А Он, всё-таки, есть!

Зря не рядись в мирскую, ханжескую тогу,
Грех отнимать у человека веру в Бога
(Автор)

Вчера, к себе домой, в Самару, уехала моя родная сестра Инна. Она гостила у нас вместе со своей правнучкой Ритулей. За день до отъезда, ранним утром — малышка ещё спала. Жена ушла на работу. Мы с ней сидели на кухне за утренним чаем и вспоминали о днях минувших. Перебирали в памяти все события давно ушедших лет. Вспоминали старых добрых и недобрых знакомых. Рассуждали об их сложившихся судьбах — счастливых и несчастных. В общем, было что вспомнить.
— Знаешь, братик, — обратилась ко мне сестра. — Я сегодня почти целую ночь не могла уснуть, пребывая под впечатлением прочитанного чеховского рассказа.
Всё дело в том, что дал ей один из томов Антона Павловича Чехова и посоветовал прочитать его рассказ «Чёрный монах». Когда-то этот рассказ произвёл на меня неизгладимое впечатление. Он потряс меня формой своего содержания и изложения человеческих взаимоотношений; почти мистической судьбой героев произведения, их духовными и физическими переживаниями. Это целая философия жизни, накладывающаяся порой на каждого из нас. В общем, было над чем призадуматься.
— В связи с этим рассказом, — продолжала сестра, — мне припомнился один случай. Как сейчас помню это было где-то в 1951 году, когда училась в шестом классе. Решили мы как-то раз с подружками-одноклассницами поехать в городской дворец пионеров. Ехать надо было на трамвае. Но с ним что-то там случилось и нас высадили на полпути к месту назначения. Нас было пятеро: четыре девочки и один мальчик. Что делать?
Весна, грязь, послевоенное беспутье. Справа — пожарная каланча, слева — старинные деревянные постройки дореволюционного времени. Делать нечего. Пошли пешком. Кое-как выбрались на городской простор с чистыми прямыми улицами и тротуарами. Звонки трамваев, гудки и шорох шин «эмок», «Москвичей» и «Побед» первых выпусков. Цокот копыт лошадей, тянувших крестьянские повозки с нехитрой поклажей. Вереницы людей, спешивших куда-то в одном направлении. Всё это слилось в единую симфонию звуков. Это, как помнится, был воскресный день, причём — день Святой Пасхи. Народ валил в церковь. Вдали, на солнце, высвечивались её позолоченные купола. Над городом нёсся малиновый перезвон колоколов.
Однако, вместо того, чтобы повернуть направо, по направлению к дворцу пионеров, наши ноги, непроизвольно, понесли нас прямо, в сторону церкви. Подошли. Кругом народу — тьма-тьмущая. Мы встали в сторонке и с интересом стали наблюдать за развернувшейся панорамой крестного хода.
Так мы стояли какое-то время в полном молчании, покуда внимание наше не было привлечено молодым мужчиной лет двадцати пяти-двадцати шести. Он стоял поодаль от нас и усердно крестился. Многократное наложение на себя креста как-то не вязалось с его внешним обликом. Одет он был по послевоенному времени: в офицерские брюки, заправленные в голенища до блеска начищенных хромовых сапог; в гимнастёрку, перетянутую офицерским кожаным ремнём, поверх которой на плечи была накинута видавшая виды ватная телогрейка. Лицо его дышало вдохновением, мольбой и ещё чем-то таким, что невозможно передать словами.
Любопытство взяло верх. Не сговариваясь, все пятеро, подошли к нему.  Кто нас за язык потянул, ума не приложу. Но только помню, что очутившись рядом с крестившимся, мы стали его стыдить.
— Дяденька! — обратилась к нему самая смелая из нас. — И не стыдно вам верить в Бога? Сами же знаете, что его не существует. Ведь вы, наверное, и пионером были, и комсомольцем. Да и на фронте, видать, воевали, а занимаетесь непристойными для советского человека делами.
Мы, все пятеро, в красных галстуках, воспитанные нашей родной коммунистической партией в антирелигиозном, патриотическом духе, ну никак не желали мириться с вопиющей «безнравственностью» верующих людей, тем более — молодых, да ещё и когда-то военных.  В наших запрограммированных детских головах и уложиться-то не могло подобное. Это же безнравственно, форменное безобразие! Как так можно?
Молодой человек как-то странно посмотрел на нас, ещё раз перекрестился, затем обратился к нашей маленькой процессии:
— Вы правильно подметили, девочки. Когда-то и я был пионером, комсомольцем, всю войну прошёл. Как и вы не верил в Бога. А Он, оказывается, всё-таки есть. И вот что заставило меня в этом убедиться.
Он огляделся по сторонам.
— Давайте-ка пройдём вон к той пустующей скамейке, — сказал он, отыскав её глазами.
Подошли, присели. И он неторопливо повёл свой рассказ.
— Случилось это в одном из предместий Берлина, в конце апреля 1945 года. Довелось мне тогда служить  при штабе дивизии порученцем. Всю войну прошёл  в пехотном строю, а тут пришлось штабистом заделаться. Но, приказы не обсуждают: надо, так надо. Как сейчас помню, двадцать восьмого апреля мне было дано поручение срочно доставить очередной пакет в штаб армии. День выдался на редкость солнечный и жаркий.
Хорошо помню местность, по которой пришлось идти. Правда, была она какой-то странной. С левой стороны, метрах в ста, сосновый бор, тянувшийся за горизонт. Остальное же пространство представляло из себя пустынное, песчаное место. Идти тяжело. Ноги вязнут в песке, невыносимо печёт солнце. В одной руке пакет с донесением, в другой — автомат. За поясом — кобура с пистолетом, через плечо — тощий солдатский вещмешок с нехитрым скарбом.
Иду, значит. Иду, иду, и вдруг чувствую, что за мной вроде бы кто-то наблюдает. Пытаюсь приписать этот факт воспалённому воображению. Напрасно. Чувство это, казалось бы беспричинно, только усиливалось. Иду. Зорко оглядываясь по сторонам. Пытаюсь ускорить шаг. И в тот момент, когда я, казалось бы, убедился в безосновательности своих подозрений, из леса, мне наперерез, вышел человек, облачённый в униформу солдата вермахта. От неожиданности вскинул автомат и направил в его сторону.
— Хенде хох! — приказным тоном скомандовал я.
— Гитлер капут! Гитлер капут! — испуганно отвечал немец, поднимая руки вверх и направляясь в мою сторону. В вытянутой вверх правой руке он держал автомат. — Найн пиф-паф! Найн убифать!
— Комен зих! — приказал ему.
Это был немец средних лет, истощавший до предела. Загоревшее и запылённое до черноты измождённое лицо его сплошь и рядом покрывали морщины. На левой руке его отблеском светились большие ручные часы. Первым делом я отобрал у него оружие, предварительно спрятав донесение за пазуху. С помощью плохого немецкого языка и жестов понял, что немец сбежал из своей части, несколько дней безрезультатно скитается по лесу, совсем отощал и очень голоден. Приказал ему сесть на небольшой пригорок. Рядом с ним сел сам. А солнце печёт пуще прежнего. Невыносимая жара сковала всё тело. Хотелось пить.
— Шнапс! — предложил фашист, протягивая мне флягу с булькающей в ней жидкостью. Движением руки отказался от подобной услуги и вытащил из вещмешка две зачерствевшие краюшки чёрного хлеба. Одну, что побольше, отдал немцу. Тот отхлебнул глоток шнапса из своей фляги. Дрожащей рукой взял протянутый ему кусок хлеба, и с жадностью стал вгрызаться в него.
Ненароком, взгляд мой снова упал на часы солдата. Я взял его за руку и стал разглядывать их. Это были очень красивые, массивные швейцарские  часы с автоматическим заводом.
— Ур? — немец указал сначала на часы, потом — на меня, давая понять, что согласен обменять их на сохранение жизни.
Всем своим видом пришлось высказать несогласие с его намерениями. Тогда немец вновь предложил мне шнапса. Я отказался. К тому же надо было принимать какое-то решение. Передо мной командованием была поставлена чёткая задача, которую необходимо было решить быстро, в кратчайший срок. Иначе — трибунал. Вести немца в расположение штаба было слишком обременительно, да и расточительно во времени. На свой страх и риск, решил отпустить немца на все четыре стороны. Пусть себе идёт, решил. Останется жив в этой мясорубке, его счастье. Вряд ли он теперь опасен для человечества.
— Ком! — сказал ему, указывая в направлении леса.
Немец тяжёло поднялся. Усталой походкой поплёлся в сторону соснового бора. Ожидая, по всей видимости, выстрела в спину, брёл с невольно втянутой в плечи головой.
Я готов был уже продолжить свой путь, как вдруг перед глазами моими вновь замаячили швейцарские часы неприятеля. Не знаю, что со мной случилось. Какой бес или дьявол вселился в мою душу в тот момент. У меня как-то внезапно, спонтанно, возникло непреодолимое желание завладеть этими часами. Словно чья-то невидимая рука развернула меня, заставила поднять ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина-41), нажать на спусковой крючок и дать автоматную очередь вслед удалявшемуся немцу. Тот упал как подкошенный.
Я подбежал к нему, встал на колени. Дрожащими руками снял с его левой руки «вожделенные» часы, и нацепил их себе на запястье правой. Собрался было уже подняться. Но ноги, вдруг, почему-то отказались слушаться меня. Они словно одеревенели. Все мои попытки хотя бы привстать оказались безрезультатными. В отчаянии уселся рядом с бездыханным телом. Пульс того отсутствовал. Биения сердца не прослушивалось. Крови видно не было. Её всю впитал в себя песок.
И только тут вдруг до моего сознания дошло: что же это такое я натворил? Да ведь подобному деянию нет оправдания. В спину, доверившемуся мне человеку. Пусть даже и врагу. Но это же подло, не по-людски. За что я его так?! Ведь только что сидели вместе, разговаривали, жевали зачерствелый хлеб. У него, наверное, как и у всех дома, семья: родители, жена, дети. Ждут, не дождутся своего солдата, а оно вон как всё обернулось.
Я торопливо искал ответы на поставленные себе же вопросы, и не находил их. Как я мог, что на меня вдруг нашло? Духовно и физически опустошенный, поверженный, сидел возле убитого неприятеля, не в силах подняться на ноги. А кругом, на сколько хватало глаз, простиралась песчаная пустыня, отгороженная от остального мира кромкой хвойного леса. Нещадно палило солнце. И почему-то — полная тишина.
В душе моей словно что-то перевернулось и вывернулось наизнанку.  Я уже ничего не видел вокруг себя, кроме распростёртого на песке тела убитого. Теперь мой разум отказывался верить в свершившееся, а сердце подсказывало обратное. Я никогда не верил в Бога. Но тут вдруг понял: а Он всё-таки есть! Встав на колени перед телом убитого мной человека, стал креститься и просить у Господа прощения за содеянное мной зло.
— Господи! — шептал я, стоя на коленях среди пустыни. — Прошу, накажи меня за содеянное, не оставь безнаказанным сотворённое мной зло…
Не знаю, сколько времени простоял я так, в мольбах, перед бездыханным телом поверженного. Помню только, как вдруг из-за дальней кромки леса вынырнули три самолёта. Чьи они были — наши, вражеские, — так и не успел понять. С нарастающим, зловещим рёвом летели они в мою сторону. В бреющем полёте они пулемётными очередями взрыли песок по обеим от меня сторонам. Затем помню яркую вспышку. В её свете — какой-то длинный предмет со светящейся на конце точкой, и  — всё! Потом — госпиталь, возвращение домой…
Рассказчик замолчал. Достал из кармана пачку «Беломора» Вынул папиросу. Прикурил от трофейной зажигалки. И только тут мы заметили, что правая рука у нашего собеседника отсутствует. Мы тихо, стыдливо распрощались с ним и направились во дворец пионеров…
— Эта история, братик, — сказала в завершение сестра, — как-то совсем выветрилась из памяти. Никто из нас тогда всему этому не придал особого значения. Только сейчас, осмысливая весь пройденный жизненный путь, начинаешь понимать всю справедливость жизнеутверждений наших далёких предков…