Брюзга и при своих зубах

        Он был старым и потому  сварливым,  этот  дед. Хотя и не так уж стар он был, просто всю жизнь он был таким брюзгой, вечно всем недовольным, а в старости все эти его  качества усугубились, а недовольства   увеличились. Не доволен этот сухопарый дедуля    был абсолютно всем.   И тем, что даже просто кто-то не так посмотрел на него, на старого выжившего из ума  дедка. Не всегда получалось сказать ему,  что он дурак вообще-то,  потому что таким был всегда, удивительным образом сохранивший  до старости все свои зубы, ведь был любителем  правду -матку, свою  правду, рубить всем прямо в лицо и не стесняясь даже того, что не знал ни с какой стороны это лицо, потому, когда совсем постарел и одряхлел, обзаведясь кучей возрастных старческих  деменций,  то стал из просто дурака, старым дурнем.  И то, звучало это как-то уж сильно безобидно на фоне всех его хамских выходок.

          Дедок, пройдя немалый жизненный путь, считал, что знает всё, и что  сам он,  самый умный, на самом деле не поумнев ни на грамм, вот потому и удивляли его целые свои, а не вставные челюсти, но тем не менее, его длинная жизнь, как ему казалось,  давала ему право на  словесный понос, каким выглядело всё то, что он говорил окружающим, выражая своё вечное недовольство  всем и вся.

     И кожа, которой обтянут был его череп,  была цвета старого пергамента, не от того, что и он был таким же старым, как какой-нибудь доисторический свиток, а потому что желчь, сидевшая в нём внутри, давно залила не только все  его внутренние органы, а вылилась наружу, отчего казалось, что у него какое-то  хроническое заболевание, связанное с работой  печени или желчного пузыря. Что было бы закономерно, учитывая его  возраст, если бы, не та,  немаловажная деталь его жизни, он был таким почти с рождения, злым, брюзгливым старикашкой,  еще бегающим в коротких штанишках и вытирающим  о мамин подол платья свои почти младенческие  сопли.

     Но детство его всё же однажды закончилось, а жизнь нет, она продолжалась в таком же начатом брюзжащем ритме и недовольстве абсолютно  всем.

      Дедок не любил  сегодняшнюю молодежь, став старым. Она мешала ему своим присутствием наслаждаться  последним маршрутом, по которому он с гордо поднятой головой на своей сухощавой, почти как у Кащея бессмертного шее, шествовал в сторону кладбища и своей могилы.  Там будет тихо и без помех, он это знал точно, но хотел, чтобы не мешали уже сейчас, при жизни.

       Чтобы не мешали правящие той страны, в которой он родился и вырос, не мешали говорить  ему всё то, что он хочет, нести тот словесный понос в массы, злобно  плюя слюной в разные стороны,  к чему  привык ещё  почти  с младенчества,  и потому считал, что все его сограждане рабы, холопы, а ему одному  кто -то там и когда-то там дал вольную, что значит, он мог не только думать, что хотел, но и говорить тоже, что хотел,  при этом оставаясь в той же стране, где проживали те, означенные им  холопы и рабы, продолжал жить среди них, говоря им, что у них есть барин, а вот  у  него- то, у старого и безмозглого, вольная, на тот случай, когда захочет оскорбить кого-угодно, совершенно не отвечая за свои слова.  Его же   в детстве за такое никто не наказывал, хотел,   мог и взрослому человеку, того возраста, какого достиг сейчас и сам, сказать в лицо всё, что думал, что он идиот, к примеру,  и говорил, на самом деле  вовсе не думая.  И  ему прощалось тогда такое, как маленькому неразумному существу, а сейчас, когда он давно  и сам достиг   возраста седин, но продолжал в том же духе неразумного существа вести себя, то прощали, как старому  деду из уважения к его возрасту, но никак ни  к его полностью бесцеремонному  хамскому поведению.
 
        Весь тот отрезок жизни, когда он мог ещё хоть чему-то научиться, сняв короткие штанишки и надев длинные, он вместо этого продолжал  совершенствоваться  в искусстве хамить, так больше ничему и не научившись за весь свой не короткий жизненный путь, подойдя к могиле уже высохшей,   полностью и окончательно  пожелтевшей  мумией, которую все те, кого он  поливал своей желчью, с легкостью упаковали в саван и зарыли глубоко в землю, не кладя даже  в гроб, ибо на сердце у них было тоже легко и даже радостно, не от того, что старый дурень наконец,  умер, а от того, что с его уходом  даже цветы на ближайших клумбах в парке,  превратившись  в некрасивую  пародию  при его жизни на засохший гербарий, снова ожили и заиграли всеми цветами радуги,  что несомненно радовало взгляд окружающих, чем тот дедок, что сразу  родился старым  и сварливым  стариком.


     Впрочем, эта была участь многих, тех, кто не умел наслаждаться жизнью, а получал удовольствие только от того,  что говорил свою  правду-матку в лицо всем подряд, даже не беспокоясь не только о своих зубах, а и о своей жизни, которая при таким раскладе могла закончится,  не успев начаться, это дедку ещё  повезло, что не только при своих родных   челюстях до   старости дожил,  но и вообще дожил, правда,  превратившись ещё    в молодости  в такую вот высохшую мумию жёлтого неприглядного цвета.

5.07.2020 г
Марина Леванте