55. Лож-то детские души и калечить

Ну, наконец, капуста нам надоела, стали опять рассаду помидорную вырашшывать, ведь её-то в корзинках продавать возили, это тебе не мешки тягать. А продавали ее в Бежице. Приедешь в Брянск, а там – пересадка туда, надо на электричку поспеть, и слава тебе, Господи, если рядом стоить! А то через поезд, через два к ней под вагоны ныряешь, корзинки за собой тягаешь, и уж как сядешь в неё, так сердце чуть ни выскочить.
Раз так-то вынырнула с корзинками из-под вагона, глядь, знакомый стоить, Сенька с ним в пожарке работал. Помог он мне их в электричку заташшыть, расспросил: как дети, как одна мыкаюсь? Потом еще раз с ним встретилися, а на третий он и говорить:
- Знаешь, давай-ка с тобой сходиться жить.
Хороший такой мужик был, хозяйственный, а жена у него некрасивая была, прямо чувилда какая-то, но он недавно развелся с нею, квартира в Брянске за ним осталася и теперя жениться надумал.
- На каких же условиях сходиться будем? - спрашиваю.
- Ну, что... Старший сын твой пусть учится, другого тоже куда-нибудь проводим, так что ребята твои, можно считать, уже отошли, а девочка… Девочка у тебя смазливенькая, так мы ее годов в семнадцать замуж отдадим.
- Здо-орово ты рассудил, - говорю: - Ребяты, значить, отошли… А как ты думаешь, сможить мой старший без помошшы моей учиться? Ему ж и белье нужно, и обувка, и прокормиться, когда на каникулы приедить. А Виктор… Куда ж я его провожу? Да и дочка… Значить, ребят выучу, а её и ладно? Конечно, найдется сейчас женишок, глядишь, годам к двадцати - двое детей, вот и завязнить в семье, зачичкается.
- Ну-у, ты рассуждаешь - отвечаить: - правильно, по-матерински.
- А ты как рассудил, по-отцовски? Не-ет, дорогой, ничего-то у нас с тобой не получится, ничего не выйдить.
На том-то и разошлися.
Да нет, сама посуди! Ну на что он мне?.. муж этот. Помню, Танька, знакомая моя, так-то замуж вышла, а у неё трое ребят было. И ребяты хорошие, даже как-то летом нанялися стадо пасти и заработали на зиму картошки, хлеба. Так взвертелося этой Таньке, вышла замуж. И что ж ты думаешь? Такой сукин сын попался! Пить начал. Ну, раз пьёть, завелися у них в семье склоки, вранье разное, а ты знаешь, как детская душа? Сразу все схватываить. Попробуй-ка ты ему раз наври, другой, а на третий всю веру потеряешь. И потеряешь ни на день, ни на два, а навсегда. Ложь-то детские души и калечить, вот и у Таньки всё наперекосяк пошло: двое ребят в тюрьму сели и от мужа никак не отделается.
- Не знаю, как и быть... – жаловалася: - Повалился раз пьяный возле калиткиа, а я гляжу на него из окна и думаю: ну, слава Богу, замерзнить теперича. Жду час, другой, потом выхожу на улицу, а он… А он ляжить красный, как рак, снег под ним аж вытаял, и спить себе! Ну, ты только подумай! На снегу в мороз столько-то пролежать и не издохнуть? Да вташшыла его в хату, а он, паразит, даже не заболел.
А-а, муж этот… В парниках ишачишь, корзинки на базар ташшыш, задыхаешься прямо, а домой придешь - детей накормить надо, а тут ишшо и муж? Ведь ему тоже сготовить поесть надо, позаботиться о нём, да и самой одеться получше. А у меня одно платье только и было, а под ним – ничаво. Да и забота о детях великая. За ними ж каждый момент глаз да глаз нужен.
Помню, когда в Боровке жили, в нашей воинской части давали судака, белугу, севрюгу. Головы от этих рыб мы выбрасывали, а деревенские ребятишки проберутся под проволоку, набяруть этих голов в мешок и-и домой. Они ж головам этим рады были, как не знаю чему! И что ж мои ребятки? Обызрели* этих ребятишек и отлупили. Приходить мой Витечка домой и хвалится:
- Мы нонче ребят колхозных побили.
- Ах, бессовестные твои глаза! – говорю: - И этим-то ты хвалишься! Голодный ребенок лез под проволоку, рисковал, набрал, наконец, голов этих... Там-то, в деревне, матка отварить их, с картошечкой поедять, а ты и отнял? Бесстыжие твои глаза!
Гляжу, надулся мой Витька, убежал. Вот и до сих пор ему стыдно, как вспомнить. Ну а если б я тогда по-другому как сказала: а, мол, вечно этим колхозным мало, всё-то они голодные! Так им и надо, лупите их, да почашше. Если б так сказала, каким бы мой Витечка вырос, как ты думаешь?
А к тому времени, как жених мне этот подвернулся, он уже здо-оровый вымахал, и взяли его в газету работать. Ну, днем-то он всё на работе был, а как вечер – гулять. Бывало, как иду в пять утра к поезду с корзинками, а из клуба молодежь вываливается. Пьяные, дерутся, хулиганють. Ну, думаю, помилуй Бог, и Витька мой так… он же горячий был, заводной! Вот и стала думать: какое б такое дело ему подсунуть, чтоб не таскался где зря? Потом гляжу, взялся он писать. А у него это и с трех лет ишшо было. Николай-то все больше с железками возился. Возьмёть, бывало, утюг, колеса к нему приладить и возить по хате, сигналы устраиваить, а Витька все писал. Пристанить ко мне так-то:
- Дай карандаш.
Дам. Вот и сидить, царапаить, а потом взберётся на коленки и просить: читай! А что читать то? Закорюки одни. Но выпытаю что-нибудь, сочиню басню и начну вроде как читать. Угадаю – засмеется. И опять писать. Вот и теперя начал.  Хорошо, спокойно стало. Не идёть куда зря, не таскается, я и думаю: надо еще больше его заинтересовать. И написала раз про то, как раньше жили, дала ему прочитать, а он и прицепился, и присох к писательству этому, как гриб какой. Я-то думала, что пройдёть молодость, пройдёть и это, ан нет. И до того дошло, что другой раз и на огород не дозовешься, - сидить и пишить. Да еще и в университет заочно поступил, стал на экзамены в Ленинград ездить. Как весна, самая работа на огороде, а он марш туда! Уедить, и мотаюся одна… и посадить, и полить. Ведь это сейчас у нас колонка есть, шланги, а тогда ничего этого и в помине не было, вот ночью и тягаешь ведра из-под горки, из святого колодца, чтоб утром хоть по литровочке да полить под каждый корешок. Труды великие были. И откуда только сила бралася? А все равно на пустой картошке сидели.
Как-то уехал Витя в Ленинград, а я рассадки продала да пряников тебе купила. И вот смотрю: забилася ты на печку и пряник этот ни то ешь, ни то цалуешь... Так-то всё скажешь: желудок болить. А как ему не болеть-то? Ребяты хоть с детства кое-что заложили, и мясца поели, и маслица, а ты сызмальства, с самой войны, всё-ё Бог знаить на чем. Хлеба, чайку и то не вволю. Прибягишь, бывало, с улицы, кружку воды выпьешь и опять бегать... А-а, сама помнишь, как за хлебом ходила? Ну да, это уже твоя обязанность была. Встанешь в пять утра, выстоишь в очереди эту буханку, принесешь домой, а я разделю на равные части… а Витька свою р-раз и съел, а ты откулупнёшь кусочек, положишь, потом бегаешь-бегаешь на улице, прискочишь домой, да и опять отшшыпнешь, как от лакомства какого. И цельный день так шшыпешь, а Витька ходить и завидуить: во, мол, у Гальки хлеб еще есть!
- Ну, чего ж ты завидунщь-то? - скажу так-то: - Если она маленькая, так что ж, меньше хлеба ей давать? Ей же расти надо.
Но летом всё ж попривольней нам жилося. И то с огорода продашь, и другое, сам поешь и деньжат соберешь. Потом купишь на них к холодам обувочку какую, одежонку, дровец, вот и нетути этих денег, и опять сиди на одной похлёбке*.  Помню, ташшыть Витька из печки эту похлебку, а она прокисать уже стала. Услышала собака, что он чугунком гремить, вылезла из-под кровати, да и кот с печки спрыгнул. Налил Витька и им. Собака нюхнула раз, другой, да завернулася и пошла, кот тоже прыг на печку, а Витька мой сидить и-и наворачиваить эту похлебку! Наелся, и опять писать свой роман... А как же? Читала, читала его писанину. Но вначале боялася, думала: плятёть, нябось, белиберду какую. А потом все ж решилася. Местами и хорошо написано, даже всплакнула, где про раскулачивание-то пишить, а вот Дмитрий, герой его главный… Ну кто он, какого роду-племени? И не из бывших дворян, и не из крестьян. Даже и не подочтёшься*. Ну, а мужицкое дело у него ладнее получается, всё вроде бы к ряду. Вот и до сих пор всё пишить, пишить, а кому это нужно?.. Да, конечно, пусть пишить. Надо ж человеку что-то и для души иметь. Без этого нельзя.

*Обызреть – заметить, наконец-то найти.
*Похлёбка – суп из картошки.
*Не подотчтЁшься – не поймёшь, не догадаешься.
Фото: Сын мамы Виктор.