Дачники

Тут вряд ли кому-то покажется мало,
Когда на губ;х мёд, а в заднице жало.
(Автор)

На дачный посёлок Дубоедово опускался тихий летний вечер. Природа отходила к упокоению после изнурительного полуденного зноя. Дачные строения, утопавшие в зелени садов, казались какими-то игрушечными, сказочными. Было что-то уютное, патриархальное в симфонии строений, звуков и запахов.
На одной из улочек под названием «Продольно-поперечная», в палисаднике одного из домов, сидели женщины весьма преклонного возраста и судачили о чём-то своём, повседневном. Сидели они в тесном кругу, на лавочках, вокруг дымящегося самовара. Установлен он был на самодельно сработанный деревянный столик. Женщины пили чай.
Однако, вскоре неторопливая их беседа была нарушена невесть откуда появившимся соседом с улицы «Диагональной» — Илларионом Авдеевичем Прилюбодеевым, — въедливым, желчным и ехидным стариком.
— Темна вода в облацех! — вздрогнув от неожиданности, вымолвила одна из старушек и мелко перекрестилась. — Лёгок на помине!
— А вы, Илларион Авдеич, у нас на слуху и во языцех, — вторила ей другая.
— Привет этому уголку невинности и целомудрия! —  поприветствовал нежданный гость. — Публикум собрался и расходиться не хочут.
— Ступай, ступай себе дале! — прозвучало в ответ. — Планомерной тебе, гордой походки на пути витиеватом.
— Тебе, как я посмотрю, Лукерья, пальца в рот не клади, — заметил Илларион Авдеич, усмехаясь. — Как здоровьице-то?
— Не жаловаюсь! — ответила та.
— А твоё, Авдотья, как самочувствие? — обратился он к старушке в белом платочке в синий горошек.
— Не дождёшься! — со строгим выражением лица молвила женщина, не глядя в его сторону.
— Ах, какой полонез с репримандом. А я в вашу компанию «тяжмашпроммосметлом», на огонёк так сказать. Принимаете? — И он без всякого согласия на то, отворил калитку и бесцеремонно подсел к Семёновне, молодящейся старушке.
Та немного отодвинулась, предоставляя ему свободное место. К тому же она оберегала себя от разного рода посягательств и поползновений с его стороны.
— Ишь, какая неприкасашка! — пожурил её дед, подсаживаясь и пододвигаясь к ней ещё на пол дюйма…
Илларион Авдеич слыл человеком весьма ворчливым. Вечно был чем-то недоволен и питал различного рода жалобами вышестоящие инстанции и организации. Над молодёжью он благосклонно иронизировал. Считал её склонной к безделью и разврату, возлагая на себя роль учителя и наставника подрастающего поколения. Более взрослые слои населения он пытался учить, засыпая их потоками нравоучений. К представителям же своего поколения он относился свысока, снисходительно, в силу тех обстоятельств, что имел неоконченное высшее образование. Уверял соседей в своём дворянском происхождении по линии отца. Следовательно считал себя представителем высшей касты, то есть, как он любил говаривать — «белой костью».
Особенно он слыл мастаком по линии нравственности. Правда, слова его в этом отношении как-то резко расходились с делом. В свои семьдесят лет он был неравнодушен к женскому полу. Он мог позволить себе походя ущипнуть особу женского пола или же дёрнуть её за юбку. Справедливость подобных действий объяснял стремлением указать на непозволительность ношения брюк и миниюбок.
— Ну ты смотрика-ся, — возмущался он в подобных случаях. — Свет перевернулся. Бабы все в брюки перенарядилися, мужики — в юбки. Какую-то любовь однополую придумали. Срам, да и только! В наши-то годы об этом не только и речи не могло быть, а даже и подумать-то было страшно, ибо то — вопиюще. Всё было благопристойно, чинно, без всяких там философиев. На то Господь Бог и создал мужчину с женщиной, чтобы разница чувствовалась. Мужчине он дал силу и ум, а женщине — всё остальное: всякие там прелести с причиндалиями, и — длинный язык…
 Так Илларион Авдеич частенько разглагольствовал, сидя на лавочке в оточении сверстниц. Те коротали вечернее время за всяческими разговорами и находили большое удовольствие в том за чашкой чая. В общем, это была весьма противоречивая личность…
Вот и сейчас, услышав, что речь идёт о молодёжи, он не преминул вставить в разговор и своё веское слово.
— Чтобы у всех на виду обниматься да целоваться, в наше время было, извините, ни-ни. Чуть что, иди сюда. Отвечай по комсомольской линии за порочащее комсомольское звание поведение.
Разговаривая, он пил чай с длинными прихлёбами, перемежающимися громким чавканьем.
— А на пляжах что творится! — продолжал негодовать незваный гость. — Нет на них бальзама секущего. Понапридумывали всякие там пирсинги, тату. Чего только одни — как их там, — стрингеры, кажись, стоют. Тьфу! Противно смотреть!
— А ты и не смотри, — посоветовала одна из старушек. — Чего зенки-то свои пялить на молодух? Аль не догулял, видать, паршивец этакий!
— Ты, Настасья, говори-говори, да не заговаривайся. Я блюду честь свою смолоду. Человек я положительный, тверёзый, непорочен и чист, как тот кристалл алмазный.
— Оно по тебе и видно, — вступилась за Настасью её подружка Марфа Лукинична. — Хлюст ты хороший в свои семьдесят-то, пересмешник. Всё никак не угомонишься.
— Я ей про Фому, а она мне тут про Ерёму, — раздосадовано покачал головой Прелюбодеев. — Это вы потому такого суждения обо мне, что когда-то каждая из вас добивалась моего расположения и внимания, а я как тот рыбак всё терпеливо выжидал случая…
— …покеда поплавок твой с обома грузилами на дно не опустится, — не дав договорить, съязвила Авдотья Никитична, по причине чего вся женская половина так и прыснула в кулак.
— Я категорически возмущён. Но, смею доложить: чего только стоила одна Дамба Каланчевская. Не женщина, скажу вам, а блуждающая шаровая молния, — старался досадить своим сверстницам Илларион Авдеич, при этом верхней губой он улыбался, нижней — плакал. — Ведь что такое женщина? Женщина — это друг человека…
— Друзья человека в лесу бегают! — уточнила Марья Семёновна, отодвигаясь от своего соседа чем можно дальше. — А вам не кажется, бабоньки, что чем-то пахнет?
Все потянули носами.
— А ведь и вправду чем-то пахнет, — подтвердила Наталья Петровна.
— Пахнет обыкновенно! — пожал плечами Илларион Матвеич.
— Вот что значит «своё»! — с лукавинкой в глазах молвила Лукерья Ивановна, и всё женское окружение тихо засмеялось.
— Смейтесь, смейтесь, — обиделся старик. — Вот задам всем вам здесь фернапиксу, будете знать. Взять хотя бы тебя, Семёновна. Хоть ты убога и немощна в свои шестьдесят восемь, однако видал, как ты свои глазенапы на своего соседа пялила.
— Это ещё на какого такого соседа? — возмутилась старушка. — Что ты всякую чушь с ересью мелешь? Иди лучше, поцелуйся с верблюдом! Людей постыдился бы и Бога побоялся, пакостник ты этакой!
— А вот на такого. На художника патлатого, портретиста-авангардиста.
— И вовсе он не авангардист, а импрессионист, — поспешила уточнить Авдотья Никитична.
— Много ты понимаешь! — пробубнил под нос Прилюбодеев.
— Кстати. У него какие-то имя и фамилия чудные, — заметила Марфа Лукинична.
— Это точно! — оживился старик. — Лимонадион Анапестович Натюрмортов. — А вот и оне, собственной персоналией! —  вдруг весело воскликнул Илларион Авдеич, ещё издали заприметив приближавшуюся высокую, худощавую фигуру мужчины лет тридцати пяти с ниспадавшей на плечи длинной копной волос.
Это был подающий надежды художник, имевший успех на выставках и у женщин. Рядом шагала модно одетая девушка с изящной фигурой, в яркокрасном платье, испещрённом цифрами и элементарными математическими формулами. На лице её лежал густой слой румяны, а банановые губы были ярко накрашены. Она улыбалась и кокетливо щурила глазки.
Пара возвращалась со стороны железнодорожной станции, расположенной в версте от дачного посёлка, в потоке дачников, возвращавшихся из города в свои загородные апартаменты.
— Ишь мне. Патлы-то свои как распустил, — не преминул съязвить Прелюбодеев. — А его кобыла с номерными знаками чего только стоит. Эк наштукатурилась! Натурщица! Пришуршала!
Старушки приутихли, с любопытством разглядывая молодую пару.
— Привет представителям поколения начала двадцатого века! — поприветствовал Натюрмортов. — Товарищу Прилюбодееву — мой персональный!
— Гусь свинье не товарищ! — отвечал тот.
— Да я, дед, такой гусь, что любая свинья сочтёт за честь взять меня в свои товарищи, — отпарировал художник. —  Всё весёлыми байками развлекаем народ?
Обоюдная неприязнь сквозила в их словесной дуэли.
— Говори-говори, гусь лапчатый, — огрызнулся Прилюбодеев. — Тоже мне, Михель Анджелес нашёлся! Много вас тут таких бродют. Развели мне тут, понимаешь ли, фигли-мигли всякие…
— Небольшое уточнение: Микеланджело Буонарроти, — поправил Натюрмортов.
— А мне всё едино, жизнь моя в раскорячку! Погоди-погоди, я те ужо устрою! — не унимался дед.
— В таком случае, дедушка, отправляю тебя к компрачикосам и собору парижской богоматери для выяснения вопроса о значимости фертикулярности пендикуляции при сублимации через инвергенцию.
— Ишь ты, какими словесными кренделями с вензелями раскидывается, — покачал головой Илларион Авдеич. — А что ты скажешь, дружок, на то, что перпендикулярность твоей политики заключается в параллельности твоих мыслей, заключённых в сферическую оболочку философских рассуждений?
— Ну дед, я фонарею на фоне фанеры! — удивлённо воскликнул художник. — Не ожидал от тебя таких академических познаний. Круто!
— То-то и оно. — Старик от удовольствия причмокнул губами и продолжал: «Надобно, чтобы вся жизнь наша, проходя сквозь призму бытия, преломлялась и раскладывалась на цветовую гамму жизненных ситуаций».
Говоря всё это, Илларион Авдеич снисходительно покуривал чужую сигарету, только что позаимствованную у Натюрмортова.
— А вас, дедушка, разве ещё в милицию не забрали? — вдруг осведомилась девушка.
У Прилюбодеева от неожиданности отвисла нижняя челюсть.
— Это ещё с какой такой стати? — округлил он глаза.
— Да, правда, Иларион Авдеич! — подтвердил художник Натюрмортов. — Твоя личность, по-моему, фигурирует в уголовной хронике. Там,  в городе на милицейских досках с названием «Их разыскивает милиция» размещён фоторобот, и уж больно похожий на тебя.
— Ага! — вторила спутница художника. — Там ещё написано, что находится в розыске сексуальный маньяк и серийный убийца, который убил какого-то тоже дедушку и поглумился над его бабушкой.
Такой словесной атаки Прилюбодеев никак не ожидал.
— Да вы что, друзья мои, белены что ли объелись? — разгубленно вопрошал он, оправляясь от неожиданности.
— Вот уже и «друзья мои», — заметил Натюрмортов. — Страсти потихоньку улегаются. Хотя с чего бы им быть? Наша информация никого ни к чему не обязывает. Может быть это и не вас разыскивают. Кто знает? Но, на всякий случай, дед, всё-таки готовь сухари.
Бабушки почему-то все, как по команде, вдруг куда-то заторопились. У каждой из них сразу нашлись какие-то срочные, неотложные дела.
— А в общем-то, Авдеич, — уже на ходу обратился художник к тому, — как только выпустят, приходи, нарисую с тебя отличное «ню». Дорого не возьму, но мир обзаведётся ещё одним шедевром искусства…
Неблагоприятные прогнозы для  Прилюбодеев, и в самом деле, в скором времени подтвердились. Утром следующего дня его забрали, препроводив в город в один из районных участков милиции.
Кто сыграл подобную злую шутку с Прилюбодеевым, чья это была проделка, так и осталось загадкой. Хотя каждый, правда, догадывался чьих это рук дело, и делал свои выводы. Но зато дачный посёлок «Дубоедово» в течение целого летнего месяца отдыхал от брюзги. А это было самое важное.