Агитатор, горлан, главарь - Маяковский В. В

                АГИТАТОР,  ГОРЛАН,  ГЛАВАРЬ
               
                Маяковский Владимир Владимирович
                (1893 – 1930 )

    Сегодня мы вспоминаем Владимира Маяковского.  Вспоминаем - значит, он нам нужен, он с нами и помогает нам жить.  «Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье»!  Он думал о Родине:
Я хотел бы жить и умереть в Париже,
Если б не было такой земли  -  Москва!

     Маяковский был признан не сразу: ему, как новатору, пришлось пройти через читательское непонимание.   А как же?  Позже он ворвался в литературу, как поэт-гигантист.  Если обычный поэт говорит, что него в сердце  - огонь, у Маяковского в сердце – грандиозный пожар, такой пожар, какой не потушить сороковёдерными бочками слёз. Если обычный поэт говорит, что у него взволнованы нервы, у Маяковского – нервы попрыгали на пол и заплясали на полу так отчаянно, что в нижних этажах посыпалась сверху штукатурка.
      Маяковский – необычный поэт.    « Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду…».

                /Звучит музыка/      

     С 15 лет начал заниматься революционной деятельностью.  Собирались в Сокольниках; туда редко заглядывали жандармы.  «Товарищ Константин» - такая была партийная кличка у Маяковского.  Он уже тогда был пропагандистом подпольной Российской социал-демократической рабочей партии: писал листовки, проводил собрания, ходил по мастерским и фабрикам, агитируя вступать в парт.ячейки.
     Уже тогда он был исключён из гимназии и полностью окунулся в революционную работу. Потом его арестовали первый раз, когда провалилась подпольная типография РСДРП. Отсидев, он снова занялся революционной деятельностью.
      Как только Николай Второй  объявил мобилизацию, Маяковский добровольно собрался идти защищать Отечество. Однако у него не было желания идти и защищать буржуазию (это явно отражено у него в стихотворении «Вам»).  Поэтому, его сочли неблагонадёжным:  в окопы его не пустили (даже рядовым солдатом), а отправили в Военно-автомобильную школу.  Вот это стихотворение «Вам»:
               
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванну и тёплый клозет,
 как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как,-
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если б он, приведённый на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы, измазанной в котлете губой,
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!  Нет!
Я лучше в баре… буду
подавать ананасную воду!               
     Впервые это стихотворение Маяковский прочитал в С-Петербурге в «Бродячей собаке»
(было такое артистическое кафе, где собирались все поэты).  Стихотворение это произвело фурор.  (Там было одно нецензурное слово – я не стала его употреблять).
Многие барышни попадали в обморок – и из-за этого слова и вообще из-за этого стихотворения. Завязались споры, драка.  Приехала полиция. Началось разбирательство. Это кафе навсегда закрыли. Вот так Маяковский вступал в поэзию.
         
     Его творческое становление пришлось на первые годы советской власти. Власти, которая открыла ему новые, невиданные до сих пор пути.  Для него – принимать или не принимать революцию – такого вопроса не стояло.  Конечно, принимать!
     Он принял новый строй и пропагандировал его:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит,
                буржуй!
   Ему нужны были не камерные салоны, а площади.  Он сразу стал «глашатаем».
    Примерно в это же время его увидела Цветаева. Она сразу разглядела в нём самого значительного поэта новой эпохи. О поэтах всегда точно и верно говорят сами поэты. Так вот Цветаева говорила о Маяковском: «…он ушагал от нас вперёд лет на 200 и где-то там нас дожидается».

Превыше крестов и труб,
Крещённый в огне и дыме,
Архангел – тяжелоступ,
Здорово, в веках Владимир!
Он возчик, и он же конь,
Он прихоть, и он же право.
Вздохнул, поплевал в ладонь:
-Держись, ломовая слава!
Певец площадных чудес –
Здорово, гордец чумазый,
Что камнем – тяжеловес
Избрал, не прельстясь алмазом.
Здорово, булыжный гром!
Зевнул, козырнул и снова
Оглоблей гребёт – крылом
Архангела ломового.
               
      В эти годы он страшно нуждался, но это была  нужда, переносимая с гордой осанкой миллионера. В его комнате, единственной, так сказать, мебелью был железный гвоздь, на который он вешал свою жёлтую кофту и цилиндр.  Не было стола – ни письменного, ни обеденного. Впрочем, в обеденном столе он и не нуждался, так как редко обедал ежедневно.               
                /Звучит музыка/

      Маяковскому – 20.  Он высок, красив, громоподобен.  У него искорки в глазах. Он устремлён навстречу любви.  Эту любовь он встретил в Одессе, во время турне футуристов по России.

     Машенька Денисьева. Прелестная девушка, редкое обаяние, настоящая русская красавица… Она серьёзно занималась скульптурой и серьёзно сочувствовала революции. И вот встреча с Владимиром:
Вы думаете, что бредит малярия?
Это было, было в Одессе.
«Приду в четыре» - сказала Мария.
Восемь, девять, десять…
     Так начинается  «Облако в штанах», где показана конкретная Мария. В Марию Маяковский влюбился безоглядно. Страстно. Не находил себе места. Метался по номеру гостиницы.
Нервы большие,
маленькие, многие!
Скачут бешеные, и уже
у нервов подкашиваются ноги!
    Любовь – вулкан, огненная лава. Таков Маяковский. У него всё было большим, громадным, всё выплёскивалось за рамки условностей.               
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария, дай губ твоих
неисцветную прелесть…
     Старая-престарая история: он – любит, она – нет.  У Марии были свои основания для этого, свои резоны. А Владимир не хотел это понимать и безумствовал, и переплавлял свою сердечную боль в обжигающие строки стихов.
Вы говорили: «Джек Лондон,
деньги, любовь, страсть», -
а я одно видел: вы – Джоконда,
которую надо украсть!
      И украли… Маяковскому Мария не досталась. Её украл другой человек.
Вошла ты, резкая, как «нате»!
Муча перчатки замши, сказала:
«Знаете – я выхожу замуж».
     Мария с мужем эмигрировала в Швейцарию.

У коровы есть гнездо,
У верблюда – дети.
У меня нет никого,
Ничего на свете.
                Вот эту песенку Маяковский часто напевал, часто бубнил себе под нос.
                /Звучит музыка/       

      Москва. 1918 год.
Москва холодная  и голодная; не ходят ни трамваи, ни конки, ни пролётки.  Но люди идут, идут пешком. А куда они идут?
      Идут в Политехнический музей на слёт поэтов. Тогда стихи заменяли хлеб людям.
Голосование было честным: прямое тайное голосование. На первом месте – поэт Игорь Северянин, на втором – Владимир Маяковский. Да, он на Втором, но он всё-таки занял престижное место!

      Голос его – это голос митингового трибуна: то гремел так, что стёкла дрожали, то ворковал, как голубь. Он сам говорил: для боя – гром;  для кровати – шёпот.

Хотите, буду от мяса бешеным
и, как небо, меняясь в тонах,
хотите, стану невыразимо нежным,
не мужчина, а облако в штанах.
     «Облако в штанах» он посвятил сначала Марии, но потом снял это посвящение и посвятил  «Облако в штанах» Лиле Брик
.
      Во все времена пером стихотворца водила потребность высказаться о своём чувстве, поведать историю своей любви. Кто из поэтов не писал о любви? И у кого из них не было реальной музы – женщины-вдохновительницы, которой они посвящали свои любовные гимны?  Такой женщиной, женщиной номер один для Маяковского стала Лиля Брик!

     С Лилей поэт познакомился в конце 1915 года. «Иду красивый, 22-летний…»
     Лиля была замужем за литературным критиком Осипом Бриком. Он покупал все стихи Маяковского.  Это он сказал, что Маяковский – «великий поэт».  Лиля, как она сама признаётся,  «потеряла дар речи»!
     Однажды, Маяковский написал трагедию «Владимир Маяковский», в которой главную роль исполнял он сам. Театр был набит до последней возможности. Зрители надеялись услышать голос глашатая, но неожиданно публика услышала тоскующий лирический голос. Кое-кому в этот вечер стало ясно, что в России появился могучий поэт с огромной лирической силой.

Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были?
Значит – кто-то называет эти
             плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал, плачет,
целует ему жилистую руку,
просит – чтоб обязательно была звезда!-
клянётся – не перенесёт эту
             беззвёздную муку!
А после ходит тревожный,
но спокойный наружно.            
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
  Не страшно? Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают  -
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер над крышами
загоралась хоть одна звезда?

    Лиля – женственная, капризная, непостоянная…  Маяковский полюбил Лилю. Это была любовь, от которой не было спасения.  Он нетерпелив и вздыблен.  Он поселяется вместе с Бриками в Сокольниках. Лиля начинает преображать Маяковского:
-  заменила ему зубы,
- приобрела галстук,
- выбросила жёлтую кофту и купила пиджак.
     Тогда же Владимир подарил Лиле кольцо с надписью «люблю». (Эх, кабы знать, чем эта страсть обернётся.)
   
     Он был разный в это время:
*  читал стихи на эстраде и был нежен с близкими,
*  у него был азарт игрока на бильярде. Маяковский был отличный бильярдист, он входил
   в пятёрку лучших по Москве,  недаром поэт Уткин гордился:  «Я плаваю, как Байрон, и
   играю на бильярде, как Маяковский…»
*  у него открылся полемический дар:
                -  Маяковский, вы что полагаете, что мы все идиоты?
                -Почему все? Пока что я вижу перед собой только одного.

-  Маяковский! Вы считаете себя пролетарским поэтом – коллективистом, а всюду
    пишите: я, я, я…
- А как вы думаете, Николай Второй был коллективистом? Он всегда
                писал: «Мы, Николай Второй …»               
-  Маяковский, каким местом вы думаете, что вы – поэт революции?
            - Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.

                /Звучит музыка

     Живя  бок о бок с Бриками,  Маяковский начинает выезжать за границу. Тогда же он и сочинил  «Стихи о советском паспорте»:

Я волком бы выгрыз бюрократизм,
К мандатам почтенья нету.
К любым чертям с матерями катись
любая бумажка.  Но эту…
По длинному фронту купе и кают
чиновник учтивый движется.
Сдают паспорта, и я сдаю
мою пурпурную книжицу.
К одним паспортам – улыбка у рта,
К другим – отношение плёвое.
С почтеньем берут, например, паспорта
с двуспальным английским лёвою. 
Глазами доброго дядю выев,
не переставая кланяться,
берут, как будто берут чаевые,
паспорт американца.
На польский – глядят, как в афишу коза,
на польский – выпяливают глаза
в тугой полицейской слоновости –
откуда, мол, и что это за
            географические новости?
И не повернув головы качан,
и чувств никаких не изведав,
берут, не моргнув, паспорта датчан
и прочих разных шведов.
И вдруг, как будто ожогом, рот
скривило господину.
Это господин-чиновник берёт
мою краснокожую паспортину.
Берёт – как бомбу, берёт – как ежа,
как бритву обоюдоострую,
берёт, как гремучую в 20 жал
змею двухметроворостую.               
С каким наслажденьем
      жандармской кастой
я был бы исхлёстан и распят
за то, что в руках у меня
        молоткастый,
серпастый советский паспорт.
Я волком бы выгрыз бюрократизм.
К мандатам почтения нету.
К любым чертям с матерями катись
любая бумажка.   Но эту…
Я достаю из широких штанин
дубликатом бесценного груза
читайте, завидуйте:  я – гражданин
Советского Союза.

     Он возвращается и спешит домой.  Хоть Лиле он только нравится (любит она своего мужа Осипа),  Маяковский по-прежнему влюблён в Лилю и пишет поэму «Люблю»:

Флоты -  и то стекаются в гавани.
Поезд – и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавно,
-я же люблю – тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и  рыться,
так я к тебе возвращаюсь, любимая.
Моё это сердце, любуюсь моим я.
Домой возвращаются радостно.
Грязь вы с себя соскребаете,
                бреясь и моясь.
Так я к тебе возвращаюсь, -
разве, к тебе идя, не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я к тебе тянусь неуклонно,
еле расстались, развиделись еле.

    Их тройственный союз (была тогда свобода в любви) теперь перебрался в Гнездниковский переулок.  В Сокольниках было очень холодно, не было ванны и клозет  - на улице. Здесь – всё  было по-другому:
Всё хорошо,
Но больше всего мне нравится это:
удобней, чем земля обетованная,
это – ванная.
На кране одном написано «хол»,
на кране другом – «гор».
Брюки на крюк, блузу на гвоздик,
мыло в руку и … бултых!
Думаю – очень правильная,
эта, наша, советская власть.

     Он в это время носил лучшие костюмы, лучшие ботинки, каких не было у членов политбюро, но это не мешало ему сочинять и детские стихотворения, и юмористические:
       Красавицы
В смокинг вштопорен, 
                побрит, что надо,
по гранд по опере гуляю грандом.
Смотрю в антракте –
                красавка на красавице.
Размяк характер –
                мне всё здесь нравится.
Талии – кубки.  Ногти – в глянце,
крашеные губки розой улыбаются.
Ретушь - у глаза, оттеняя синь его.
Упадая с высоты, пол метут шлейфы,
от такой красоты сторонитесь, рефы.
Повернёт – в брильянтах уши.
Пошевелится шаля –
                на грудинке ряд жемчужин
                обнажают шеншеля.
Платье – пухом. Не дыши.
Брошки блещут… (На тебе!)
                с платья полуголого.
Эх, к такому платью бы
                да ещё б и голову….

   и стихотворения для детей, которые мы с Вами читали в детстве: «Что такое хорошо и что такое плохо», «Кем быть», «Возьмём винтовки новые»

                /Звучит музыка/
    
      Человек – футурист, он не мог не побывать в Америке.  Он поехал туда (1925), чтобы набраться злости к буржуазии: «У советских собственная гордость – на буржуев смотрим свысока». Он ходил по Америке, и ему мало что там нравилось:
Налево посмотришь – мамочка-мать!
Направо – мать моя, мамочка!
     Но это не помешало ему обратить внимание на его переводчицу Эл.Джонс. Он проводил с ней много времени: у них родилась дочь, а она, Джонс, считала себя его женой.  Но всё-таки он не остался в Америке:  «Штатов – много, а Россия – одна!»
В Америке он написал:

Смотрю на Нью-Йорк
сквозь Бруклинский мост.
Здесь жизнь была
одним – беззаботная,
другим – голодный протяжный вой.
Отсюда безработные в Гудзон
кидались вниз головой.
Я вижу – здесь стоял  Маяковский,
Стоял и стихи слагал по слогам.


     Возвратившись, он написал: -  «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо…»
                -  «Моя милиция меня бережёт…»
                -  «Разговор с тов. Лениным:
Тов. Ленин, я вам докладываю
не по службе, а по душе.
Тов. Ленин, работа адовая
будет сделана и делается уже.
Рот открыт в напряжённой речи,
усов щетинка вздёрнулась ввысь,
в складках  лба зажата человечья,
в огромный лоб огромная мысль.
Двое в комнате.               
                Я и Ленин –
фотографией на белой стене.
                /Звучит музыка/

     Маяковский был огромный…   Ещё Алексей Толстой говорил: «Талантливый парень этот – Маяковский, но нелепый какой-то – громоздкий, как лошадь в комнате».
Маяковский был огромный и беззащитный:
               
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется…
Ночью хочется звон свой спрятать
в мягкое, в женское…

    В Париже, в кафе он встречает Татьяну Яковлеву.  Они были так похожи друг на друга, так подходили друг другу,  что люди благодарно улыбались при виде их или оглядывались им вслед. Приятно видеть сразу двух хорошо сделанных людей.
     Любовь пронзила их обоих сразу, как это часто бывает. Любовь была такая сильная, что Маяковский серьёзно намерен был жениться на Татьяне. Но! Ему надо было возвратиться в Москву, чтобы уладить кое-какие формальности, да ещё издательские дела требовали внимания.

     А в Москве, как известно, находилась уже признанная всеми любовь Маяковского, его поэтическая муза Лиля Брик. Их отношения были довольно своеобразные: Маяковский любил Лилю, а она держала его как бы  на верёвочке.  Она охотно и спокойно отпускала его  пофлиртовать и даже как-то покровительствовала этим лёгким романам.  Но если кто-нибудь задевал Маяковского глубже, это её начинало сильно беспокоить, и она тут же предпринимала соответствующие меры.
      Так было и на сей раз. Чувствуя, что Маяковский ускользает от её власти, она всячески задерживала Владимира в Москве, не давая ему возможности выехать в Париж. Она не могла позволить ему жениться, он был нужен ей самой.  И нужен был ей Маяковский не женатый.
      Он страшно терзался.  Терзался затянувшейся разлукой с Татьяной, испытывал сильные приступы ревности, слал телеграммы, писал письма: то сентиментальные, то резкие.  Одно письмо он написал в стихах. Оно так и называется – «Письмо Татьяне Яковлевой»:
Уже второй.
             Должно быть ты легла…
А, может быть, и у тебя такое:
Я не спешу.
                И молниями телеграмм
Мне незачем тебя
                будить и беспокоить.
В поцелуе рук ли, губ ли
ты одна мне ростом вровень.
Стань же рядом с бровью брови.
Дай про этот важный вечер
               рассказать по-человечьи.
В чёрном небе молний поступь,
ругней гром в небесной драме, -
не гроза это, а просто
              ревность двигает горами.
Но ты не верь, не верь грозам,
не пугайся этой тряски, -
я взнуздаю, я смирю
чувства отпрысков дворянских
Мы к таким, как ты, - нежны.
Вы нам здесь, в Москве, нужны:
Не хватает длинноногих
Ты не думай, щурясь просто
из-под выпрямленных дуг,
иди сюда, на перекрёсток
моих больших и неуклюжих рук.
Не хочешь?               
                Оставайся и зимуй.
И это оскорбление
                на общий счёт нанижем.
Я всё равно тебя
                когда-нибудь возьму - 
одну или вдвоём с Парижем.

     Но «взять» Татьяну не удалось. Русская красавица  Татьяна Яковлева, не дождавшись возвращения Маяковского,  вышла замуж за богатого французского коммерсанта, а Маяковского через полтора года не стало…
 
У коровы есть гнездо,
у верблюда – дети.
У меня нет никого,
никого на свете.                /Звучит музыка/
 
     Владимир Маяковский очень неплохо рисовал, он точно улавливал характер того, кого он рисовал. Рисовал он свободно, легко, без конца – за обедом, за ужином, по 3 – 4 рисунка и сейчас же их раздавал, поэтому они разбросаны и не сохранились.

     Художник Илья Репин их высоко ценил. Репин (70 лет) вопреки своим литературным привычкам и установившимся классическим вкусам смог понять, оценить и полюбить Владимира Маяковского.  Репин почуял в нём огромную силу, он понял в Маяковском то, чего ещё не понимали ни редакторы журналов, ни критики.               
     Художник собрался писать портрет Маяковского:
     -  Я напишу ваш портрет.
     -  А я – ваш.   И тут же Маяковский сделал несколько набросков, которые, несмотря на свой карикатурный характер, вызвали жаркое одобрение художника.   
     -  Я напишу ваш портрет
.    -  А сколько вы мне за это дадите?
Однако и эта дерзость понравилась Репину.
     -  Я хочу на портрете отразить ваши вдохновенные волосы.
Маяковский был тогда уникально красив и обаятелен. Внимательный взгляд ясных глаз, слегка напряжённые, но мягкие губы, шапка волос.
Репин приготовил холст и краски.  В назначенное время явился Маяковский, и привёл художника Репина в недоумение:  Маяковский был начисто обрит!
    -  Что вы наделали?! – вскричал художник.
Портрета Маяковского Репин так и не написал…

     В его стихах крепчали звуки, но он был одинок и часто бывал недоволен собой.
     -  Наступает другая эпоха.
     -  Власть запретила «Баню»
     -  и холодно относилась к другим его произведениям.
Время отдельных личностей закончилось.
        Февраль, 1930г. -  выставка  «20 лет работы».
Он хочет признания, комфорта, но никто из правительства на выставку не пришёл!
Он вступил в РАПП (объединение пролетарских писателей), но его унижали, показывая, что он не их поля ягодка.  Он мечтает о новой встрече с Татьяной Яковлевой, но в Париж его не выпускают!  Он в панике: ему не дали заграничный паспорт!

      С Полонской тоже ничего не получалось.  Маяковский был человек абсолютно не приспособленный к жизни:  нежные руки Вероники Полонской не могли справиться с этой глыбой.  Она боялась его ревности, его активности и нетерпимости.
Море уходит вспять.
Море уходит спать.
Как говорят, инцидент исперчен.
Любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчёте,
и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.

   Первые месяцы 1930 года были самыми тяжёлыми для Маяковского, а дома – на Лубянке – его ждала только бульдожка Булька.
У коровы есть гнездо,
У верблюда – дети,
У меня нет ничего,
Никого на свете.
    Валентин Катаев в это время говорил:  «Никогда ещё не видел его таким растерянным, подавленным. Куда девалась его эстрадная хватка, убийственный юмор, осанка полубога».  Однако Маяковский всё ещё умел поражать своих врагов неотразимыми стрелами.

    - Маяковский,  ваши стихи слишком злободневны. Они завтра умрут. Вас скоро забудут!  Бессмертие – не ваш удел.
    -  А вы зайдите через тысячу лет!  Там и поговорим…
               
                Во весь голос
Уважаемые товарищи потомки!
Роясь в сегодняшнем окаменевшем дерьме,
наших дней изучая потёмки,
вы, возможно, спросите и обо мне.
И, возможно, скажет ваш учёный
(кроя эрудицией вопросов рой),
что жил-де такой певец кипячёный
и ярый враг воды сырой.
Профессор, снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу о времени и о себе.
Я ассенизатор и водовоз,
революцией мобилизованный и
                призванный,
ушёл на фронт из барских садоводств
поэзии  -  бабы капризной.

Слушайте, товарищи потомки,
агитатора, горлана-главаря,
заглуша поэзии потоки,
я шагну через лирические томики,
как живой с живыми говоря.
Я к вам приду в
коммунистическое далеко
не так, как песенно-есенинский
провитязь.
Мой стих дойдёт через хребты веков
и через головы поэтов и правительств.
Мой стих дойдёт. Но он дойдёт не так,
не как стрела
в амурно-лировой охоте,
не как доходит к нумизмату
стёршийся пятак,
и не как свет умерших звёзд доходит.
Мой стих трудом громаду лет прорвёт
и явится весомо, грубо, зримо,
как в наши дни вошёл водопровод,
сработанный ещё рабами Рима.
Явившись в ЦеКаКа
идущих светлых лет,
над бандой поэтических
рвачей и выжиг,
Я подыму, как
большевистский партбилет,
все сто томов моих               
партийных книжек.


Сочтёмся славою –
ведь мы свои же люди, -
пускай нам общим   
памятником будет
построенный в боях
социализм.


Мне и рубля не накопили строчки,
краснодеревщики не слали мебель на дом,
и кроме свежевымытой сорочки
скажу по совести – мне ничего не надо.
Эту поэму «Во весь голос» Маяковский читал 25 февраля 1930 года, за 50 дней до смерти.

                /Звучит музыка/

Что Маяковского жизни лишило?
Что револьвер ему в руки вложило?
Ему бы, при всём его голосе, внешности
Дать бы при жизни хоть чуточку нежности…
     Жизнь, которую он так любил, испытывала его до последнего…
     После его смерти стали появляться многочисленные мемориальные доски, улицы, площади.  В день 10-летия, в день смерти Маяковского (1940г.) состоялась закладка памятника на площади его имени, но помешала война. Кстати, станция метро «Маяковская» стала бомбоубежищем, и 6 ноября 1941 года вождь выступил именно там).
В 1958 году в Москве на площади «Маяковская» (ныне Триумфальная пл.) открыли памятник Маяковскому.  В 60-тые г.г. там при огромном стечении людей читались стихи разных поэтов,  в том числе и Маяковского.
     Открыли второй выход на станции метро «Маяковская» с его высказываниями из разных стихов и поэм.
     Маяковский родился вовремя. Он создал свой собственный стиль. Несмотря на большое число подражателей, ещё никому не удалось в полной мере повторить его манеру.

     Поэта нет с нами, но он живёт в своих стихах, в своих книгах.
     Читайте эти стихи.  Радуйтесь, что он был!               
                /Звучит завершающая музыка/
                К О Н Е Ц