот лавке, и тогда будет настоящий правопорядок и не на вашем участке, не в этом районе, а во всей вселенной!
   Отойдя от красноречия, старый бродяга скрестил на груди руки и демонстративно отвернулся от стоящих перед ним. Меж тем «ангелы хранители правопорядка» присели на лавку одесную и ошую от философствующего.
— Пойдем, дядь Миш. Давай. Нам уже Серафима звонила – волнуется очень за тебя, — ласково проговорил один.
— И правда, с раннего утра Вас искали, — добавил второй.
Старик, надувшись, молчал. Тогда подключился парняга-белорубашечник:
— Давайте, дядь Миш, я Вам даже обуться помогу.
   После чего он достал из-под скамейки грязные рваные кроссовки, видимо, задвинутые туда своим носителем, и начал напяливать их на ноги бомжу-философу. Тот, вздохнув, поддался и уже через минуту обутый в сопровождении полицейских последовал к выходу из сквера. Проходя мимо меня, один из «эцилоппов» обернулся и как-то пристально вгляделся в мою физиономию, но решил не задерживаться и отправился дальше сопровождать своего более ценного подопечного. Уф! Пронесло. Юноша помахал им ладошкой и, пробурчав что-то вроде «Мне пора… извините…», ускакал в обратную сторону, скрывшись в ближайшей роще. В этот момент клетчатая дама и ее черный спутник, как будто заметили и меня. Почувствовав на себе их взгляды, я невольно потянулся к свои волосам – ну, типа, поправить, вдруг растрепаны. «Вы это, не подумайте чего, я не алкаш какой-то, просто отмечали вчера с приятелями… событие важное… до дому просто не дошел. И ваще у вас тут мосты всегда не вовремя разводят…» – как-то так в голове затренькало. Но женщина с котом уже утратили ко мне интерес, развернулись и отправились в сторону Биржи. Но все-таки я услышал:
— Сонь, ты это, поняла что-нибудь?
— Да бред какой-то.
— Вот и я так подумал.

*Здесь и далее цитируется «Только пепел знает», автор Иосиф Бродский.




                Пробуждение двадцать пятое.

                Утро двоемыслия.


    В Агрохиммашиностроительной академии Днепрокамска «добрые» советские традиции не то, чтоб совсем не канули в Лету в двадцать первом веке, а наоборот – поначалу накрепко законсервировавшись, получили в дальнейшем не совсем логическое, но развитие. Тут проходили почти настоящие комсомольские собрания. Комсомольскими они по названию не были, ибо какой нафиг комсомол в стенах государственного светского учебного заведения, но всех студентов обязали вступать в некое молодежно-патриотическое объединение, со всеми соответствующими съездами, слётами, собраниями и прочими «движо-тусовко-флешмобами», а также обязательными бесплатными работами в пользу родимой Альма-матер, и любимого города. А кто не с нами – тот против нас, а соответственно из единственного городского ВУЗа изгоняется вон, на мороз. Как пояснял по этому поводу апостол Матфей: «Там будет плач и скрежет зубов». Соответственно никому из студентов вылетать из «вышки» не хотелось, а потому каждый, кто с напускным, а кто с реальным комсомольским рвением принимал участие в общественной деятельности. Ну, а особо отличившихся ждали небольшие преференции на зачетах и экзаменах. Ходил слух, что учился некогда в этой академии очень тупой парень – уровня Форреста Гампа или даже хуже – но смог блестяще защитить диплом только благодаря просто фанатично-бессознательному труду в стенах (и вне) института. Он красил стены, пидора… прошу прощение – мыл полы, перекапывал клумбы, переносил мебель любой тяжести, во всех массовках стоял в первом ряду, не курил, не бухал (по крайней мере, не палился), а также носил идеологически правильную прическу и одежду. Вот так! А после окончания академии стал нашим мэром! Да ладно, шучу – хрен знает кем он там стал, и был ли он вообще. Наболтать что угодно могут, только уши подставь. Но, тем не менее, от «общественной нагрузки» в АХМаСе, как сокращенно называют это учебное заведение, убежать было нельзя. Убежать можно было только из самого АХМаСа, но что в Мухосранске, что в Днепрокамске это был не лучший вариант, ну конечно, если ты собирался в этой дыре жить как-то дальше и не соревноваться с другими за престижную должность кассира в Пятёрочке.
    И третьекурсник Семён очень не хотел работать в Пятёрочке, и в армии служить тоже не сильно пылал жаром, а потому хоть и не вполне рьяно и самоотверженно, но брался за какую-никакую общественную работу. Работать малярной кистью, молотком, лопатой, шваброй или иным инструментом, подразумевавшим грубый физический труд, он не очень желал, а потому смог пристроиться на сравнительно блатную работенку в студгазету-стенгазету, с названием просто греющим душу нашему вечноживому вождю: «Искра».
    Не улыбайтесь, так оно и есть, все знают, что если кто-то произносит слово «Искра» вслух, то, освещаемое красным мавзолейским светом, лицо Ильича озаряется блаженной улыбкой. Можно даже провести эксперимент: пусть кто-нибудь из ваших знакомых по предварительной договоренности произнесет это слово, в то время когда вы будете посещать Мавзолей на Красной площади. Только вглядывайтесь внимательней – чаще всего эта улыбка бывает весьма мимолетной. Кто-то спросит – а почему нельзя самому прямо у забальзамированного тела великого пролетарского фараона произнести это слово? Ну, тут всё просто: сфинксы в мундирах не разрешат, они ведь очень так яро бдят покой своего повелителя, и если ты даже только просто задумаешься о том, чтоб произнести это слово в священном месте – сразу выпиз… прошу прошения – выгонят вон!
    Короче, всякими просто нечеловеческими мытарствами смог Сёма попасть в дружную команду АХМаСовской стенгазеты. Команда состояла всего из пяти человек. Главным редактором и по совместительству корректором была Света Засулич. Не удивляйтесь, реально у нее была такая фамилия, совсем не псевдоним. Были так же фотограф Саша Родченко, художник-оформитель-дизайнер Андрюха Вархола и два журналиста-репортера: Ксюша Собакина и наш герой – Семён Нормалис. Странная, скажете, фамилия для простого русского студента. Но тут ничего необычного – дальним предком Семёна был некто то ли из понтийских греков, то ли из беспонтовых испанцев, щаз уже толком не разберешь. То есть сам Сёма был самым обыкновенным русским пареньком – ну просто глубинным расссеянином, не знавшим ни греческого, ни гишпанского, ни какого другого языка, окромя нашенского великого, могучего. Ну, как бы еще малость аглицкий понимал, но в основном на уровне геймеровского жаргона. Но теперь он уже почти год, как прожженный журналюга, ньюсмейкер, фасшейкер. Вот только ему сегодня нужно было прямо «кровь из носа», но сдать редактору подборку плакатных лозунгов, бичующих такую социальную язву как алкоголизм, а у него в блокноте ишо даже «конь не валялся», а в голову не забредала ни единая светлая мыслишка. Можно было, конечно, забить на всякий там креатив и тупо скопипастить нужные тексты из мировой сети, однако Семён был принципиальным противником всякой банальности и дешевого плагиата. Но, ко всему прочему, он еще страдал прокрастинацией, то бишь постоянно всё откладывал на потом, а в самый последний момент, когда наступал просто апокалиптический дедлайн, начинал трудиться, аки пожарник на пожаре и невероятным образом успевал. Ну, по большей части успевал, если положа рука на сердце. И вот сейчас в окно Сёминой комнаты пробивалось робкое, мутное среднеосеннее утро, а Сёма дрых на неразобранной кровати, обутый в кеды и с приспущенными штанами. Ага, вы сразу догадались – он вчера бухал. Ну, типа позвали друззя по пивку, слегка, а слегка не получилось, и вот уже девять ноль два на часах, то бишь проспал уже первую пару, но бог с ней с парой – он сегодня должен был сдать свою подборку редактору, ведь завтра уже стенгазета должна будет украшать стену и тем самым поддержать Всемирный день трезвости и борьбы с алкоголизмом. Но, увы, в борьбе с зеленым змеем, как известно, побеждает зеленый змей. Как вещал знаменитый сатирик: «алкоголь быстро впитался в кору детского головного мозга», и вот мы видим поверженного борца в кедах и приспущенных джинсах. Сёма! Ау! Ахтунг! Вставай! Хватит дрыхнуть! У тебя на смартфоне туева хуча пропущенных сообщений и звонков от твоего редактора. Тебе же уже обещали, что если еще раз запорешь выпуск стенгазеты, тебя вытурят из команды. Обещали ведь? Ну, лежи, лежи… Долежишься!
    И тут неожиданно Сёма просыпается. Наконец-то! Оглядывается, тянется за смартфоном, валяющимся на ковре, смотрит время, а также  количество пропущенных гневных сообщений и понимает, что вот и пистец! Мля, он уже должен сдать готовую подборку антиалкогольных слоганов, а их ишо нет… и где их взять? Ну, где можно взять – вполне ясно. Но так ведь хотелось быть креативным, так хотелось настоящего творчества. А нехай! – ща всё будет! Чашка крепкого кофе, так… включаем комп, так… сука,  Ворд медленно грузится. А пока тот грузится, уже в похмельной голове что-то заерзало, что-то начало рождаться. Ага, вот – держите!

Меньше пива – больше позитива!
Пьющий водку к Харону в лодку!
Буржуйский виски – здоровью риски!
Купил коньяк – все деньги кряк!
Бухал вино – упал на дно!
Мексиканская текила столько жизней загубила!
В нос бьет шампань, косеет пьянь!
Сегодня ром, а завтра в гроб (хм, плохо рифмуется, но ладно)
Портвишок нам не дружок!
Самогон из дома вон!
Сегодня пьешь абсент, а завтра психушки пациент.
Джин для скотин!
Кто выпил сидр, тот гад и пид… (ладно, тут потом исправим)

    Было, конечно, еще много всяких достойных упоминания напитков, но вот времени не было от слова «совсем». А потому Сёма скинул готовую подборку на мэйл Свете Засулич и, умывшись, побежал в свой АХМаС, что располагался в двух кварталах от дома. Середина осени выдалась на удивление теплой и временами солнечной. Здороваясь с охранником на входе в академию, вдруг вспомнил Оззи Осборна: «Я не пью воду – в ней ср*т  и *бутся рыбы…». Но это в стенгазету вряд ли попадет.




                Пробуждение двадцать шестое.

                Замерзшее утро.

    Белый октябрь, снежный октябрь. В тот год снег выпал рано и уже в последнюю неделю второго осеннего месяца установилась морозная погодка, которая, впрочем, после целого сезона промозглости была даже в радость. Меня только что вытурили из колледжа, где я активно старался освоить новую модную профессию менеджера. Нет, дело было совсем не в какой-то там успеваемости – учился я средне, как и большинство – просто у меня произошел конфликт с одной зловредной теткой, которая была нашей зав.кафедрой. Я недолюбливал ее за непробиваемую совковость и нарочитую консервативность, она меня просто презирала за мой внешний вид. Я ведь в ту пору носил длинные волосы, рваные джинсы, которые тогда еще не понацепляло всякое колхозное быдло, следуя веяньям капризной моды. Джинсовая рванина служили даже неким вызовом общественности и признаком неформальных взглядов. Во как! А еще той грымзе очень не нравился металл, который я не только слушал, но и носил футболку с черепом и надписью «Megadeth». Долго терпел ее придирки и выволочки, но как-то сорвался, нагрубил. Видимо, этого она и ждала. Долбанная провокаторша.  Через час я был уже в кабинете директрисы, а через два уже держал в руках копию приказа об отчислении. Быстренько они. Ну и хрен с ними. Дэйв Мастейн вон даже школу не окончил, и ничё, поднялся так нормально. Рок-н-ролл форева! Но если рок-н-ролл жив, то я уже… ну, не мертв, как бы, но изгнан из коллледжа, и вот стоял, курил возле подъезда, наслаждаясь суетливым солнечным утром и первым снежком, который припорошил всё в округе, попутно размышляя, как сообщить родокам о том, что меня отчислили, и еще нужно было придумать какую-то версию, где я шатался этой ночью и почему не позвонил. Мать будет в истерике, отец в гневе, сестре пофиг. Моей младшей сеструхе уже давно всё пофиг, она оканчивает школу и собирается в Москву. МГУ ждет. Она всегда была очень правильной девочкой и, в отличие от меня, предков никогда не огорчала. Почти никогда, но теперь она уже без пяти минут студентка ооочень престижного журфака самого крутого отечественного ВУЗа. Нет, еще не поступила, но уверена – золотая медалистка ( теоретически, но все в семье уверены ), как-никак. Ну, удачи! Попутного ветра в спину! Блинн, а мне вот сейчас изображать виноватого царевича Алексея пред грозны очи сиятельных родителей. Допрос окончится казнью. Мля. Докуриваю и ныряю в темноту подъезда.
    На удивление, родители среагировали как-то сдержанно, конечно прозвучали некоторые обидные эпитеты в мой адрес, но в целом всё свелось к выстраданной аксиоме, согласно которой от меня и ожидать было нечего. Я удалился в  свою комнату, нацепил наушники и врубил любимую музыку…
No escaping pain,
You belong to me.
Clingin' on to life,
By the skin o' my teeth.*

    А еще, кажется, проканала отмазка: «Я этой ночью не пришел домой и не позвонил, потому что очень переживал из-за отчисления, бродил по улицам и хотел умереть…». Маму особенно зацепило, она сентиментальная, даже слезу пустила. Ночь на самом деле прошла весело. Тогда был у меня дружок Влад, старше меня на пару годков, корешил с местными гопниками, тяготел к криминалу, но вот как-то сдружились, хотя с такими как он никогда не вожусь, впрочем, и он с такими как я. Просто как-то подрабатывали вместе на стройке, я помог ему умыкнуть какой-то кабель. Он со мной потом честно выручкой поделился. Безбашенный чувак, впрочем, я был в чем-то таким же. Влад тогда на герыч подсел и зависал в разных притонах. В один из таких и меня пригласил. Ничё так компашка была. Я белого попробовал и понял – не моё. Лучше пивасика выпить. На крайняк можно дурь выкурить, по кругу пущенную, и только. Так что не особо я там залипал. Но была там еще одна прикольная девчонка с просто декадентской синюшной внешностью и невообразимо огромными глазами. Олеся. Ага, живет в подмосковном полесье кудесница леса Олеся. Олеся, Олеся, Олеся… Сука… не любила она эту песню. Я ж не знал, напел как-то – ее аж передернуло. Хотя, может, и не в песне дело, знаю, есть люди, которые меня просто на дух не переносят. Мир как будто делится на две части: одна половина населения мне очень так симпатизирует по непонятной причине, другая половина меня просто люто ненавидит, тоже по непонятной мне причине. Олеся была явно из второй, хотя, может и не совсем – наверное, где-то посередине. Ну, вот если бы любила или ненавидела – тут бы всё понял, а она, как ни странно, была как-то равнодушна. Впрочем, и этому были причины. Она любила исключительно плохих парней. Чем хуже – тем лучше. А я не был для нее достаточно плох, для нее я был просто лох. Были там еще какие-то вечно веселые персонажики – сейчас даже имен не вспомню – с ними и отжигал той ночкой.
    Через полгода я с этой поднадоевшей компашкой расстанусь, а через десять лет случайно встречу позабытого дружка Влада, который за это время успеет отсидеть в тюрьме, успеет жениться и расстаться с наркозависимостью, успеет даже поседеть и удариться в фанатичную веру в Бога… в общем, разговорились, тепло, грустно, спонтанно. «Олеся? Ах, эта… Да уже лет десять, как отъехала – передознулась, вроде. Стремная девчонка была».

________________________________________________________
*Skin O 'My Teeth (Megadeth)




                Пробуждение двадцать седьмое.

                Не того разбудили.

    «Синдром Иванова – одна из редких разновидностей невроза навязчивых состояний. Так же как и обычные «навязчивые состояния», характеризуется наличием тягостных, неприятных и нередко даже абсурдных мыслей, страхов, воспоминаний, возникающих в сознании непроизвольно, при которых человек или близкое к человеку гуманоидное существо испытывает постоянное внутреннее стремление им противостоять. Как правило, они сопровождаются навязчивыми действиями – ритуалами. Выполнение этих ритуалов обычно не приносит полного облегчения, и они повторяются снова и снова. Но, в отличие от стандартных «навязчивых состояний», проявления синдрома Иванова было замечено лишь в замкнутых пространствах космических станций, или инопланетных колоний. Синдром крайне патологичен и сопровождается неконтролируемой агрессией. В настоящий момент до конца не изучен. Проводятся исследования».
    Господи, как коротко и несущественно! До того, как я принял участие в миссии, я столько наслушался про эту хрень. Столько инфы перелопатил, столько экспертов пересмотрел и переслушал. А как попал на Парнас, так просто – одна из форм невроза навязчивых состояний! Зашибись! Как всё просто – обычный невроз и не более. Успокоили. Отпустило сразу. Полегчало.

— Сэм, ты задолбал уже бубнить! Всех, блин, разбудил!
— Прошу прощения, я не специально.

    Твою ж мать – еще только шесть! Что это со мной? Что, что – навязчивость! Невроз! Ха-ха! Шучу, конечно. Просто я лишь вторую неделю в этой колонии и еще не адаптировался. Здесь, на планете Глизе, день в три раза длиннее земного, и трудно привыкнуть, трудно вписать свои суточные ритмы в ритмы колонии. Иной раз чувствуешь себя какой-то сомнамбулой – не замечаешь, что делаешь и что говоришь. Вот только сейчас был уверен, что это просто мои мысли в моей голове, а я их, оказывается, вслух произнес. Блин, как неловко. Надо попробовать уснуть. Еще рано, еще так рано…
 — Сэм. Эй, дружище, просыпайся уже! — голос прорвался сквозь плотную пелену сумбурных отрывистых снов.
— Я здесь, я в порядке, — бубню, не совсем еще проснувшись и приземлившись, или приглезившись – да, да, я всё еще на другой планете – в свою теперь уже повседневную обстановку.
— Давай, по-быренькому за стол, на завтрак у нас сегодня всего лишь пятнадцать минут, потом спецосмотр.
— Да, да, я сейчас.
    Действительность теперь окончательно овладела моим сознанием. Мои сны неизменно относят меня назад – за десятки световых лет на Землю. Но вот я опять на Глизе, в колонии FT791216, прозванной поселенцами Парнас. Интересно, кто-то из этих креативщиков был поэтом или поклонником античной Эллады? Парнас, Парнас – не в бровь, а в глаз. Ха, вот и я заговорил в рифму.
   Завтрак, как всегда отвратителен и скучен. Скучный завтрак – интересный эпитет, но, впрочем, по-иному не назовешь. Видимо, планируя эту экспедицию, никто не учел обычные человеческие радости от вкусной пищи. Пища должна иметь хоть какой-то вкус, а это серое месиво столь же отвратительно на вид, сколь и на вкус. Понятно, что думали в первую очередь о хранении и транспортировке. В первый же год создания колонии начали выращивать томаты, картофель и баклажаны, но и эти овощи-пришельцы оказались совершенно невкусными, как будто семена, оторвавшись от Земли-матушки, вдруг утратили способность передавать хоть какой-то вкус, вкус привычный для каждого землянина. Слава богу, хоть томаты остались такими же красными, не перекрасились во всё то серое, что теперь нас окружает.
   Внезапно оглядываюсь. Слава богу, вроде, не вслух. Все сидят себе на своих раскладных лавках и пожевывают свой насыщенный протеинами отвратительный завтрак. Если бы я опять нечаянно размышлял вслух, то мне бы указали. А раз все молчат, значит всё норм.
   После увлекательного завтрака выдался не менее увлекательный медосмотр. Сегодня этот осмотр с приставкой «спец». По сути, медосмотры у нас бывают ежедневно – специальные биометрические датчики, установленные в наших колониальных шмотках, подают данные о нашей температуре, пульсе и прочем в специальный комп, который ежедневно отслеживает и анализирует изменения в нашем здоровье. Еженедельно нас еще осматривает наш колониальный врач, но раз в месяц бывает этот самый «спецосмотр». Тот же самый осмотр, но более пристальный. Оюнбат – так зовут нашего здравохранителя, монотонно, с непроницаемым взглядом суперузких глаз задает разные вопросы, вбивает всё это в свой невидимый «лэп». Я знаю, что эти данные в тот же день отправляются на Землю, где очень пристально следят за нами.
— Юн! — этим обращением я вывожу эскулапа из привычного медитативного оцепенения. — Как ты считаешь, синдром ИванОва – выдумка, миф, сплетни? Или реально такое бывает?
   Юн – так сократили у нас имя Оюнбат – закрывает «лэп» и, подумав минуту-другую – он имеют привычку никогда не отвечать сразу – выдает:
— Честно говоря, я недавно работаю в этой колонии, и в моей практике такого не случалось. Но, — задумчиво почесывает свою лысину. — у синдрома ИвАнова есть научные обоснования и подтвержденные случаи.
   Он специально очень акцентированно ставит ударение в названии синдрома на первом слоге. Интересно почему? Как будто прочитав мои мысли, Юн поясняет:
— Доктор Станимир ИвАнов — знаменитый болгарский ученый-психопрактик, впервые описавший это состояние. — Повисла короткая пауза, после которой последовало уточнение. — У русских ИванОв, а у болгар ИвАнов.
— Вот оно как, а я думал, что он русский. — Я, конечно, ни хрена не знаю, кем был там этот Иванов, и в чем разница между русскими и болгарами, но не подаю вида.
   Как-то давно, назовем это «в прошлой жизни», мне встречался один ИванОв. Странный был чувак – чернокожий парень, двухметрового роста, не любивший никакой спорт, кроме шахмат, если, конечно, шахматы можно назвать спортом. Появился в нашем классе внезапно, когда я уже оканчивал старшую школу. Его родаки переехали к нам в Плимут из Арканзасской глубинки, из какого-то задрипанного городка, название которого я, хоть убей, никогда не вспомню. Он был молчалив и даже, можно сказать, замкнут. Когда похожие на него большие парни гоняли в футбол или баскетбол, он часами втыкал в доску расписанную черными и белыми квадратиками, или просиживал за какими-то заумными пособиями по игре в шахматы. А еще он всем говорил, что он русский. Вот прикол! Через год он исчез так же внезапно, как и появился. А потом еще через какое-то время в выпуске новостей я услышал, что Виктор Иванов стал новым чемпионом мира по шахматам. Ха! Тот самый долговязый черный русский парень теперь чемпион мира.
— Мой предшественник, доктор Эллис, — Юн продолжил, прервав мои воспоминания. — описывал один случай, имевший место быть в этой колонии, который с некоторыми оговорками тоже можно отнести к СВНС, то есть к синдрому внеземных навязчивых состояний, более известному, как Синдром ИвАнова. Шесть лет назад сюда прибыл один ученый ботаник, специалист по экстремальному выращиванию разных агрокультур. Вроде, быстро адаптировался и поначалу выглядел вполне нормальным, но со временем стали наблюдаться некоторые нарушения в поведении и общении с остальными поселенцами: он стал замкнутым и при возможности избегал любого общения, и даже нахождения с кем-то в одном помещении, что, как понимаете,  — на широком красном лице доктора промелькнула ухмылка. — в ограниченном пространстве этой колонии практически невозможно.
  Да уж, пространство тут ограничено, аж дальше некуда! Когда я решил стать колонистом и подал заявку, мной двигал не просто сильный интерес. Когда-то я задался целью объездить весь мир и мне это удалось. Правда, под миром я поначалу понимал планету Земля. Где я только не побывал – мало кто хоть примерно может представить, что такие страны, города и просто места существуют. Я ночевал в пустыне под открытым небом, я охотничьим ножом нацарапывал свое имя в пещере, в которой до меня побывало лишь пару человек. Я пил самый ядреный алкоголь в затерянных трущобах за одним столом с преступником, разыскиваемым в сотне стран. Меня принимали, как короля в хижине вождя последнего затерянного племени, а однажды провел, пусть и не по своей воле, три дня на необитаемом острове посреди океана. Я взбирался на самые высокие горы и супернебоскребы. Я, бывало, видел за один день по три восхода и заката, а из жаркого тропического пекла не раз попадал в зубодробительный арктический холод и также обратно. И вот как-то я просто споткнулся о яркую манящую рекламу полета на Глизе. Обещали жизнь в огромной, я повторю –  ОГРОМНОЙ колонии на поверхности далекой планеты, которая, словно сестра-близняшка нашей Земли, просто создана для жизни. Тут и комфортная температура, и атмосфера, и даже воздух, по составу почти похожий на земной. Много там стояло этих «почти», но я почему-то сразу не обратил внимания. И вот я загорелся – я просто спал и видел себя уже среди колонистов этой далекой неизведанной, но такой человеколюбивой планеты. Глизе! С таким наслаждением я произносил это название, ударяя языком о сомкнутые зубы на бесконечном «З». Был очень строгий отбор и реально адский конкурс на место одного из десяти новых колонистов, которым суждено отправиться с четвертой экспедицией на эту далекую планету. О, тут важно было абсолютно всё – здоровье, интеллект, образование, практические навыки чуть ли не во всех областях, быстрота социальной адаптации, способность к выживанию и приспособленность к любым условиям, а также много и много чего еще.
   Когда я обогнал сотни, а то и тысячи других претендентов и застолбил себе место на межпланетном челноке, то был счастлив как никогда.  Когда же прибыл на эту столь желанную планету, проведя в гибернации несколько лет, как какой-то коматозник на койке в реанимации, то понял, что поговорка «бойтесь своих желаний – они могут исполниться» не так далека от жизни. Сука! Вот тебе и «почти»! Многие годы мне теперь придется провести в отдаленной колонии, где почти комфортно и почти пригодно для жизни, почти как на Земле. Есть, конечно, некоторые маленькие неприятности, как то – почти земная атмосфера готова расплющить тебя в кровавый блин, а почти земной воздух разорвет твои легкие с первым же вздохом, выйди ты совсем ненадолго из-под защитного купола колонии без специального скафандра. Но это всё фигня, ведь жизнь в почти дружелюбном коллективе почти лучших специалистов в разных областях почти нужных знаний под покровом почти просторной и почти безопасной колонии – что еще нужно для истинного романтика?! И я уже месяц как почти счастлив от своего самого незабываемого путешествия. М-да, хоть путешествие просто незабываемо без всяких «почти» – если выживу, не забуду никогда! А еще с первого дня не отпускает чувство, что это уже когда-то было. Наверное, такое дежавю у заядлых путешественников как профессиональная болезнь.
— Что вы сказали? — голос Юна просто вытащил меня со дна неприятных размышлений.
— Я? Ничего…
   Но недоверчивый взгляд врачевателя дает понять что, что-то я все-таки сказал. Блиннн, я опять всё это вслух!
— У вас всё в относительном порядке. Можете быть свободны.
— А что там с тем поехавшим ботаником?
— Вы меня совсем не слушали?
— Извините, отвлекся… задумался.
  Док откладывает в сторону «лэп», всовывает свои ладони в карманы комбинезона, и, слегка раскачиваясь взад вперед, проговаривает:
— Так вот, стал замкнутым и при возможности избегал любого общения и даже нахождения с кем-то в одном помещении. Его мучала бессонница и панические атаки. Появились признаки неадекватного поведения, а также странности в формировании речи и манере одеваться. После того, как он попробовал без соответствующего разрешения проникнуть в оружейную комнату, и завладеть хранящимся там оружием, его отстранили от работы, изолировали в специальном помещении, ввели за ним круглосуточное наблюдение, а после прибытия очередного борта с земли, оправили домой. Вот собственно и всё. — Юн перестает раскачиваться, вынимает правую руку из кармана и чешет переносицу — А что было дальше с ним, то есть, после прибытия на Землю, мы знаем лишь по слухам и это всё не точно.
— Ну, а всё-таки – что известно? — Мой интерес сейчас кажется весьма искренним.
— Говорят разное. Мои сведения почерпнуты из рассказов ваших коллег – вновь прибывших. Так один из них уверял меня, что он до сих пор проходит реабилитацию в специальном психоневрологическом центре, а другой меня уверял в том, что ему на Земле сразу полегчало и после непродолжительных процедур по восстановлению и адаптации, он вернулся к прежней жизни. Как вы понимаете, оба заявления взаимоисключающи, но, как ни странно, оба рассказчика уверяют в том, что их сведения самые верные и не являются вымыслами или непроверенными слухами.
   Меня не очень интересует то, кем из моих коллег были те рассказчики – тут в замкнутом пространстве колонии, многие любят сочинять всякие неправдоподобные истории, наверное, так легче проводить время в «почти комфортных» условиях – меня более волнует другое.
— Док, а у нас разве есть оружейная комната?
— Да есть. Вас это интересует?
— Не очень, просто удивился – на кой черт она нужна? От воинственных инопланетян что ль отбиваться?
— Конечно, нет. — Юн широко улыбается. — Хоть на Глизе и найдены некоторые примитивные формы жизни, но о разумных существах или хотя бы о каких-то опасных видах мы говорить не можем. Еще до первой высадки исследовательской группы, эта планета была вся вдоль и поперек прочесана разного рода зондами и глизоходами, которые собрали всю информацию, как с поверхности, так и глубже. Так мы получили сведения о том, что жизнь здесь есть. Но всё живое пока напоминает то, что обитало на Земле в самом раннем палеозое. Так что будьте спокойны. Впрочем, уверен, вы всё это знали и до прибытия сюда, ведь без соответствующих знаний о планете вас сюда бы и не допустили. Не так ли?
— Да, это так! — спешу ответить, хотя вопрос, кажется, был риторическим. Но все ж задумываюсь: А чего это он спрашивает? Проверяет? Или раньше было как-то иначе?
— Ну, так вот, — Продолжает мой собеседник. —  оружие, как вы поняли, в колонии имеется, но его мало и доступ к нему есть лишь у ограниченного круга людей, отвечающих за безопасность. И связано это отнюдь не с какими-то местными существами, а с пришельцами – то есть с нами. Ведь, несмотря на тщательный отбор и проверки, в колонию могут попасть некоторые личности, которые внезапно, в какой-то момент своего пребывания, вдруг станут представлять какую-либо угрозу для других людей или вообще для существования колонии. Вы меня понимаете?
— Конечно, док!
— Ну, тогда собственно и всё. Есть еще вопросы?
— Слушайте, а какие были странности в манере одеваться у того чувака? — произнося вопрос я как-то натужно улыбаюсь.
— Хм, — док улыбается в ответ тоже как-то натужно. —  понимаете, так часто карикатурно и даже шаблонно изображаются в медийном пространстве всякие параноики, что может показаться шуткой, но, тем не менее – он носил на голове шапочку из фольги. Да-да, не смейтесь, он в одном из отсеков термокамеры разобрал обшивку, и извлек оттуда кусок алюминиевой фольги, из которой изготовил себе некое подобие головного убора, который не снимал даже когда ложился спать. Хотя, как уже говорил – со сном у него тоже было всё плохо.
— Офигеть! — невольно выпаливаю я. — А зачем это? Он как-то объяснял?
— Да, конечно, доктору Эллису довелось с ним переговорить перед тем, как его изолировали.
— И?
— Он заявил, что среди колонистов присутствуют внедренные пришельцы, которые здорово умеют мимикрировать под обычных землян. Так вот, эти зловредные инопланетные существа как бы имеют способность читать мысли, и не только – они даже умеют внушать их. А вот шапочка из фольги от этого очень эффективно защищает. Так и сказал.
— Док, а почему он ему, ну этому…  Эллису, такое поведал? Он не боялся, что тот тоже из этих – из зловредных пришельцев?
Юн опять улыбается:
— О, нет. По словам доктора Эллиса, больной считал его одним из тех, кого в иноземном происхождении подозревает меньше всего. Хотя, подозревал он в принципе абсолютно всех.
— О! Доку повезло.
— Ну, если это так можно назвать, — Юн непроизвольно зевает. — А когда этого, как вы выразились, «поехавшего ботаника» грузили на корабль, он даже сказал доктору: «Берегите себя. Пусть вам сейчас кажется, что всё это бред помешанного, но это не так. Они здесь. Они очень хитры. Будьте начеку».
— Это прям дословно?
— Конечно.
— У вас хорошая память.
— Немногое, чем сейчас могу похвастаться.
— Спасибо, док.
— До свиданья. Не болейте.
— До свиданья!


   Этой ночью меня мучала бессонница, а в минуты коротких провалов в сон, виделся доктор Оюнбат в смешной шапочке из фольги, заговорщическим шепотом повторявший: «Они очень хитры. Будьте начеку!». Впервые мой сон не был связан с чем-то земным. Прогресс. Пробуждение и восприятие реальности уже не было столь неприятным как прежде – после сумбурной ночи подъем с вливанием в суету жизни колонии показались весьма желанными. Но только до завтрака. Серая безвкусная пища, серые бесформенные лица, пустые разговоры и … И пристальный взгляд. А чего это младший техник так на меня смотрит? Вот что это он на меня уставился так? Нет, я не произношу сейчас ничего, мои мысли лишь в моей голове. Мое лицо не выражает какие-либо странные эмоции, а моя рука просто сжимают вилку. Просто вилку, просто сжимает…
    Интересно было слушать россказни дока: странное поведение, странная манера одеваться, странные слова напоследок. Легко списать всё на временное помешательство, на неподготовленность к длительному пребыванию в ограниченном пространстве далеко от земли. Можно также подогнать влияние особых еще неисследованных полей новой планеты. Можно многое сюда вставить. Ну, поехал ботаник и всё тут, а обитатели колонии ни при чем. «А вот мой предшественник рассказал. А вот дошли слухи». Мы уже давно не живем в то время, когда кого-то интересуют слухи или рассказы, приправленные субъективным восприятием. Информация с земли приходит без задержек и искажений. Просто не у всех есть к ней доступ. Просто не все должны иметь  такую возможность. Кстати, он даже ни разу не назвал имени того поселенца, якобы словившего синдром ИванОва, ну или ИвАнова – не суть важно. Сэмюэл Вуд. Доктор Сэмюэл Вуд из Плимута, штат Массачусетс. Когда-то он был обычным путешественником и натуралистом. Когда-то он был, как я. Когда-то он прилетел впервые.




Пробуждение двадцать восьмое.


Прямо с утра.


    Когда в наше село приехал первый почтальон, мы все очень так растерялись, многие даже, я бы сказал, напугались. За все свои пятнадцать лет жизни я ни разу не видал почтальонов. Дед как-то рассказывал,  дескать, давным-давно в нашем селе и во многих соседних сёлах водились почтальоны, они держали в страхе всех жителей, они разъезжали по улицам на тройках, сшибая всех зазевавшихся прохожих и давили домашнюю птицу. А ещё они любили вламываться в хаты односельчан и, угрожая оружием, заставляли писать письма невесть кому, и даже собирать посылки и бандероли с ценными вещами или продуктами, также непонятно для кого и зачем. Такой беспредел продолжался несколько лет, пока из райцентра не приехал помощник главного справника и не выписал специальное постановление: «Почтальонов изгнать!». После чего жители села собрались на сезонную сходку и пригласили на неё почтальонов. Этим лиходеям тогда зачитали постановление и всем миром да хором сказали: «Уходите!». Почтальоны погрузились в свои тройки и уехали. Так же поступили и в соседних сёлах. В общем, очистился край от энтой нечисти.  И более их нигде не видели, ну, по крайней мере, лет так пятьдесят. А тут вот, на тебе! Средь бела дня, или вернее – розова утра, заявляется один такой! Времечко было ранее-преранее – только петухи пропели. А он раз и нарисовался прямо посреди центральной улицы. Правда, был без тройки и без оружия, но всё же. Стоит этакий нахальный и грязным пальцем в носу ковыряет. Картуз на нём с кокардой в виде двух перекрещенных дудок, одет в резиновый макинтош, а на плече висит огроменная холщовая сумка. Первой его увидала бабка Фридриховна, она неподалеку в канаве валялась. Шла домой с попойки, так и не дошла. А как проснулась, как отекшие вежды разлепила, так и увидала этого «анчихриста». Вскочила, завыла и побежала по селу трезвонить. Думаю, если бы в той канаве какая молодуха отлёживалась, то она бы панику не стала разводить, ибо откудава ей знать как выглядит настоящий почтальон, а бабка Фридриховна ещё не забыла каковы оные из себя. Как она сказала потом: «Я настоящего почтальона за километру распознаю! Я его окаянного даже слепая в темноте различу!»
   Поначалу, конечно, ей никто не поверил. «Ага!» – сказали – «Иди, бабушка, проспись после перепою! Энто ты не почтаря видела, а глюк. Допилась до чертей!». Но потом почтальон стал внезапно появляться в разных местах деревни. То на гумне его видели, то на току, у клуба тоже засветился, а раз даже по полю вышагивал, гордо помахивая своей сумкой и приминая колосья. В общем, многие уже его успели повстречать, и по описанию был совсем  таким, каким его Фридриховна обрисовала. Вот и я тоже этого почтаря увидал.  Дело так было. Тутуйка, дружок мой, сегодня прибегает и колотит в ставень. Я ему: «Чего шумишь, недосранок?! Заря только зачинается, доспать не даешь». А он мне: «Собирайся, Макуха! А то так всё на свете проспишь.  Там почтарь у колодца шныряет. Айда, посмотрим!». Я прямо как был в одном исподнем, так и побёг за Тутуйкой. Прибегаем, значит, к свиночерпенному колодцу, а там он самый – настоящий почтальон! Ходит такой вокруг журавля кругами да под нос что-то бормочет. Ведро давно с журавля кто-то упёр, и чтоб зачерпнуть водицы, нужно со своим приходить. А что, ежели будет общее для всех – так ведь каждый может подойти и напиться. А на кой это надо?  Нет уж, братец, тащи свое ведро и пей сколько хошь, а то и в дом водицы студеной натаскай. А этот вот ходит тут, словно ищет чего, сразу видно – чужак. Не знает, что общих ведер не бывает в хорошем селе. Странный человек. Картуз у него в кулаке зажат, а на носу – ой, господи! И высказать-то срамотно – очки нацеплены. Очки, ребята! А ведь еще на маёвке наш Выпрямитель сказывал: «Грех великий – глаза свои стёклами прикрывать! Мардук тогда в душу глядеть не могёт. А ещё эти грешные стёкла мир божий искривляют и не дают истину узреть! Всяк, кто носит эти богомерзкие кругляки, будет вечно от холода в аду мучиться». У нас, правда, сроду очков никто не носил. Очки – вещь дорогая, мало кому по карману. Я вот разок на ярмарке видал такие штуки. По весне как-то с батей ездили мы в Заречье на большую ярмарку, и там один торговец чернявый – по виду совсем не местный, да и на нашем почти не бельмес – очками торговал. Было у него их аж дюжина, не меньше. Все подходили и спрашивали: «Уважаемый, а что энто такое? Чем торгуешь, сердешный?». А тот: «Ацки короший! Покупайн ацки! Глаз корош видет!». Но как узнали цену, так и разошлись все, плюнув сгоряча. А чернявый утерся и продолжил дальше торговать, как ни в чём не бывало. Я подумал тогда ещё: «Почто они столько стоют?!». Нонче уже дюже так утрудюсь сказать сколько тот запросил, но точно помню – ооочень много было!  Хотя, порой вкрадывается подозрение – а, может, и не много-то было, просто тот чёрт косноязычный нормально цифру-то выговорить не мог. А всем зевакам послышалось невесть что, а переспрашивать постеснялись. Вот и пошли трепаться, загибая то одно, то другое, в итоге слухи возвели сумму до неприличных и даже опасных размеров. А потом еще обиделись как-то все ярмарочники разом, похватали колья и побили того очкового купца. Товар его поломали, лавку его сожгли. Ибо неча на честной народ такое смущение наводить!
   Отсель прошло немало времени, забыли мы уже и про тот случай, и про того чернявого очкового спекулянта, а тут хоп и маёвка организовалась, и наш Выпрямитель с кривым посохом пожаловал. Вышел такой на лобное место и проповедь молвил. Эх, мудрый же у нас Выпрямитель! И вообще святой человек. Давно заведено – всё, что Он говорит нам, то слова божьи! Ведь великий Мардук его устами вещает. Выпрямитель один у нас грамотный, один только могёт Святые Писания читать. И нас, тёмных, учит, сколько сил Мардуком дано. В общем, начал проповедь, как и всегда, так: «Как изрек Великий Отец Вседержитель, на вавилонских водах сидящий, небо десницею подпирающий, а шуйцей карающий нечестивцев: Тебя, сын мой, избираю я Выпрямителем неразумных чад моих, тебя провозглашаю своим посланником. Всё кривое тебе будет дано выпрямить, всё согбенное распрямить, всё неровное запрямить. И кто послушает слов твоих, тот послушает Меня Бога Всемудрого, а кто не послушает слов твоих, тот отринет Меня Бога Всемогущего и милость Мою во веки веков!». А потом он и поведал нам про грешные стёкла, сиречь кругляки богомерзкие, с которыми одна дорога – в ад, в холод болючий да скорбь вечную.
   Да-да, вот такие дела. Я уже много его проповедей заучил. Есть у меня такая мечта, хоть и грешная, может, да и тщеславная малость, но всё же… Хочу я тоже стать Выпрямителем. А что?! Наш нынешний выпрямитель не бессмертный-то,  да и стар он уже. Вот как откроется ему, что пора отправляться в вечные чертоги Мардука, так будет он искать себе сменщика, того, кто смышлён, того чье сердце не лукаво, того кто возлюбил истину, и возненавидел грех. А я как раз из таких. А я как раз и проповеди уже выучил. Вот так! Эх, только бы приметил меня Выпрямитель, только бы угадал мое чистое сердце и веру истовую! Радость была бы поболее, чем когда у наших соседей корова померла. А то была радость – аж праздник. Приходит как-то батя, сам в умат, пошатывается, а улыбка, как солнце, сияет. Маманя его и спрашивает: «Ты чего это, синяк колченогий, щеришься, что аж лыбой косяки зацепил?». А он ей: «Не бухти, потаскуха, с радостью я пришёл. Накрывай стол, ща отмечать будем!». А она: «А что отмечать-то, пёс ты шелудивый? Выкладывай давай!». Он: «Я те выложу ща! Так выложу, что сама выложишься. Ладно, некогда мне с тобой, с дурой, лаяться. Слухайте, рОдные мои! У соседа нашего Генриховича корова сдохла сегодня!». Вот это радость была, так радость! Праздновали аж два дня. Но, всё ж, если Выпрямитель меня к себе в подпаски возьмёт – радости будет поболее. Вот такие думки.
   А тут этот бес очкастый, почтарь, так и ходит вокруг колодца. Ей-богу, замышляет что-то нехорошее. И видно как за стеклами этими в глазах его бесовской пламень полыхает. От скверной души и взгляд нечист. Вот под ногами, гляжу, камень пудовый, да обломок оглобли валяются – не иначе, как знамение от самого Мардука.
— Эй, Тутуйка, бери оглоблю, а я камень – сейчас мы кой-кого выпрямим!







                Пробуждение двадцать девятое.

                Предшедевральная консультация.




Эй, художник, проснись! Ты опять задремал на приеме у Бога. Ты не подготовился к самой важной в твоей жизни консультации. Ты опять гужбанил всю ночь с какими-то полусумасшедшими маргиналами, восторженно упивающимися халявным бухлишком, которым ты широкодушевно угощал случайных знакомых в местном кабаке. Ты требовал шампанского и пил отвратительную Дербентскую шипучку, беспардонно назвавшуюся сим гордым именем. Ты всем рассказывал, что у тебя в роду были гусары, а потому игристое тебе необходимо, как воздух. Что, не так всё было? Какая-то местная прошмандовка назвала тебя мастером, а ты ее своей Маргаритой. Ты серьезно?! О, ты тогда еще не был пьян, или почти не был. Какого черта ты прицепился к этой синявке?  Ты читал ей вслух стихи Блока, объявляя их своими собственосочиненными. Ты рассказывал ей о своей дружбе с Федерико Феллини, который, между прочим, умер в тот же год, когда ты родился. Но благо, эта девка понятия не имела, кто такой Феллини, хоть и звучала эта фамилия как-то респектабельно и высокосветно. Кстати, это она под утро тебя донесла до двери твоей квартиры, правда, предварительно вытащив у тебя из кармана мобильник и оставшиеся две мятые тыщонки. Ключи ты где-то сам потерял, а потому уснул, свернувшись калачиком на коврике у порога. Ну, а в девять часов, ноль минут у тебя была запланирована консультация. И ни у кого-то там, а у самого Всевышнего. Все ведь знают – когда остается один шаг до гениальности, Бог приглашает в свои чертоги на консультацию. Ты начал писать какой-то шедевр, ты долго замышлял это, долго вертел в своем воображении концепцию и образы, и вот появились первые эскизы. А дальше… А что дальше? Уже по первым наброскам и мазкам видно, что сейчас вот-вот родится шедевр! Но ты не торопишься, ты никогда и никуда не торопишься, твоя прокрастинация как часть твоего таланта. Многие гении оставили свои работы незавершенными и не потому, что не хватило времени или в виду непреодолимых внезапностей, нет, они просто не торопились, они вначале яростно и безоглядно вырисовывали какую-то часть, а потом несколько лет размышляли или просто на всё забивали. Но твоя работа должна быть окончена – просто суждено родиться на свет новому шедевру, сопоставимому с Моной Лизой да Винчи, Звездной ночью Ван Гога или Герникой Пикассо. Знаешь, они ведь тоже побывали на приеме у Него. Правда, Да Винчи потом сомневался, ибо это казалось ему дьявольским наваждением, ведь так это всё противоречило тому, чему учила церковь, Ван Гог решил, что это всё последствия злоупотребления Абсентом, а Пикассо, будучи убежденным атеистом, пережил сильнейший когнитивный диссонанс и просто выбросил это из своих воспоминаний. Но ты ведь не такой. Да? Ты не пьешь абсент, не балуешься никакой дурью, в Бога, вроде, веришь, но в церковь не частишь, атеизм для тебя – лишь пережиток советского прошлого. В общем, ты готов. Хм, как бы готов. Если бы так сильно не клонило в сон в самый ответственный момент! Эй, гений, проснись! Творец, внемли словам главного Творца! Если ты сейчас не соберешь остатки воли и не сосредоточишься,  потом будешь всю жизнь жалеть, и мучиться сомнениями – а не сон ли это был? Сейчас Святой дух войдет в тебя, и ты станешь новым Помазанником, ты получишь ту инспирацию, которая будет двигать твоими руками и в твою картину войдет жизнь. Ведь что отличает истинный шедевр от просто хорошего рисунка? Ну, что? Всё верно – он живой. Он имеет свою бессмертную душу и это чувствуют все. Не упусти этот шанс. Проснись, живописец! Возможно это твоя последняя аудиенция, а возможно только первая в длинной череде. Кто знает?! Может, ты скоро, подобно Караваджо, с той дешевой проститутки-Маргариты  спишешь новую Мадонну, которой будут восхищаться и которую будут хулить, которой будут поклоняться и которую же ненавидеть. Но твоя голова всё ниже и ниже. Табуретка, которую ты занял возле Господнего престола, очень низка и неудобна, но ты всё равно ухитряешься на ней прикорнуть. Всё кончено. Или завершено? Кто знает! Через несколько часов ты проснешься на пороге своей хрущевской квартирки, почешешь ушибленный бок и пойдешь к соседке за запасным ключом, который ты когда-то предусмотрительно ей оставлял. Правда, этот ключ ты тоже недавно потерял, но ты этого не помнишь. Твоя дверь так ветха, что открыть ее можно просто пинком, так что домой ты сегодня точно попадешь. А потом… Кто знает – получил ли ты помазание? Сохранился ли свет истины в твоей никчемной шалопутной душе? А, может, всё это был обычный сумбурный сон и вообще гениальность – это не про тебя? Я не знаю. Я ведь просто твой внутренний голос, который ты иногда путаешь с белой горячкой. Короче, с добрым утром!




                Пробуждение тридцатое.
                Тысяча одна ночь и одно утро.


   Целых тысячу и одну ночь Шахерезада рассказывала царю Шахрияру сказки, а как минула последняя ночь, и настало утро, ожидавшееся последним в жизни прекрасной сказительницы, сказка обратилась былью. Шахерезада стала царицей, а Шахрияр превратился в нищего дервиша и с котомкой отправился странствовать. Знаете, еще ночью он был великим царем, внушающим страх всем подданным, рогоносцем, отомстившим всем девицам своего царства, полубогом, повелевающим жизнями тысяч людей, а утром проснулся за стенами своего дворца, у восточных ворот среди десятков оборванцев, просящих милостыню, и понял, что он один из них: он был грязен, нечесан, одет в какие-то лохмотья, а на его пальцах вместо драгоценных перстней сверкали струпья и бородавки. Ах, Шахерезада! Вот сука!
 — Но подождите, любезный, ведь всё не так кончилось!
 — Почему вы так считаете?
 — Книга… ну, то произведение… не так оканчивается. Я, конечно, давно читал… но точно помню – в Тысяча и одной ночи другая концовка. Хм. Там царь женится на Шахерезаде и далее, как водится, как подложено, жили они долго и счастливо.

   Я внимательно посмотрел на моего изумленного слушателя и на его менее понимающего о чем идет речь товарища, который только и делал, что скакал своим взглядом от него ко мне и обратно, явно не улавливая сути обсуждения. Ну, точно не читал и не слыхал ни про какую Шахерезаду и Тысячу и одну ночь. Я начал свой рассказ внезапно, обратившись к обычным бесцельновремяправодителям парка Горького, сидевшим на одной скамейке со мной. Почти как булгаковский Воланд с почти как Берлиозом и Бездомным. Но я не спрашивал разрешения и ни к кому не подсаживался. Просто какое-то время мы молча сидели. Я рассматривал афишу, а эти, уткнувшись в свои смартфоны, о чем-то переговаривались. «Наверное, очередной городской сумасшедший или пьяный, решивший пристать» – так можно было обо мне подумать. Но я точно не пьян, так что думайте обо мне первое. «Кто знает, – как говаривал Идрис Шах, – кто сегодня по-настоящему сумасшедший, а кто нет»?
 — Тысяча и одна ночь – это просто литературная мистификация, фальшивка, склеенная французским гламурным шарлатаном Антуаном Галаном из народных сказок, скабрезных анекдотов и базарных сплетен разных провинций Османской империи, приправленная собственным подражательским сочинительством и выданная наивной публике за древний подлинник,  — Я широко и лукаво улыбаюсь моим слушателям, — Так вот, пусть там нет и слова правды – да и какая правда может быть в сказках! – но повествование не выросло на пустом месте. Да, да, Шахерезада была всамделе и Шахрияр жил когда-то – всамделешный такой царь.
— Царь?  — хмыкнул мой второй собеседник, тот, что был доселе молчаливым.
— Ну, не придирайтесь. Так он назван в русском переводе, а по факту – шах, султан, эмир или даже хан какой-нибудь. Не суть важно – просто могущественный правитель, которому жена наставляла рога с каким-то негром, и который превратился в серийного убийцу женоненавистника.
— Ну, ладно, предположим, что так, — вклинился мой второй собеседник, — но вот то, что вы нам сейчас рассказали – это откуда? Откуда такая инфа? Типа есть какие-то «неканонические книги» из серии «Тысяча и одна ночь», или вы сами это сочинили?
— Я сочинил? Хм. Что вы! – не имею оной способности. Я умею лишь рассказывать, в этом мой талант. Да и никаких неканонических Тысячи и одной ночей не существует, потому как и канона-то нет никакого. Поверьте, по миру ходит куча сборников с разным содержанием и под разными названиями, как например «Арабские ночи», и так далее.
   Объясняя всё это, я умеренно жестикулировал и приглядывался к своим неожиданным собеседникам. Они следили за моими движениями, как за ловкими отвлекающими пассами умелого фокусника, прячущего самую суть своего ремесла за подобными отработанными маневрами. Но мне нечего было прятать. Подле меня сидели два парня, на вид не более двадцати – двадцати пяти, оба в синих джинсах и кедах. Тот, что был расположен к разговору – короткопостриженный блондин в сером балахоне-кенгуру, а другой – длинноволосый шатен с прической а ля «предпоследний самурай», то есть патлы убраны в какой-то противный пучок между макушкой и затылком, одетый в черную футболку с надписью «КиШ», таких в народе еще говнорями зовут. Оба были высокого роста и дрищеватого телосложения. В общем, компания не отборная, но что есть. Ведь не аудиторию МГУшников интеллектуалов я намеревался собрать.
—  Так вот, — я продолжил, — то, что я вам рассказываю – такая же правдиво-сказочная концовка, как и та, что вставил в свою книгу Галлан, выдав оную за раннесредневековую, хотя сочинил ее сам и к средневековому арабскому сочинительству она имеет такое же отношение, как «Песнь льда и пламени» Джорджа Мартина к кельтскому эпосу. Но основа всё же была. Измененная, переработанная расширенная до пошлости, но была. Так вот, и у той «Тысячи и одной ночи», которая так даже и не называлась первоначально, но не в этом суть, была своя основа – притча, рассказанная суфиями, и записанная случайными слушателями.
— И что с того? Зачем вы нам это сейчас рассказываете? — перебил меня короткостриженый.
— Да ладно, пусть – интересно же! — встрял пучковолосый.
 Я оглядел своих слушателей, те, переглянувшись, уставились на меня, как бы говоря: «О’кей, трынди дальше»

  Итак, Шахрияр превратился в нищего дервиша и вынужден был отправиться странствовать по разным городам и весям, прося милостыню во имя Аллаха милосердного, как только стража погнала его от ворот города, который некогда был его столицей, города в котором возвышался его величественный и прекрасный дворец. Теперь там восседал другой правитель, правительница. И она повелевала судьбами его подданных. Причем указ о выдворении всех нищих и попрошаек из города издал сам Шахрияр, вчера, когда еще был царем.
   Как это случилось? Как вдруг всемогущий царь сделался дервишем, а сказочница превратилась в царицу? – понять он этого не мог. Это было сродни колдовству или безумию. «Наверное, я сплю, или сошел с ума» – думал поначалу свергнутый царь. Но безумие никак не проходило, а сон что-то слишком затянулся. И вот, уже который год он странствует в лохмотьях под нещадным южным солнцем и печалится о своей участи, но так и не может понять – почему?
   Тем временем Шахерезада объявила о победе матриархата, поставила на все значительные посты и должности при дворе женщин, завела гарем из тысячи и одного мужчины – по числу ночей, в которые она рассказывала сказки бывшему правителю. Наиздавала  целую кучу противоречащих друг другу указов.  И вообще начала творить такую немыслимую даже по сказочным меркам дичь, что ни в какие книги не вставить. А когда пресытилась, когда уже больше ничто ей не доставляло удовольствия, когда все ее, даже самые безумные желания, иссякли, она объявила конкурс сказителей. «Да явятся во дворец к великой и мудрой нашей правительнице сказители. Те, кто смогут развлечь и заинтересовать Ее своими сказками, получат награду – всё царство и царицу в придачу. А те, кто покажутся ей скучны, будут казнены тем способом, что придумает наша достославная царица» – так было записано, а после провозглашено на всех рынках и площадях городов той страны. И было непонятно – ждала она развлечения от сказок, или от изобретательства новых казней? Хотя, вполне возможно, от всего сразу, ибо как говаривал английский барон Актон: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно».
   Ко дворцу Шахерезады потянулась длинная вереница сказочников, или людей наивно уверенных в том, что они сказочники. Многим захотелось попытать счастья и заполучить всё царство и жениться на прекрасной Шахерезаде, несмотря на риск быть казненным каким-то изуверским способом. Каждую ночь кто-то из них допускался в покои царицы и рассказывал ей свою сказку. И каждое утро голова очередного сказителя вывешивалась над городскими воротами, в знак того, что тот не угодил. Через пару месяцев в очереди почти никого не осталось – многие были казнены, а некоторые решили не искушать судьбу и просто сбежали, не дождавшись чести порадовать Шахерезаду своей байкой. И вот в очереди остался лишь один сказитель, он был одет в лохмотья, грязен и вонюч, как помойная яма, в руках его был кривой посох, а на плече висела рваная сума.
 — Позвольте, я угадаю кто это? — прервал мой рассказ короткостриженый в балахоне.
 — О, конечно! — согласился я.
 — Ну, тут к гадалке не ходи – это был тот самый царь, как эго э-э-э… Шахрияр! Да?
 — Да, он самый, — я кивнул утвердительно.
 — Ну, тогда с концовкой тоже почти всё понятно, — вставил своё длинноволосый в футболке.
 — А что именно понятно? — решил я узнать поподробнее.
 — Ну, как же, типа она его вначале не узнает, а потом он ей расскажет такую сказку, что ее типа вставит от нее, от сказки, и царица повелит его наградить. «Типа вот, бери меня в жены и царство в придачу». А потом он откроется ей – а вот и я! Она как бы изумится, но потом будет хэппи-энд, как в сказках и положено. Так ведь?
 — Так, да не так, —  хмыкнул я, — вполне возможно, у Галлана всё так бы и было – всё по шаблону, всё ожидаемо. Но, если вы помните, я вам рассказываю не то, что было придумано, а то, что было на самом деле.
 — А как было на самом деле? — заинтересовался уже другой собеседник.
 — Ну, так слушайте.
И я продолжил рассказ:
   Итак, пред очами царицы предстал какой-то оборвыш, называющий себя дервишем, вернувшимся из странствий по далеким странам. Шахерезаде он сразу не понравился, ей стало скучно уже от одного его вида, и поначалу она решила сразу его казнить, даже не выслушав. Но, так как это был последний из явившихся к ней сказителей, всё же решила: «А пускай! Ночь длинна и скучна, может, что-то да будет сказочное».
   Дервиш без длинных предисловий начал рассказывать царице про могущественного царя, некогда правившим великим царством. Про то, как этому царю изменила жена и про то, как они отправились с братом, таким же несчастным, странствовать. Про то, как в этих странствиях они повстречали прекрасную девицу, плененную джинном, и как они под ее шантажом наставили рога этому джинну с этой красавицей, прямо на рогах у ее похитителя. Про то, как царь вернулся домой, во дворец, покарал свою неверную благоверную, и, решив, что все женщины – исчадия шайтана, начал казнить всех девиц, но прежде проводил с ними ночь в своей опочивальне. Но как-то к нему пришла дочь визиря…
— Ну, понятно, — вновь перебил меня знаток произведения, — с этой истории и начинается Тысяча и одна ночь. Как я понял, он пересказывает ей ту историю, что с ним произошла вначале и в которой фигурирует она сама, ведь дочь визиря – это и есть Шахерезада.
— Всё верно.
— Ну и как всё окончилось? — поинтересовался второй собеседник
Я улыбнулся, понимая нетерпение, и продолжил:

   Шахрияр, используя всё свое красноречие и артистизм, красочно расписывал ту историю, что по его задумке должна была как-то взволновать тираншу и побудить ее пусть не к раскаянию, так хотя бы… хотя бы… Ну, на возврат царства он, несомненно, тоже надеялся. Как бы, вот с чего всё началось, тем и закончится – круг замкнется и колдовство пропадет, а он вновь станет царем, а Шахерезада… В общем, займет своё место. Но, когда история уже подошла к концу, и сказитель обратил свой взор на слушательницу, оказалось, что она спит. Не просто спит, а храпит так, что занавеска возле ее ложа колышется. Правительница пристрастилась к вину, и во время «прослушивания» постоянно припадала к чаше с приправленным, да еще и «шлифовала» всё это дымком из кальяна, наполненного благовонными травами и опиумом. Она уснула, не услышав и половины его рассказа. А на утро велела казнить этого наглого оборванца, который был скучнее всех прочих сказителей, доселе побывавших в ее опочивальне. Причем пояснила страже: «Тот грязный невежа рассказал мне старую и банальную сказку, которую я сама когда-то сочинила. На что он рассчитывал? Итак, вбейте ему в голову тысячу и один гвоздь, а потом его тело скормите голодным псам». После чего отправилась в свой сад насладиться цветущими кустами жасмина.

— И всё? — как будто в один голос, возмутились мои слушатели.
— И всё.
— Хм, ожидал что-то… чего-то более интересного, — фыркнул стриженный
— А, по-моему, всё очень даже оригинально и не избито – жиза! — от себя вставил пучкоголовый.
— Да, в жизни не всё оканчивается в формате ожидаемого хэппи-энда, — Я пожал плечами.

   Они встали и пошли по алее к центральному входу. Шли молча и задумчиво, как мне показалось. А я по-прежнему сидел, уставившись в афишу. «Тысяча и одна ночь! Тайны Шахерезады! Погрузитесь в атмосферу востока!» – рекламировала она какое-то шоу в Большом Московском Цирке на проспекте Вернадского. «Шоу маст гоу он» – произнес я вслух, и широченно улыбнулся. В этот момент рядом со мной на лаку приземлилась какая-то дама неопределенных лет, в маленьких серебряных очечках, одетая не по погоде – была в клетчатом пальтишке и фиолетовом берете. На колени она поставила большую переноску, в которой сидел большущий черный кот. Кот вызывающе таращил на меня глаза, а хозяйка лениво разглядывала вторую афишу: «Бенгальские тигры на арене московского цирка».
 — Знаете, в параллельной вселенной есть планета, на которой живут большие разумные кошки, любимыми питомцами которых являются голые приматы, их они называют сфинксами.
  Моя новая слушательница с изумлением на меня посмотрела.





........................................................