Бушлат

                БУШЛАТ
  Генка Корабельников, это я, ещё не открывая глаз быстро сориентировал себя в пространстве, открыл глаза, скосил их на лицо спящей жены и тише паутины выполз из-под одеяла. На кухне нашёл молоко и хлеб, а одевшись вышел, стараясь не щёлкнуть замком двери, во двор дома 37 по Октябрьской улице на утреннюю пробежку с метлой. Генка, это я, разве не понятно уже, с другом, будущим авиаинженером, студентом МАИ Сашкой Сорокиным, Сорокой, подвязались год тому подрабатывать дворниками. А Москва кипела, звенела рельсами на трамвайных кольцах, и там же на рельсах вдруг дзынькала трамвайной бибикалкой, до сих пор не знаю, как это у трамваев тех лет получалось, разгружалась у магазинов молоком, кефиром и ацидофилином в стеклянных бутылках перевозимых в ящиках из нержавейной толстой проволоки с поволокой, которые замечательно вставлялись друг в друга, и уже после восьмого ящика своей стройностью напоминали Нью Йорские башни, которые в две тысячи первом году сначала изувечили, затем взорвали. К этим уже нашим башням, а машина рефрижератор уже поехала дальше к другому магазину, выходил со спец тележкой о двух колёсах, молодец рабочий, в лёгкую их перегружал на свой транспорт, молоко с белыми крышками, кефир с бледно зелёными, ацидофилин в полоску, и увозил в молочный отдел магазина. Так же было у хлебных, только с замечательным запахом свежайшего хлеба. Москва по утрам вся вставала под Пионерскую зорьку и спешила на фабрики, заводы, институты, автобазы, склады, в редакции газет и в Кремль. Набивалась в автобусы и в вагоны метро, где тут же открывала купленные по дороге газеты, взятые с собой книги и Москва превращалась в читальный зал библиотек. От газет слегка пахло типографским свинцом. Упирающихся детей несли в детские сады на руках, радостно скачущих туда же детей, тормозили за руки. На перекрёстке широкой дороги милиционер с жезлом, притормаживал поток машин Советского производства, пропуская пешеходов. Всё это отражалось в радостных умытых витринах универмагов и магазинов ткани, и автобусов. Москва шла работать! Поддымливала трубами, урчала двигателями, хлопала дверьми, и звенела падающими в ящики турникетов в метро пятикопеечными монетами. У киосков с газетами скромные очереди сохранялись до десяти часов, когда на службу шли последними актёры, режиссёры, и чиновники собесов, райкомов и госпланов. Самых важных незаметно везли в волгах и чайках. В школах начинались уроки физкультуры, в цехах в один момент, по часам всем видимым, токари, фрезеровщики и сверловщика в один момент нажимали чёрные кнопки своих станков, цех их тихого становился урчащим и звенящим, и начиналась обработка металла. Где-то в проходной охранник делал вид, что не заметил мальчишку, молодого рабочего почему-то, по лицу видно почему, опоздавшего, но соблюдая строгость, уже в след подталкивал «в следующий раз….» Что там в следующий раз убегающий подросток не слышал, думая, как не попасться на глаза бригадиру. Радио меняло тональность и начинало петь голосом Ободзинского «Что-то случилось с ней и со мной!» А студенты включались, вслушивались в то, что и о чём говорит преподаватель, пусть будет физики. Некоторые из москвичей, о которых нынешний В.В. будь он тогда при такой же должности, мог бы припечатать «слабой социальной ответственностью», группировались по трое, чтобы наступило временное счастье. От перронов во все концы СССР, где под музыку, если состав на Владивосток, где молча, только под объявления женским голосом «Внимание, с первого пути отправляется поезд на Воркуту. Будьте осторожны». Москва взлетала самолётами и разговаривала из телефонных будок, устраивала очереди на вокзалах за такси, летела подвывая клаксоном, тогда ещё были клаксоны, скорой помощью в больницу, драла зубы и принимала роды, кормила, раз уж вспомнил, грудью ясноглазых детей, коих было тьма, выходила с ними же на бульвары, во дворы и к Москва реке, группировались стайками, чтобы мамы могли обсудить последние детские печали и радости! Если лето, то разъезжалась с квасом, газводой и мороженым по насиженным точкам, вывешивала по понедельникам новые листы афиш, из которых, во множестве названий всех театров и кинотеатров,  можно было узнать где что идёт время! Москва в жару поливала себя из водовозок опрыскивая всё, что было на улицах душевыми струями. У Мавзолея ровно в 12-ть сменялся караул под бой Курантов, и в последний удар часов солдаты, караулящие вождя, приставляли отточенным движением под неслышимые, раз, два… три, к сапогу приклад карабина и застывали, а разводящий уводил, всей группой печатая шаг, до самой Спасской, до калитки в ней уставший караул. Москва строилась, вертя поперечными балками кранов, поднимая и опуская строительные детали, бетон, кирпичи. Разгружала и грузила баржи на реке, тушила пожары, в прочем редкие, встречала Гостей, выстраиваясь сотрудниками предприятий, в которых можно было без вреда для дела, отвлечь сотрудников, дать каждому по флажку с рисунком на флаге страны, откуда Гость. Везла в траурном спокойствии на погост своего соседа, сотрудника, героя, спортсмена или провожала мощным взрывом сердечной боли В.С. Высоцкого. Жизнь и сезоны года шли и спешили, или спешила, если только жизнь, набиваясь по выходным в метро и электрички лыжами, и розовыми щеками малышей и подростков с родителями в спортивных синих шапочках с тремя белыми полосками. Раздевалась в фойе театров, радуясь своим красивым платьям и снимая сапоги, надевая туфельки, поправляя галстуки и выдвигая на нужную высоту носовые платочки в нагрудных карманах пиджаков. Кобзон уже пел патриотические песни, а на бис «А у нас во дворе…» Люди просили, зрители требовали! Жизнь шла. Кто-то получал пятёрки, редко кто кол. В дневнике этот кол так страшно выглядел! Наука искала как защититься страну от возможной ракетной атаки, училась в ФИЗТЕХЕ и Бауманке, В МГУ. А будущие Мичурины в Тимирязевке. Всё шло своим чередом, а Геннадию Корабельникову, то есть мне, друг его Саша, Александр Голубенко, у которого от Украины осталась только буква о в конце фамилии, а в остальном он был совершенно русский, и кто, после службы в морфлоте на северных наших морях, под горячую руку отработал несколько лет на рыбацких судах, приобрёл привычку всё что можно называть корабельными терминами, долго носил только тельняшку, а почти новый бушлат подарил при случае Генке. Бушлат был зимний, самое то для севера. С пуговицами в два ряда, с крючком под подбородком, невероятно удобного кроя и Гена, это который я, в нем ходил несколько зим, слегка даже гордясь этим, сам себе напоминал матросов, берущих Зимний, или стоящих с винтовками Мосина на страже какого ни будь штаба. На ногах замечательные кирзовые сапоги под брюками голенища, которые я каждое утро обрабатывал щёткой, и в них, и на работу, и в вечерний институт, а ещё, родилась дочка Марина, отчего и подрабатывал дворником. Москва давала такую возможность. Куда-то подевались татары, кто всегда работали дворниками, ещё не пришли армяне, и вот в этот промежуток и попали московские студенты и молодые папы! И Москва была чистой, и тротуары без листвы и снега. И у меня как-то всё получалось, и я умудрялся всё успевать. Да нет, конечно уставал. Сколько раз замечал, что в метро стоя сплю! Зато всегда еда, которую брал с собой в цех, а это бутылка молока, или кефира, у которых так хорошо большим пальцем надавив на крышку, снять её и подкрепиться в обед французской булочкой, иногда посередине с докторской без жира колбасой, чувствовать себя счастливым и настоящим. А ещё и у моей жены Вали перед сном никогда голова не болела.
Александр Зиновьев.
Январь 2020