Охотники на привале

По картине художника-передвижника Перова В. Г.

Нехорошо врать, это — факт, 
Знать ложь вы в правду вп;рили,
Но, коли врёшь, то ври уж так,
Чтобы тебе поверили.
(Автор)

А дело было глубокой осенью. Повстречались как-то на развилке трёх дорог, после удачной охоты, три охотника: Иванов, Петров и Сидоров. Решили сделать привал на небольшом пригорке. Разложили подле себя охотничьи трофеи — зайца, куропаток. Рядом — ружья, рожок с сеткой и другие охотничьи атрибуты.  Разостлали газетку, на ней разместили нехитрый съестной провиант. Уселись перед пеньком.  По левую сторону — Иванов, по правую — Сидоров, посерёдке — Петров.
Небо — осеннее, пасмурное, хмурое. Ветерок, тучки. Вдалеке парят три птицы. Чуть ближе — кружат два ворона. Поодаль лягавая Иванова проявляет интерес к какой-то находке: видимо обнаружила в ложбинке ёжика. Виляет хвостом, повизгивает от удовольствия и нетерпения.
После третьего захода, осуществлённого по кругу из серебряного стаканчика, завели разговор.
— Ну, Сидоров! Как самый младший, о чём Иванову с Петровым поведать желаешь? — первым начал Иванов как самый старший.
— Что рассказывать-то! Был один случай, — начал молодой охотник Сидоров. — Вы ж хорошо знаете меня: я никогда не вру.
— Знамо дело! — согласился Петров с серьёзным видом.
— Так вот, — продолжал Сидоров. — Пошёл я как-то раз порыбалить на речку Баламутку. Только закинул удочку, глядь, на противоположном берегу топтыгин появился. Меня кусты скрывали, так что первое время он меня не приметил. Начал, подлец, рыбу лапой глушить. Потом ловит её когтищами да в рот себе этак ловко отправляет. 
И у меня как раз в это же самое время клюнуло. Стал тащить. Чувствую, сом килограмм этак на десять, не меньше. Тут-то меня медведь и заприметил. А как заприметил, стал речку вброд перелазить. Возникла угроза моей жизни. А он так решительно направляется в мою сторону. Плохо дело, думаю.
Но вы же знаете меня: чай не из робкого десятка, да и смекалистый. Была у меня верёвка. По какому уж случаю оказалась она у меня в торбе и не припомню. Только бросил я удилище, подбежал к осине. Вынул верёвку, на одном конце сделал петлю, другим концом крепко-накрепко укрепил её на стволе осины. Получилось что-то наподобие аркана. Спрятался, значит, за осину. Петля в руке. Жду!  А медведь, знай себе, всё прёт да прёт. Уже метрах в десяти от меня.
Тут я изловчился и метким движением руки накинул петлю медведю прямо на шею.
— Заарканил,  в общем, — уточнил Петров.
— Вот именно, — согласился Сидоров, и продолжал. — Медведь на меня, да не тут-то было. Я ноги в руки, отбежал подальше от осины. Медведь за мной, а петля на шее раз, и затянулась…
Теперь душа его на небе, а я поехал в город, продал медвежью шкуру и за вырученные деньги справил себе ружьишко.
— Молодец, Сидоров! — похвалил Иванов, — Мы тебе крепко верим! Ну а ты что скажешь, Петров?

— Ну коль уж о медведях речь зашла, — начал Петров, — был и со мной случай. Дело, значиться, было зимой, как раз 31-го декабря. До нового года оставалось всего ничего — какие-нибудь два-три часа. Возвращался я с удачной охоты домой. В заплечном мешке моём были два подстреленных зайца. Брёл я себе вдоль опушки леса. Сне-е-егу тогда намело — по пояс. Холод, скажу я вам, собачий, градусов минус сорок, не меньше. Полная Луна. Светло, как днём. До дому всего-то полверсты, не больше.
Иду, значит. И тут, откуда не возьмись, волки, числом с чёртову дюжину. Чувствую, попал в переплёт. Стала нечисть та брать меня в кольцо, сжимает. Наконец — замкнула. Так уж случилось, что оказался рядом с высокой елью. Недолго раздумывая, сиганул на неё, со всем своим снаряжением, добрался до её середины, уселся на сук.
Представляете себе? Холод собачий, я на суку, внизу — вражье кольцо, окружившее дерево. Сижу где-то десять минут, двадцать, полчаса, час, а волки ещё и концерт устроили: воют, вроде бы как поминки по мне справляют. Чувствую, что вот-вот как сосулька сорвусь вниз, и — всё.
Тут, от безысходности, взревел я аки медведь. И чтоб вы думали? Волки врассыпную и — в лес. Что за чертовщина, думаю? Смотрю, а к моей ели медведь направляется. Видимо принял мой рёв за призыв сородича. Прикосолапил он, значит, к моей ели, и начал, чертяка, вскарабкиваться ко мне, в гости. Ну, братцы, всё — думаю, пропал! Однако залажу на самую верхотуру ели. Топтыгин преследует меня. Верхушка дерева подо мной уже прогибается, и так уже изогнулась, что почти вишу на ней, над самой землёй.
А вражья сила всё ближе и ближе. Уже чувствую дыхание косолапого, вот-вот схватит меня. На счастье в руке моей оказалась сломанная ветка. Ткнул ей прямо в омерзительную рожу. Медведь с испугу взвыл, а потом возьми, да и сорвись вниз. И тут верхушка ели распрямилась и, если можно так сказать, выстрелила меня в направлении соседней ели, на верхушке которой я и очутился.
Медведь, видать, мстительный попался. Опять полез ко мне, подлец. Но так как я взял на вооружение уже имеющийся опыт, то и в этом случае всё повторилось, как в предыдущем. С верхушки второго дерева я перелетел на верхушку третьего. Так повторилось и в третий, и в четвёртый, и в другие разы, покуда не очутился на вершине ели, произроставшей неподалёку от моего жилища.
Ну а тут уж на медведя набросились мои дворовые собаки. Тот и дал ходу в лес. Трусливым оказался.
Да, кстати. Когда перелетал на вершину последней ели, случайно, вместо ветки, ухватился за дремавшего на ней глухаря. Сами понимаете, лишний трофей к новому году не помешал… Вот такие-то дела. Ну, а теперь — Иванов. Твоя очередь.

— Со мною тоже нечто подобное как-то раз приключилось, — оживился тот, приняв в сидячем положении стойку борзой, почуявшей добычу. — Наказала мне однажды благоверная моя сходить в лес по грибы. Ну вы же знаете: уж очень охоч я до них, до родимых. Чего не пойти-то?! До грибных мест всего-то с полторы версты.
Иду, значит, себе, припеваючи. Время послеобеденное. Солнышко только-только начало клониться к закату. Перешёл речку Забияку, взобрался на пригорок и… носом к носу столкнулся с кем бы вы думали?
— Неужели тоже с медведем? — вытаращил глаза Сидоров.
— Вот именно: с ним! —  подтвердил Иванов, и продолжал. — Первой мыслью моей было: «Всё! Укатали сивку да крутые горки!». Стою, прощаюсь с жизнью. Ноги словно к земле приросли, деревянные. С места сдвинуться нет мочи. Смотрю на медведя, медведь — на меня. Минут пять так стояли в полном молчании, смотрели друг на друга: кто кого пересмотрит. Под конец медведь не выдержал моего взгляда, стушевался сначала, потом пришёл в себя, и только после этого направился в мою сторону.
К великому счастью оказался я рядом с кедром. Отбросил в сторону кузовок с холщёвым в нём заплечным мешком, и — на дерево. Зверюга — за мной. По пути испрашиваю у Бога прощения за все грехи свои мною же содеянные. 
Но тут, вдруг, вспомнил о рогатке, которую намедни отобрал у ребятишек-озорников. Они стреляли тогда, ради баловства, по соседским курам. Быстренько, значит, вынул её из кармана штанов, сорвал две кедровых шишки и дал дуплетом по медвежачьим зенкам. Взвыл тут косолапый не медвежьим голосом от боли, свалился на землю, и — наутёк. Только его и видели.
Ладно. Слез с дерева, привёл себя в порядок, подобрал кузовок с холщёвым мешочком, и айда дале…
Ох и насобирал же я в тот раз грибов, видимо-невидимо. А когда решил возвращаться домой, понял, что заблудился. Солнышко давно уже спряталось за холмы. Темень — непролазная. Небо как-то сразу стали тучи заволакивать. Луны не видать совсем. Ни зги не видно. Я и туда, и сюда. И главное — всё какие-то незнакомые места. Никак чёрт, думаю, попутал меня. А тут ещё и дождь стал накрапывать.
И не помню, сколь долго блуждал. Но блуждал, скажу вам, всю ночь. Весь продрог. В темноте случайно споткнулся о какой-то камень. Присел на него, перевести дух. А тут к несчастью проливной дождь с грозой. Молнии так и сверкают. Но главное — деться-то, спрятаться некуда. И чую, братцы, камень подо мной вроде как бы зашевелился. Что за чертовщина?! В это же самое время небо озарилось вспышкой огромной молнии. И тут я понял, что занесла меня нелёгкая на всеми забытый и заброшенный погост, а сижу я на могильной плите.
Вскочил я, схватил кузовок со всем его содержимым и собрался было дать дёру. Да не тут-то было.  Из-под плиты, на которой сидел, показались чьи-то костлявые руки, кисти которых замкнулись на лодыжках моих ног. Хочу сдвинуться с места, ан нет: крепки оказались объятия.  А тут ещё отваливается соседняя плита и встаёт из-под неё во весь рост шкелет другого покойничка. Поднял свои плети, растопырил крючковатые пальцы и имеет желание вцепиться в моё лицо. А сам покачивается из стороны в сторону и воет. И тут пахнуло на меня, братцы, холодом могилы. Чуть кондрашка не хватила.
Как у меня в руке какой-то камень очутился, не помню. Только стал я им ноги освобождать от костлявых рук, а другой рукой от шкелета кузовком отмахиваться. Еле высвободился. А как высвободился, помчался, не разбирая дороги. Бегу. Дождь как из ведра. Молнии, гром. По обе стороны кладбищенской дороги шкелеты с воем восстают из могил в полный свой рост, грозятся, пытаются схватить меня…
Тут Иванов попытался изобразить руками хватку мертвецов. Сидоров же, войдя в состояние ступора от всего услышанного, чуть ли не на глаза натянул свой картуз и закурил зашкварчавшую вдруг папироску. Петров лишь только почесал у себя за ухом, приподняв ермолку и чему-то нахально усмехаясь.
— И надо же было такому случиться: споткнулся на бегу о какую-то колдобину в самом конце погоста, — продолжал Иванов. — Стал падать. Зацепиться бы за что, да не за что: за воздух разве что. Но, видать, провидение не покинуло меня. Когда падал, то бЕгом своим спугнул спрятавшихся в кустах фазана и зайца. Во время падения успел уцепиться первому за хвост, а второму — за уши, чем и уберёгся от падения. А тут вдали вдруг запели первые петухи. Тут все шкелеты с испугу и попрятались в свои домовины. Дождь сразу же прекратился. Тучи разошлись, как по мановению волшебной палочки, а из-за леса блеснул первый лучик солнца.
Долго приходил в себя от всего пережитого, а как малость оклимался, направился в сторону, в которой ещё пели петухи. По пути пригляделся внимательней и понял, что водила меня нелёгкая почти рядом со своей деревней.
Иду, значит, себе дальше. В мешке холщёвом моём на волю просятся фазан с зайцем. Как бы не так, думаю. Зря что ли столько страхов натерпелся. Кузовок пустой. Все грибы на съедение шкелетам на погосте оставил.
Чтобы добраться до дома, надо было пересечь небольшой лесной бор. Зашёл в него. Ноги как ватные. Дай, думаю, присяду на травку, отдохну маленько. Присел. Опёрся сзади себя рукой о землю и тут же ощутил какой-то бугорок под опавшими листьями. Разгрёб, а под ними огромный белый гриб, почти что с твою голову, Сидоров.
— А почему — с мою? — обиделся тот.
— А потому что молод ещё! — прозвучало в ответ. — Ну вот. Обрадовался, сорвал его, да в кузовок. Пригляделся повнимательнее, а рядом, под рукой, ещё три таких же. И их туда же. А потом смотрю — ещё и еще, слева, справа, спереди. В общем, не сходя с места, нарвал полный кузов белых грибов, с верхом. Ну а как немного очухался, отдохнул, и прямиком домой. Скажу честно, жёнка-то моя ох уж как рада была моим трофеям… 

И невдомёк в это время было ни Иванову, ни Петрову и, тем более, ни Сидорову, что недалече от них, метрах в пятидесяти, на одной из веток раскидистого дуба умостился художник-передвижник Перов Василий Григорьевич 1833 года рождения. Сидя на ветке, он набрасывал в своём альбоме карандашный эскиз будущей картины «Охотники на привале». А очутился он на дубе против своей воли. Ещё далеко за полдень, до появления охотников, загнал его туда старый бурый медведь. Теперь он возлежал под дубом, мирно посапывал и упорно ждал, когда же наконец добыча сама, на добровольных началах, очутится в его лапах…